Синий Галстук

Синий Галстук

Произведение основано на  реальных событиях, произошедших в Северодвинске в 1987 году.
Фамилии действующих лиц изменены по этичным соображениям.


1. ЦИКЛОПИЧЕСКАЯ ЛОЖЬ

– Прощай, – Юрий протянул ему руку и хитро подмигнул.
Павел ответил ему крепким рукопожатием. Участники литературного объединения расходились по домам, и жать друг другу руку стало доброй традицией.
– Почему «прощай»? Мы что, больше не увидимся? – Павел удивлённо вскинул брови и поглядел на друга.
– Ну…увидимся конечно, – Налимов кашлянул и поправил красивый синий галстук, выбившийся из-под лацкана пиджака. Его прищуренные глаза превратились в две узкие щёлки. – Увидимся, не переживай.
«Не переживай».
Что-то в этих словах насторожило Павла, и он почувствовал тревогу. Он хотел было спросить у Юрия, почему его слова отдают фальшью, но в этот момент чья-то ласковая ладошка задорно хлопнула молодого человека по спине.
– Дорогой Павлуша, – он услышал голос любимой Натальи Павловны и обернулся. Перед ним стояла невысокая женщина с приятным лицом и светлыми кудряшками, заслонившими собой умный лоб и румяные щёки.
– Я надеюсь, ваши стихи перестанут тянуть к печали, – ласково проговорила Наталья Павловна и очаровательно улыбнулась своей доброй, кроткой улыбкой.
– Я тоже надеюсь, – Павел смущённо почесал загривок. – Значит, до следующей субботы?
– До следующей, - она пожала ему руку и устремилась прочь.
В это время к молодому человеку подошёл широкоплечий силач. Его бородатое лицо расплылось в дружеской улыбке:
– Ну что, молодой, опять ты меня забросал своими языческими стихами? – он потряс Павла за плечи и по-доброму загоготал. – Мало тебе веры? – он взлохматил парню волосы и крепко обнял. – Христианство, только оно выведет человека к свету!..
– Вьюжин! Оставь мальчика в покое! – бросил им Василий Шелин, укутываясь в тёплый шарф. – Кстати, твоё стихотворение, Иван, мне очень понравилось. Пройдёшь ли ты на сотни вёрст? Трам-пам-пам-пам, забыл строку, – он потёр висок, вспоминая четверостишие. – Готов ли ты взойти на крест? Уж факел твой готов!..  Очень, очень глубокая метафора…
– Да, отличные стихи у Ваньки! – в беседу вмешался Александр Никонов. Его полные щёки разрумянись, весёлые глаза блеснули задорным блеском.
– Вот объясни ты ему, Сашка, – Павел тряхнул Ивана за бороду, нетерпеливо высвобождаясь из его объятий. – Что мои стихи наполнены духовностью не меньше, чем его стихи! – и он беззаботно улыбнулся друзьям.
– Не меньше, уговорили, – Вьюжин поправил на парне куртку и протянул руку. – Давай, сынок, прощаться.
– До встречи! – ответил Павел, пожимая его огромную ладонь.
– Давай, Юрка, – силач подошёл к Налимову. – Встретимся ещё.
– Обязательно встретимся! – Юрий проводил Вьюжина взглядом, пока тот не вышел из раздевалки библиотеки на улицу. И внезапно обернулся к Павлу:
– А помнишь девятое мая? Переживём зиму, и опять по площади маршировать… Сегодня ноябрь, второе… Совсем недолго осталось! – Юрий вскинул вверх руку с воображаемым транспарантом. Его приятное лицо осветилось задором.
В ответ Павел, торжественно взмахнул руками и, приобняв друга за плечи, звучным голосом вдохновлённого поэта заревел:

«Закат пурпуровым лучом
Сшил город с бесконечной далью,
И циклопической вуалью
Укрылся в облаке ночном!»

– Во даёт! – воскликнул Олег Борисович, стоящий у зеркала, и, поправив тяжёлую оправу очков, съезжающую с худого носа, цокнул языком. – Ай, батенька, да вы поэт!
– Спасибо, – молодой человек скромно склонил голову, невольно тряхнув гривой непослушных волос.
– Ай да Павлик! – Юрий ткнул его локтём в бок. – По-эт! – и, накинув на плечи плащ, направился к двери. – Бывай, поэт!
– Бывай, писака! – Павел махнул ему на прощание. Только почему-то пальцы руки невольно сжались в кулак, и её взмах получился угрожающим.

– Да где же они? – Павел снова повторил свой вопрос в пустоту зияющего окна. Его жена и годовалый сынишка должны были вернуться домой давным-давно. Но их почему-то всё нет. – Я успел бы уже пять раз вернуться из литобъединения! Где они бродят? Непонятно, – он облокотился на край подоконника. – Анька, Анька…
За стеной, в соседней части дома пекла пироги и готовилась к празднику мать. Завтра у отца день рождения (парень постучал пальцами по оконной раме), шестьдесят шестой в его жизни. И нужно встретить завтрашний день подобающе.  Отец это заслужил. Самым лучшим подарком отцу будет наивкуснейший пирог с треской! Ох, какие же вкусные кулебяки выпекает мать!.. При мысли об ароматной выпечке во рту мгновенно закипела слюна, и Павел облизнулся, в очередной раз поглядев в окно.
Вдруг раздался негромкий стук в дверь. Слишком аккуратный, несвойственный для Анны. Не придав этому особого значения, молодой человек оживлённо вздрогнул и, повернув голову, воскликнул:
– Ну наконец-то!  Где вы были столько времени?
В ответ – молчание тишины.
Павел пересёк кухню быстрым шагом, спеша отворить дверь. Когда его мягкая ладонь коснулась дверной ручки, сердце затрепетало. Оно знало, что что-то не так.
– Ну что ж вы… – молодой человек распахнул дверь, и слова повисли в воздухе.
Вместо сынишки и жены порог переступил незнакомец в сером плаще.
– Павел Михайлович Тинин?
– Да, я, – парень с удивлением оглядел пришельца: бесстрастное лицо, пронизывающий холодом взгляд, плотно сомкнутые и, казалось, неживые губы.
– Добрый вечер, – Серый Плащ спрятал руки за спину и механически улыбнулся.
– Добрый. Чем обязан?
Незнакомец скользнул по Павлу внимательным взглядом. Молодой человек насторожился.
– Меня зовут Валерий Моисеевич Правман, и я прошу вас следовать за мной, чтобы обсудить один очень важный вопрос.
– Нет, извините, я не могу. Жду жену с ребёнком, – возразил было Павел, но Серый Плащ ласково перебил его. За спокойным уговаривающим тоном проступило что-то угрожающее:
– А вам не нужно их ждать. Давайте-ка пройдёмся до машины. Вас отвезут и привезут обратно. И не о чем беспокоиться. Нам нужно всего лишь поговорить с вами.
– Ну… хорошо. Если беспокоиться не о чем …
– Абсолютно! Ваши родные будут извещены…
– Но сейчас же никого дома нет…
– Ничего-ничего, известим!
– Хорошо… Только куртку надену.

По дороге в машину Павел ёжился от прохладного осеннего ветра. Ветер бил его в лицо и словно хотел удержать на месте. Парень хмурился – его брови съезжались к переносице, и он сильнее кутался в лёгкую куртку.
Наконец он очутился в чёрной «волге» с тонированными стеклами. За ним тотчас же захлопнулась дверца. Взвизгнули шины, машина торопливо сорвалась с места, увлекая молодого человека в неизвестность ноябрьского вечера.
А может быть, и в никуда.

В подвале, куда его втолкнули, было прохладно и тихо. Так тихо, что Павел слышал дыхание двух огромных бугаёв, застывших у него за спиной. В середине маленького помещения стоял длинный «Т»-образный стол, за который уже успел воссесть Правман  – человек в сером пальто, накинутом на плечи. В его лице не было больше той фальшивой доброжелательности, которой он пытался обмануть Павла. Теперь оно выражало безжалостность и самоуверенность. Он смерил парня холодным пристальным взглядом и, придвинув к себе тонкую серую папку, спросил:
– Вы догадываетесь, зачем вас вызвали? – суровый голос следователя подсказывал молодому человеку, что всё не так хорошо, как тот ему внушал.
– Нет, – ответил Павел, стараясь говорить как можно уверенней. Огляделся. Грязные стены, вдоль которых тянулись однообразные цепочки стульев, низкий потолок… Два дуболома у двери и красивый, аристократичного вида человек, примостившийся на одном из стульев. Собственно, разглядывать было нечего. – Не догадываюсь. Присесть можно?
В КГБ его вызывали уже два раза. Из-за стихов. Из-за неугодных строчек  зарифмованной  правды. Что им не понравилось на этот раз? В каком из новых стихотворений они увидели угрозу существованию страны?..
– Постой, – резко огрызнулся майор и развязал папку. – Насидишься ещё, – его светлые, коротко остриженные волосы блеснули в ярком электрическом свете. – Нам тут передали бумагу, тебе адресованную.
– Какую бумагу? – молодой человек приблизился к столу.
– Узнаёшь? – Правман поддразнил Павла листком бумаги, исписанным чётким ломаным почерком.
– Нет. Дайте почитать, – сердце Павла глухо забилось при виде знакомых букв. – Чей это почерк?
– Тут о тебе много интересного написано, – следователь усмехнулся, и от этой усмешки парню стало не по себе. – Написано, что вы хотите сделать крайний шаг в своем протесте против установки памятника Владимиру Ильичу Ленину.
Да, Павел протестовал против установки памятника тоталитаризму. Как и многие его друзья, которые не желали мириться с кровожадным вождём. С вождём, чьи руки, как и совесть, были обагрены, пропитаны человеческой кровью.

Именно Ленин и его партийные приспешники организовали и выиграли революцию 1917 года. Именно они развязали братоубийственную войну, когда сын шёл против отца, мать – против своих детей… И сделали это в несколько шагов: первый из них - унизительные для России условия Брестского мира,  подписание которого расценивалось людьми как отказ власти защищать честь и достоинство страны. Вторым шагом стала крайняя жесткость новой власти: национализация земли и конфискация средств и имущества у «кулаков», причём не только у крупных, но и у средних и даже мелких частных собственников. Их стремление сохранить частную собственность и свое привилегированное положение было естественным и справедливым.
Третьим шагом к развязыванию Гражданской войны явился организованный Лениным красный террор. Он хоть и был во многом обусловлен террором белым, но принял массовый характер и унёс бесчисленное число человеческих жизней. Большевистское руководство законодательно обосновало «право» на уничтожение своих политических противников. Вождь избрал самое простое средство укрепления своей власти – убийство, и по его инициативе любое народное несогласие рассматривалось как мятеж и жестоко подавлялось. Так вспышками невероятной жестокости сопровождалось подавление восстаний в Ярославле, Рыбинске, Муроме, Ливнах… Сам же Ленин требовал «провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев», «расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты».
«Гражданская война не знает писаных законов, – утверждал главный помощник Ленина Лацис в «Известиях» от 23 августа 1918 года. – У гражданской войны законы свои. <...> Надо не только разгромить действующие вражеские силы, но и показать, что кто бы ни поднял меч против существующего классового строя, от меча и погибнет. По таким правилам действовала буржуазия в гражданских войнах, которые она вела против пролетариата. <...> Они убивают нас сотнями и тысячами. Мы казним их по одному, после долгих обсуждений перед комиссиями и судами. В гражданской войне нет места для суда над врагами. Это – смертельная схватка. Если не убьешь ты, убьют тебя. И если ты не хочешь быть убитым, убей сам!»
3 сентября 1918 года в «Известиях»  было опубликовано обращение Дзержинского «К рабочему классу»: «Пусть рабочий класс раздавит массовым террором гидру контрреволюции! Пусть враги рабочего класса знают, что каждый задержанный с оружием в руках будет расстрелян на месте, что каждый, кто осмелится на малейшую пропаганду против советской власти, будет немедленно арестован и заключен в концентрационный лагерь!» 5 сентября Советское правительство узаконило террор Декретом о красном терроре. Со страниц «Известий» за 10 сентября  на читателей газеты глядели страшные строки: «Необходимо обезопасить Советскую республику от классовых врагов путем изолирования их в лагеря. Подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам. Необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения этой меры». Позже сам Дзержинский признавался: «Законы 3 и 5 сентября наконец-то наделили нас законными правами на то, против чего возражали до сих пор некоторые товарищи по партии, на то, чтобы кончать немедленно, не испрашивая ничьего разрешения, с контрреволюционной сволочью». Кстати, именно по его предложению при Военно-революционном комитете была организована ВЧК, которой он руководил до конца жизни. Он искренне верил в свои же слова: «ЧК - не суд, ЧК - защита революции: ЧК должна защищать революцию и побеждать врага, даже если меч ее при этом случайно попадет на головы невинных». С февраля 1918 года ВЧК стала учреждением, взявшим на себя функции слежки, ареста, следствия, прокуратуры, суда и исполнения приговора, обеспечивавшим проведение красного террора…
Победа советской власти не принесла спокойствия России. Война стала причиной огромных человеческих жертв: более 13 миллионов человек были убиты или погибли от голода и болезней. Более 2,5 миллионов человек эмигрировали за рубеж.  Впрочем, Вождя мало волновали искалеченные, сломанные судьбы. И то, что пришлось пережить стране в дальнейшие годы его правления, – наилучшее тому доказательство…

Итак, памятнику страшной эпохи не было места в Северодвинске. Так считали они, вольнодумцы, и, создав инициативную группу, собрали у горожан более 1000 подписей против установки памятника. Но советская власть не желала считаться с мнением народа и, отдавая дань Красному вождю, тянула к «заговорщикам»  свои багряные руки.
Павлу вспомнилась листовка, которую он и его друзья распространяли по всему Северодвинску. Она ловко обходила пикантный вопрос о личности товарища Ленина и в то же время привлекала внимание горожан справедливостью изложенных в ней суждений:

 «Товарищи!
В1976 г., в период, принятый называть периодом застоя, без обсуждения с горожанами было принято решение об установке памятника В.И. Ленину на площади Победы.
Мы свято чтим память В.И. Ленина, но художественная ценность этого памятника сомнительна, более того, это второй памятник в городе, и есть ли необходимость тиражировать образ Ленина? Что по этому поводу сказал бы сам Владимир Ильич?
Площадь Победы всегда была местом народных праздников, будь то седьмое ноября или проводы русской зимы. Её решено отобрать у горожан, сделать политической площадью, как будто политика – отдельно, а массовые праздники, где народ собирается для соучастия, сопереживания, сотворчества, – это уже вне политики…
«Северный рабочий» отказывается этот вопрос обсуждать. Горком партии, горисполком не признают ошибочности принятого решения и делают всё, чтобы не будоражит общественное мнение. Гласность в этом вопросе отсутствует полностью.

Северодвинцы!
Вы видели проект этого памятника? У вас спросили, согласны ли вы менять место массовых праздников? Вас не смущает совмещение юбилейной показухи с актом разрушения уже сложившихся народных традиций?
Каждый горожанин, кому претит голое администрирование в этих вопросах, должен выработать свою позицию: нужен ли памятник на площади Победы?
Пусть площадь Победы станет и площадью Победы Советской Демократии».

«Кто написал на меня поклёп?» – с досадой подумал Павел, возвращаясь из воспоминаний в реальность. То, что он услышал дальше, заставило его согнуться в приступе смеха.
– Также нам стало известно, что в дату установки памятника вы замышляете… облить себя бензином и устроить самосожжение.
– Чего-чего?.. – парень удивлённо вытаращил глаза, приоткрыв рот от удивления. – Я что, по-вашему, ненормальный?..
Правман, сидящий напротив, воздержался от ответа и лишь указал ему на стул.
– Вы с чего это решили, что вдруг я захотел принести себя в жертву? – Павел уселся, заливаясь искренним мальчишеским смехом. – Ну, знаете, это глупость, какой я в жизни не слыхивал!
– Не так уж и долго вы живёте, Павел Михайлович, – оборвал его шелест сухих губ. – Мы знаем, что вы приобрели канистру с бензином.
– Не было такого! – парень возмущённо покачал головой. Кто из его друзей оказался поганой шестёркой и растоптал бесценную дружбу?..
– Кто ещё об этом знает кроме тебя?
– А откуда вы знаете об этом?
– Готов ли ты взойти на крест? Уж факел твой готов!.. – с издёвкой процитировал Правман строки из недавно написанного Иваном Вьюжиным стихотворения и с внимательным любопытством поглядел на молодого человека.
– Это стихотворение мы читали в библиотеке на собрании… – юноша потрясённо задумался. Среди пятнадцати человек, которые были на недавнем собрании «Гандвика», был предатель…  - Вы что, восприняли этот призыв Вьюжина в буквальном смысле? Эх, майор… Не быть тебе капитаном.
– Где спрятан факел?! – следователь прервал мысли Павла.
– Нигде, – молодой человек устало откинулся на спинку стула. – Может быть, вам ещё рассказать о том, кто этот факел ко мне поднесёт?
– Мы знаем, кто, – человек осклабился. В его скривленных губах царило безумие продажного фанатика, подкупленного властью и ситуацией.
– Чушь! – парень почувствовал неуверенность. – Я же не дурак! Я жить хочу!.. Неужели вы думаете, что я могу сжечь себя?
– Ты  поэт, ты всё сможешь, – грубо ответил майор. В его узких зрачках появилась безжалостность.
Позади послышался шорох. Павел обернулся и увидел приближающихся амбалов, облачённых в белые медицинские халаты. Один из них больно ударил молодого человека по шее.
– Рассказывай всё! – следователь зло оскалился. Его могучие плечи грозно расправились.
– Значит, вы хотите, чтобы я сжёг себя? – парень попытался придать голосу уверенность и не выдать охватившего его испуга.
– Нет, этого мы не хотим, – долгая пауза, повисшая в тишине. – Мы заставим тебя сознаться.
И тут что-то произошло с Павлом. В жизни не произнёсший дурного слова, он вдохнул в легкие побольше воздуха и позволил себе щедрое «послание» в адрес майора.
– Я люблю свою родину, а ты… записываешь меня в изменники?! У меня в жизни врага не было! А теперь появился – ты!..
– Враг твой – друг твой! – осклабился Правман. Его глаза зло сверкнули. – Знаешь, сколько у меня таких, как ты?! – он смерил парня презрительным взглядом. – Я выполняю свою работу. И хорошо выполняю.
– Ты, сволочь поганая, сейчас узнаешь, на что способен поэт!.. – от гнева парень ощутил в себе невероятную силу. Вскочив со стула, он обхватил руками стол и, толкнув вперёд, придавил им майора к стене.
Бугаи тут же бросились к молодому человеку, один из них со всей силы ударил Павла. Тот, оглушённый, отлетел к стене.
– Да я его!.. – следователь захлебнулся в жгучей ненависти, пытаясь освободиться от зажавшей его мебели.
Павел тряхнул головой и попытался подняться, но Белые Халаты крепко прижали его к полу. Человек, наблюдающий за допросом, поднялся со стула и направился к поверженному поэту, беззвучно ступая по ковровой дорожке. В его руках показался наполненный шприц.
– Руки прочь! – молодой человек ловко вывернулся и нанёс удар одному из обидчиков. Тот скривился от боли. Второй верзила подставил Павлу подножку, и когда парень опрокинулся на спину, навалился на него. Молодой человек заскрипел зубами – сильные пальцы противников безжалостно сдавили ему запястья. Он дернулся, пытаясь вырваться из цепких объятий, но противостоять двум силачам было бесполезно.
– Да чтоб вас всех!.. – в отчаянии крикнул он и почувствовал прикосновение холодного металла иглы. У него сразу же закружилась голова. Серая пелена начала подступать со всех сторон. Павел поглядел на расплывающуюся ухмылку следователя, на строгое лицо аристократа и в бессилии прикрыл глаза.
– Продажные мерзавцы…
Сильные руки поволокли его в пустоту.

2. ПСИХОТРОНИКА

Ему снился солнечный берег реки, где они бегали с братом, придумывая всякие всякости. Он видел перевёрнутую лодку, чья гниющая ниша поросла пушистым зелёным мхом. Иногда под лодку заползали мальчишки и пытались курить украденные у родителей горькие самодельные сигареты. И всякий раз огонь спички, поднесённой к табаку, затухал, словно не желая участвовать в сером, душном, травящем пожаре. И тогда мальчишки благоговейно замирали, обратив к деревянному своду лодки свои худенькие лица. Они знали о том, что навсегда утратили взрослые.
Ему вспомнились холодные волны, которые жадно и нежно облизывали его тело. А когда небо начинало темнеть и по поверхности воды выступали первые капли дождя, он ощущал непонятный восторг. И волнение, словно природа позволила ему наблюдать сокровенное, граничащее с чудом жизни…

Свежий ветер, бьющий в лицо. Дрожащее дно, выглядывающее из-под водной глади.

Первый снег, падающий на лоб, щеки, нос, мгновенно тающий. Прохладное наслаждение… Капельки воды, щекочущие кожу своим холодным прикосновением. Тёплым, белым, ослепляющим свечением, стекающим по лбу, бровям, переносице, норовящим проникнуть под сомкнутые веки...

– Очнулся, – что-то удовлетворённо хмыкнуло. Хмыканье ударило в уши и задрожало в просыпающемся мозгу. Белоснежное свечение затанцевало, превращаясь в болезненный, обжигающий глаза свет.
– М-мммм, – Павел попытался повернуть голову, но чья-то ладонь легла ему на лоб, прекратив движение. Кто-то осторожно приподнял ему веко. В расширенном зрачке отразилось заинтересованное лицо врача.
– Ага, он уже с нами, – доктор нащупал пульс.
– Где… я… – парень приподнял кружащуюся голову и увидел себя лежащим на кушетке, стоящей вдоль стены. Рядом стоял врач – тот самый красивый высокий человек, присутствующий на допросе, и два знакомых переростка-костолома.
– Доброе утро, Павел Михайлович, – Белый Халат усмиряющее улыбнулся. Молодой человек глубоко вздохнул, пытаясь унять неприятное волнение и накатывающую головную боль. – Вы находитесь в психоневрологическом диспансере. Взяты сюда за нервный срыв.
– Вы отлично знаете, за что меня взяли, – с трудом возразил парень. – Вы всё подстроили! Давайте говорить откровенно…
– Говорить откровенно будете потом, – резко оборвал его врач и недвусмысленно замолчал.
Павел уронил голову на кушетку. Разговаривать бесполезно. Его запрут здесь надолго, упрячут и заколют иголками, препаратами, высосут из него мозги и заставят позабыть беззащитную правду. Молодой человек вспомнил знакомого поэта, которого точно так же упекли в психушку. И выпустили через три месяца. С «очищенным» сознанием. После этого бедняга недолго прожил... Выбросился из окна.
Его смерть была кому-то угодна.
– Вы поступили к нам сегодня, то есть третьего числа, и пробудете здесь до девятого, – голос Белого Халата казался неестественным. Парень почувствовал, что ему только что солгали. В очередной раз. Сначала его предал Некто-то из объединения, некогда дороживший его рукопожатием. Теперь – этот гиппократ. Жизнекрад... Впадая в отчаяние, Павел сжал зубы, чтобы не выпустить рвущийся наружу смешок. Впрочем, он ещё посмеётся. Посмеётся во всю глотку, во всю мощь бушующих, непокорных чувств.
– До девятого ноября? – спросил он наконец, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Да. Ваши родные будут извещены и встретят вас в положенное время.
– Хорошо, – парень пожал плечами. – Значит, до девятого, – он вытянул носки, разминая затёкшие ноги. И понял, что это было преждевременно.
Его ноги, как и руки были прикованы к кушетке широкими кожаными ремнями.
Это открытие потрясло Павла. Он изумлённо раскрыл глаза, чувствуя приближающуюся панику.
– Ээ, не волнуйся, – один из санитаров подошёл к нему и освободил одну руку. Прелый запах свободы и ремня. Парень на короткий наивный миг поверил в чудо.
В руках врача показался наполненный шприц.
– Свввоолочи! – ругнулся Павел, пытаясь вырваться. – Не смейте!
– Держите его, – в глазах врача появилась та же безжалостность, что и в глазах следователя. Глубокое равнодушие к человеческой судьбе. Сорвав с иглы предохранительную упаковку, он приблизился к молодому человеку.
– Уйдите от меня! – парень попытался укусить замешкавшегося санитара, но тот увернулся, удивлённый отчаянным гневом сопротивлявшегося.
– А мы вот так тебе, – другой дуболом придавил свободную руку Павла к краю кушетки и довольно сморщил лицо. – Ты у нас сильный, поэт? Это мы сейчас узнаем… Где же твоя сила?
– Держите его, – проговорил врач и быстрым движением вогнал иглу в вену.
– У, сукиии! – Павел в бессилии наблюдал, как мутный раствор проникает в его кровь.
– Всё, - Белый Плащ победоносно улыбнулся. – Пусть товарищ поэт немного отдохнёт. Пусть и условно, он всё же болен.
Его противная улыбка быстро растворилась в туманном забвении.

Молчание голубого тумана, вьющегося по серым стенам. Холод, проникающий под одежду, острыми мурашками истязая кожу. Это маленькие ледяные снеговики с блестящими стекляшками вместо носа-морковки. Они улыбаются, обнажая зубы из медицинских иголок, из которых тонкими струйками фонтанирует холод…

– Холодно… - Павел застучал зубами и проснулся. – Где… А…
Он открыл глаза. Темнота. И мутный огонёк, медленно растущий по мере своего приближения.
– Мммммм…
Сознание медленно возвращалось к нему. Слепо моргая, он поглядел на прикованные к кушетке руки. И вернулся в реальность.
– Что… Где?
– Тише, тише. Не волнуйтесь, – Павел услышал успокаивающий женский голос. Подняв голову, он увидел возле себя санитарку. Она ласково улыбалась и держала его за руку. – Успокойтесь, милый.
– Ага, – Павел вымученно улыбнулся в ответ, глядя на её казенную, успевшую перерасти в привычку, улыбку.
– Не волнуйтесь, миленький. Сейчас я вас отвяжу, и вы сможете подняться с постели.
С постели. То есть с кушетки, стоящей у бесконечной отравленно-голубого цвета стены.
«Добро пожаловать, – что-то шепнуло ему, когда парень, стараясь унять головокружение и противную, подкатывающую к горлу тошноту, попытался придать непослушному телу вертикальное положение. – Ты здесь надолго».
Заметив его состояние, санитарка проворковала, механически поглаживая по руке:
– Голова болит? Ничего, скоро пройдёт. Скоро всё пройдёт.
– Ага, – тупо повторил за ней Павел и осторожно сполз с «постели». – Пройтись можно?
Женщина кивнула и спрятала руки в карманах белого халата.
Он сделал пару неуверенных шагов и прикоснулся к холодной стене. Снова закружилась голова. Он зажмурился, но упрямо продолжил своё неуверенное движение.
Через несколько минут его ноги наполнились привычной силой и, перестав подкашиваться, отсчитывали всё новые и новые шаги в поисках свободы.
«Зачем я здесь?» – задумался Павел. И горько хмыкнул, понимая, что ответ всего один: его заточили сюда как неугодный обществу элемент. По мнению неких мерзавцев, ему тут самое место, ведь он социально опасен. Молодой человек сокрушённо почесал затылок, медленно приближаясь к широкому окну. Там, за стеклом, за высоким бетонным забором была свобода. Длинный песчаный берег и безграничное море, отражающее красивый диск восходящего солнца.
– Не подходите к окну, – он услышал мягкий голос санитарки.
– А… почему? – Павел сложил руки на груди и обернулся.
– Не положено, – коротко ответила та.
Не положено. Как будто он решит выпрыгнуть из окна…
       – А если я разобью стекло? – парень с интересом сощурился, наблюдая за реакцией санитарки.
– Даже не думайте, - она покачала головой, и её взгляд сделался жестким. – Некоторые уже пытались это сделать, и зря... В палате для буйных условия содержания намного хуже…
– Понятно, – хмуро кивнул молодой человек. – А теоретически эти стёкла всё-таки можно разбить?
– Это невозможно. Стекла бронированные.
Почему-то от этих слов молодому человеку вспомнился отрывок из булгаковского произведения «Мастер и Маргарита», в котором Иван Бездомный безуспешно пытался выброситься из окна. История поэта Бездомного была невероятна и интересна, а вот история поэта Тинина литературной романтикой даже не пахла…
Ну вот что, голубчик, – женщина отошла от кушетки. – Я вижу, чувствуете вы себя уже получше, поэтому попрошу вас следовать за мной.
– Зачем? – Павел с опаской оглядел её белый халат. Потом он ещё долго будет бояться этого цвета.
– Вы получите одежду и сможете принять душ, – она загадочно улыбнулась, но её улыбка не предвещала ничего хорошего.
– Хорошо, – Павел лихорадочно сжался, почувствовав необъяснимый озноб. – А почему меня разместили в коридоре?
– Нет мест, – коротко ответила санитарка.
«Нет мест». Молодой человек усмехнулся. В словах санитарки ему снова послышалась ложь. За недолгое время, проведённое в диспансере, он успел убедиться, что ложью тут пропитано всё: пол, стены, потолок. И человеческие души.   

Прохладная вода взбодрила парня. С удовольствием подставляя руки водному потоку, Павел омывал намыленные плечи и спину, стараясь не замечать едких усмешек двух санитаров, стоящих у входа в душевую.
– Поэт, ты не бойся, - прогоготал один из них, скрестив здоровенные ручищи на груди и обращаясь к товарищу. – С ним тут разберутся. Скоро ручным станет.
Вымывшись, молодой человек нехотя облачился в больничную одежду: майку без лямок, отчего она сползла к самой груди и кое-как держалась в области подмышек, кальсоны, тапки и халат. На одежде не было ничего, чем можно было пораниться или умышленно навредить себе: ни пояса, ни застёжек, ни даже пуговиц.
– Пойдём, – наконец звучно скомандовал санитар, и Павел, расправив плечи, нехотя двинулся к выходу. Покидая душевую, он прошёл мимо маленьких комнаток, предназначенных для принятия ванн. Остановившись мимо одной из них, парень зябко поёжился. Чутьё подсказало ему, что в этой комнате, выложенной чёрным кафелем, могут твориться нехорошие вещи. При взгляде на ванну без эмали голову поэта невольно посетила мысль: эта посудина служит отнюдь не для лечебных купаний. Вместо положенного раствора бария о её разъеденные стенки бьётся щёлочь или серная кислота… «Вот так и пропадают люди, – думал позже Павел, понимая, что его мысли на самом деле небезосновательны. – Человека тайно похищают, запирают в психушке, и, если он не выдерживает «лечения» и погибает, его растворяют и смывают в канализацию…».
– Ну, что замешкался! – бугай, шедший позади парня, нетерпеливо подтолкнул его в спину. –  Двигай давай.
Его повели по коридору, мимо палат, укрытых крепкими дверьми с маленькими окошечками, благодаря которым больные находились под круглосуточным контролем медперсонала. Пройдя мимо кушетки, приютившей парня на время вынужденного сна, идущий впереди санитар остановился у лестничного пролёта, перекрытого железной сеткой, которая разделяла этаж на две части: «не буйную» и «буйную», в которой находился Павел.
Отворив ключом сотканную из металлических прутьев дверь один из санитаров вытолкнул поэта на площадку. - Давай спускайся! Там решётка открыта! После неё – прямо, первый кабинет!
– Веди себя хорошо, поэт, а то Павел Николаевич пропишет тебе «витаминчики», – злорадно хихикнул второй, когда они подошли к кабинету врача, и постучал в дверь.
– Тёзка, значит, – молодой человек с неприязнью поглядел на табличку, висящую на двери: «Врач П.Н.Волынский».
– Войдите, – послышалось из кабинета.
Павел с порога увидел знакомую докторскую физиономию и потуже запахнул полы халата. Врач сидел за столом, уткнувшись в какие-то бумажки. Услышав шаги молодого человека и следующих за ним санитаров, он вскинул голову, поправил очки и окинул вошедших заинтересованным взглядом.
– Ну-с, миленький, как вы себя чувствуете?
– Спасибо, хорошо, – парень ответил лишь для того, чтобы соблюсти нормы приличия.
– Присаживайтесь, – врач указал ему на стул. – К вам тут пришли, – Халат мотнул в сторону дальнего угла. Там сидел Правман. Осанка и цепкий, жёсткий взгляд говорили о намерениях следователя во что бы то ни стало добиться у парня признания. 
-–А, кэгэбист, пришёл… – Павел кивнул ему головой и презрительно сощурился. 
– Я вижу, вы с явным пренебрежением относитесь к нашим сотрудникам, – мужчина поднялся с кушетки и, потеснив стоящих рядом санитаров, прошёл к столу. – В чём причина? Вы чего-то боитесь?
– Я не боюсь, – поэт откинулся на спинку стула, настороженно наблюдая за Славиным. – В вашей профессиональной среде есть достойные люди, которые вызывают самое глубокое уважение! Нескольких таких людей я знаю лично. И как огромна разница между ними и вами!.. У вас говорящая фамилия, однако, вы её не оправдываете: ради своей выгоды и славы готовы уничтожить человека! – Павел буквально выплюнул эти слова. В его памяти тут же всплыли воспоминания. Сколько же секретных сотрудников преследовало Павла и его друзей из литературного объединения ранее! Кэгэбисты ходили за поэтами буквально по пятам, нарываясь на очередной удар в лоб. Их надо бить до синяка, говорил Павлу один друг. Синяк – это знак для КГБ, что агента раскрыли. И его уже не отпустят продолжать за нами слежку. Разумеется, скоро приставят нового сотрудника, но и с ним можно будет разобраться…
– Хм, – губы следователя растянулись в подобие улыбки. Он словно почуял, что вспомнилось молодому человеку. – Вы лучше вот что мне скажите. Кто ещё вместе с вами хотел участвовать в самосожжении?
– Много кто мог, – Павел снова прищурился и ощутил во рту привкус горечи, понимая, что у него не так уж много шансов выстоять в этом противостоянии, цена которого – его собственная жизнь.
– Назовите фамилии.
– А кто бы это мог быть? Андрюха Воронин, или Валера Молотов? Может быть, это Илья Глебов, Сашка Лыков или Ваня Вьюжин? Может, Валька Числов? А может быть, все участники нашего литературного объединения?..
– Назовите фамилии тех, кто…
– Да никто!.. – Павел сердито  взъерошил темные непослушные волосы. Затем снова попытался поглубже спрятаться в полах казенного халата. – Ничего я вам не скажу.
– Скажешь, любезный, скажешь, – серые глаза Правмана стали холодными, как две ледышки.
– Нечего мне говорить!.. – горячо возразил парень. – Это глупость! Никакого самосожжения у памятника Предателю ни я, ни кто-либо другой, не замышлял!
– Предателю? – следователь ощетинился, не замечая, что машинально комкает какую-то справку, лежавшую на столе.
– Человек, которому дано изменить будущее своей страны, но который отказывается от её исторического наследия, вырывает корень государственности из исторической почвы и бросает его сухому течению ветра, несущемуся неизвестно куда, – предатель. Человек, который видит за своим народом не живых людей, а абстрактные «народные массы», которые он уничтожает, как только ему угодно, – предатель. Человек, подорвавший благополучие своего народа в угоду своим амбициям, – предатель!..
 – Сколько философии, –  резко усмехнулся Правман, но, не найдя, чем возразить поэту, отошёл к окну, предоставив Павла врачу.
– Павел Михайлович… – Белый Халат протянул парню несколько бумаг. – Пожалуйста заполните эти анкеты и поставьте свои подписи...
Молодой человек с раздражением взглянул на протянутые листы. Изучив их, он обратился к следователю:
– То, что касается меня, я заполню. Остальное… – он сделал несколько движений. Послышался звук рвущейся бумаги. – Вот вам.
Изложив то, что посчитал нужным, Павел возвратил сопроводительную анкету доктору.
Тот обернулся к стоящему у окна майору. – Голубчик, у вас ещё вопросы к больному будут?
–  Сегодня – нет, – мужчина зажмурил глаза от солнечных лучей, прорывающихся сквозь стекло.
– Тогда, думаю, Павлу Михайловичу нужно отдохнуть, – Белый Халат выдохнул это с каким-то сожалением.
Тут же санитары, стоящие позади молодого человека, прижали его к стулу. Их сила не оставила парню никакого шанса на сопротивление. Он лишь с презрением поглядел на приближающегося врача и высказал в его адрес длинную очередь нелицеприятностей, когда очередной укол  вырвал его из реальности в царство сновидений.

Павел безвольно лежал на кушетке в коридоре, утопая в серой полынье апатии. Находясь под постоянным действием лекарств, он витал в нереальности, которая всё сильнее и сильнее опутывала его ум меридианами мыслей и образов. Внезапно глаза парня широко раскрылись, мутный взгляд их просветлел. Поэт с восторгом вслушался в зазвучавшие в его сознании, заглушающие боль и отчаяние, слова. Слова, принадлежащие стихотворению «Армагеддон», которое будет написано лишь через год, в декабре 1988.

«Взрыв –
             это крыло Демона.
Ночь –
            это его глаза.
В каждом городе –
          площадь Ленина…
Всю ночь
          прочищала
              над городом
                небо
                гроза.
А за городом – реки и лес,
                там раскаты грозы отдыхали,
Каждая веточка была её счастьем полна,
Но по лесу бродили охотники,
                по белкам они стреляли;
Они думали:
                в белках сказка одна.
Но по черным ночам просыпаются древние совы,
Они ловят мышей и пугают дорожных бродяг,
Чтобы те не пили коров
               из фарфоровых чаш
                теплой крови,
Когда в их рогах
               просыпается Лиры солнечный знак.
Не стало убийц
                по добыче пушного зверя,
Не стало у карт соискателей донных полей,
Но – откуда-то сделался взрыв,
                выдуло окна,
                вырвало двери,
Многих вынесло прочь,
                и не можем найти мы друзей.
Атомным
             проводом
                опутаны
                ноги
                у почтовой
                лошади,
И не слышно:
             идут ли часы
                электрических ламп,
Солнце будто нам снится,
                или кто-то на площади
Выбил Демону глаз
              и горящая кровь льется к нам.
...Война –
                это полет Демона.
Наша коленная смерть –
                это его крылатая жизнь.
В каждом городе –
                площадь Ленина…
Воют трубы
                разграбленных изб».

«Лыкову Сашке посвящу», – задумчиво пробормотал Павел и снова погрузился в иную реальность.
Каждые шесть часов к кушетке приближались чьи-то шаги. Кто-то приподнимал парню веко, внимательно заглядывая в зрачок, нащупывал пульс, слушал дыхание и впрыскивал в его вены новую порцию дурмана.

Павел не помнил, как очнулся. Он осознал себя лишь тогда, когда его глаза начали болеть от напряжённого взгляда, следящего за бледным осенним солнцем, скрывающимся за горизонтом моря. Прищурившись, молодой человек осторожно сел на кушетке и опёрся о холодную стену спиной. Минут десять у него ушло на то, чтобы собраться с мыслями. Ещё столько же – чтобы восстановить произошедшие с ним события.
«Встреча в «Гандвике». Две новые подписи против установки Красного Вождя... После – допрос в КГБ. Кто же тот мерзавец, продавший меня? Организация «нервного срыва»… Ванна с разъеденной эмалью, в которой навсегда исчезают люди… Запах жареной рыбы… Рыбы…». Павел удивлённо повёл носом. Действительно, ароматный запах вкусно приготовленной еды витал в воздухе и дразнил пустой желудок поэта. Парень с удивлением заметил возле кушетки маленький перевозной столик с подносом. Придвинувшись поближе, он обмер от изумления: на подносе, блестя аппетитной корочкой, на груде поджаристой картошки царственно возлежали две скумбрии. К их компании примкнули два стакана компота, тарелка супа и блюдце с несколькими ломтями хлеба. Парень сразу оживился. Деловито потерев руки, он водрузил поднос себе на колени и принялся за щи, отметив, что здешний повар готовит весьма недурно. Далее последовала скумбрия. Быстро справившись с первой рыбиной, Павел зачерпнул алюминиевой ложкой гость картошки и направил её в рот. С наслаждением пережёвывая пищу, он потянулся к стакану компота и осушил его в течение нескольких секунд. Сетуя на отсутствие салфетки, молодой человек вытер тыльной стороной ладони маслянистые губы и с неутолимым аппетитом принялся за вторую скумбрию.
Насытившись, поэт вернул поднос обратно на столик и с воодушевлением мигнул почти утонувшему в морской глади солнцу. «Ещё повоюем!» - он по-детски потянулся, выгнув уставшую от лёжки спину, и спрыгнул с кушетки на пол. С удовольствием размяв ноги в импровизированной зарядке, он снова потянулся и не спеша приблизился к окну. Сквозь стекло  виднелась пустынная территория диспансера, утыканная редкими хилыми деревцами. Она была похожа на дно пустой коробки, на мёртвое дно. Сходство с ними придавали бетонные стены, ограждающие диспансер и его владения от окружающего мира.
– Как убого, – ответил этой серости парень и скрестил руки на груди. Ощущение места, в котором он томился, вызывало неясную тревогу и тоску. Холодок острыми мурашками пробежал по его спине.  – Неприятное место. Неприятные обстоятельства. Неприятные люди…
Развернувшись, поэт побрёл по коридору, решив провести осмотр отделения, в которое его заточили. За несколько минут своего неторопливого путешествия он насчитал около 10 палат, обнаружил столовую, туалет, знакомую уже ванную и ещё несколько помещений с неизвестными для него названиями. На всех окнах, с неудовольствием отметил он, – решётки; на стенах – редкие плакаты, сделанные, по всей видимости, руками здешних обитателей. Остановившись у одной из палат, парень с любопытством заглянул в дверное окошко и увидел несколько коек. К некоторым из них были привязаны люди. Рядом,  в проходах –  пациенты. У Павла изумлённо округлились глаза, когда он увидел, что один из них поковылял к стене и начал биться головой о стенку. Другой, наблюдая за происходящим, вскинул руки и начал вращать туловищем: «Уууууу!». Тут же всполошился третий больной. Подскочив к бедолаге, бьющемуся у стены, он потащил его к ближайшей кровати и, ударив пару раз для успокоения по лицу, повалил на матрас. Несколько более ли менее адекватных пациентов потянулись в его сторону, и вскоре пациент с расшибленным лбом был прочно привязан к кровати кожаными наручниками. Он ещё недолго пытался биться, вздрагивал всем телом, извивался, но вскоре затих. Остальные разбрелись по палате, и каждый из них вернулся к своему исходному состоянию: кто-то глядел в одну точку и, похлопывая в ладоши, раскачивался из стороны в сторону; кто-то с остервенением принялся грызть ногти, не обращая внимание на то, что ногтевая пластина была давно уже съедена, и что зубы впиваются в мягкую беззащитную плоть. Один печального вида старик озадаченно глядел на горящую под потолком лампочку и что-то спрашивал о ней у невидимых окружающих. Причём, как заметил поэт, его, покрытые коркой губы задавали один и тот же вопрос.
– Ох, Боже мой, – Павел отстранился от двери с чувством подавленности и привалился к стене. – Итак, меня хотят сначала расколоть, потом – заколоть до беспамятства. А что я им сделал?  – он почувствовал обиду, граничащую с отчаянием. – Всего-навсего состоял в инициативной группе и… О да, попирал их возвеличенного, культивированного мерзавца, – тяжёлый вздох. – Ясно, что меня взяли как самого младшего из нашего «товарищества». Молодцы, ребята, работают по старой схеме: младшего – в органы, на «обработку», после чего можно брать всю группу. Вот тебе и новые благодарности и вознаграждения за поимку социально опасных личностей! – несколько шагов к окну. Взгляд в безрадостное, хмурое небо. – Но ведь оклеветали... Подло сработала продажная шестёрка! – парень снова задумался, кто посмел растоптать бесценную дружбу и взять на душу грех. И почему-то ему вспомнилось лицо Юрий, начинающего писаки и краеведа.
В грустных размышлениях поэт не заметил, как снова очутился у первой палаты. Он настороженно нахмурился, услышав за дверью звуки новой возни, но любопытство взяло вверх над неприязнью, и он снова заглянул в маленькое окошечко. Его взору предстала картина, от которой глаза парня снова удивлённо округлились: двое уже знакомых ему пациентов с противными ужимками прыгали вокруг третьего, привязанного к кровати, и дразнили… тапкой. Та незамедлительно вызвала в Павле глубокое отвращение: грязная подошва, замызганный, Бог знает чем, выпачканный носок, отрывающаяся подмётка, похожая на гниющий язык какого-то неведомого животного... Но больной глядел на тапку с хищным вожделением и упорно тянул свою шею, щёлкая челюстями, желая откусить от неё приличный кусок.
– Эй, ты! – внимание Павла было прервано требовательным вскриком санитара.
– Они… тут… – парень вздрогнул, пожал плечами и отошёл от двери.
– Поел?
– А… Да, - поэт благодарно улыбнулся. – Спасибо…
– Спасибо медсестре скажешь. После её уколов всегда жрать охота. А теперь давай-ка в «ординаторскую»!
– Зачем? – Павел ощутил беспокойство, но, глядя на раздраженную гримасу санитара, решил вопросов больше не задавать.
– Ну-с, миленький, – услышал он, очутившись в небольшой ярко освещённой комнатке, и увидел медсестру, переполненную казенным благонравием. – Рукавчик закатывайте – и на кушеточку! – она мило улыбнулась ему, взбалтывая ампулу.
Видимо, лицо Павла приняло кислое выражение, потому что она притворно ласково проворковала:
– Укольчик сделаем – и отдыхать.
Парень успел подумать, что медсестра, судя по её комплекции, женщина неслабая, но поспорить с ней всё-таки можно, когда жёсткие руки санитара настойчиво усадили его на кушетку.
– Опять уколы?.. Послушайте, я ни в чём не нуждаюсь! – Павел попытался объяснить, что ему не нужно местного лечения, что всё это – одна большая ошибка, виновники которой в конце концов будут наказаны, но костолом в белом халате и крохотной медицинской шапочке, смешно сидевшей на его затылке, процедил сквозь зубы:
– Вы тут все здоровые и ни в чём не нуждаетесь. Но нам-то виднее, кто есть кто! Давай руку!
Павел попытался подняться, за что получил удар по щеке.
– Постойте!.. – он увидел, что медсестра, сердито сводя брови, уже набирала шприц. – Да вы хоть разберитесь в ситуации!..
– Держи его, - она сощурилась и своей неумолимостью стала похожа на Волынского и на Правмана одновременно.
– Что тут у нас… - не договорив, в комнату заглянул второй санитар. – А, поэт! Дай-ка, я тебе помогу!..
Вдвоём амбалы легко прижали молодого человека к кушетке. Женщина привычным движением обернула вокруг его руки резиновый жгут.
– Кулачок сомкните!
Парень представил, как смыкает и поочерёдно опускает свой «кулачок» на рожи этих душегубов, и заскрипел зубами, когда безжалостные пальцы надавили ему на синяки, оставшиеся от недавнего  сопротивления.
– Не надо противиться, голубчик, – медсестра победоносно улыбнулась  и склонилась над ним. – Это не приведёт ни к чему хорошему.
Павел ответил ей безмолвной улыбкой: будто бы он не знал.

3. ИЗ ВЕЛИКООКТЯБРЬСКОГО ПОЛЫМЯ

Три последующих дня из жизни поэта прошли «вялотекуще»: длительный сон под действием снотворного и сдача анализов. Молодой человек щедро хохмил по поводу их разнообразия, пытаясь колкими шутками  взбодрить себя и отогнать подступающие тоску и  уныние. А после того, как для каких-то загадочных исследований у него срезали прядь волос, он посчитал, что самые нормальные люди в диспансере – это всё-таки пациенты.
За время пребывания в неволе поэт успел познакомиться с несколькими больными, которых едва ли можно было так назвать. Один из них – худущий старик, попавший сюда по старанию родственников. По дороге в столовую с молчаливого согласия надсмотрщиков он походил к Павлу, неизменно жал ему руку, осведомляясь «всё ли хорошо?», затем тяжко вздыхал и спешил за своей группой. И каждый раз, глядя в мудрые, слезящиеся от обиды глаза старика, парень испытывал необъяснимый стыд. Стыд за свою страну и город, в котором творятся такие вещи.

– Брррр, – Павел содрогнулся, медленно приходя в себя после очередного укола. Вскоре он смог запрокинуть голову и оглядеть пустой коридор.
Никого.
Ни пациентов, ни персонала.
– Ха-ха, – молодой человек нервно выгнулся, пытаясь совладать с надёжными ремнями. Безнадёжно. – Вот гады, а! Это ж они скольких до меня вот так же заморили?!
Эхо подхватило его голос и разнесло по пустым углам.
– И сколько мне тут лежать? – спросил парень пустоту и недовольно вздохнул.
«Н-да, до девятого числа они меня не выпустят. Да и после девятого тоже… – он вспомнил наглую самоуверенность в глазах Белого Халата. И ложь в его голосе. – Заколют, собаки... Надо как-то выбираться!» Особенно Павла напугал короткий разговор с санитаром, сопровождавшим его в столовую:

– А для чего тут у вас ванна без эмали?
– А ты что, не догадался? – хмуро буркнул в ответ санитар.
– Догадываюсь, - Павел пристально посмотрел на силача. Тот отвернул от него лицо. – Вот где люди навсегда теряются…
– Я не хочу об этом разговаривать, - казалось, великан вдруг уменьшился в размерах и утонул в своём халате, словно песчинка в молочной реке. – И тебе не советую. Хотя, с тобой всё уже решено…
– Что значит «решено»?
– Теряются у нас люди или не теряются, ты, скорее всего, скоро узнаешь сам…

Незаметно прошёл час, в течение которого Павел глотал сухой больничный воздух и обдумывал своё положение. Ход его мыслей нарушили торопливые шаги, и вскоре в поле зрения парня появилась медсестра. Она шла, опустив голову и пряча руки в карманах халата. Её белые шлёпанцы глухо ударялись о покрытый линолеумом пол. Она прошла мимо кушетки, на которой лежал молодой человек, и обернулась.
– А, проснулся, – пробормотала она и спешно юркнула в первую палату. Пробыв там минуты две,  вернулась, погружённая в свои собственные мысли. Прошествовав мимо Павла, она не  удостоила его своего внимания.
– Ну и иди! – сердито прошептал молодой человек ей вслед. От возникшей в нём вредности ему хотелось кому-нибудь нагрубить. И такая возможность вскоре представилась: по коридору снова раздались знакомые торопливые шаги медсестры.
– Ну, милый, как вы себя чувствуете? – поинтересовалась она, подойдя к привязанному молодому человеку.
– Хорошо себя чувствую, – Павел всё же постарался не дерзить женщине.
– Это радует. Вы лучше продолжайте спать. Сон – лучшее лекарство, – она улыбнулась ему, давая понять, что ему лучше уснуть добровольно.
– У меня есть другой выбор? – в голосе поэта послышались обвинительные нотки. – Скажите мне, я отсюда выберусь?
Медсестра нечего не ответила. Она просто ушла, оставив молодого человека наедине со своими невесёлыми мыслями.

Со страниц местных газет звучали поздравления с семидесятилетием Великой Октябрьской социалистической революции. «Товарищи, поздравляем вас и ваши семьи с праздником Великого Октября!..» Возможно, некоторым редким товарищам всё же не нравился пафосно-восторженный тон подобных «обращений к народу», но основная масса граждан искренне радовалась происходящему. В день Октября мало кто из них задумывался всерьёз о том, какую страшную цену уплатил горячо любимый ими Ленин во имя революции. А тот, кто задумывался и осмеливался открыто говорить об этом, подвергал себя опасности: вождь продолжал тянуть свои багровые руки сквозь десятилетия к новым жертвам.
Впрочем, мало кто знал о зверствах вождя. Долгие годы страшная правда умалчивалась, хотя и  просачивалась сквозь сжатый кулак государства и мучила народ болезненным проникновением.

Вечером накануне праздника диспансер опустел. Врачи, медсёстры, санитары и санитарки были отпущены по домам. Пациенты, запертые в палатах, не производили никакого эффекта присутствия. По всей вероятности медперсонал хорошо позаботился о том, чтобы подопечные попросту проспали предстоящие сутки, не тревожа и не донимая друг друга в момент отсутствия надзирателей.   
Павел потянулся и, зевнув, скинул с себя одеяло. Его разбудило негромкое шарканье, прерывающееся всплеском воды. Похоже, что кто-то мыл полы. Парень повернул голову в сторону доносившихся звуков и увидел старушку в белом халате, накинутом на простенькое шерстяное платье. Она энергично окунала швабру в ведро с раствором и, подождав, пока новоприбывшая порция грязи осядет в воде, снова принималась тереть пол.   
– Добрый вечер, – Павел был рад осознать, что в этих холодных стенах он не один.
– Добрый, – старушка удивлённо вздрогнула и поглядела на молодого человека. – Почему не спите?
– Да сколько можно? – Павел вскинул руки и потянулся, радуясь, что его освободили от надоевших ремней. – Устал отдыхать!.. – он соскользнул на пол. – Давайте я вам мыть помогу?
– Да что вы, что вы! – уборщица взмахнула руками и улыбнулась. Эта улыбка показалась парню самой трогательной и искренней, которую он видел за последнюю неделю. – Нет, свою работу я выполню сама!
– Ну, давайте, я вам тогда стихи почитаю? – в голосе поэта было столько доброжелательного воодушевления, что она не смогла отказать.
– Читайте, – старушка снова обмакнула швабру в ведро и продолжила своё дело.
Павел задумчиво склонил голову и почесал подбородок. Тут же глаза его просияли и налились какой-то неведомой силой. Негромко кашлянув, он подскочил к окну и театрально взмахнул руками. И голос его зазвучал:

«Нам не страшен космический холод.
Воля призраков нам не грозит.
Катакомбы сотрут скорбь и голод,
Когда хрустнет подземный гранит.
В бесконечности цикл мирозданья!
И мгновенен светящийся взрыв;
Наших клеток незримо скитанье
По вселенной, у Черной Дыры.
Сон в пространстве созвездием юным
Вечной жизни материю ткет,
И опять организм в ней разумный
Ту же плоть, что у нас, обретет.
Новый ум фантастическим зреньем
Вновь представит свое Бытие,
И воскликнет всеобщим значеньем:
«Да свершится во Имя Твое!»

– О Господи, – уборщица замерла, потрясённо глядя на парня. Тот стоял в лучах заката, и диск солнца висел за его головой и походил на золотой ареол. – Господь с нами! – она поднесла ладонь к бледному лбу и осенила себя крестом.
– Это «Бессмертие», бабуль. Я его год назад написал, – закончил Павел и внезапно задумался, почему из всех своих стихов он прочёл именно этот. – Эх, если и пропаду, то строки мои останутся живы!
– Строка без поэта – сирота, – протянула старушка и оперлась о швабру. Задумалась, глядя на тень Павла. На её морщинистом лице проявились несколько морщинок. – Тебя-то здесь за что держат?
– За стихотворения. За зарифмованный протест. И… – печальная улыбка. – Оклеветали меня, бабуль...
– Эх, – она горестно вздохнула и поправила на голове платок. – Ты такой не один. Знаешь, скольких людей до тебя через эту мясорубку пропустили? О-о-о-о!.. Огромное множество!.. Я тут давно работаю, чего только ни повидала!.. Выплюнет эта машина человека или не выплюнет – результат один. Человека нет. Мало кто после такого живым остался, или в своём уме...
– Хорошенькая перспектива, – парень присел на кушетку и подавленно замолчал.
– Да не горюй ты, – уборщица приставила швабру к сетке, разделяющей отделения. И поджала губы, понимая, что своими словами расстроила молодого поэта. Но тут же спохватилась. – Я тебя сейчас пирогами угощу. Домашняя выпечка! – заявила она и, обрадованная возможностью поднять парню настроение, заторопилась в ординаторскую. – Подожди, сейчас принесу!..
Безрадостно наблюдая за ней, Павел представил румяные пирожки, так похожие на те, которые выпекала мать. И снова вспомнил о дне рождения отца. Хотя, какой уж тут день рожденья, подумал он, чувствуя, как в горле застревает ком обиды и боли. Прислушиваясь к эху удаляющихся шагов, он укутался в бесполезное, тонкое одеяло. В безразличии поглядел на прислонённую швабру, стул, стоящий рядом, которого ещё день назад тут не было, и... Напряжённо замер, оглушённый внезапной идеей. Его мысли замелькали в уме с молниеносной скоростью, создавая план спасения.
 «Ключи. У неё с собой ключи, я слышал, как они звякнули в её кармане. Если я попрошу выпустить меня, бабуля, скорее всего, испугается, вызовет охрану и не пустит меня в ординаторскую. А там телефоны. Я видел их, когда мне делали уколы. Телефон без диска меня не интересует: он служебный. Я смогу дозвониться разве что до кабинета врача... А вот второй телефон – с диском. А это значит, что по мену можно дозвониться в город…
Так… Сетка. Стул. Швабра. Дверь палаты… Всё до гениальности просто! Будто провидение смилостивилось надо мной! Остальное зависит от меня!.. Господи, помоги спастись!..»
 Когда уборщица дошла до комнаты врачей и скрылась за дверью, Павел уже знал, что ему делать. Подбежав к первой палате, он заглянул в окошечко и изобразил на лице испуганное недоуменнее. Когда старушка вышла из ординаторской, держа в руках небольшой свёрток с пирожками, он «взволнованно» крикнул ей:
– Послушайте, тут кому-то плохо стало!..
– Батюшки! Уже бегу!.. – она снова бросилась в ординаторскую и вернулась уже без угощения, но с ключами. – Бегу-бегу! – на ходу выдохнула старушка. Добравшись до палаты, она сунула ключ в замочную скважину. Два щелчка – и дверь отперта. – Ну, и кому тут…
Павел не дал уборщице завершить вопрос и втолкнул в её палату. Быстро захлопнув дверь, он подпёр её шваброй, конец которой упёрся в стул, а стул – в сетку. Таким образом, молодой человек соорудил несложную конструкцию, благодаря которой открыть дверь изнутри сделалось невозможным.
– Это ещё что такое?! – старушка тут же застучалась в дверь. – Отопри! Отопри немедленно!..
– Бабуль, я сейчас! – с колотящимся сердцем поэт бросился в ординаторскую. И с порога увидел то, ради чего затеял всю эту авантюру, – телефон. Подскочив к аппарату, Павел снял трубку и дрожащими руками принялся набирать заветный номер.
Долгие гудки показались ему вечностью. Наконец, что-то щелкнуло, и из трубки послышался знакомый голос:
– Алло! Я слушаю!
– Алло!.. – от волнения Павел почувствовал головокружение. Голос, донёсшийся из телефона, звучал будто бы из другого мира. – Юрий Алексеевич!..
– Павел?.. – удивлённая пауза. – Ты куда пропал?! Мы уже с ног сбились, тебя разыскивая!.. Ты…
– Юрий Алексеевич, выручайте! – перебил его парень. – Выручайте меня!.. – и он торопливо изложил другу семьи события последних дней.
– Не бойся! – воинственно выдохнул в трубку Юрий Алексеевич. – Я сейчас всех на ноги подниму!.. Отцу твоему позвоню и матери! Потом – ребятам! Жди!..
– Жду! – на глаза молодому человеку навернулись слёзы облегчения и благодарности. – Я уж думал, что всё… Пропал…
– Не раскисай! – послышалось из трубки. – Уже скоро!.. – торопливые гудки, означающие конец разговора.
– Вот и всё, – Павел положил трубку на рычаг и прикрыл глаза, пытаясь унять противную дрожь, охватившую тело. – Конец этой гнусной истории! – и он побрёл к палате, за дверью которой беспомощно бранилась уборщица. Он ещё не знал, что история продолжается.

4. В ХРУСТАЛЬНОЙ КЛЕТКЕ

– Ну что, нажаловался? – врач грозно сомкнул брови. Его глаза угрожающе сверкнули за стёклами очков.
Парень пожал плечами:
– Вы сами в этом виноваты.
– Мы виноваты? – Волынский откинулся на спинку стула и сцепил руки в замок. Павел подтянул к подмышкам съехавшую майку и шмыгнул носом, вновь оглядывая кабинет доктора. Обычный кабинет, как и сотни других по всему советскому союзу. Только не в каждом из них вот так решалась судьба человека.
– Почему моим родителям и жене не сообщили, что я здесь?
– Потому.
–И всё-таки почему?
– Потому что так нужно.
– Кому нужно?
– Миленький, вы сейчас доиграетесь, - Белый Халат расцепил руки и потянулся к шариковой ручке, лежавшей на раскрытой медицинской карте. – Я бы на вашем месте вёл себя благоразумно. А то звоните, кому не надо, ведёте себя недоброжелательно. Того и гляди, с вами случится новый нервный срыв!
Павел, осмелевший от веры в своё скорое освобождение, упёр ладони в блестящую поверхность письменного стола. Санитар, стоящий за его спиной, напрягся и вопросительно поглядел на врача, но тот отрицательно мотнул головой, призывая оставаться на месте.
– Вы, доктор, – каратель, - тем временем проговорил поэт. - Вам сверху приказали человека раздавить - вы плюнули и растёрли, глазом не моргнув. А вот о том, что он ни в чём не виноват, что он жить хочет, как все нормальные люди, вам знать не хочется. Куда легче лечить-калечить! – поэт вгляделся в своё отражение, засевшее в  сузившихся зрачках Волынского. – Правман за своё перед Богом ответит. Вы, Павел Николаевич, тоже. Каждый из вас…
– Я вижу, вы определённо нуждаетесь в нашей помощи, – после минутного молчания произнёс врач, раздражённо поигрывая ручкой, стиснутой в цепких пальцах.
– Я понял, к чему вы клоните... Предупреждаю: у вас не получится заточить меня, здорового человека, сюда надолго! - возразил ему парень. – Иначе хлопот не оберётесь.
– Не надо меня пугать. Предупреждаю здесь я!  - Белый Халат снял очки и потёр усталые веки. Затем вновь водрузил оправу на переносицу и с хитрым прищуром заглянул в медкарту. – Давайте-ка разберёмся, Павел Михайлович, – он перелистнул несколько страниц назад и предупредительно вздохнул. – Вы были доставлены в наш диспансер из-за  острого нервного расстройства, вызванного стрессом. Было такое?
– Было, – хмуро ответил молодой человек. – Но это был не нервный срыв. Мои действия были вынужденным ответом на провокацию.
– Голубчик, почему вы боитесь называть вещи своими именами? – Волынский снисходительно улыбнулся, продолжая листать страницы.
«Хитрец», - подумал Павел, улыбнувшись в ответ.
– Далее,  – врач изобразил на лице печаль. – Вы предпринимали попытки неподчинения медперсоналу, противились, когда вам пытались оказать помощь.
– Ничего себе помощь, – парень задёрнул рукав халата, оглядывая синяки, оставшиеся от инъекций. Поясница так же ныла от серии уколов аминазина, после которых он впадал в состояние, похожее на полусон. – К чему всё это?
– И, наконец, невероятная выходка, к которой вас подстегнуло ваше воспалённое сознание. Вот я, между прочим, как и несколько моих коллег, пропускаю из-за вас праздничное мероприятие, посвящённое Великому Октябрю. А вы мне тут утверждаете всякую глупость, в том числе и то, чего нет: что на вас несправедливо повесили нелепое обвинение, что против вас устроен прямо какой-то заговор, – в речи Волынского появилось фальшивое недоумение, – в котором замешан и следователь, и ваш друг из литературного объединения, и даже я…
– А что, это не так? – молодой человек решил прекратить надоевшую словесную игру. – Давайте честно поговорим.
Видимо это предложение понравилось врачу,  потому что обратился к санитару, махнув рукой:
– Андрей, выйди-ка на минутку.
Когда силач скрылся за дверью,  доктор поднялся со стула и приблизился к окну.
– Эх, Павел Михайлович. Устал я от вашей наивности, – мужчина вгляделся в унылый пейзаж за стеклом, усыпанным каплями дождя. – Ваша, я бы сказал, детская непосредственность удивляет меня, – он недолго понаблюдал за пасмурным утренним небом и вновь занял место за столом, обратив своё лицо к поэту. – Давайте поговорим откровенно, если это принесёт вам облегчение и улучшить ваше душевное состояние... Что вы хотите от меня услышать?
– Скажите прямо: я – сумасшедший?
– Нет, – после продолжительной паузы ответил Волынский. – Может быть, у вас пошаливают нервишки, но в вашем случае это естественная реакция.
– Тогда зачем я здесь? К чему это заключение?
– От меня одного это мало зависит, – доктор наклонился к ящику стола и что-то поискал в нём. – Ага! – он довольно приподнял брови, доставая оттуда хрустальную пепельницу. – Глядите, – он подал её поэту. – Что можете сказать об этой вещице?
– Ну… –  Павел растерялся, вертя предмет в руках. – Это пепельница. Хрустальная, – он выставил её на свет и пригляделся. – В её дне запаян меленький жучок. Кажется, будто он утонул в стекле.
– Всё верно, – Павел Николаевич согласно кивнул. – А если поглядеть на эту пепельницу и её пленника с точки зрения системы?
– Пепельница и есть система, – Павел нахмурился, понимая, к чему клонит врач. – Она – государство. Жук – гражданин этого государства.
– Так-так, продолжайте.
– Поглядите, хрустальная масса поглотила некогда живое существо,  обрекла его на мучительную гибель. Это страшно: умереть, не в силах вдохнуть последний глоток воздуха, пошевелиться или просто крикнуть... Умереть в тисках безжалостного равнодушия… Хрусталь красив. Он преломляет световые лучи, отчего человеческий глаз получает удовольствие видеть нечто красивое, порою – совершенное. Но хрусталь не может сострадать. Он – просто стекло с красивым блеском и игрой света.
– Хрупкое благородное стекло, – заметил врач.
– Просто стекло, – возразил поэт и вернул пепельницу Волынскому. – Ваша загадка, Павел Николаевич, имеет простой ответ. Вы намекнули мне на аналогию. На сходство между этим насекомым и мной. Сейчас я зажат системой, которая хочет уничтожить мою личность. А вы представляетесь мне песчинкой кварца… В связи со сложившимися обстоятельствами у меня в голове всплывает интересный термин: «карательная психиатрия».
– Вот и ответ на все ваши вопросы, – Белый Халат распластался на спинке стула и поглядел на застывшего под стеклом жучка. – Могу добавить одно: мне было бы гораздо приятнее общаться с вами вне стен моего заведения. Вы умный человек и талантливый поэт, и очень жаль, что всё сложилось так, как сложилось… – с этими словами врач резко вскинул руку и метнул пепельницу в стену. Послышался громкий звон – сотни мелких осколков осыпались на ковёр. В тот же миг дверь распахнулась, и в кабинет ворвался испуганный санитар. Волынский был уже на ногах и притворно хмурился в сторону Павла:
– Успокойтесь, голубчик!
– Да вы что?! – Павел почувствовал себя одураченным. – Это вы сумасшедший, а не я!..
– Тише, миленький, успокойтесь! – продолжал врач.
– Перестаньте! – от обиды парень ударил кулаком по столу. Стол подпрыгнул, звякнув предметами.
– Да утихомирьте же вы его! – бросил Белый Халат санитару. – У пациента, как я и предсказывал, новый срыв!
Верзила подскочил к поэту и попытался заломить ему руки.
– Ах ты!.. – парень вырвался и нанёс нападающему удар. Санитар зашипел, схватился за разбитый нос и отошёл к стене.
– Алло!.. Ко мне в кабинет!.. Да-да! Буйствует!..
Павел обернулся на взволнованный голос и увидел  Волынского с телефоном у уха.
– Всё, жду! – скомандовал тот и победоносно бросил трубку.
– Вы мерзавец! – бледнея, проговорил молодой человек. Через несколько секунд он уже бился в руках подоспевших из ординаторской санитаров.
– Это лучше, чем стать дебилом или покойником, – прошептал Белый Халат и достал из стола ампулу и шприц.
– Сволочи!.. – из последних сил выдохнул парень, когда его повалили на пол. Один из дуболомов наступил коленом ему на грудь. Двое других прижали руки и ноги Павла к полу.
– Трепыхайся-трепыхайся! – крикнул ему врач, набирая шприц. – Сейчас мы тебя успокоим, а после угостим сульфазином и поглядим, каким смирненьким после этого ты станешь!
Павел снова пытался сопротивляться, но его противников было много, а он один.
Его сдавленные возгласы и шум возни поглотили безликие стены. За своё существование они слышали многое, и если бы какая-нибудь стена по чьей-то неведомой воле сейчас превратилась в человека, первое, что бы она сделала – заплакала.

5. ГЕГЕМОНИЧЕСКИЕ ОКОВЫ

– Мы не каратели, как ты про нас говоришь, – обратился к поэту, очнувшемуся от кратковременного забытья, Волынский. Его самоуверенный, с прохладцей голос раздражал. Павлу хотелось покоя, но он переборол в себе желание отрешения и насмешливо спросил:
– А кто же вы? – он осмотрелся и увидел себя на кушетке всё в том же кабинете  мучителя. Молодой человек повернул голову к месту, где разбилась пепельница, и заметил, что её осколки уже убрали. Затем он захотел убрать со лба упавшие пряди волос, но обнаружил, что сделать это не в состоянии. Его руки плотно обнимали грудную клетку и бока, и двинуть ими не было ни малейшей возможности. В изумлении глядя на смирительную рубашку, он услышал, как из его сухих губ вырывается нервное протестующее мычание.
– Мы – врачи! – Белый Халат переставил стул от стола к кушетке, к изголовью поэта. Сел и внимательно заглянул в молодое бледнеющее лицо.
– Снимите это! – Павел вытянул шею, как будто это помогло бы ему выскользнуть из плена. – Немедленно!
– Вам лучше успокоиться, голубчик, – приказным тоном заметил врач. – И вам лучше знать, что нам – Всесоюзной организации психиатров - рукоплещет вся зарубежная психиатрия!
– Вы сами знаете, что говорите сейчас дурацкую ложь! – выкрикнул парень, продолжая безуспешную борьбу со смирительной рубашкой. – Вас уже который раз вышибли из Всемирной психиатрической ассоциации. И в последний раз – четыре года назад, в 1983 году, потому, что мировое сообщество признало вашу душегубскую позицию! Каратели!.. – Павел вспомнил об антисоветском психиатрическом движении, когда зарубежные психиатры устроили советским железный занавес.

Действительно, в 80-е годы по СССР поднялись волны критики советской психиатрии, которая обвинялась в злоупотреблениях в политических целях. В советское время деятельность психиатрических учреждений регулировалась ведомственными инструкциями Минздрава СССР, которые не были известны широкой общественности. Отсутствие нужных законов и закрытость психиатрических учреждений создавали условия для правового произвола при оказании психиатрической помощи.
Особенно жесткую позицию в отношении советской психиатрии заняли Американская и Всемирная психиатрические ассоциации, по настоянию которых Всесоюзная организация психиатров и наркологов была выдворена из ВПА в 1983 году.
Павел ещё смеялся, читая текст записки ЦК КПСС – «О противодействии антисоветским акциям во Всемирной ассоциации психиатров», опубликованной 15 декабря 1982 года. Видимо, советский союз хотел опередить грядущее исключение и выставить себя в более выгодном свете, как жертву антисоветской пропаганды:
«В процессе подготовки к заседанию Исполкома ВПА (г. Вена, 27—28 марта 1983 г.) и очередному, VII Всемирному конгрессу психиатров (планируется на июль 1983 г. в Австрии) правление АПА, Королевский колледж психиатров Великобритании, Австралийское, Датское, Новозеландское, Шведское общества психиатров, отдельные руководители австрийского оргкомитета активизируют клеветническую кампанию против СССР, распространяют документы с требованием лишить членства в ВПА Всесоюзное общество невропатологов и психиатров. Неблагоприятное для нас соотношение голосов при решении данного вопроса в исполкоме и на конгрессе создает возможность западникам протащить свое предложение.
Складывающаяся обстановка практически лишает советских психиатров условий для осуществления своих функций в рамках указанной международной специализированной организации и ставит вопрос о целесообразности членства в ней.
Отделы ЦК КПСС считают возможным поддержать предложение Минздрава СССР и КГБ СССР.
В это же время полагали бы целесообразным поручить Минздраву СССР совместно с Всесоюзным научным обществом невропатологов и психиатров подготовить заявление о мотивах выхода из ВПА, указав в первую очередь на изменение характера деятельности ассоциации, руководство которой все больше подменяет рассмотрение научных и организационных вопросов психиатрии политическими домыслами и провокациями, что наносит ущерб интересам психиатрии, нарушает доверие к ней населения и психически больных в частности; указать, что такая деятельность руководства ассоциации вместо консолидации научных сил психиатрии приводит к их разобщению и взаимному недоверию».
– Какая чушь! – Павел тогда смял листовку с текстом в маленький шарик и бросил его в раковину. Затем, сидя за обеденным столом, отхлебнул из чашки горячего чаю. Будучи ещё мальчишкой, он странным образом понимал, что прочитанное им – не что иное, как фарс советской системы. – Вот трусы-то! Хотят выйти из Всемирной психиатрической ассоциации раньше, чем их с позором вышвырнут оттуда за истребление собственного народа.
Павел слышал о работе тоталитарной машины, о диссидентах, гибнущих за решёткой, в жёлтых домах или лагерях особого назначения. Его друг, Андрей Светлов, не раз рассказывал ему об одном таком белорусском лагере – Гедионовке. Чтобы заработать мелочь на мороженое, он частенько помогал санитарам ухаживать за больными. Он же рассказал молодому поэту об «оазисах смерти» в Биробиджане, Абакане, где содержали преступников-смертников или политзаключённых:
– Представь, что человека обвинили в социально опасном деянии, но вместо суда или этапирования его везут в тихое местечко, где он становится подопытным кроликом. И на нём безнаказанно испытывают всякую дрянь. Колют экспериментальные препараты. Или делают пункцию спинного мозга. Ты знаешь, что такое пункция?
– Нет.
– Пункция представляет собой укол в позвоночник и изъятие шприцом части вещества спинного мозга человека. После этого, особенно если процедуру выполнили с «особой тщательностью», человек действительно может стать психически больным. Кроме того, у него может случиться паралич частей тела, и бедняга останется инвалидом. А представь себе, Павлуха, если вместо мозговой жидкости обратно в позвоночник введут  N-вещество, и после доктора будут с азартом наблюдать за результатом своей деятельности…
– Андрей, этого не может быть!
– У нас в стране всё может быть, – тихим голосом заверил Павла друг. Но я тебе всего не расскажу – страшно. Я в лагере такого насмотрелся…»

«Вот так вот и я попал… - подумал Павел, глядя на Волынского, мнущего полу своего белоснежного халата с гаденькой улыбочкой.  – Один мерзавец на меня настучал. И всё, чёртов механизм пришёл в движение», - парень отвернулся к стене. Упрямые волосы вновь усыпали его горячий лоб, который, как казалось Павлу, вот-вот должен был расколоться от острой боли. – Одного лживого слова достаточно, чтобы уничтожить человека…»

Одного слова. Об этом свидетельствовал 8 пункт «Инструкции о порядке первичного врачебного освидетельствования граждан при решении вопроса об их психическом здоровье», которую  26 июня 1984 года утвердил первый заместитель министра здравоохранения Щепин: «В случаях, когда поведение лица, не состоящего на психиатрическом учете, вызывает у окружающих подозрение на наличие у него острых психических расстройств, способных угрожать жизни и безопасности этого лица или окружающих его лиц, а также к нарушениям общественного порядка, а сам он от посещения врача-психиатра отказывается, он освидетельствуется врачом бригады скорой психиатрической помощи или врачом-психиатром психоневрологического диспансера по вызовам официальных должностных лиц, родственников или соседей». Пункт 9 красноречиво дополняет картину: «Отдельные лица, дезорганизирующие работу учреждений, предприятий и т.п. нелепыми поступками, многочисленными письмами нелепого содержания, а также необоснованными требованиями, могут быть освидетельствованы врачом-психиатром непосредственно в этих учреждениях...»
Из всего этого ясно, что благодаря весьма призрачным подозрениям любой желающий может вызвать скорую помощь, которой, скорее всего, и разбираться-то некогда, болен ли «больной» на самом деле. Это отличная возможность обиженному соседу, родственнику или должностному лицу избавиться от неугодного человека, который не то чтобы реально угрожает, а всего лишь может угрожать общественному порядку… И не дай Бог, если человек выбивается из серой толпы нестандартным мышлением или взглядом на мир! Это может стать для него приговором к принудительному лечению.

– Ты ничего не знаешь, – врач строго прервал течение мыслей поэта.
– Я многое знаю, – возразил молодой человек и неловко перевернулся на бок, презрительно показав собеседнику спину.
– Тогда… мне нет смысла беспокоиться о том, чтобы ты вышел отсюда здоровым человеком.
От этих слов у парня перехватило дыхание.
–Знаешь, большую дозу сульфазина способен перенести далеко не каждый. И если ты после этого выживешь, то можешь смело рассчитывать на пункцию.
– Ну ты и дрянь! – Павел повернул к врагу перекошенное яростью лицо. – Я изумлён, какая ты сволочь!
– Сволочь, сволочь, – равнодушно повторил за ним Волынский и, поднявшись со стула, прошёл к двери. – Андрей, Стас, давайте-ка, больного – на процедурку! Вольём ему четыре кубика!
Из коридора послышался удивлённый возглас и тихое, в полголоса бормотание одного из санитаров:
– А если откинется?
– Значит, мы его хорошо вылечили! – весёлый гогот второго.
– Берите его, и без разговоров! – Белый Халат оборвал глупый смех и отодвинулся, уступая входящим дорогу.

6. ИЗ ПЯТОГО УГЛА

«Зачем я жив?.. – слабым голосом прошептал молодой человек. Приоткрыв воспалённые веки, он обнаружил себя на нарах, посыпанных воняющими опилками. Вспомнил о четырёх кубиках сульфазина, закачанных в его тело, и вновь измученно прикрыл глаза. Тело горело болезненным огнём. Невероятная боль, зародившаяся от начала позвоночника, бежала по позвонкам, скручивала руки, ноги, втыкала в них свои острые иглы. Она же заставляла Павла корчиться, выгибаться от муки и проклинать предавших его людей.
– Боже, – простонал парень, судорожно цепляясь пальцами за доски. – Зачем ты меня оставил?..
Он ещё не знал, что несколько часов назад двери психоневрологического диспансера ломились под тяжёлыми ударами Юрия Алексеевича Смелова. В диспансер был срочно вызван главврач, которому пришлось выдерживать его гневный напор. Наконец, напуганный общественной оглаской врач был вынужден «пересмотреть» свои взгляды в отношении больного Тинина. Позже Павлу выдадут заключение, что он здоров, и что в дальнейшем удержании в психоневрологическом диспансере не нуждается.
Павел так же не мог знать, что 8 марта 1988 года его реабилитируют, что с того времени начнётся  массовая реабилитация сотни тысяч жертв политических злоупотреблений. Агонизирующая советская республика  не смогла устоять против давления мирового сообщества, призывающего к не нарушению прав человека. После того, как Американская психиатрическая ассоциация в сентябре 1989 года пригрозила очередным отказом в принятии Всесоюзного общества психиатров и наркологов СССР в ВПА, советскому союзу пришлось выполнять ряд условий. Благодаря этому в октябре 1989 года на конгрессе ВПА в Афинах Всесоюзное общество психиатров и наркологов публично признало, что «прежние политические условия в СССР создали обстановку, в которой происходили злоупотребления психиатрией в политических целях». Также оно заявило, что «дела жертв злоупотреблений будут подвергнуты пересмотру в СССР, так же в сотрудничестве с ВПА. <...> Всесоюзное общество поддерживает изменения в советском законодательстве с их полным применением в практике психиатрии и лечении и защите прав душевнобольных. В СССР готовиться новое законодательство о психическом здоровье».
Вот так дёрнулись, замерли, а затем заскрипели в обратном направлении винтики и механизмы государственной машины, и многие люди получили право на новую жизнь.

«Я видел, как планеты тлели
И разрывались под звездой;
Сочились тени сквозь их щели,
И в них я встретил образ Твой...»

Павел зажмурился, силясь вспомнить продолжение.
 
«Твоё межзвёздное сиянье
Средь них никто не замечал,
И моего переживанья
Терялось эхо в щелях скал…»

Он нахмурился. От молчания возвращалась боль. Поэт был вынужден прятаться от неё в своих стихах, в том неведомом мире, куда для боли дороги не было. Свернувшись калачиком на холодном полу карцера, он перебирал пальцами горсть сухих опилок и вспоминал написанные им стихотворения.

«…Рассвет сдувал  Твои одежды,
И я прозрел, что там – в дали –
Два Мира, полные надежды,
Соединиться не могли…
Один огнем зовет спасенье,
Другому мрак для жизни мил,
Но не грозит исчезновенье
В единоборстве этих сил».

Под потолком мигнула оголённая лампочка. Павел вздрогнул, с неприязнью возвращаясь к действительности. И тут же новая судорога прокатилась по мышцам, окутывая их волнообразной болью.
– Союз нерушимый республик советских! – сам не зная, почему, пропел парень и упрямо выдохнул. – Выживу, всем чертям назло!..
 Снова мигнула лампочка.
– Зачем ты тревожишь меня? – молодой человек погрозил ей кулаком и перевернулся на спину, задыхаясь от муки. – Вот если бы тебя так… Ты бы сразу же лопнула от своего крика… Вот бы тебя сюда… Нет, лучше того, кто меня предал!.. Он заслужил это больше чем мы с тобой…
Позже, через несколько лет он получит признание изменника, когда тот выплюнет в насмешливом запале: «Это я тебя тогда продал!» и горделиво обнажит зубы в злой улыбке. Но всё это потом, а сейчас Павел катался по полу, наполняя тишину карцера стонами и прерывистым бормотанием. В его захлёбывающемся сердце боролись два противоречивых желания: выжить любой ценой или спокойно умереть.

Он пришёл в себя после бесконечных адских часов. К этому времени боль притупилась, начал затухать её пульсирующий огонь, обжигавший тело.
– Невероятно. Я смог уснуть, – он закатил глаза к потолку, отыскивая взглядом в темноте потухшую лампочку. Недолго полежал на спине. Сбившаяся на животе майка насквозь промокла от пота и неприятно холодила тело. Молодой человек медленным, неуверенным движением подтянул её обратно к груди и поёжился. – Мне нужен мой халат… – он оглядел пол крохотной комнатушки уставшим взглядом. Придвинувшись к нарам, попытался влезть на них, но противный запах рассыпанных опилок заставил его отвернуться в сторону.
– Фу!.. – прохрипел парень, и содержимое его желудка незамедлительно изверглось наружу горячим потоком. – Ёлки-палки, – он вытер губы ладонью и внезапно почувствовал себя лучше. С остатками пищи из него вышла дрянь, отравлявшая организм. – Господи…
Взобравшись на нары, Павел ссутулился и обхватил колени руками, чтобы согреться. Холодные бездушные стены безмолвствовали. Их молчание угнетало, и поэту показалось, что ещё немного, и они буквально расплющат его своим неумолимым напором…
В коридоре послышался шум: кто-то направлялся к двери карцера. Противно заскрежетал засов и в комнату ворвался ослепительный свет. Прикрыв ладонью глаза, Павел услышал насмешливый голос Волынского.
– Мало ты у меня помарал, – гадливо проговорил врач, оглядев комнатку и, словно хищная птица, расправил плечи, облачённые в белоснежный халат.
«Мантия смерти», - подумал Павел.
– Понравилось тебе, поэт, это приключение?
– Когда-нибудь ты покаешься, – многозначительно ответил ему парень, пересыпая из рук в руки крошку опилка.
– О, как заговорил, – Волынский наигранно охнул. – Видать, не намучился, – злой вздох.
– А вы не гадайте, – парень повернул своё бледное лицо ко врачу и вгляделся в его в глаза.
Волынский не выдержал этого взгляда и отвернулся.
– Благодари судьбу, что не сдох.
– Я ещё успею это сделать, – Павел почувствовал уверенность. 
Врач криво улыбнулся. Снял с переносицы очки, протёр их полой халата. Снова надел. Стёкла очков блеснули, отражая струящийся из коридора свет, и стали похожи на два маленьких солнца.
– Глаза – зеркала души, – задумчиво пробормотал молодой человек. – Почему вы прячете свои глаза под очками?
– Зрение плохое.
– Ваш ответ напоминает мне пустую отписку.
- Миленький, – Белый Халат повернулся к Павлу. – Радуйтесь, что мне не пришлось давать отписку по поводу вашей внезапной кончины.
– Добрый вы человек!.. – парень натянуто рассмеялся.
- Не надо истерик, голубчик. Лучше идите и приведите себя в порядок.
– С какой это стати?
– С той самой.
– Я никуда не пойду.
– Пойдёшь, миленький. Побежишь! Там твоя жена. И отец, –Белый Халат кивнул в сторону выхода с плохо скрываемым раздражением. – Интересно, как им нравится беседа с нашим другом-майором?
Павел встрепенулся и почувствовал тревогу за родных.
– Приведи его в порядок, – раздражённо бросил Волынский стоящему рядом санитару, покинув карцер.
Парень поглядел ему вслед. Что-то в походке врача подсказало, что враги пошли на попятную и как напуганные волки будут скалиться и пытаться побольнее укусить, пока меткий выстрел охотника не прервёт их отступление.
– Ищите пятый угол? – крикнул Павел вслед Волынскому. Тот остановился и обернулся. И погрозил пальцем. Это всё, что он теперь мог.

Он стоял за решёткой, отделявшей лестничную клетку от коридора первого этажа. Когда из кабинета врача вывели Анну, он прижался к металлическим прутьям и с тревогой окликнул её:
– Аня!
Сопровождающий её санитар с интересом покосился на поэта.
– Анька! – снова позвал Павел.
Жена обернулась, и он поразился бледностью её лица.
– Что с тобой сделали эти… - парень едва удержался от грубостей. – Что они сказали?!
- Ничего, - еле слышно прошептала Анна и отвернулась, обхватив дрожащими руками свои худенькие плечи. Её фигурка как-то сжалась и потускнела, подумалось молодому человеку, и он беспомощно пнул  железную ограду, отделяющую его от семьи.
Когда в дверях показался отец, Павел содрогнулся и застыл от нового потрясения. Он боялся узнать в этом ссутулившемся, постаревшем человеке отца.
– Папа… – парень вымученно улыбнулся и прижался лбом к прутьям. На его глаза навернулись слёзы. Горячие слёзы жалости, боли и ненависти.
Отец поглядел на сына тусклым затравленным взглядом. Тёмные круги под глазами придавали этому взгляду какое-то пугающее выражение и словно подчёркивали внутреннюю опустошённость измученного, затравленного человека.
– Вы все – сволочи! – в сердцах выкрикнул Павел появившимся следом Правману и Волынскому и поразился их жестокосердию.
– Павел, не надо… – отец протянул сыну усталую руку. – Не надо… Всё хорошо…
Милосердие, прозвучавшее в голосе отца, остудило гнев сына, явившийся из отчаяния, и парень погрузился в тягостное молчание.
– Ну что, голубчик? Думаю, вы созрели для решающего разговора, – врач заложил руки за спину и улыбнулся противной улыбочкой, превратившей красивые черты его лица в гадкую гримасу.
Павел не ответил. Он лишь зажмурился, пряча от посторонних своё отчаяние, и мужественно сжал кулаки.

– Ну, что мы будем с вами делать? – Волынский постучал пальцами по серой папке – по делу Павла. Рядом с ним за столом примостился Правман, по его непроницаемому лицу пробежала нервная усмешка:
– Надо бы ещё полечить товарища поэта. Ведь…
– Едва ли теперь ваша мечта осуществится, – уверенно прервал майора Павел. Он больше не прятался в полосатый больничный халат и, казалось, больше ничего не боялся.
– Вы – социально опасны, – майор перегнулся через стол, его лицо оказалось напротив лица поэта. – Моя бы воля, и я бы тебя на свободу никогда не выпустил. Я хочу спать спокойно, зная, что ты, привязанный к кровати, бестолково хнычешь, пуская слюни, и непроизвольно гадишь под себя…
– Это ты социально опасен. Ты – чудовище, – Павел почувствовал невероятное желание схватить Правмана за грудки и как следует встряхнуть. Но вместо этого он вытянул вперёд руку и щёлкнул  указательным пальцем собеседника по носу. Следователь вздрогнул и прижался к спинке стула. Выходка молодого человека напугала и разозлила его. Он оскалился и стал похож на загнанного волка.
Волынский, наблюдавший эту картину, разочарованно хмыкнул:
– Хм… Полечились бы вы у нас ещё, голубчик?
– Спасибо за предложение, – Павел широко улыбнулся. – Но неееееееет! – он протянул последнее слово, давая понять противникам, что находится в своём уме. - В гостях хорошо, а дома – лучше!..
– Что ж, – врач снял очки и со странным усердием потёр переносицу. Было ясно, что предстоящий исход разговора ему неприятен. – Не буду многословным… Я вынужден дать вам новое заключение, в котором признаю, что вы практически здоровы и в дальнейшей диспансеризации не нуждаетесь.
Пётр глубоко вздохнул и спрятал дрогнувшие губы в ладони.
Иногда победителем быть нелегко.
– Но вы выйдете отсюда, подписав некоторые бумаги. Одна из них – о неразглашении, –  Правман бросил поэту несколько листков. – И будем считать, что ничего этого не было. Ваше дело закрыто…
– Ручку дайте, – попросил парень, чувствуя головокружение и слабость, какие бывают, когда вдыхаешь чистый, свежий воздух, вырвавшись из душного города на природу.
Его подписи легли на бумагу, и та жадно впитала их.
– Вы обязуетесь не разглашать сведения, касающиеся вашего дела, в течение двадцати лет, – продолжил майор. – Забудьте обо всём. Ради вашего же блага и блага ваших родных.
Павел смерил Правмана презрительным взглядом, возвращая ему подписанные бумаги, и тот невольно поёжился.
– Голубчик, сейчас вы получите вашу одежду, личные вещи, – Волынский снова скрыл глаза за стёклами очков. – И можете покинуть наше учреждение, - он помолчал, словно над чем-то раздумывая. – Я выпишу вам двухнедельный курс глюкозы: это поддержит организм и улучшит ваше самочувствие. Будете принимать полезную глюкозу...
Врач продолжал говорить, но Павел уже не слушал его. Он глядел в окно, за стеклом которого сквозь слой свинцовых туч и моросящего дождя пробивалось нежное осеннее солнце.
Ради его тепла хотелось жить.

7. ПОПЯТНАЯ
Прошло полгода.

– Павел, дверь открой! Кто-то позвонил! – крикнула мужу Анна, занятая на кухне. Её красивое лицо и убранные в модную причёску волосы воодушевили бы любого мужчину на щедрые и искренние комплементы. – Может, поздравления от кого?
– Наверное, – Павел подмигнул ей. – Сегодня – 8 марта! И в этот день женщины всего мира должны купаться в цветах! – с этими словами он вышел в коридор и распахнул дверь.
Краска мгновенно спала с его лица.
На пороге, разглядывая свои элегантные ботинки, стоял Правман. Его руки были спрятаны в карманах серого плаща, того самого, в котором молодой человек увидел его в первый раз.
– Что?.. – поэт с неприятным изумлением глядел на следователя. В повисшей тишине раздался голос Анны:
– Кто там пришёл?
– Это ко мне, - он нашёл в себе силы произнести это бодро, словно человек, стоявший перед ним, был его близким другом. И уже тише, сквозь зубы обратился к Правману. – Здравствуйте.
– Здравствуйте, Павел Михайлович! – следователь уверенно, даже нагло переступил порог.
– Чем обязан? – Павел встал у него на пути, загородив дальнейший путь.
– Поздравьте от меня жену с международным женским днём.
– Вы пришли только для того, чтобы поздравить Анну? – парень почувствовал желание немедленно вытолкнуть незваного гостя вон.
– Не только. Я пришёл поздравить и вас, Павел Михайлович.
– Меня? Это с чем же?
– С тем, что вас сняли со специального учёта, – Правман сощурился и снова поглядел на свои ботинки. – Теперь вы ни в чём не виноваты.
– Я и без вас знаю, что я ни в чём не виноват, – парень возмущённо пожал плечами. – Значит, меня реабилитировали…
– Нет, – возразил майор и довольно улыбнулся. Взгляд его холодных, безжалостных глаз снова устремился на молодого человека. – Вас сняли со специального учёта.
– Ага, - Павел понимающе кивнул. – Я знаю разницу между «снятием со специального учёта» и «реабилитацией». В первом случае решение принимает комиссия врачей-психиатров на основании истории больного, выписке из медкарты и наблюдении лечащего врача. И вердикт комиссии таков: «больной» или здоров, или нездоров и подлежит дальнейшему наблюдению. А реабилитация – это восстановление невиновного лица в правах, восстановление его доброго имени, отмена необоснованного обвинения из-за «отсутствия состава преступления». Реабилитация производится в отношении жертв политических и иных репрессий, массового террора и геноцида со стороны государства. То есть, во втором случае ответственность за принесённые человеку страдания берёт государство! – молодой человек укоризненно помолчал. Затем спросил, желая пристыдить собеседника. – Разницу улавливаете?
Правман изобразил на своём лице кривую улыбочку.
– Реабилитированному лицу должна быть выплачена компенсация. Вы, я так понимаю, решили сэкономить? Или духу не хватило признать свою ошибку?
– Всего хорошего, – Павел Михайлович, - следователь попятился. Противная улыбка не сходила с его лица.
– Я напишу на вас заявление в прокуратуру! – Павел проводил его грозным выкриком.
– Вы ничего не добьётесь, – Правман козырнул ему на прощание и скрылся за дверью.
– Кто это был? – в коридор выглянула Анна. Парень нахмурился, скрывая от неё своё переживание.
Приход Правмана напомнил те страшные дни, когда он был у самой границы между жизнью и смертью. Если бы не спасительная идея, посетившая тогда молодого человека, и не счастливое стечение обстоятельств, он бы уже давным-давно плавал по канализационным трубам, превратившись в физраствор после купания в серной кислоте…
–  Кто это был? – в голосе жены послышался испуг.
– Приходил человек из органов. Сказал, что меня сняли с учёта.
Лицо Анны задрожало, вскоре по нему заструились слёзы.
Павел молча обнял её и прижал к себе.

По украшенной флагами и транспарантами с юбилейной символикой площади Победы собрались горожане. Многие из них пришли на площадь задолго до начала торжества. Вскоре начали пребывать и занимать почётные места первостроители, ветераны войны и труда. Манерно чеканя шаг, двинулся к трибуне секретарь обкома КПСС, за ним - его заместители. Один из них с любопытством поглядел на весёлую стайку мальчишек, выделявшуюся в толпе, которые пускали в небо воздушные шары, расписанные яркими красками. «Пусть всегда будет солнце!» – крикнул мальчуган в красной кепке, смешно съехавшей на бок, и задорный одобрительный свист заполнил площадь.
Вскоре зазвучала музыка, оповещая собравшихся о начале мероприятия. Торжественный митинг начался с выступления первого секретаря городского комитета КПСС. Он рассказал собравшимся о «непреходящем значении ленинских идей», поведал о важных датах в истории Северодвинска. После его выступления под громкие аплодисменты были награждены северодвинцы, удостоившиеся ордена Ленина и Ленинской премии. Чуть позже на площадь было внесено знамя ордена Ленина, за которым последовали знамена коллективов северодвинских предприятий…
И вот с двенадцатиметрового памятника спало белое покрывало. Под восторженные «ура» и аплодисменты горожан обнажились макушка, лицо, а затем и весь стан Ленина. В тот же миг загремел гимн Советского Союза, под который караул из юных пионеров, воинов советской армии отдал вождю воинские почести.
В этот день Павла на площади не было, как не было и никого из инициативной группы: комитет партийно-государственного контроля работал хорошо.
Уже позже, в одну августовскую ночь Иван Вьюжин, устремив своё одухотворённое лицо к тёмно-синему бархатному небу, прочтёт посвящение установленному памятнику. В его голосе смешается гордость, насмешка и печаль:

«Монументалистам!
Есть в городе улица Ленина
И памятник Ленину есть.
А бюстов и бюстиков гения
У нас, как и всюду, не счесть.
Я глубже в себе замыкаюсь.
Мне мимо него не шагнуть.
Я даже во сне натыкаюсь
На руку, зовущую в путь!
А те, что убиться готовы,
Но лишь бы ничто не менять,
Решили для статуи новой
И площадь Победы отдать.
Я знаю, что разум и чувства
Сорвутся как камни с горы.
И верные стражи безумства
Залают из каждой дыры.
Оттуда удушливо тянет
Безверия духом гнилым.
И пусть он на площади станет
Стоять истуканом немым.
Народ не удержишь в обмане,
И ложь не прикроется им!
Такую весёлую площадь
Затмит монумент неживой.
Поставили лучше бы лошадь
С поднятою задней нагой…»

8. В ЛУЧАХ МИЛОСЕРДИЯ
Прошло несколько лет.

– Ну что, Юрий Иванович? – Тинин исподлобья смотрел на Налимова, и тяжесть этого взгляда не смогло смягчить даже благодушие розовых стен. – Ещё раз спрашиваю тебя: почему с тех пор, как ты работаешь в моей фирме коммерческим директором, на её счёт средства поступают не в полном объёме?
Юрий молча жевал губы. Взгляд его беспокойных глаз перебегал то на лист с цифрами, то на строгое лицо Павла.
– Признайся, мои деньги уходили на твой счёт?
– Гм, – мужчина ослабил галстук, затем свернул лист с отчётом трубочкой и насмешливо поглядел сквозь него на собеседника.
– Красноречиво молчишь, – Павел поднялся из-за стола и, обойдя его, подошёл к Юрию. Сунув руки в карманы брюк, он пристально поглядел на сотрудника. – Деньги вернуть не хочешь?
– Нет, – Юрий произнёс это с такой добросердечностью, что Тинин не выдержал:
– Ты ведёшь себя как неблагодарная свинья!
– Кто свинья?! – Налимов поднялся со стула и начал было возмущаться, но собеседник мощным рывком усадил его на место.
– Я имею право так говорить! Давай-ка вспомним кое о чём! Как только в Северодвинске появилась фирма «Мастер» и по городу пронёсся слух о том, что я создаю мебель по особой технологии и уже имею выгодный контракт с американцами, ко мне являешься ты и... Помнишь, что ты мне тогда сказал?
Юрий неохотно потёр вспотевший лоб.
– Ты умолял взять тебя на работу. Мол, Павлуша, помоги достать деньги, а то мне отрежут уши, вляпался в такую историю с мафией! Восемь тысяч – хорошая цена для таких ушей, как твои, не правда ли? – Павел схватил и потянул сотрудника за ухо, да так, что тот негодующе вскрикнул, шаркая ногами по тёмному ковру.
– Я согласился помочь тебе, и после этого узнаю, что ты заключаешь левые договоры, прибыль с которых поступает на твой лицевой счёт! Разве после этого ты не свинья?!
– Довольно! – Налимов стиснул зубы, но опровергнуть сказанное Тининым никак не смог.
– Конечно, довольно подобного безобразия! – Павел вернулся на своё место. Его ладонь легла на зеркальную поверхность крышки стола. – Я увольняю тебя!
Юрий изобразил на лице наигранное равнодушие. Затем спрятал руки в карманах своего зелёного пиджака.
– Ты не можешь уволить меня просто так.
– Тогда я уволю тебя по статье 254, за несоответствие занимаемой должности.
– А если я обращусь в суд? – Налимов испытывающее приподнял бровь, надеясь, что собеседник спасует перед таким серьёзным аргументом.
– Суд так суд, - спокойно ответил Павел и неумолимо улыбнулся.
– Ладно, – Юрий поднялся из-за стола, безжалостно комкая бухгалтерский отчёт. – Держись, Павлуша, - он швырнул бумажный комок себе под ноги и, покинув кабинет, быстро зашагал по коридору к выходу.
– Угрожаешь? – Тинин проводил бывшего сотрудника до крыльца. Тот сошёл со ступенек и обернулся:
– Вот, Павел ты уже пострадал из-за меня. И ещё пострадаешь!
– Это когда же я, из-за тебя?.. – Павел сощурился и почувствовал знакомый гнев, который не остыл даже спустя несколько лет.
– Вспомни психушку! – самодовольство на лице Юрий было омерзительным. – Ты там уже побывал. И ещё побываешь!
На лице Павла отразились замешательство  удивление.
 – Это я тогда тебя предал! Я «слил»!
С этими словами он зло захохотал.
– Как ты? – от неожиданности Тинин побледнел и потрясённо замолчал, глядя на уродливые ужимки, пробегающие по лицу предателя. Странно, но гнев, охвативший его, внезапно спал. Ему на смену явилась жалость. Жалость к этому заблудшему человеку и к людям, которым когда-либо он принёс зло.
– Достаточно вспомнить, как тебя «взяли»! Помнишь, на одном из заседаний литературного объединения Ванька Вьюжин прочитал посвящённое тебе стихотворение, которое заканчивалось строкой «Готов ли Ты идти на крест…»? Так вот именно за эту строчку мне и удалось зацепиться!
– Не может быть… – Павел склонил голову. – Это стихотворение из сборника «Русские стихи», и теперь я понимаю, почему его концовка оказалась изменённой…
– Помнишь это стихотворение – «Павлу Тинину»? Дай-ка я освежу твою память! – и вкрадчивым голосом, внимательно наблюдая за собеседником, Юрий читать:

 «Юноша бледен.
Взор горит.
Духом не беден –
Тютчевым сыт.
Юноша пишет
Стих за стихом.
Хочет повыше
Взвиться умом.
Небу внимает.
Чтит Домострой.
Не понимает
Себя порой.
Не провокатор,
Не аферист, –
Мистификатор
И символист.
И, слава Богу,
Что не подлец.
Пора в дорогу,
Святой отец!
В молитвах-росах
Свой дух омой.
За веры посох
Возьмись рукой.
Иди к народу
И веру сей.
Живую воду
На Русь пролей.
Чтобы проснулась,
Всё поняла
И ужаснулась:
К чему пришла?
Кто любит Бога –
За Ним пойдёт,
Хоть и дорога
На крест ведёт…»

Налимов замолчал. Затем с издёвкой произнёс:
– Да, Ваньку тоже вызывали на допрос! И эту строку он отстоять не смог! И теперь его стихотворение заканчивается так:

«Нам не измерить
Господних мук.
Так будем верить
В Него, мой друг!»

– А ты не смог отстоять собственную душу…
– Не разглагольствуй попусту! – изменник снова захохотал, не в силах сдержаться.
– Смех обнажает личину, – печально заметил Тинин и с достоинством поглядел на врага. – Теперь я знаю, кто меня предал.
– Продолжай знать, – Юрий театрально взмахнул руками. – Кроме тебя, так или иначе, из инициативной группы досталось многим. После того, как тебя «взяли», на допросе в КГБ побывал чуть ли не каждый из активистов!  Илья Глебов, Сашка Никонов, Лыков… Кто-то из них теперь тихо спивается, кто-то уехал из города, – обворожительная и вместе с тем гадкая улыбка. – Не хотели установки памятника, но он всё же стоит на нашей площади! Хотели гласности, но вместо неё попали под раздачу, а ведь угощать мы любим! – он пригладил свой синий галстук, привычно лежавший на груди.
– Такие галстуки могут носить только достойные, – с сожалением выдохнул Павел. - Ты не из их числа.
– А кто же я тогда, как не достойный?
– Ты – осведомитель, который не гнушается предательствами и гнусной клеветой добиваться личной выгоды. Мерзавец ты, Юрка...
– И это всё, что ты мне скажешь? – разочарованный смешок.
– Лучше позволь спросить: ты никогда не мучился терзаниями совести?
В ответ Налимов презрительно фыркнул и скрестил руки на груди:
– Никогда. Лучше скажи, как ты мне отомстишь? – солнечный луч отразился в его хитрых глазах и стал похож на огонёк пламени, вырывающийся из глубины души.
– Я не буду тебе мстить. Ведь… Ты, как краевед, как любитель русской старины, должен знать одно могущественное слово: милосердие. 
– Да, я с ним знаком, – Налимов упёр руки в бока и плюнул себе под ноги. – Милосердие можно сравнить с ахиллесовой пятой: она делает человека уязвимым.
– Я больше соглашусь с Валентином Груздевым, который сказал следующее: «Милосердие — вот что более всего к лицу монарху, повелителю, сильному человеку вообще». Так вот… – Павел полюбовался золотистыми лучами вечернего солнца, медленно спускающегося к горизонту. – Милосердие, как ответ на какую-либо подлость, порою бывает страшнее заслуженного наказания.
Юрий снова рассмеялся.
– Я не боюсь твоих тонкоматериальных наказаний!
– Ты просто дурак, – Павел заглянул врагу в глаза. – Несчастный, несчастный дурак, – с этими словами он скрылся за дверью.
– Сам ты дурак! – крикнул собеседнику вслед Юрий и направился к чёрное волге, стоящей на обочине. – Чудик!
По дороге к машине он хмурился и пытался увернуться от налетевшего пронизывающего ветра. Внезапный сильный порыв распахнул полы пиджака и превратил их в трепыхающиеся крылья чем-то взволнованной птицы. Вырвавшийся из-под лацкана  галстук взвился и, став похожим на клюв, хищно ударил мужчину по щеке.
– Вот чёрт! – Юрий приложил к щеке ладонь. И ощутил на пальцах кровь. – Такого не может быть! – поразился он. – Чертовщина…
Добравшись до волги, он сел в салон и вставил ключ в замок зажигания. Тут же взревел двигатель и машина, немедленно сорвавшись с места, хищно понеслась по  пустынным улицам засыпающего города.

Павел стоял на берегу белого моря и вдыхал солёный морской воздух. Ему не хотелось оборачиваться, ведь  за его плечами стояло то самое унылое здание, в котором он провёл несколько самых страшных дней из своей жизни.
– Но ведь всё это в прошлом, – прошептал поэт, наблюдая за нескончаемым бегом  волны. – Много воды утекло с тех пор...
И действительно, рухнул считавшийся нерушимым Советский Союз. Демократические течения, в течение нескольких лет подмывавшие фундамент Системы, как выяснилось, были направлены не на развитие в стране народовластия, а на деполитизацию СССР. Результатом сего явилось Беловежское соглашение, преамбула которого констатировала: «Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование».
Стоя у самой кромки воды, Павел прислушивался к недавнему эху скрипа проржавевшего механизма Системы, когда её болты и шестерёнки натужно захлёбывались в мучительном движении. В шуме моря ему вновь послышались скрежетание и грохот, раздавшиеся в тот миг, когда Система  рухнула, звякнув своими уже бесполезными железками, словно погремушками.
Началась сложная эпоха Перестройки, к которой ни Россия, ни её граждане готовы не были… Впрочем, некоторые из них, самые предприимчивые, пытались выкручиваться, не всегда вспоминая о совести и чести. Так Налимов пытался продать аэрофотосъёмку Урочища Куртяева норвежской организаций экологов, под которой на самом деле скрывалась международная масонская организация. В конце концов, против неё было возбуждено уголовное сотрудниками ФСБ. Некоторые российские граждане, члены организации, были осуждены по 64 статье Уголовного кодекса – "Измена родине в форме шпионажа", но Юрия такая учесть почему-то миновала. Он отделался допросом, на котором дал полные показания… Впрочем, он своё получить успеет – таков жизненный закон.
Юрий, как и другие «налимовы», был создан временем, в котором ему довелось родиться, вырасти и жить. В каком-то смысле он – такая же жертва Системы, как и Тинин. С одной лишь разницей: Налимову был дан выбор. Он сам решал, поступиться ли своей честью или остаться самим собой… Так же сами решали и многие другие, которые хотели получать премии, вымпелы, поощрительные грамоты, прибавки к отпуску, продвижения по карьерной лестнице. В то время всего этого можно было добиться гораздо легче, отличившись "шестерством". Чтоб угодить начальству, услужливые люди очень часто придумывали "врагов" партии, спасали общество от «опасных личностей» путём предательства, клеветы и обмана. Они шли по головам, ломая чужие судьбы. И жизни.
Вода помнила всё.
А люди продолжали жить, несясь по течению жизни. Кто-то из них захлёбывался, тонул в её бурном потоке, кто-то уверенно держался на плаву или же мчался вперёд, обгоняя всех и вся на своём пути.
Поэт поглядел на своё дрожащее, пенящееся  отражение и улыбнулся ему.
И вода, и поэт знали: главное милосердие этой жизни в том, что в конечном итоге каждый получит то, что он заслужил.               

                12.12.2008; после 23 часов