ПОСЛЕСЛОВИЕ
Книга уже написана. Ее написала моя жена. И я думаю, Катя, будь она жива, не стала бы возражать против того, что я сейчас пишу послесловие к ее книге. Я думаю, я имею на это право. Тем более, на мой взгляд, еще есть что дополнить.
Теперь по порядку.
Я узнал о трагедии в тот же день, когда она произошла. Проснувшись, мы с Кристиной обнаружили, что Кати нет в номере. У администратора мы выяснили, что она уехала рано утром, была весела, улыбалась, в общем, пребывала в хорошем настроении. Это нас успокоило. К тому же мы уже привыкли к ее частым отлучкам. Беспокойство прошло. Явится, как и раньше являлась.
Но в этот роковой день Катя не вернулась. Вместо нее около часа дня пришел человек в штатском. Представился майором милиции и без объяснений попросил меня проехать с ним в отделение. Кристина испугалась такому гостю. Скорее не за меня, а за себя. Но я успокоил ее, как мог, сказал, что скоро вернусь.
Майор привел меня в свой кабинет, предложил стул. После того, как выяснил, кем мне доводится Лимаева Валентина Олеговна, сочувственно сообщил мне о трагической гибели моей жены.
- Она была застрелена вместе с моим начальником, полковником милиции Бодягой Демьяном Наумычем. Стрелял некий журналист, печатающийся под именем Артем Злобный. При нем нашли служебное удостоверение.
- Значит… эту мразь… задержали? – спросил я.
- А я разве не сказал? Полковник его убил. По всей видимости, будучи уже смертельно раненым. Странное, я вам скажу, дело. У вашей жены был пистолет? Револьвер?
Я помолчал.
- Да. Это наша семейная реликвия. У меня есть на него документы. Он наградной.
- Это меняет дело. Но от этого оно не перестает быть странным. Даже, может быть, больше прежнего.
- Вы о чем?
- Если, как вы говорите, у вашей жены не было врагов, то зачем ей было брать пистолет? Она вам точно ничего не рассказывала?
- Послушайте, я же вам говорил, что ничего не знаю. Моя жена писатель. У нее свои контакты, встречи и тому подобные, относящиеся непосредственно к ее работе, мероприятия. Я в них никогда не вникал, потому что не хотел мешать. Даже о полковнике (как его там?) я узнал от вас, только что.
- Хорошо, хорошо, я вам верю. Но я все равно ничего не понимаю. Видите ли, в чем дело. Она сидела за рулем своей машины. Демьян Наумыч – справа от нее, рядом. Журналист подошел и в последствии стрелял слева от Валентины Олеговны. Там же он и был убит Демьяном Наумычем. Кто стрелял первый, следствие пока не выяснило. Но меня мучает другой вопрос. Ваша жена правша или левша?
- Она пишет правой. Но, как она мне говорила, она переученная левша.
- Интересно, интересно. Мы обнаружили вашу супругу с пистолетом в левой руке. Направлен он был в сторону полковника. И снят с предохранителя. Но даже без баллистической экспертизы я берусь утверждать, что с вашего револьвера Валентина Олеговна не стреляла. По крайней мере, тогда. В барабане недостает одного патрона. Но и гильзы там нет. Стало быть, если выстрел когда и был сделан, то только не сегодня утром. Был бы выстрел, была б и гильза. Это факт. И еще одно, на мой взгляд, ужасное и очень странное обстоятельство. Простите меня, пожалуйста, за такую подробность… Пуля проникла в голову вашей жены не слева, со стороны журналиста злобного, а справа. Уж входное и выходное отверстие за двадцать лет службы я, с божьей помощью, научился распознавать. Злобный не мог ее убить. Стало быть… Несчастный случай, как вы считаете?
Я не знал, что он от меня хочет. Что это? Допрос? Или майор предлагает мне быть ему помощником? В тот момент в любом бы случае я пасовал. Я не в состоянии был думать. Я был убит горем. Мои мозги кипели, эмоции захватывали мое нутро и вступали в отчаянную борьбу с пустотой, обволакивающей мою душу.
- Простите, я плохо соображаю. По крайней мере, сейчас. Где моя жена? Я хочу ее видеть.
- Да, да, конечно. Простите меня. Я вас понимаю. Я вас провожу. А в дальнейшем буду держать в курсе о ходе расследования.
Ираклий Владимирович сдержал слово. Три дня спустя он позвонил мне на сотовый и рассказал все, что удалось выяснить в отношении смерти моей жены.
Но я забегаю вперед. Вернусь к событиям, последовавшим после беседы с майором. Он отвез меня в морг, где в моем присутствии провели формальное опознание. Признаюсь, это были самые невыносимые минуты в моей жизни. Если бы не поддержка Ираклия Владимировича, если бы не его умение найти и, главное, сказать в такие мгновения нужные слова, я бы надломился окончательно и, наверное, всадил бы себе пулю в голову или повесился. Нет ничего страшнее, чем видеть свою любимую мертвой. Что может быть ужаснее, чем видеть в белом, холодном, кафельном помещении лежащую на исцарапанном, во вмятинах, алюминиевом столе безжизненную любимую женщину? Ту, без которой рушиться буквально все. Ту, без которой уже нет смысла в жизни. С омерзительно-аккуратным отверстием в виске, зверски убитую какой-то швалью. Что может быть страшнее?
Я не помню, как я вернулся в гостиницу. Не помню, о чем меня допрашивала Кристина, и что я ей отвечал. Так же беспамятно я забылся, и пришел в себя лишь только утром, когда проснулся. Кристина не спала. Она сидела у окна и тихо плакала. Очевидно, что я проговорился и теперь она знала все. Заслышав мои шаги, Кристина поспешила вытереть слезы. Все еще глядя в окно, она сказала:
- Я не верю.
Я не знал, что ей ответить. Я сам не верил. Я подошел и погладил ее плечи.
- Я не верю, - крикнула она и заплакала.
Плохой из меня педагог. Я сам плакал. И ничего не мог с собой поделать.
Когда мы немного успокоились, я сказал, стараясь не фальшивить и звучать как можно бодрее:
- Это не справедливо. Но Богу она, наверное, нужнее, чем нам… Она всегда будет с нами. Вот здесь, - я указал на сердце. - И здесь, - и дотронулся до виска.
Кристина вытерла ладошками опять скопившиеся слезы, и все еще дрожащим голосом спросила:
- Скажи, только честно, ведь ты меня не отдашь в Дом Престарелых.
Я рассмеялся.
- Это ты, смотри, когда я стану старенький, не отдай меня в Дом Престарелых.
Кристина всполохнулась.
- И не стыдно такое говорить? Я тебя беречь буду.
- Как зеницу ока?
- Илья, говори по-русски. Я не понимаю.
- Беречь как зеницу ока – это, примерно, так же, как ты бережешь своего плюшевого мишку.
- Ну да. Ведь его мне мама подарила. Но тебя я буду даже сильнее… Ведь у меня кроме тебя никого нет. Тетка не в счет.
- У меня тоже. Сестра не в счет. Я тоже тебя буду беречь. Поверь мне, Кристина, ты мне очень дорога. Очень. Ты бесценна. Ты теперь единственное, ради чего стоит жить.
- Вот глупости! Жить надо не ради чего-то, а ради жизни. Жить надо в любом случае. Маме бы твои слова не понравились.
- Виноват. Будем жить ради жизни.
Отойдя от окна, Кристина подошла и села за стол, за которым так подолгу сидела и писала Катя.
- Скажи, а мы где маму схороним?
- В Москве.
- А мы часто будем ходить к маме на могилу?
- Да, Кристина, очень часто.
- Я слышала, что если что-то говорить на могиле, то на небе тебя услышат.
- На небе услышат всегда, даже если ты будешь молчать, радостно молчать.
В тот же день, под вечер, в дверь нашего номера коротко постучали. Я открыл. Предо мной стоял юный газетчик и переминался с ноги на ногу.
- Сенька, что тебе? Мне сейчас не до газет.
- Мне тоже. Примите мои соболезнования. Я все знаю. Я лично был на месте преступления. Случайно. Ваша жена просила меня передать вам вот этот конверт. Возьмите. Честное слово, я не знаю, что внутри. Тетя Валя была должна мне доллар. Но я бы не посмел… Вот аванс, девять долларов, которые она мне дала. Возьмите. Я не могу взять эти деньги. Простите, я всегда был такой меркантильный.
- Что ты, Сенька, оставь их себе. Моя жена тоже бы их не взяла, будь уверен. Хороший же ты человек; так держать. Из тебя получится замечательный журналист. Спасибо за письмо. Ступай.
Я закрыл за Сенькой дверь и прислонился к ней спиной. На конверте было написано Катиной рукой два слова: «Мужу Илье».
Я открыл конверт и прочитал письмо в первый раз. Теперь я знаю его наизусть.
«Здравствуй любимый мой Илья.
Согласись, необычно получить письмо от уже мертвого человека. Прости за черный юмор; настроение у меня какое-то черное. Прости. Просто иначе я не могла найти способ донести до тебя то, что хотела сказать.
Начну с того, что я безумно тебя люблю. Ты – мой любимый мужчина. Ты – мой любимый муж. Молодой, красивый, умный. Теперь уже вдовец. Извини, но когда ты узнаешь все, когда ты прочтешь мои записи и дочитаешь это письмо, - ты поймешь, что иначе поступить я не могла.
Чего бы мне это ни стоило, но я обязана убить Бодягу Д. Н. – этого подлеца и негодяя. Завтра я приложу все усилия, чтобы остановить это чудовище. Я постараюсь. Я должна ему помешать убивать ни в чем неповинных женщин. Поверь, Илья, сейчас у меня нет и тени сомнений, что это ничтожество самый циничный маньяк и душегуб. Поверь, он вероломный хищник. И его может остановить только смерть. Он не должен жить. Если не я, то кто же? И пусть, пусть это самосуд. Я знаю одно: цена промедления – человеческие жизни. Я должна положить конец террора этой нечестии. Иначе, зачем жить?
Прошу тебя, ни о чем не сожалей, никого не вини. И не смей меня ругать. Ты знаешь, мои дни были уже сочтены, и хоть эти, последние, хотелось бы дожить достойно.
Вся моя история содержится в нескольких тетрадках, которые я исписала своим корявым почерком. Ты обязательно их должен прочитать. Может быть, в них ты найдешь оправдание моим поступкам. Может, в этих строках ты отыщешь ответы на вопросы, мучающие тебя сейчас. Записи я убрала в спортивную сумку, в ту самую, где хранятся деньги. Сумку я сдала в камеру хранения железнодорожного вокзала. Номерок лежит в кармашке твоей белой сорочки. Возьми мою историю и оставь себе. Деньгами же советую не пользоваться, ибо они нечестные. Я боюсь и переживаю за вас. Как бы они не причинили вам вреда. Поэтому, вам не плохо было бы отвезти эту макулатуру в Белокуриху и развеять по ветру где-нибудь с местных сопок. Как жаль, что меня не будет с вами во время совершения этого замечательного варварства. Но не беда. К этому времени я, надеюсь, уже прибуду на место и с высоты именно нахождения, а не положения, буду за вами наблюдать. Впрочем, это не установка. Таким образом поступать с деньгами вовсе не обязательно. Ведь деньги все ж таки. Словом, решайте сами.
И еще: Илья, воспользуйся случаем и доберись до машины. Под водительским креслом я закрепила диктофон. Там есть такая решеточка – для чего? – не понятно – вот под нее-то я его и поместила. Надеюсь, что диктофон и, главное, кассета достанутся тебе, а не людям с улицы. Послушай эту кассету и впиши то, что услышишь в мою последнюю тетрадь. Это и будет концом моей истории.
Что же касается твоего пистолета, то я надеюсь, что тебе его вернут. Я тебя умоляю, не сердись на меня за то, что я воспользовалась им без спросу. У меня не было времени искать другое оружие. Я надеюсь, что тебе это обстоятельство не причинит вреда. К тому же, я подстраховалась, не знаю, правда, поможет ли. В бардачке машины я оставила для сыщиков записку. В ней я обличаю только лишь себя и оправдываю тебя. Ты ни к чему не причастен, поэтому не переживай.
Когда все кончится, и тебя оставят в покое, найди Сирень и верни ему машину. Я надеюсь, мои намерения не испортят ее пригодность, и она вернется владельцу в том же виде, в котором была. Сирени же передай от моего имени огромное спасибо за то, что он для меня и для Кристины сделал. Он замечательный человек, так ему и скажи. Я уверена, что он тебе тоже понравится, и вы подружитесь.
Моим родителям и брату ничего говорить не надо. Передай им только записку, которую я прилагаю к этому письму. Я убеждена, что родители мои примут и полюбят вас с Кристиной. У меня добрейшие родители. Они сильные. Они смогут пережить потерю дочери.
Теперь о главном. Милый мой Илья, я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы быть уверенной в том, что ты не оставишь нашу Кристину. Я вижу, как сильно ты ее любишь. Люби так же и дальше, я тебя заклинаю. Ей нужна наша любовь. Ей нужна твоя забота. Я же о ней позаботиться уже не смогу. А как мне этого хотелось бы. Ты даже представить себе не можешь, как я хочу сделать ее счастливой.
Глупо тебе все это говорить, ибо мы обсуждали это с тобой ни один раз, но я иначе не могу, я все ж таки говорю. Я вас безумно люблю. И ты, Илья, и Кристина для меня бесценны. Я вами дорожу, как ни кем никогда не дорожила. Поэтому я хочу, чтоб вы были счастливы, жили и не тужили, невзирая на то, что меня отныне не будет с вами рядом.
Я хочу, чтобы Кристина жила с тобой и называла тебя папой. Вот увидишь, она обязательно будет называть тебя папой. Ты добр и умеешь любить, поэтому и тебя нельзя не любить. Из тебя выйдет замечательный отец. Я уверена, что ты заменишь Кристине и мать и отца. Прошу тебя, Илья, воспитай Кристину так, как некогда воспитали тебя. Пусть она вырастет такой же доброй, умной, отзывчивой. Пусть у нее будут все качества, которые есть у тебя. Я буду счастлива видеть ее такой.
И не забудь свозить ее в Белокуриху; она так этого хотела.
Вот, вроде бы и все. Вроде бы ничего не забыла. А если и забыла, то, как вспомню, дам знать. Шучу.
Передай Кристине, что я ее безмерно люблю. Смотри, не забудь! В том же я признаюсь тебе. Я люблю тебя, Илья. Я за вас молиться буду.
С любовью, ваша Катя».
В том же конверте был еще один тетрадный лист – та самая записка, о которой шла речь в письме. Вот ее дословное содержание:
«Мама, папа, брат, любимые мои, пишет к Вам ваша дочь и сестра. Пишу, потому что не имею никакого права совсем оставить Вас без весточки. Это, должно быть, моя судьба: уйти в мир иной, даже не найдя возможности проститься с Вами по-человечески. В этой записке у всех у Вас прошу прощения. Простите меня за все за то, что когда-либо сделала или сказала не так. В особенности же прошу у Вас прощения за свою скоропостижную кончину, ибо я знаю, она причинит Вам только лишь страдания, которых Вы не заслуживаете. Но скажу себе в оправдание: коли я умерла, то это определенно было предначертано свыше. Не искала я свою смерть – она сама меня нашла. Поэтому, очень Вас умоляю, не ищите виновных в смерти моей. Да и нет уже резона в поисках подобного рода, ведь воротить ничего нельзя.
Теперь самое важное. Это послание я передаю с Ильей. Он мой муж, мы обвенчаны. Простите, что не были приглашены на венчание и таким отвратительным образом узнаете об этом. Сережа знает Илью. Они имели случай познакомиться. С Ильей будет моя дочь, приемная дочь, но в действительности же она мне роднее родной, если, конечно, так можно выразиться. Девочку величают Кристиной. И Илья, и Кристина для меня буквально все. Мама, папа и брат, Илья и Кристина – это самое дорогое, что у меня останется в мире, покинуть который мне было суждено. Теперь прошу Вас, мама, папа и брат, умаляю: примите Илью и Кристину в нашу благодарную семью, отнеситесь к ним с должным уважение, теплом и заботой, любите их так, как любите меня. Брата же прошу в отдельности. Сережа, прояви благоразумие, а не свой часто неуравновешенный темперамент, не ищи ни в ком виноватого в моей смерти, тем паче в Илье. Что-то изменить, помешать моей гибели или переиначить мою судьбу Илья, при всем своем желании, не смог бы. Все потому, что от всех своих намерений, от всех своих проблем я держала Илью в стороне. Я не посвящала его в свои планы и иначе поступить не могла: я его люблю. Еще раз, Сережа, я тебе напоминаю: Илья знал не больше вашего, поэтому он и не смог бы ничего изменить. Я настаиваю, чтобы ты тотчас же, читая эти строки, отмел все сомнения, успокоил свои, я уверена, бушующие чувства и забыл обо всех претензиях, наверняка роящихся у тебя в голове. Илья не при чем, так что прошу тебя оставить его в покое и – более того – полюбить. Илья замечательный человек. Я уверена, что он Вам всем понравится, и вы его полюбите. Иначе быть не может. Искренне любите и Илью и Кристину. Это моя последняя воля. Я буду Вам благодарна за это. Я Вас всех очень люблю.
Ваша Катя».
Огромное спасибо честному милиционеру. Ираклий Владимирович счел «своим долгом» организовать отправку Кати в Москву. По своим каналам он устроил, чтобы Катино тело немедленно было доставлено из Похвистнева в Курумоч, а там определено на ближайший рейс до Москвы. Лишне говорить, что мы с Кристиной тоже летели этим самолетом. При нас были сопроводительные документы, в которых и я и Кристина указывались как родственники, сопровождающие умершею, так что благодаря Ираклию Владимировичу нам не пришлось платить даже за собственные билеты. Но для нас это была непринципиальная экономия, так как деньги у нас были, большие деньги, и мы в состоянии были оплатить любые расходы, для нас это был сущий пустяк. Но это пришлось к слову.
По прибытию в Москву всех нас троих встретил Катин брат. Он уже все знал: как выяснилось несколько позже, обо всем ему сообщил Ираклий Владимирович по телефону (вот вопрос: раз он каким-то образом разыскал Сергея Анатольевича, то, безусловно, знал куда больше, чем делал вид; не зная Катиного настоящего имени, он бы не вышел на ее брата; но именовал Катю до последнего Валентиной Олеговной, причину же этого я так никогда и не узнал). Поэтому мое первоначальное удивление (почему это Сергей Анатольевич не удавил меня сразу же, как я сошел с трапа?), исчезло, как только я услышал его фразу: «Я все знаю. Мне звонил Ираклий Владимирович. Спасибо тебе, Илья, что позаботился о моей сестре и привез ее в Москву». Таким образом, вопрос о предполагаемой Катей непримиримости Сергей Анатольевича по отношению ко мне был разрешен сам собой, даже не прибегая к записке, адресованной Катей своему брату. Эту записку я, конечно же, передал, но слегка позже. Прочтя ее, Сергей Анатольевич крепко обнял меня, поцеловал Кристину в щечку. С этого момента я узнал его таким, каким не знал раньше, и даже не мог предполагать, что вот таким он когда-нибудь бывает: прежний официоз, гремящий во всей его речи, все его высокомерие, разящее от каждого жеста и всякого взгляда, эта безграничная дистанция между мной и им, которая чувствовалась нутром, - исчезли, испарились, словно и не было всего этого никогда. Сергей Анатольевич стал необычайно добрым и удивительно душевным человеком, каким, наверное, может быть человек деревенский, но отнюдь не городской, - как какой-нибудь простенький мужичек из какой-нибудь глухой нижегородской деревушки, никогда и ни в чем не ищущий выгод и не знающий амбиций. В виду этой благоприятной перемены, что произошла в Сергее Анатольевиче, я окончательно успокоился. Больше я не переживал ни за себя, ни за Кристину. Но я не учел один очень важный момент.
В тот же день мне предстояло познакомиться с родителями моей жены. Нечего сказать: странное знакомство, необычное и, вернее, страшное: не всякому в жизни доводилось знакомиться с тещей и тестем уже мертвой жены. Я и ждал и боялся этой встречи. Признаюсь, я всегда робею в преддверии новых знакомств; боюсь непонятно чего; наверное, это мой комплекс. Но предстать перед отцом и матерью моей погибшей жены и, к тому же, тут же, привезя вместо цветов, конфет и бутылки шампанского гроб с их мертвой дочерью, - вот что было действительно омерзительно и ужасно для меня; любая мука для меня была бы куда терпимее, нежели эта.
Но, к великому моему облегчению и успокоению, и эти опасения оказались напрасными. Катя, убежденная в том, что родители «примут и полюбят» нас с Кристиной, была права. Но ведь по-другому и быть не могло: она хорошо знала своих родителей. Наталья Ильинична и Анатолий Васильевич встретили нас как родных (и слово «как» здесь даже не совсем уместно). Когда я, Кристина и Сергей Анатольевич зашли в квартиру (гроб с Катей остался стоять у подъезда; заносить его пока решили повременить), моему взгляду открылось то, что я никак не ожидал увидеть, тем более именно сейчас. Я довольно сразу догадался, что женщина, встречающая нас в коричневом бархатном платье и в черной косынке, рассеянно повязанной на голове, несомненно была Катиной мамой. Я понял и то, что беловолосый мужчина, стоящий чуть сзади Натальи Ильиничны и бережно поддерживающий ее за плечи руками, был Катин отец – Похвистнев Анатолий Васильевич. Однако не они меня поразили до той степени, что я едва не закричал, не свалился в обморок. Я уж однозначно на некоторое время лишился дара слова. То, что я увидел за Натальей Ильиничной и Анатолием Васильевичем, все объясняет; вернее, объясняет мое неслыханное удивление, мой шок. Я увидел там Катю, самую настоящую Катю – ту, которую я видел, которую знал, которую опознал в морге. Ту, которая должна была быть внизу, в гробу. Но она была жива. Я вижу: вот, она стоит, грустно смотрит из-за плеча Анатолия Васильевича; смотрит на меня, на чуть живую и совсем бледную от ужаса Кристину.
Увидев наше с Кристиной, мягко выражаясь, замешательство, Анатолий Васильевич поспешил к нам на помощь. Он избавил нас от иллюзий, он вернул нам способность думать и говорить, он все объяснил. Но палка, как известно, о двух концах. Его объяснения лишили нас страха, лишили нас и надежды. Нет, увы, чудес не бывает.
- Девочка моя, молодой человек… вас, кажется, Илья зовут?.. успокойтесь, не пугайтесь. Вижу, вижу; вы, должно быть, не все знаете. Эта молодая особа, которая так похожа на мою дочь, вовсе не Катя. Она моя племянница. Кате, стало быть, она двоюродная сестра. Необычайно похожи, не правда ли? Но спешу вас уверить, молодой человек, внешнее сходство между Олесей (это ее имя) и моей Катей – это единственно хорошее, что их сроднит… я извиняюсь, теперь уже сроднило.
- Дядя!
- Ну что «дядя», что! Вот, полюбуйтесь, у нее всегда так: всё «дядя» и «дядя», - это ее любимое восклицание; и, пожалуй, единственное; по крайней мере, я ничего другого не слышал. Наталья Ильинична, может, ты слышала? Не удивительно, что Катя об Олесе даже не обмолвилась. Да и что говорить-то? Нечего! Если только одно слово, имя: Олеся, просто Олеся.
- Дядя!..
Вмешалась Наталья Ильинична. Под ее взглядом Анатолий Васильевич ненадолго притих. Олеся ушла на кухню ставить чайник. Наталья Ильинична проводила нас в большую комнату, бросив перед тем мужу: «Илья дочь твою привез, а ты в дверях их держишь и, мало того, юродствуешь неприглядно. Я уже молчу, какого мне-то все это слышать от тебя. Не стыдно, старый?.. Илья, не обращайте внимание. Это у него синдром такой: сначала плачет, потом брешет всякую всячину, острит вроде того. Располагайтесь вот в диване, в кресле – что пригляднее. Пойду Олеське помогу; голодны, небось? Ну, не стесняйтесь, будьте родными нам».
Уже уходя, она обернулась к сыну.
- Сереженька, ты бы распорядился пока, чтобы Катеньку подняли. Родню вот накормим, а там и поплачем.
Итак, все разрешилось. Помог в этом Анатолий Васильевич. О, если б не его остроумные пояснения… Удивляюсь все-таки, как удивительно похожи бывают люди.
Катю похоронили на Ваганьковском кладбище. Среди дорогих скульптур, памятников и мавзолеев, среди тополей, берез и акаций теперь можно лицезреть еще одно памятное изваяние: на черной мраморной плите покоится белая лебедушка, искусно вырезанная из белого мрамора. Отчетливо и натурально видно каждое перышко, каждая пушинка распластавшейся на камне мраморной птицы. И глядя на нее, хочется воскликнуть: как живая! – и подойти, и ласково погладить по уткнувшейся в левое крыло голове, погладить по гладкому изгибу шеи, по спине… и подобрать раскинутые в стороны крылья, и, придерживая голову, бережно взять благородную птицу, поднять с камня и подкинуть высоко вверх. И громко крикнуть: «Лети, птица, лети! Хлопай своими могучими крыльями! Тебе ли здесь место?! Твое место там, в небе!»
Как живая. Но нет, нет, сказать так было бы не верно, не верно, видя безжизненную позу изящной даже в смерти лебедушки.
Черным вороном, белым лебедем,
Помахав крылом с вышины,
Ты оставил мне платье черное
Ослепительной белизны.
Можно подумать, это окончание книги. Но это не финал. Еще много недомолвок, несказанного, но обещанного. Похоже, всему виной мое дилетантство на литературном поприще. Не исключаю, что некоторым мое изложение от а до я может показаться нечто вроде: «листья тополя падали с ясеня…», ну и так далее. Но я знаю одно, и оно же заставляет меня продолжать: начатое Катей дело должно довести до конца.
Итак, продолжим. На этот раз с телефонного разговора, о котором уже было мной коротко упомянуто и который состоялся между мной и Ираклием Владимировичем. Чему, наверное, самое время. Дословно пересказывать разговор я не буду, вот лишь суть. Как я уже говорил, он позвонил мне через три дня. И сразу же, без предисловия, сообщил мне, что «Валентина Олеговна была убита из пистолета Бодяги Д. Н.» - это установила экспертиза. Вот реконструкция событий со слов Ираклия Владимировича: Катя и Бодяга сидели в машине, возможно, разговаривали; у Кати в руке был револьвер; с Катиной стороны к машине подошел журналист А. Злобный; с этого момента произошло три выстрела; пуля из пистолета Бодяги попала Кате в височную часть головы; пуля из пистолета А. Злобного смертельно ранила Бодягу; вторая пуля из пистолета Бодяги угодила в сердце А. Злобного, мгновенно убив его. В этих выстрелах и есть та самая головоломка. По предположению Ираклия Владимировича, первый выстрел сделал именно Бодяга. Он, возможно, стрелял в Злобного, но, как бы то ни было на самом деле, попал в Катю. За этим последовал другой выстрел – выстрел Злобного. Он стрелял из пистолета «ТТ» со сточенным номером. Пуля попала Бодяге в живот. Будучи смертельно раненым, Бодяга сделал второй выстрел, тем самым навсегда уложив Злобного. «Чертовщина какая-то!» - подвел черту Ираклий Владимирович. – «Чертовщина. Многое не понятно. Многое еще надо выяснить, но ведь не дают же! Руководство посчитало, что дело, чтобы не вызвало резонанса, следует закрыть. «Офицер, боевые ордена, честь мундира, - должно быть понятно». Мало того, меня еще и отстранили от этого дела, Главк забрал, даже закрыть не доверили. Вот так, Илья».
Вот так, Илья. Вот в такой стране предстоит жить тебе и Кристине. Это я уже сам себе говорю. Но люблю я эту страну. Люблю, потому что никакие мерзости не перекроют таких как Ираклий Владимирович. В конце разговора он просил меня приехать, забрать свой револьвер и машину Сирени. Он убедил свое руководство, что раз дело будет закрыто, то и вещьдоки уже не понадобятся. Я согласился.
Я вылетел в тот же день. В тот же день был в Похвистневе. Ираклия Владимировича нашел у себя в кабинете. Он тепло меня приветствовал, но, сославшись на большую занятость ввиду его нового расследования, предложил покончить со всем быстро и разом.
- Тем паче, и вам, я думаю, хочется как можно быстрее уехать из этого, богом забытого места, - сказал он.
Я кивнул. Ираклий Владимирович отдал мне револьвер и ключи от машины.
- Машина стоит в нашем гараже. Ее отмыли от крови, я распоряжался, – благо салон кожаный. Так что вы можете ее забрать, я всех предупредил. Ее владелец ведь Мифтахутдинов?
- Я не знаю фамилию. Его зовут Сирень.
- Ну да, Сирень. Я с ним связывался, по телефону разумеется, спрашивал, что он планирует делать с машиной. Сирень сказал, что машина уже не его, так как это его подарок вашей жене.
- Так вы ему сообщили о трагедии?
- В том-то и дело. Он долго отказывался верить, все говорил, что я его разыгрываю.
- Они были очень хорошими друзьями.
- То-то и оно, - задумчиво произнес Ираклий Владимирович.
Я уже собрался было уйти, но уже в дверях обернулся. Я все же решил спросить.
- Ираклий Владимирович, один вопрос.
Он поднял очки на лоб и посмотрел на меня.
- Мне очень любопытно… Как вы узнали, что Валентина Олеговна – это Екатерина Анатольевна? Вы же узнали это?
- Это моя работа, Илья, - улыбнулся он. – Но и мой секрет; это такая же тайна, что и ваша с вашими подложными документами. И заметь, Илья: я уважаю вашу тайну и не доискиваюсь до истины; сейчас я занимаюсь другим делом. Но если бы я хотел, то, безусловно, узнал бы все.
Мы простились. Я забрал машину, на ней же поехал разыскивать Сирень. В Самаре я кое-как нашел кафе с названием «Сирень» (мне о нем говорила Катя), в котором меня поджидало печальное известие. Я зашел, поинтересовался у администратора, могу ли я видеть хозяина, на что милая девушка в сиреневой униформе сказала мне, что Сирени нет и не будет.
- Что значит, «не будет»? Это ведь его кафе?
- Верно. То есть и его и как бы уже не его.
Я вопросительно посмотрел на девушку: говорит серьезно, как будто бы не шутит, и даже как-то грустно и зловеще смотрит на меня. И тут она отвела взгляд и заплакала.
Я растерялся. Подошел поближе, но не решился ни что-то сказать, ни что-либо сделать, дабы как-то успокоить. Девушка успокоилась сама; она вытерла слезы и секунду посмотрела на меня.
- Сирень Семенович повесился, - произнесла девушка.
Я опешил.
- Как повесился? Когда повесился?
- Сегодня похоронили.
- Вы что, все это, серьезно? – не верил я.
Девушка кивнула, помолчала и сказала дрожащим голоском:
- Несчастная любовь. Он любил одну даму. Я ее видела, один раз: они как-то здесь кушали – Сирень Семенович, она и ее дочка.
Я молча вышел и даже не простился. Но потом вернулся, узнал, где похоронили Сирень, и сказал, что оставляю у входа его машину, которую следует отдать родственникам. Затем опять вышел, и опять забыл проститься. В третий раз возвращаться не стал, а поймал такси и поехал на кладбище. Что я мог еще сделать, как отдать дань памяти… В магазине, который был при кладбище, я купил букет цветов. Зашел в домик смотрителя, который был рядом с магазином, оторвал того от чаепития и попросил помочь. Смотритель, а им оказался довольно молодой мужчина, открыл толстый журнал и переспросил:
- Вы говорите, «Мифтахутдинов»? В мусульманской части должна быть, судя по фамилии.
- Нет, он православный.
- Да? А это, случайно, не тот, что повесился?
- Он самый.
- Знаю, знаю. Пойдемте, покажу. Повезло ему, я вам скажу, вместе со всеми похоронили, а не за оградкой.
Он привел меня к могиле. Сказал, что если что, то будет в сторожке, и ушел. Это был красивый резной дубовый крест; на нем - медная табличка с именем, датой рождения и датой смерти, и все. К кресту были прислонены два венка – «помним, любим, скорбим» - один от родственников, другой от персонала кафе. Я положил свой букет рядом с венками и чуть-чуть отошел в сторонку. В голове пронеслась мысль: интересно вдруг стало, как он выглядел; но фотографии, увы, не было.
- Катя благодарит тебя, Сирень. Спасибо за все то добро, которое ты сделал для нее и для Кристины. Спасибо и от меня.
Все это я сказал после короткого молчания. А сказав, ушел. Уже ночью я вернулся в Москву, в свою скромную, но уже не одинокую квартиру; «не одинокую» - ибо там меня ждала Кристина.
Трудно поверить, но Кристина, после смерти Кати, оказалась послушным ребенком, я бы даже сказал, покладистым ребенком. Она не спорила со мной, во всем со мной соглашалась, «на ура» принимала все мои предложения и инициативы. Даже в мелочах – и то она меня удивляла: только я собирался мыть грязную посуду, не успевал я даже надеть резиновые перчатки, открыть воду или взять первую тарелку, чтобы помыть, - она неслась и отстраняла меня прочь, она отбирала тарелку и прогоняла меня на диван. И так было во всем, что касалось дома, уборок и тому подобной ерунды. Про таких детей говорят – «шелковые». И это наша Кристина?.. Прочитав Катины записи, я стал еще больше изумляться таким переменам. Кто читал, поймет. И тоже воскликнет: «И это наша Кристина?» Я не верил своим собственным глазам. Потом не переставал удивляться. Потом это для меня стало нормой, естественно, и я привык. И теперь уже ничему хорошему не удивляюсь.
С первого сентября Кристина пошла в школу. Из большого перечня специальных школ, представленных мной на выбор, она выбрала школу с углубленным изучением русского языка, а на мой вопрос, почему именно эту школу, ответила: «Мама Катя писала, и я хочу писать. Я хочу написать продолжение про Буратино». К художественной гимнастике ее пыл остыл. Я было предложил ей опять записаться в секцию, на что она мне ответила не по-детски дипломатично и тонко: «Если ты, Илья, скажешь мне, «иди и занимайся», я пойду и буду заниматься, и не капельки на тебя не обижусь, но ты, Илья, должен будешь помнить, что я совсем не горела желанием заниматься художественной гимнастикой». Зато она захотела заняться музыкой. Мы отправились в музыкальную школу и слету прошли прослушивание. Кристину, за ее идеальный слух, брали все, но сама она предпочла отделение скрипки. Ее будущий преподаватель был благодарен ей за «правильный выбор»; он радовался как дитя и злорадно подтрунивал над коллегами. Таким образом сменились Кристинины приоритеты, и всем известно, что в детском возрасте это явление вполне нормальное и естественное.
В тот же день, сразу после прослушивания, мы заглянули в шикарный магазин музыкальных инструментов и купили Кристине шикарную скрипку, сделанную в Италии, и еще всякую специальную всячину. Кристина сияла, обхватив скрипичный футляр. И с этого же дня в нашем доме зазвучала музыка. Я чуть-чуть оговорился. Именно Музыка стала звучать чуть позже – но ведь это такой пустяк!
Как-то, в один воскресный день, мы решили навестить людей, которых знала и любила Катя, а именно: Ван Гога и Ирину (Рульку). С ними мы познакомились еще на Катиных похоронах, и именно тогда они нас пригласили к себе в гости: «приходите, когда будет удобно, в любое время, хоть ночью». К Ван Гогу мы пришли днем, часов в одиннадцать. Он встретил нас радушно и очень обрадовался, что мы все-таки пришли. Тут же откуда-то прибежала тетя Вера (она тоже была на похоронах). Тетя Вера все что-то суетилась, бегала вокруг меня и Кристины и три раза заставляла нас пить чай с домашними ватрушками. Гоги показывал фотографии, среди которых было много Катиных, и несколько снимков подарил нам с Кристиной. И он, и его мама много говорили о Кате, вспоминали, смеялись, тетя Вера иногда позволяла себе всплакнуть, но тут же ругала себя за это и успокаивалась. Пробыли у него до часу дня.
Затем сразу же отправились к Ирине, предварительно позвонив от Гоги. Ирина встретила нас одна, без мужа, объяснив, что ее супруг человек занятой и часто трудится даже по выходным. Она встретила нас не менее тепло, чем Гоги, но сразу же стала пичкать нас обедом. Все наши возражения, что мы сытые, что мы только что наелись ватрушек, ее не устраивали: «время обеденное», и все тут. Пришлось сесть за стол, будучи сытыми, но довольными оттого, что мы и здесь пришлись желанными гостями. После вкусного обеда нам дали чай, и сделано это было с таким безапелляционным видом, что мы побоялись отказаться. После чая поболтали о том, о сем, послушали стенания Ирины о ее «чертовски трудной доле» в качестве генерального директора фирмы, попрощались, заверили, что еще обязательно придем, и ушли домой.
Позже, делясь со мной впечатлениями от этих визитов, Кристина сказала:
- Удивляюсь, как могла дружить наша Катя с этой Ириной? Это же черти что, а не женщина! Вот Гоги – совсем другое дело, Гоги мне больше понравился: он хотя бы не заставлял меня есть тогда, когда я не хотела. А она – пичкала. Странная особа, скажи? Ты же знаешь, что я против насилия…
Так мы сходили в гости. В последствии продолжали к ним забегать, но делали это редко, так как и я и Кристина были беспечно заняты. Но и это не помешало нам продолжать видеться, ибо и Гоги и Ирина сами стали нас навещать, и приходить стали ни чуть не реже, чем Катины родители и брат (кстати: Сергей Анатольевич настоял, чтобы я работал у него; я принял его предложение и теперь я занимаю в сети его ресторанов должность).
Когда наступили осенние каникулы, мы, не долго думая, собрались и отправились в знаменательное для всех нас место – в Белокуриху. До Барнаула ехали поездом, оттуда на автобусе добрались до Бийска. В Бийске взяли такси, которое и привезло нас в желанный город-курорт. Поселиться решили в гостинице, хотя в городке этом было множество санаториев, но мы сюда ехали не лечиться, а отдыхать и, главное, воплотить в жизнь Катину затею. Еще перед отъездом я рассказал Кристине об том денежном «варварстве», которое предложила нам Катя в своем письме, что, мол, вот именно так нам посоветовали поступить с теми большими деньгами, обладателями которых мы нечаянно стали. Кристина и в этот раз, даже не думая, согласилась, хотя с моей стороны это было не настояние, а всего лишь совещание, я спрашивал у Кристины ее мнение. Тогда я подумал, что любое Катино слово – написанное или когда-либо сказанное – для Кристины априори становится незыблемой истиной, законом. Но я ошибался.
Оставив в номере свои дорожные вещи, и взяв только рюкзак с деньгами, мы отправились смотреть город. Красота всего окружающего поразила нас сразу же, как только вы въехали в эту Русскую Швейцарию. Здесь все было прекрасно, все радовало и радовалось само: и протекающая через весь городок небольшая речка с прозрачной, журчащей между разноцветными гладкими камушками водой; и мостки через эту речку, которые были разнообразных форм и расцветок и которые встречались чуть ли не через каждый шаг; и санатории, торчащие по обе стороны от реки как грибы; и магазины, и многочисленные кафе, и автозаправочные станции – расписанные, раскрашенные во все цвета радуги, со своей неповторимой архитектурой; и лоточники, стоящие повсюду и торгующие сувенирами; и продавцы меда, такие шумные, всегда кричащие и зазывающие; и идеально ровные дороги; и вымощенные тротуары; и улыбающиеся таксисты на своих белых иномарках, готовые за каких-нибудь десять целковых довести любого из конца в конец; и церковь; и расположенный близ нее Святой источник; и даже отдыхающие, неторопливо снующие туда-сюда то пешком, то на роликах, то на велосипедах. Но горы, а точнее предгорье Алтайских гор, - это что-то особенное! О горах, любых горах, будь то сопка, Эльбрус или безымянных холм, по мне так и писать не стоит – не передать, - их надо видеть. Лишь скажу в целом и обобщу: все в Белокурихе было прекрасно; но отличало от остальной России, хотя это и был ее крохотный кусочек.
Этот городок - в сущности, не большой - мы обошли вдоль и поперек. Вдоволь наелись мороженого, даром налакомились алтайским медом, который всем везде бесплатно предлагали отведать, а если понравится, купить. Накупили разных сувениров, китайских погремушек, из которых Кристине больше всего приглянулась бамбуковая «музыка ветра». После этого мы дошли до канатной дороги, которая нас и доставила на самый верх Крестовой горы, предварительно взяв с нас по пятьдесят рублей.
Там мы минут пять поглазели на огромный крест – главную достопримечательность города Белокурихи, сфотографировались на фоне креста и окружающих красот и молча отделились от остальной кучки людей, толпящейся возле этого замечательного памятника православия. Мы прошли немного, и зашли в сосновый лес. Сосны росли повсюду, и почти все склоны были усеяны ими, за исключением только тех, где проходили горнолыжные трассы. Пройдя еще немного вглубь, и еще немного вскарабкавшись по породе вверх, мы оказались на крохотной каменистой поляне. Я взял Кристину за руку, и мы вместе осторожно подошли к самому краю отвесной скалы. Внизу была пропасть. Мы, держащиеся за руки, стоящие на краю пропасти, и горы, поросшие соснами, елками, елью, - дух захватывало. Я посмотрел на Кристину. Ее взгляд был устремлен вперед, перед собой.
- Ну, что, начнем? – спросила она сопку, на которую так пристально смотрела.
- Пожалуй, - ответил я.
- Доставай, - сказала она.
Я снял с плеча рюкзак и развязал узел. Я задумался.
- Кристина, может быть, нам стоит оставить пару тысяч? Ну, на первое время?
- Не беспокойся, Илья, я уже оставила, - меланхолично ответила она.
Я кивнул. Передал ей первую пачку. Кристина разорвала обертку и, как голубя, закинула пачку вверх. Зеленые кредитки разлетелись и, вращаясь как семена русского клена, стали медленно уплывать вниз. Со своей пачкой я поступил так же. Кристина, готовая разреветься, сама взяла еще одну, резко сдернула обертку и швырнула ее вниз. Я так же взял пачку… но медлил.
- Кристина, может, не надо?..
- Надо, Илья.
- Может быть, их куда пожертвовать?
- Илья, не мучай! Давай уж побыстрее…
Так мы развеяли все деньги. Все до единой купюры мы «пожертвовали» алтайским сопкам. Но вот что интересно: разбазарив почти миллион долларов, я не испытывал ни жалости к этим деньгам, ни разочарования в своем поступке; я не винил себя и не кусал локти. Думаю, что и Кристина почувствовала то же самое. Но еще радостнее было то, что это чувство и облегчение утвердилось и подкрепилось вдвойне через вновь открывшееся обстоятельство. Кристина меня надула, объегорила, провела – как хотите. По приезду в Москву она вытащила из-под кровати свой школьный ранец, открыла его и заставила меня заглянуть. В ранце пачка к пачке лежали все те доллары, от которых мы совсем недавно избавились. Кристина победоносно улыбнулась моему изумлению. Она все объяснила, и на деле оказалось все просто: будучи в тайном от меня сговоре с Гоги, но, в то же время, не посвящая того в детали, Кристина решила подменить деньги. Она поведала Гоги о своем заветном желании: мол, так и так, но очень-де хочется стать враз богатой, и пусть не всерьез, пусть не на самом деле, а лишь фиктивно, но хочется. Дальше Кристина подкинула Гоги идею и рассказала, как ей все это представляется. Она поведала ему, что хочет обладать большим числом долларов, и чтоб все были номиналом по сто, и чтоб восемьдесят пять пачек, и что все равно, если они будут не настоящими, но чтоб обязательно были похожи. Добродушный Гоги не мог отказать этой прелестной девочке и помог осуществиться ее мечте. Он напечатал на лазерном принтере нужное количество баксов и вручил все это богатство Кристине. Она, конечно же, взяла с него клятву ничего не говорить мне. Так я был обманут, но, не смотря на это, я поблагодарил Кристину за этот обман.
- Я думала, ты будешь против. Прости, что не рассказала тебе сразу, - повинилась она мне. - Но ведь и мама Катя не настаивала, ты же сам говорил, - подумав, чуть-чуть оправдалась Кристина.
«Мама Катя» не настаивала, «Мама Катя» наверняка поступила бы так же. О, как они похожи!
А мы, тем временем, продолжали жить. Жизнь в Москве вокруг нас кипела, сорилась, ругалась, дралась, все куда-то спешила, а мы с Кристиной жили дружно и неторопливо, и не обращали внимания на эту суету. Кристина блестяще училась в школе, и ей нравилось учиться. После школы она забегала домой, брала скрипку и мчалась в училище, и ей нравилась эта беготня. Она возвращалась домой и продолжала пиликать, хвастаясь предо мной своими новыми достижениями, и я был счастлив, слушая, как она играет. А играла она здорово. «Она все хватает на лету!» - хвастался, и тем самым заставлял меня гордится, ее преподаватель. И я гордился.
Свое свободное время мы проводим по-разному, однако никогда не проводили его бездарно. И никогда не забывали про нашу Катю. Что бы мы ни делали, и чем бы мы ни занимались, но каждое воскресенье мы всегда посвящаем ей. Каждое воскресенье мы с Кристиной ходим к Кате на могилку. Каждое воскресенье мы приносим букет живых цветов. Мы молчим, общаемся, смеемся, рассказываем Кате про нашу жизнь, про наши успехи и радости. Перед уходом на нас обязательно находит грусть, но мы силимся, улыбаемся, и продолжаем жить, и нетерпеливо ждем следующего воскресенья. Это уже стало нашей семейной традицией.
Сегодня воскресенье. Сегодня первое января. Сегодня чудесный морозный день. Сегодня мы так же ходили к Кате на могилку и поздравили ее с Новым годом. Кристина первый раз за все время взяла с собой скрипку. Мы зажгли три толстые свечки, поместили их в стеклянные чаши и поставили на мраморную плиту. Снег – такой белый и блестящий – крошечными снежинками медленно падал с неба и, долетая до снежного покрывала, терялся среди миллиардов таких же крохотных снежинок. Кристина открыла футляр, достала смычек и скрипку и подула своим теплым дыханием на замершие пальчики. Заплакала скрипка. Зазвучала какая-то неизвестная мне симфония – такая печальная, но чувственная, пронизывающая и ободряющая. Это была музыка Жизни. Слушая Кристину, я опустился перед каменной лебедушкой на колени и ладонью стал разметать в стороны снег, застилавший надгробный камень. Вскоре я, в который уже раз, прочел:
Похвистнева Екатерина Анатольевна, 8.01.1971 – 24.08.2001гг.
Скрипка продолжала плакать, плакала Кристина, плакал и я, сквозь слезы читая Катины последние слова, выбитые на мраморном постаменте:
«Не славы ради – живых для…»