Однажды была зима, а мне казалось, что это – лето. И я сказал тебе, что мы всегда будем вместе, где бы это не случилось. Затем, недолго думая, позволил небу нарядиться в мгновенно-осеннее. Ты ушла в другое лето, а я остался в осени. И дождливей неба еще не существовало.
Тени неслучайных прохожих шептали морально устаревшее о том, что "надо как-то добрее и человечнее". Слушать не хотелось, но – и не надо. Надо продолжать жить, но жить некуда. Кругом неугомонные утюги-шатуны: придут, расшатают, распахают, проредят… после разгладят, оформив на свой манер, и – давай шататься дальше. Иногда, реже редкого, они похвально молчат: собираются и о чём-то своем одиноко пьют водку, разбавляя горечь похмелья трагической паузой в стиле «Дежавю». Мне бы такое усердие...
Но я думал о другом. О другом – которого нет ни в этом, ни в другом. Возможно, прав был Рильке, когда сказал... впрочем, какая теперь разница, что он сказал. Важно только то, что никогда не будет сказано. И об этом лучше молчать, делая вид, что важнее пафоса закрытого рта ничего не бывает. Еще лучше – пойти к демиургам-острословам, патентующим гениальные отрывные дни-календари, и поинтересоваться, что тебя ждет после вечно-осеннего провала. Ответ очевиден и осторожно молчалив. Или пойти прямо туда, где есть ты. Но тебя, кажется, уже не существует в природе моего близорукого воображения. Ты возникла в сомнительном мгновении тревожного сна, в котором мы переплетались подобно скользким ядовитым змеям, совокупляясь с усердием последней брачной ночи. Мы – отрицающие границы сладострастия и пределы опустошения, терпеливо доводя до бесконечности желание взаимного обладания.
Затем я обозначил у себя на стене черту. Черту-змею между тем и этим. Она, очнувшись, сонно зашипела и, добавив каплю яда в мой лексикон, обернулась исчезновением под ковром горьких сожалений. В суете я рассказал первым людям о потере веры: в добро, в себя. Люди посмеялись надо мной. Я посмеялся над людьми. Мы стоим и смеемся друг над другом, понимая, что наш смех направлен соответственно. Но даже мертвый незрячий заметил бы в этом смехе отражение пожара отчаяния.
Одно лишь: теперь я безвременно отравлен, утерянной навсегда в себе тобою. А мы с тобой вместо "вместе" превратились в "ты" и "я". Мы – столь далекие местоимения. Так далеко не вместе.