Деревня моя была в плеяде деревень- выселок из старинных сел, население которых было вывезено графом Салтыковым из Московских земель в первой четверти 17-го века.
Переселение это было связано с освоением лесных земель, населенных мордвой. Леса вырубались, земля распахивалась. И подтверждением этого процесса служат названия таких населенных пунктов как не так давно исчезнувшая Золотая Поляна в Сасовском районе, так и ныне существующая Зубова Поляна в Мордовии.
Колонизация русским людом земель нашего края Московскими переселенцами подтверждается и такими фактами, которых я не встречал у историков.
Например, у каждой деревни, у каждого региона есть в народе свои прозвища. Мы у себя в Салтыкове население окрестностей Бок - майдана называли бутяками. Знаю это оттого, что дядька мой женат на бутячке. И когда я уже в Рязани, в зрелом возрасте поддразнил этой кличкой работающую со мной землячку из бутяцких краев, она мигом отпарировала: ну и что, Михаил Васильевич, а Вы москаль. То есть по отношению к той, удаленной от нас стороны в направлении позднейшего заселения наши предки были пришельцами более ранними и достаточно компактными.
И второе. По земетчинскому направлению железной дороги в Пензенской области сушествует село Салтыково с которым соседствует деревня Рянза с одноименной речкой. Это немного отличается от нашей еще существующей Ряньзи с такого же названия речушкой.
Если же посмотреть на карту Рязанской области, то группа сел и деревень Салтыково, Новое, Крутое, Матвеевское, Ряньзя, Шафторка пятном Сасовского района вдается в Мордовию.
Поля Сасовские, а леса мордовские.
В 20 - е годы 20 - го, теперь уже прошлого века в названных селах возникла ситуация с их перенаселением, вызванная в основном недостатком земли для строительств новых хат при переизбытке претендентов. В большинстве семей до 11 - 13 человек детей, из которых по приблизительному раскладу половина мужиков, которые достигнув зрелого возраста своих жен должны были привести к себе в дом. Стесненность в селах была страшная. При пожарах выгорало как не менее семи домов, а иной раз целые порядки. И это происходило достаточно часто. Дед мой, Герасим Грачев, умерев в возрасте молодом, где - то 30 - 35 лет, от болезни, пережил семь пожаров.
Заселялись даже самые неудобные места. Бабка моя жила на мысу между двумя глубокими оврагами, разделяющими в Салтыкове так называемые Раковку и Козловку. А какой буерак отделяет Раковку от основного села!
И вот в названное время перенаселение уже сложившихся сел вызвало возникновение новых деревень. В пяти километрах от Салтыкова на Черной речке образовалась моя родная Покровка, по простонародному Жульевка. Там же через ручей , в Толстовке поселились выходцы из Студенца. От села Крутое отпочковались две деревни. Васяевка, в том месте, где речка Черная выходит из леса, и поселок Ленинский, после войны полностью переселившийся куда- то в лесные северные края. У жителей этих деревень, дочек - матерей, были общие праздники, родственные связи.
Остановимся на Покровке - Жульевке, где я родился, вырос и откуда подался в люди на огни большого города. Из села Салтыково было две волны исхода на новые места. Первый раз они поселились на Черной речке на возвышенном берегу со стороны села Крутое, в километре от леса. Это было в районе бывшей усадьбы князя Гагарина, владельца местных земель. Немного их было, волки воют по ночам, да и мало ли какой лихой человек выйдет из леса.
Жили то в большом селе, где соседи и справа и слева, и спереди и позади усадьбы. Здесь же жутко им видно стало, испугались они трудностей и вернулись назад. А за трусость свою получили прозвище по имени болезни медвежъей, которой тот страдает, когда очень сильно испугается. Рука не поднимается это слово написать.
Но, тем не менее, примерно в 1924 году пошла вторая волна исхода переселенцев. На место, уже несколько освоенное ранее пришли люди, зарекомендовавшие себя как достаточно жуликоватые, что видно очень мягко сказано. И очень метко окрестил деревню народ Жульевкой. Занимала она уже оба берега Черной речки. Правый, тянувшийся метров на двести, и левый длиной в километр. Общее название деревня получила Покровка оттого, что в церкви села Салтыково был придел во имя Покрова Пресвятой Богородицы. Вся округа, однако, упорно именовала ее Жульевкой. В деревне же так именовали более длинный нижний порядок, а верхний так и носил позорное прежнее название. Это было до пор, пока у них не завелся прорицатель. Он, имени которого не найдешь теперь, взялся предсказывать когда и какой конец деревни будет гореть на следующий год. И предсказания его сбывались. Дома горели. Горели до тех пор, пока сметливые деревенские мужики не сделали свои выводы и не избили прорицателя до смерти. Гореть порядок перестал, но имя свое сменил на новое и более благозвучное ПОГАРЯ.
Жило в деревне народа достаточно. Об этом говорит и то, что в деревне был свой клуб, которого я уже не захватил, но который, разобрав, перевезли в Крутое под правление колхоза. Этот факт у нас вспоминали с гордостью. Был свой колхоз, носивший гордое название БОРЕЦ. Жил колхоз по тем временам неплохо, так как находился на самых лучших землях в округе. Колхоза уже не было более полувека, а я услышал в диалоге фразу: проезжал по полям - хороша трава в Борце. Борца давным-давно уже нет как такового, а земли борцовские.
Я запомнил деревню уже выщербленной брошенными усадьбами, когда в общем порядке домов появились прогалы, место прежних хозяев которых никто занимать не стремился.
Запомнились люди, жившие в деревне. Я благодарю Бога давшему мне память и возможность рассказать о них.
На Погарях, на въезде со стороны села Крутое, жила одинокая тетка Настя Хваталина. Народная молва рассказывала про отца ее, большого любителя читать газеты и драк. В драке он и был убит оглоблей. В знак уважения к его страсти в гроб ему положили газету. Далее по порядку жили Гуськовы. Хозяин семьи, дядя Петя, пас овец с отцом моим на пару, а дети их были нашими ровесниками. Старший сын, Анатолий, ровесник сестры моей Шуры, запомнился с той поры тем, что у него был чистый и самый чистый в колхозе трактор. Сами старики умерли достаточно рано. С Анатолием мне приходилось периодически встречаться. Встречи с земляками всегда очень волнительны. Но, увы, они становятся все реже, потихоньку сходя на нет.
Через какое - то расстояние от них жил мой дед Лихин Тихон Ильич, об интересном и трудном жизненном пути которого я расскажу в отдельной главе моего повествования.
Завершали Погаря четыре родных брата Веряевых Петр, Николай, Иван и Сергей. Их вообще - то было больше. На Васяевке жил Андрей. Другой брат и сестра жили в Жульевке. Об этой семье хочется рассказать подробнее.
Петр, или как называли его в деревне дядя Петюнька, работал в колхозе пчеловодом на стоящей в лесу, киломерах в трех – четырех от деревни, пасеке. Хороший, добрый, скромный деревенский мужик, ничем не выделяющийся из общей массы. Родил детей, воспитал в меру возможности и умер в середине 70-х. И вот в 2004 году залез я в Интернет со своими историческими изысками и при наборе слова Салтыково вдруг получаю: ВЕРЯЕВ ПЕТР ФЕОКТИСТОВИЧ !!! Герой Великой Отечественной войны, Кавалер многих орденов. И все это с фотографией, с описанием его воинских подвигов. Глазам своим не верю. Почему только сейчас, уже в своем преклонном возрасте, когда и поговорить - то на эту тему из сведущих земляков не с кем, узнаю о герое, жившем когда - то рядом?
а Ответ очень прост. Каждый практически мужчина определенного возраста в годы, которые я описываю, прошел военными дорогами. Только оценен каждый был по-своему. Наградами хвастаться было нескромно. Герои были все, каждый хлебнул своего лиха. Не чаял старик, не ведал, что придет время, когда о его фронтовом пути сможет узнать весь пытливый мир. Разгадка такого сюрприза заключалась в том, что сын одного из его сослуживцев Александра Костерева разыскивая однополчан отца, создал сайт, где поместил все, что у него было.
Другого брата, Николая, связывали с нашей семьей почти родственные узы. Его жена, Мария, была какое то время замужем за двоюродным братом моей матери Макаром Лалуевым. Родила ему двух дочерей, Пашу и Аню. А потом не сжились по каким - то причинам и развелись. Время послевоенное, тяжелое, на руках двое детей. Что делать? И нашли Марья с Захаром соломоново решение: поделить детей. Пашу забрала мать, Аня осталась с отцом. Выросли обе достойными людьми, нарожали детей, моих троюродных сестер и братьев.
Иван также отложился в памяти народной. Но уже несколько в ином ракурсе. Был он якобы в дезертирах, которые базировались в глубине лесов, в районе Барсучьего оврага. Лес мордовский, граничащий с нашими полями, представлял собой непроходимую тайгу, а о барсучьем овраге бытовало мнение как о чем- то страшном, недоступном. Во времена сухого закона в те места мужики уезжали на несколько недель для выгонки самогона и были недосягаемы для властей. Вот также недоступны были в тех местах и дезертиры, до которых видно в то время не доходили руки. После войны с ними разобрались достаточно быстро. Так вот дядя Ваня был там человеком якобы от властей посланным и нередко выбирался в сумрачное время в люди, переодевшись в женское платье. В чем правда, в чем ложь судить не берусь, но от репрессий он не пострадал. Да и амнистировали дезертиров вскоре после окончания войны.
Ну и жена следующего их брата, Мария Родионовна, родившаяся на Украине и пережившая оккупацию, была преподавателем истории в нашей школе. Ее рассказы о немцах были единственным для нас источником информации об оккупационных порядках из первых уст. Ее имя я тоже разыскал во всемирной паутине как ветерана войны.
Вспоминаю еще два дома между Лихиным и Веряевыми. Прокоп Шмелев, тихий незаметный старик, также незаметно перехал в Свеженькую, лесной станционный оживленный поселок на Земетчинской ветке железной дороги километров в пятнадцати от нас. Умер, пойдя в лес, толи заблудившись, толи по времени. Искали долго.
Где-то здесь, на Погарях, жил Петя Авдонин. Будучи года на три старше нас, он несколько раз оставался на второй год в школе и в итоге уравнялся с нами. Школу Петр не закончил, хотя в отношении учебы не был совсем потерянным парнем. Был у него старший брат, обладавший талантом часто менять жен. Одна из них серьезно занялась Петиной учебой и на удивление всем он начал делать успехи, выбившись почти в твердые хорошисты. Но брат в очередной раз поменял жену, а Петя опять съехал на двойки.
Иван Мордайкин. Был он много младше моего отца. Старшие дети были моими ровесниками, младших и не помню. Колька, самый старший, был достаточно энергичным небольшого роста парнем, драчуном. Мишка был на год младше меня. После того как мы разъехались кто куда, с Мишкой что - то случилось, толи убили, толи пропал, толи поездом сбило. С Николаем же отдельная история. Отец с Иваном дружили какое - то время. Родители от деревенской разрухи в 1970 году выехали в Подмосковье и все связи их с земляками оборвались. В 90-х годах, когда отец уже сильно ослаб для заготовки дров, я помогал ему из Рязани топливом. В один год случилась оказия отправить им дрова с Родины, из Салтыкова. Николай же работал водителем в хозяйстве. И я попросил друзей послать его с этим рейсом. Привез он груз, встречает отец, слабый уже старик, машину. Навстречу статный красавец: Дядя Вася, а ты знаешь кто я? Кто же? Протирает он слезящиеся глаза.
Николай Мордайкин, Ивана сын. И заплакал дед. От потрясения. Это было первое его и последнее свидание за последние двадцать с лишним лет разлуки с местами, которым он также отдал четверть века.
После смерти деда своего переселились они в его новый дом в Жульевке, переехав затем в Салтыково. Много лет спустя, когда вновь после долгой разлуки наладилась связь с родиной, зашел я в сельскую администрацию и спросил у сидящих женщин про девичьи фамилии с надеждой найти новый отзвук в памяти, и получил его:
-Мордайкина!
Спустившись от Веряевых вниз по тропинке и перейдя речку, мы попадали в непосредственно Жульевку и центр деревни. Что он представлял собой? Налево, у безымянного ручейка, стояла школа со средних лет парой тенистых ветел рядом. Кстати, вдоль всей деревни были посажены ветлы. От возраста были они раскидистыми и наклонены в сторону домов, создавая тень над тропинкой, бегущей вдоль них и которую бы теперь назвали тротуаром. Сама же деревенская дорога не носила даже признаков разбитости, и все это вместе давало деревенскому порядку столь привлекательно неповторяемый для нашего времени вид, что снится он мне по ночам до сего времени.
Школой служил простой бревенчатый дом с печкой голландкой внутри. В мое время училось человек несколько с первого по четвертый класс одновременно под водительством старенькой учительницы.
Перейдя от школы улицу, попадали на хозяйственный двор, представляющий собой добротно срубленную длинную кошару, вмещающую в себя до 800 голов овец, запарочное помещение для запарки корма и разные сопутствующие постройки. По теперешним меркам было бы это миниатюрно, немасштабно. Но было все добротно и чувствовалось, что до всего, что требовало внимания, доходила хозяйская рука. Для меня же, пацана, это был центр вселенной. Особенно поражала воображение пожарная помпа, давно уже не работающая.
Но как блестела!
За метров 700 от скотного двора начинался Тараскин лес, вековые деревья по опушке которого имели вид леса тенистого, культурного по отношению к глубинному лесу. Он и был таковым. За сотню метров вглубь от опушки находились десяти - пятнадцатилетней давности вырубки, где молодняк только начинал подниматься, и был хороший травостой. На вырубках была отличная малина и земляника, сбор которых был мечтой отпускников каждого года. Природа была еще достаточно дикой и собирая ягоды попадались лежбища крупного зверя. Лось? Медведь? Не исключено было ничего, все водилось в лесу.
Вернувшись назад в деревню, и свернув направо, хочется в памяти пройти ее из конца в конец. Добравшись до последних домов повернувшись лицом назад, понимаешь, что если в этом направлении деревня застраивалась, то вымирать начала в обратном. Где- то здесь жил старик Родин, произнесший пророческую и запомнившуюся современникам фразу: как эта деревня появилась здесь, так она и исчезнет. По редким домам и домишкам, стоящим друг от друга через две - три, а то и более усадеб видно было, что пророчество начало сбываться. Первый дом - пятистенок уже пустовал. Хозяин его, худощавый и молчаливый мужик дядя Митя Вдовин проходил по деревне стремительно, заходил в дом на несколько минут и также стремительно исчезал в стороне Васяевки. Напротив стояло несколько совсем крошечных, по - моему даже в два окна, домишек. Они были пусты. Два при моей памяти занимали бездетные семьи сестер учительниц Антонины Дмитриевны и Серафимы Дмитриевны. Первую я не помню, а вторая отучила меня три года. Выучила она несколько поколений деревенской молодежи и уехала с мужем в Ковылкино доживать свою старость в условиях, заслуженных ими своим подвижничеством. Фамилия ее была Мухина.
Первая учительница... Обозначена ли где могила ее?
Эта сторона части деревни перед ручьем заканчивалась домом моей родной тетки Нюры, сестры моей матери. Родной потому что у мамы моей кроме родной было четыре полуродных и трое сводных. Это было в то время не исключение, а обыденный случай. Мы же жили на противоположном конце деревни и встречая скот из леса для меня ее дом всегда был как бы станционный. Дождь переждать, просто отдохнуть. молока попить. Перед ее домом находился деревенский магазин. Почему-то не запомнился ни один из продавцов кроме моего отца. Работать в магазине в то время было рискованно, вероятность растраты была очень высока и обычно ею заканчивалась карьера каждого из них. Не минула чаша сия и моего родителя. Мучительный и унизительный процесс собирания денег у родных и знакомых для погашения долга мне запомнился, несмотря на малый возраст. Растраты обнаруживались даже у таких прожженных асов сельской торговли, которые отработали по двадцать и более лет. Хотя до суда такие эксцессы обычно не доходили. Напротив магазина, позади деревенского порядка, стояла мельница, уже не работающая. Лежали жернова, остатки механизмов и ременных передач, которые привлекали детское внимание не меньше блестящей помпы.
А если опять вернуться на противоположную сторону, то там после стоял дом старика Мордайкина. Мордвин, он наверное был больше цыган по натуре, поскольку водил лошадей. По отношению к ним (лошадям) была какая - то ужесточенная система налогов, поэтому он весной покупал лошадь, а осенью перепродавал. Умер неожиданно и рано. После смерти долго искали и находили под плинтусами двадцатипятирублевки. Следом жила бабка Наталья, по простонародью тетя Нотя, Тютюнина. Запомнился ее сын Николай Плетухов, интеллигентного вида мужчина. На первый взгляд интеллигентность заключалась в достаточно большой залысине и очках, которые были диковиной для сельской местности. Хотя он был уважаем старшими и, кажется, с ним женихалась в свое время моя тетка Лена.
Бабка на старости лет умудрилась выйти замуж за отца наших сватьев из Ряньзи. Но такие браки тогда заключались от одиночества, не было принято на старости лет уезжать к детям в город. А может, и принять стариков было детям негде.
И еще две семьи запомнились на том конце, жившие через ручей от школы.
Долинины, жившие очень бедно. В семье было четыре малолетних девчонки и больной отец, застудившийся поспав пьяным на земле в холодное время года. Крыльцо их дома выходило на школу и когда мы, разыгравшись весной под влиянием теплых солнечных лучей, начинали валяться по сырой земле, он укоризненно грозил нам рукой. Умер быстро. Мы ходили с взрослыми смотреть, и это были первые похороны в моей жизни. Другая семья дед с бабкой Тришкины. Был у них когда то сын, пропавший без вести. Люди были добродушные и веселые по стариковски. Бабка, придя с дедом к нам в гости где, завеселев, пела частушку:
- Опа, опа, Америка, Европа
Азия, Италия, Здравствуй пролетария.
Приезжал к ним летом внук на отдых примерно мой ровесник. В деревню только - только провели электричество. В то время многое было просто, поэтому не стоило мне большого труда выпросить у электриков полведра роликов, метров сто провода для внутренней проводки, выключателей с розетками и отправился я на заработки. Перед этим не поспал, конечно, пару - тройку вечеров, доходя до смысла закона Ома и электрической коммутации. Первый заказ поступил от деда Тришкина. Дом был у него пятистенный. Задает дед вопрос:
- Михаил, а сколько стоит провести свет в кухне?
Посмотрел я взглядом специалиста и назвал цену:
- рубль.
- А в горнице?
Горница была размером в два раза больше кухни. Лихо отвечаю:
- два рубля.
Дорог был почин. Так вот при встрече с внуком обсудив все мальчишеские дела, он задает вопрос: а кто же это деду свет проводил? Я с гордостью признаюсь, а мне как ушат с холодной водой: мы то думали, шаромыги какие, ролик от ролика полтора метра.
Проходя далее вновь мимо школьных ветел, вспоминается первый в моей жизни спектакль. Приехали студенты из районного центра Сасово, собрали народ на представление. Ведущий торжественно объявил, что будут приезжать теперь каждый месяц и концерт начался. Ширмой служила ветла, декорацией деревенский пейзаж. Фигура ведущего, столь щедрого на обещания, до сих пор стоит в памяти, поскольку он и был самым активным актером.
Также до сих пор жду второго их приезда. Детская наивность, которая присуща всем и умирает с нами.
Примерно в центре порядка стоял дом Кронина дядьки Коли. Представительный дед с усами на хохлацкий манер выглядел очень колоритно. Не видели никогда его детей, но у него воспитывался внук, Валерка Шунькин. Хулиганили все в детстве, а ему сам бог велел, безотцовщина. Да и матери рядом нет.
В ту пору магазины на селе входили в систему потребкооперации, а все покупатели были пайщиками, и соответственно облагались какими - то обязательствами. В описываемое время каждый пайщик должен был сдать определенное число яиц куриных. Валерка потаскает у бабки яйца, чтобы поменять в магазине на папиросы, а бабке тоже надо план выполнять. А яиц - то нет! Вот и сетует бабка: кур што - ли поменять? Продавщице свою дипломатию соблюдать надо было. Раскроешь правду, Валерка яйца в соседнюю деревню отнесет. Промолчишь, бабка все равно выкрутится. А язвительная натура деревенская тоже покоя не дает: бабка, да ты лучше Валерку поменяй!
Соседкой их была почтальонка Марина Швецова. Жила она со старой, но энергичной матерью и сыном, постарше меня года на четыре. Про мать говорили, что родила восемнадцать человек детей, сколько выжило, бог знает.
Запомнилась мне эта бабка, запомнилась! Обычно мы, дети, встречая стадо коров в конце деревни, направляли к своим дворам заблудших. Или хозяйка замешкается, встретить не успеет, или другая какая причина, но с этой услугой не считались. Тем детям, которые победнее, сунет бабка гостинчик, они и рады стараться в следующий раз. Я же за этим не гнался, поскольку мы у себя дома были всегда сыты. Но все - таки однажды бес попутал: выскакивает старая вслед за мной, благодарит за встреченную корову и сует яйцо. Придя домой, я как истый труженик разбиваю его и запрокинув голову в рот. Заработал! А оно из меня. Тухлое! Вот беда старая! Не только добро даром не пропало, а еще и пользу получила.
Другой случай был из другой оперы. Было мне лет шесть, зашел я к ним за какой - то нуждой. Вижу, стоят на плите чугун на чугуне, стык обмазан хлебом. Ну, стоят они себе и стоят, мне – то, пацану, зачем? А бабка закрутилась, заюлила вокруг меня:
- Миша, Миша, не скажи, смотри кому.
Разбудила только у меня любопытство. Рассказал матери, она у нас очень мудрая была, при ребенке комментировать не стала. Потом, спустя годы, понял: самогонный аппарат. С самогонкой же было очень строго. Наезжали рейды, обыскивали, находили, выливали, рубили фляги. Доходило и до смешного. Придет участковый с командой, ищут - ищут, нет и все тут! А в доме ребенок маленький. Подъедет к нему участковый с лаской: а что, папка у тебя самогонку - то гонит? Тот и выложит всю правду - матку. Вся соль была в том, что участковый с папкой эту самогонку только два дня назад вместе пили.
Последний эпизод, связанный с почтальонихой, совсем из области комичного. В том же возрасте заскучал я как - то. Отец в лесу, мать прилегла на печи, я же по деревне со своей скукой. Дети все фантазеры, и я был такой же. Иду, а навстречу тетка Прасковья Шмелева, жила от нас метров сто. Теть Паш, ты новость слышала? Нет. А что? Да у нас охотники ночевали, а ночью во двор волки забрались. Зарезали теленка, потащили его через забор, так и убили охотники волка с ногой телячьей в пасти. Тетка Прасковья поулыбалась, мелет ребенок и пусть мелет. Этим дело и кончилось бы, да почтальонка навстречу. Излагаю ту же самую версию, да еще с прикрасами. И пошло - поехало! А почтальон по долгу службы в каждый дом должен был зайти. В данном случае зашла и туда, куда не надо было. С утра сенсация, к вечеру посмешище. Уехали они потом куда - то в Приморье.
Рядом был дом с терраской Якова Ивановича Лазарева. В годы войны он был председателем колхоза. Управление в ту пору везде и всегда было жестким, но тут по воспоминаниям односельчан, и конъюнктурным.
Немцы поближе, и Яков Иваныч поласковее, чуть немцев оттеснили, и Яков Иваныч снова зверь.
За ним жило две семьи, Рыбаковы и Рыбины. У Рыбаковых дом немного вдавался вглубь улицы, дикорослой травой площадка перед ним не зарастала и в сочетании с неотъемлемыми ветлами интерьер приносил впечатление уюта. Семья была средняя: бабка, мать и девчонки: Манька да Нюрка. Маша помладше и поугловатее, а Аня постарше и с пытливым взглядом. Одежду им всегда покупали на вырост, на перспективу. Получалось как всегда. Дети есть дети, одежда истрепывалась, не выслужив расчетного периода, и мешковатость в одежде девчат сопровождала их все детство. Рыбина же жила одна. Запомнилось, когда собравшись несколько женщин, пели они хоровые песни. Красивые были песни, потом только я узнал, что край наш является одним из центров песенной культуры. Она же была одной из тех могиканок, которые при окончательном развале деревни, оставшись с несколькими старыми женщинами зимовать предоставленными сами себе, делали в свои преклонные годы лыжные рейды в соседние села за хлебом.
Тут же, не выдаваясь и не прячась из общего порядка, стоял дом дяди Сережи Самкина. Первый в деревне купил он патефон. Теплым летним вечером пришли к нему гости из Салтыкова, и под застолье лилась по деревне музыка. В гостях была семья, муж с женой. Муж был фронтовик, без обеих рук. Жена аккуратно наливала и давала выпить ему рюмку, закусить. Она прожила с ним всю жизнь. вырастили детей. Какая же это была самоотверженность!
Я нарезал под окнами на велосипеде круг за кругом, наслаждаясь музыкой. Остановиться не позволяла скромность, и оторваться не было сил. В репертуаре тогда была Русланова и что-то другое в том же стиле. Дядя Сергей, сидя у открытого окна, не то что бы сжалился, а вполне добродушно и гостеприимно пригласил:
- Миша, посиди, послушай. Жену его почему - то вполне серьезно называли в деревне теткой Хавроньей.
Мимо Самкиных проходил проселок со стороны села Крутого в Жульевку. Сразу за проселком стоял дом Варфоломеева Павла Васильевича, по-деревенски Хламева. У него был красивый, с террасой дом, добившиеся своего в жизни дети, но мужик он был потешный по жизни. Всегда с постоянным незлобливым юморком, за которым скрывалась то изворотливость, то просто умная насмешка. Однажды ехал он навеселе со стороны Крутого и при переезде Черной речки уставшая лошадь, забредя в воду и чувствуя бесконтрольность уснувшего хозяина, тоже решила отдохнуть. Лошадь отдыхает, Хламев спит, время идет. На заре он проснулся, дом рукой подать, а как объяснить где ночь провел? И появляется легенда. Якобы ехал он из Крутого, по пути села к нему кампания с гармошкой, песни поют, веселятся. Чувствует Павел Васильевич какой - то подвох от этой кампании, перекрестился и очнулся вдруг посреди речки.
Не бывает пророков в своем отечестве, посему и хламевская история вызывала здоровый смех. Мама моя была очень суеверной женщиной. Она с полной верой в рассказываемое ею, повествовала о случаях разного бесовства, на что я неизменно приводил пример Хламева. Маме крыть было нечем.
Участником другого случая был я сам. По возрасту в классе в десятом зарезали мы поросенка и палили его. Процесс этот в то время заключался в том, что забитую тушу обкладывали соломой и жгли ее до полной готовности продукта. Так вот, палим мы поросенка, дым столбом, вороны летают, чувствуя скорую поживу. И вдруг на улицу выскакивает Пал Василич, живший от нас через дом, и машет в сторону летающей стаи ворон:
- сюда, сюда, приземляйтесь!
Затем пропал на несколько минут и вдруг выскакивает соседка, тетка Хавронья, с надрывным смехом согнувшись в два раза:
- Ох Пашка, какой же ты чудной!
На что он отвечал: схожу в туалет, нормальный буду.
Так что же было за кулисами? Помахав воронам, он пришел к соседке со словами:
- пожарь яичницу, ко мне Косыгин с Хрущевым в гости прилетели. Она, зная, что сын у него в Рязани большой начальник, думала что действительно гости с визитом приехали, вышла помочь ему встречать их, а он галок приглашает. Сын его, Иван Павлович Варфоломеев, работал заместителем директора на станкозаводе в Рязани. Много лет прошло, как перестал работать в этой должности, давно уже нет его в живых, но в памяти знавших его до сих пор о моем земляке добрые отзывы.
Напротив деревни, в противоположной от речки стороне, тянулся колхозный яблочный сад. Он делился на две части: старый и молодой. Старому было лет пятнадцать-двадцать, молодому лет восемь. Сад был посажен по всем требованиям агротехники: по всему периметру окопан канавой, вдоль которой посажена была акация. Ухаживал при мне за садом Павел Васильевич. Я же сад несколько сезонов сторожил. Служба моя заключалась в том, чтобы из шалаша, находящегося в самом центре, следить за неприкосновенностью границ, коими служили канава и заросли акации. Провокаций и набегов практически не было, поскольку набегать было некому, а мои кровно заработанные 30-40 рублей отец за меня получал.
Павел Васильевич умер осенью в поле, когда пас деревенское стадо.
Сад выкорчевали, когда распахивали полностью опустевшую деревню. Осталось только на одном из бывших углов сада несколько кустов акации.
Напротив Самкиных, наискосок от Варфоломеева, жил дядя Ярмошка Шмелев, жене которого я первой хвастанул о ночевавших охотниках. Память о нем среди членов нашей семьи жива до сих пор. У меня он как таковой в памяти не отложился. Но был он столяром и неплохим. Заказал отец у него табуретки. Сделал Ермолай заказ на совесть. Табуреточки получились легкие, как пушинки, на деревянных гвоздях. У меня хранится одна из них. Экспонат, достойный семейного музея, она таковым и является. Это притом что, не выходя из эксплуатации, отслужила табуреточка более 45 лет. Умели люди делать!
За Варфоломеевским веселым домом, возле которого, гордо подняв голову, стоял колодезный журавель, жила старая, но еще при силах сильно сгорбившаяся бабка. Не помню ни имени, ни фамилии. Все звали ее бабусей.
В двадцатые годы муж ее работал в Москве на отхожих промыслах. Бабуся, приехав к нему, спросила на Московском вокзале:
- а где тут мужики наши работают?
И ей показали. Язык, конечно, до Киева доведет, но что представляла собой Москва сто лет назад, тоже ясно.
Был у бабуси внук, Шурка, ровесник отца. Время после войны, молодые оба, веселые, шутники. А надо сказать, боялась бабуся страшно как лягушек. И была при этом страшно любопытна. Отец, задумав подшутить, набрал их в подполе десяток, завернул в кулек и к бабке.
-Бабушка, а Шурик дома?
-нет, а что?
-да вот гостинец ему принес, что же теперь делать – то?
-да ты оставляй.
-ну ладно, положу на койку, да ты бабушка, не смотри, а то Сашка ругаться будет.
-нужен он мне больно, иди, милый, иди.
Василий за порог, а бабка за кулек. Потом за клюку и за ним.
Переехала бабуся потом в Крутое. Дом же стоял несколько лет пустым, пока не перекупила его одинокая женщина с Погарей. Одиноких женщин в те годы было очень много. это в основном было следствием войны. Было много военных вдов, были и просто не вышедшие замуж из-за отсутствия мужчин. Поскольку одинокой женщине вытянуть постройку нового дома было не по силам, они покупали освободившиеся дома за бесценок. А старый хозяин и тому был рад. Деньги небольшие, но все дороже дров.
Следующий дом был наш. Небольшой, в три окна, с капитальным двором, скромным садом. Сады в нашей местности вообще-то не культивировались. Отец же, родом из воронежских крестьян, ко всему подходил основательно. Садик был подобран неплохо по сортам яблонь и ягодных культур. Был собственный, а не на несколько домов, колодец, с воротом. Оформлено было все палисадом. Любовь к саду у меня осталась на всю жизнь и я везде, где мне приходилось вести оседлый образ жизни, старался либо посвятить ему время, либо посадить свой. В целом судьба садов в Жульевке была несчастливой. По достижении деревьями определенного возраста они засыхали. Всегда был у нас летний сарай типа амбара, либо дощатый, либо рубленый. Рубленые отец периодически перепродавал в более безлесные села, а затем рубил новые. У нас была единственная чуть ли не во всей округе баня, примитивная, без пара, но топилась по белому. Бани не принято было строить в тех местах. Мылись без мудрости, в корыте. И вспоминали, как не в очень далеком прошлом лазили париться в печь.
Я уезжал из деревни в 1970 году, когда она была еще достаточно живой. В следующий раз мне пришлось увидеться с ней и с нашим домом через шестнадцать лет. Выбрали мы с друзьями-земляками несколько дней и махнули на родину. Каждый ехал увидеть что-то свое, что в душе и памяти запало. Я же, когда все были заняты этим своим, махнул в Жульевку. Передо мной предстала брошенная деревня: засохшие сады, несколько полуразобранных домов. Среди всего этого запустения бродило стадо колхозных коров, стоял гордо над брошенной деревней журавель перед Варфоломеевским домом. У меня, мужика уже за тридцать лет, подкатил ком к горлу, и это ощущение не пропадало несколько дней. С трудом набрался сил для разговора и подошел к пастухам. Родителей знали все в округе. Один из пастухов даже рубил нам дом в конце пятидесятых. Зашел в свой дом, посмотрел на печь, на резные печурки, о которых успел уже забыть. Маленький домик, в три окна, одну треть которого занимала печь с голландкой, две кровати, стол. Как же мы умещались на этой крохотной площади, да еще гостей умудрялись принимать московских и племянников воспитывать? Умещались, и не казалось мало или тесно. Частично разряжала обстановку печь. Еще раньше были полати, которых у себя дома я не захватил, но видел у других. Представляли они собой обширную полку, подвешенную к потолочным маткам сантиметров на семьдесят ниже потолка. Забирались на них с печи, и спали на них обычно дети, да хранился различный хлам…
Вспоминается маленький домик напротив нашего, через дорогу, где жила бабка Алена. Сын ее, Алексей Хвостиков, одногодок сестры Маши, был моим крестным отцом. Умер он рано от туберкулеза. Память о нем и фотография в нашей семье бережно хранились.
В последнем по деревне доме жили Пигановы, бабка, дочь, и сын ее, Колька, мой одногодок и друг детства. Был Колька зуглом. Зугол - это чисто сасовское выражение и значило зачатый за углом, то есть безотцовщина. Мать его работала дояркой, была на высоком счету в хозяйстве, поскольку ей доверяли лошадь с упряжью для езды на дойку коров и обратно. Дойка была в Крутом, за два километра от дома. Опоры у Марии, так звали его мать, кроме Кольки, не было. И он оправдывал доверие. Коля Пиганов был лучшим дояром в хозяйстве. Мне об этом рассказывал мой друг, наш однолеток, Саша Жемчугов, рано оставшийся без отца и постигший так же с матерью своей тяжелый труд доярства. Так вот он много лет спустя признавал, что уступал в то время первенство Николаю.
А в остальном это был вольный парень, на которого не было твердой узды. Оставался не раз на второй год, хотя был далеко не дурак, и вообще жил самостоятельной бесконтрольной жизнью. При твердой родительской руке в детстве у него могло бы все по иному сложиться в дальнейшем. Для него, выросшего в деревне и воспитанного ей, не было проблем с сельским трудом.
Жили они раньше на Погарях в крошечном домике, перекупив позже дом с небольшим садом рядом с нами. Когда-то в этом доме жили некто Енины и по этой причине овраг, отделяющий Жульевку от Толстовки, назывался «Енин овраг». Сельский кругозор у Кольки был шире моего, поскольку с матерью он постоянно выезжал в достаточно большое село Крутое, да и в целом был свободнее меня. Я же был постоянно занят с племянниками, сенокосом, помощью отцу. На общение со сверстниками мне оставались вечера и короткие летние ночи.
Я был по деревенским меркам домашним ребенком. Он же не был в прямом смысле хулиганом. У него было больше по отношению ко мне свободы. Нами иногда двигали добрые инициативы, что по моральным нормам тех лет было в порядке вещей.
Был в Енином овраге затянувшийся родник, питающий ручей выходящий из него. Родник затянулся, ручей пересох, речка Черная страдает от недостатка воды. Договорившись, вычистили мы с соседом родник. Наутро сухое русло ручья было наполнено водой, что у нас вызвало удовлетворение, а у остальных недовольство. Ходили- то посуху, а теперь через воду перебираться надо.
Долго мы с ним думали в честь кого после этого подвига назвать по-новому Енин овраг. Пигановский? Полевский? До революции, бог дал, дело не дошло. Теперь же, вполне может быть, я остался единственным свидетелем того, как этот овраг когда-то назывался.
Попробовал я под руководством Кольки в первый раз дым папирос. Он уже баловался, поскольку примером была постоянно не выпускающая Беломорканал из губ мать. Мой же отец в войну курил и привез оттуда портсигар и зажигалку, сделанную из гильзы патрона. Зажигалка была бы достойна экспозиции музея, я играл ею в детстве. Но, увы, цены подобным раритетам тогда не знали. Так она и заигралась. А портсигар, который также был отдан мне на откуп, мы с Колькой приспособили по назначению. Продавались в то время какие-то папиросы по восемь копеек за пачку. Такие деньги при тогдашнем безденежье пацанам можно было найти. Купили мы с ним пачку, разложили по портсигару и ловили кайф полдня. Колька то уже курил, а какой кайф мог поймать я? Затянешься – першит, еще глубже – кашель, в общем, не понял я ничего. День прошел, надо было прятать следы. Для того, чтобы отбить запах мы на соседкином огороде нарвали лука, будто своего не было. И не столько нам надо было его для дела, сколько мы потоптали грядок. А портсигар спрятали под угол венца погребицы, которая представляла собой сруб в три-четыре венца над погребом с двухскатной крышей. Выкопали ямку, засыпали портсигар землей, сверху куст полыни для пущей убедительности воткнули. Но, как говорится, бог шельму метит, а бодливой корове он же рог не дает. Убегает у нас кролик, родители бросаются его ловить. Казалось бы, на деревенских вольных просторах беги, куда глаза глядят, а его понесло именно под этот угол погребицы, где был зарыт наш клад. Скрылся кролик, протиснувшись в щель под углом, сдвинув при этом все наши построения. Портсигар был налицо, содержимое и владелец тоже. Физических мер ко мне родители никогда не применяли, но моральных в этот раз хватило на то, чтобы я никогда больше не закурил. Критический возраст пережил на этом уроке, а потом и не надо стало. Соседка из-за луковых грядок косилась на нас долго, поскольку подозревать больше было некого. Нас с Колькой на всю деревню было только двое.
На каком-то этапе Николай отстал от меня, оставаясь не раз на второй год, а затем и совсем бросив школу. Я отправился заканчивать десятилетку, встречи стали случайными и в памяти не отложились. Много лет спустя, в середине 90-х, работая на заводе, я обратил внимание на работника одной из фирм, работающих с нами. Что-то уж очень и сильно близко знакомое было в его облике, походке. А через какое-то время он подошел ко мне сам.
- Ну, здравствуй земляк!
-Откуда, крутовский? Салтыково?
-Да нет, бери ближе, сосед твой, Колька!
И полилась беседа. Ясный ум, хорошая память, поговорил и будто с родины не уезжал. Целая кладезь в человеке местной истории, впору садись и записывай.
-Ну, Николай, спасибо что подошел, как-нибудь посидим, поговорим поподробнее, по чарке выпьем.
-А у тебя сейчас нет?
А времени девять часов утра. И должность моя высокого ранга для таких предложений. Эх, Николай, Николай! Почти весь эффект от встречи испортил!
Ничего ты, Николай, не испортил! Не было бы этой встречи, не было бы и свежести воспоминаний о детстве, деревне. Оценивать близкое начинаем зачастую очень поздно, когда оно уже безвозвратно. Нажил Николай шестерых детей. Пил страшно. Попал под поезд в Болошнево, где жил. Кто-то из земляков встретил на трассе его мать, ехавшую на похороны. Насколько пережила она сына своего? Насколько удалось нарадоваться на внуков? Бог знает.
Пусть будет, Николай Иванович, тебе земля пухом.
Пигановской усадьбой, упираясь в Енин овраг, заканчивалась Жульевка. Сам овраг имел стратегическое значение, являясь административной границей между Рязанской областью и Мордовией. Овраг перед деревней переходил в ровную пойму вытекающего из него ручья и впадающего в Черную речку. Много ребячьих секретов скрывал он, много пережил военных баталий под водительством деревенских полководцев, поскольку служил идеальным местом для наших игр в летние каникулы. Здесь же изучал я дикую природу, бродя с отцовским ружьем по окрестностям.
Когда то, во времена колхозной самостоятельности, через ручей был деревянный мост, со временем пришедший в негодность. Да и ручей к этому времени пересох.
За ручьем, как бы естественным продолжением нашей деревни начиналась Толстовка. Но это уже была другая республика, Мордовия. Сельсовет у них находился в Студенце, дети учились в школе почему-то в селе Новое. Территориальное деление находящихся на отшибе двух деревень, обыденно живущих одним организмом, всегда вызывало недоумение. Тем более что иногда это разделение приводило к откровенным глупостям. Подрались как то толстовский парень с кем-то из Веряевых с Погарей, не помню уже на чьей стороне, мордовской или рязанской. Дело дошло до поножовщины и суда. Судья не нашел ничего умнее, чем задать вопрос одному из драчунов:
- а что тебе было делать на чужой территории?
Название свое Толстовка получила потому, что одним из первых поселенцев там был Толстовец по вероисповеданию. Власти нашли мудрый выход из положения, назвав официально населенный пункт поселком имени Льва Толстого.
Начиналась деревушка домом одинокой женщины, Марии, бабусиной дочери. В следующем жили Шаевы, дядя Митя по не понятной кличке Кафня с женой теткой Натальей. Семья была бездетной. Усыновили они мальчика, вырастили. Для села тех лет это был редкий случай. Соседями их были Шишкины. Хозяин, Федор, владел ремеслом валки валенок. Это искусство у него постигал мой отец. Сын его, Николай, был на год старше меня.
За Шишкиными стояло два дома братьев Лушиных. Каждый из них был без одной ноги. Дядя Петя потерял ее на фронте. Ему, как фронтовику, дали двухместную машину с мотоциклетным двигателем, метко прозванной в народе лягушкой. Для деревенских дорог транспорт этот был далеко не подарком. Постоянно глохнущая и застревающая в сельском бездорожье каракатица вызывала постоянный интерес и веселье ребятни, поскольку вызволять ее из колдобин и луж приходилось всем миром. Однако следующая машина, Запорожец, вознаградила дядю Петра за все прошлые мучения. Минус от этой льготы государства был один. Пользоваться транспортом было возможно только летом. Весной и осенью была распутица, зимой же кроме санного пути другого понятия о дорогах не было. Были у Петра с Матреной хорошие дети. Девчонка года на два младше меня, но летнее время проводили вместе, тем более что нас, ребят, было мало, а девчат вообще наблюдался дефицит.
Второй брат, дядя Данила, ногу потерял под поездом, по пьянке. Семья была умеренно пьющей, но дети, два брата, Володька с Петром, кончили, скорее всего, на этой почве плохо.
Заканчивал деревушку домик двух сестер, тети Нюры Малаховой тети Полины. Первая была бездетной, у второй два сына. Старший, Женька Чудайкин, был моим другом. После его ухода в армию мы переписывались. Прервало переписку ложное чувство стыда с моей стороны. Дело было в том, что в том же микрорайоне Рязани, где я устроился жить и работать, жила на частной квартире его девчонка из Крутого, красавица Валя Чеканова. Ждать Женьку она из армии не стала, а быстро выскочила замуж. Вот мне и было стыдно за то, что не уберег его невесту. А позже всю жизнь было стыдно за то, что прервал переписку с ним. Отслужив, Женька устроился в Москве. Умер, тяжело заболев, рано, не дожив до тридцати. Из Сасова к Малаховым каждое лето приезжали две племянницы, одну из которых звали Лида. Много вечеров и поздних ночей провели мы этой компанией вместе, а в Лиду я был даже тайно по юношески влюблен.
За Малаховым домом дорога сворачивала резко вправо и тянулась вдоль речки Черной до Салтыкова. По этой дороге мы выбирались познавать мир. Много перемерено километров было на велосипеде. Много исхожено было пешком, но тогда об этих километрах никто не задумывался, все было в порядке вещей.
Когда я пишу эти строки, представляется мне, что вышел я из дома в очередной путь и, миновав Толстовку, остановился, оглянувшись и окинув взглядом родной деревенский пейзаж уже в последний раз.
Резко оборвалась моя связь с Родиной, зафиксировав в памяти деревню, односельчан, друзей и всю мою юность как на фото. Эти кадры памяти сопровождают меня всю жизнь, усиливая тоску по безвозвратному. У моих старших сестер Родина осталась в воспоминаниях более полнокровной, у меня такой, какой я рассказал. И может быть хорошо, что я не видел своими глазами ее агонии. Иначе мое повествование было бы другим. Лучше? Хуже? Не берусь судить. Я отдаю свои труды на суд читателям.