Люсьен Зелл: поэтика метафизического привала.
На каком основании я берусь за это эссе, хочу я спросить сам себя и в самом начале, из каких таких исследовательских презумпций я берусь за это эссе, спрашиваю я сам себя. Еще в самом начале, то есть еще задолго до того, чтоб приступить к чтению, открыть первые стихотворения, я еще читал вступительное слово редактора. Насчет того, что передо мною книга «трубадура 20 века», я искренне посмеялся, и сам начал подумывать: какие же моя фантазия может произвести журналистские обзывалки, в которых я всегда вижу слюнявую рожу быдла, иронию судьбы и еще глухое непонимание я вижу. Но самое гадкое, что мне пришло в голову, так это название в духе «Моррисон после смерти» или «Моррисон жив» или – совсем уж виртуозно-клишированное – «Моррисон мертв, но дело его живет»…
Так что трубадурами-бандурами меня не испугать. Более всего я боюсь поэзию: это такой мой экзистенциальный страх, когда немотствуют уста (после поэзии у меня всегда немотствуют уста). Поэтому говорить о поэтическом творчестве я почти никогда не решаюсь. Мне трудно по этим причинам говорить о поэзии.
Однако, еще более мне трудно говорить об иностранной поэзии, англоязычной поэзии, в которой любое имя почти мне незнакомо. К примеру, когда мне говорят о влиянии Одена на Зелла, я только развожу руками и интеллектуально ретируюсь. (Правда и справедливости ради нужно сказать, что как-никак мне вспоминается Иосиф Бродский, вернее, их вместе фотография и еще что-то в «Иностранке»).
Итак, подводя итог моего вступления, я думаю, убедил тебя, что мне есть действительно чего боятся: я не могу писать как читатель (страх экзистенциальный) и не могу писать как исследователь (страх профессиональный). Поэтому я собираюсь писать как попало, я буду писать как философ, как философ искусства, потому что ничего другого мне не остается. И здесь уже мне не нужны никакие знания, кроме тех, которые уже есть, потому что к философии нельзя подготовиться. А книга Зелла у меня есть. Что еще нужно для эссе?
Когда я начал читать Люсьена Зелла, то сразу же подумал, что здесь попахивает Джимом Моррисоном, то потом уже, дальше и больше прочитав, я так думать, как в начале еще подумал, перестал, и все больше склоняться начал к тому своему мнению, что это в большей степени первое впечатление, чем действительная генетическая связь между двумя художниками, хотя общие черты все же есть.
Но из тех черт и особенностей зелловской поэзии, которые я для себя наметил, я выделяю две наиболее интересные мне особенности, две его черты.
Зелловская поэзия всегда оптична, в ней всегда преобладают и строится ткань стиха именно из визуальных образов. Поэтому его поэзия композиционна и сюжетна. Возьми его стихотворение «Мифистория» и ты увидишь, что его можно пересказать как кинематографическую новеллу, то есть из этого стихотворения можно снять маленький фильм (м. б. на мобильный телефон). Правда, с одной стороны здесь можно снимать фильм из окна поезда, а с другой стороны – с того места, где находятся герои, так что здесь нарушается драматургический принцип (ну, ты знаешь) этого ****ского единства, короче, золотое правило времени и пространства…
Вот почему у Л.Зелла так часто идет простое раскадрофическое описание, он перечисляет, кто и что делает и где стоит, кто куда пошел. Это все напоминает реестр, но напоминает это все поэтический реестр.
И эти два принципа зелловского поэтического метода вытекают именно из оптического принципа. Но это еще куда ни шло. То, что вытекает из него дальше, все же интереснее. Итак, третье истечение.
Зелл превращает все пространство вокруг себя в оптические поэтические образы, но одновременно он делает пластически зримым и визуально обратимым изначально для этого не готовые объекты. Так, он делает оптическим абсолютно все, включая душу, воспоминания, сердце. Вот типичный пример его поэтического метода, где присутствует все, о чем я говорил выше:
She danced me to the edge of the cliff
Broke my heart into a thousands birds
And then leaping off without a word
She taught them to fly. (23)
(Она в танце подвела меня к обрыву скалы
Взорвала мое сердце тысячами бабочек
А потом упорхнула, не сказав ни слова
Она учила их летать.)
Делая оптическими такие объекты, Л.Зелл фетишизирует их. Причем, в его поэтическом мире, будучи визуализированы, эти объекты получают возможность превращаться друг в друга, стирается грань между материальным и имматериальным – так сердце становится птицами – так мы оказываемся в мире бесконечного перехода и неуемной метаморфозы, где нет верха и низа, нет дна. Мир Л.Зелла находится в протеичном состоянии, в состоянии до разделения на душу и тело, в том состоянии, когда за любым пластически оформленным и статуарно завершенным оптическим образом ничего не стоит, нет никакой незримой сущности, но лишь бесконечно переходящие друг в друга предметы. А это типичное моррисоновское язычество.
Таким образом, все в мире Л.Зелла двигается, ходит, переходит друг в друга, претерпевает метаморфозы, короче. Но за исключением самого Л.Зелла. Поэт в его случае – несмотря на то, что в реальной жизни находится в дороге уже 20 лет – и в его поэтическом мире всегда находится не в дороге, но на стоянке, он смотрит на дорогу и на – пусть даже себя – путешествующего со стороны и издаля. Опять же в «Мифистории» если бы он был в пути, то никогда в жизни не заметил бы ни поезда, ни людей, которые в этом поезде на их, на его (сиречь на автора) месте увидели «вспышку цвета». Чтобы это увидеть, нужно одновременно находится в поезде и быть там всеми людьми - и целоваться с его подружкой на железнодорожных путях какого-нибудь околотка. И это, и это все сразу, все заманчиво, но невыполнимо в реальности.
Таким образом, у Л.Зелла все оптически текуче в его визуально-фетишизированном мире кроме самого поэта, который находится в состоянии метафизической экзальтации. И здесь мне очень эта позиция напоминает позицию японского сочинителя хойку, который бодялся по городам и весям и потом уже в усталости и в состоянии метафизической приподнятости под сакурой в цвету глядя на Фудзи мог сочинить что-либо такое:
Солнце заходит за крыши
Прыгнула в Свислоч лягушка
Мой Ганджубас
А это вам не певец-самоучка, не дующий в трубы, не трубадурость это все, но поэзия метафизического привала. Я бы так это все назвал.