Хорошо писать о предках тем, у кого они занесены в «Бархатную книгу», «Готский альманах» и тому подобное. Нужно только открыть соответствующий том, смахнуть с него пыль и посмотреть. Там будет написано, от кого пошёл твой род, каких генералов, вельмож и чиновников он породил, кто из них при каком государе служил, и чем отличился. У меня же в роду дворян не было. Что по отцовской линии, что по материнской, все купцы или рабочие. К тому же, и это, наверное, не у меня одного, дореволюционные предки как бы позабыты. После семнадцатого года жизнь как бы началась с чистого листа, и народ просто отринул своё прошлое, где были рабы и господа, угнетатели и угнетённые.
Но я попробую припомнить и написать о своих предках всё, что знаю. Опишу я своих предков по материнской линии, что жили в посёлке Нейво-Рудянка. Это и моя малая Родина. Нейво-Рудянка лежит на линии старой, горнозаводской железной дороги, как раз на середине пути между Екатеринбургом и Нижним Тагилом. Сейчас это территория, принадлежащая городу Кировграду. Самый ближайший к Нейво-Рудянке город- это расположенный в девяти километрах южнее Новоуральск. Мой прадед Егоров Павел Георгиевич родился в 1895 году. Родители его, Георгий и Муза, были купцами. Вернее, даже не купцами, а торговцами. В чем разница между купцом и торговцем? Купцы жили в городах, а торговцы в населенных пунктах помельче. Они были старообрядцами, как и многие в Нейво-Рудянке. На Урале старообрядцев было много. Сначала они бежали сюда, в глухие леса, чтобы укрыться от преследований царской власти. Потом, с началом индустриальной эпохи специально приглашались Демидовыми. Демидовы оказывали им покровительство для того, чтобы крепче держать их в руках. Люди, укрывшиеся на демидовских заводах, естественно, боялись, что их снова передадут в руки царской власти. Поэтому работали на Демидова не за страх, а за совесть. Сам же основатель заводов был довольно веротерпимым человеком. Например, на вопрос, как креститься, двумя или тремя перстами, он отвечал.
-Хоть кулаком положить знаменование, но с преданностью сердца.
Нейво-Рудянка была основана в 1780 году. Её название происходит от слова «руда». Начало посёлку положил железоделательный завод. Его старые цеха, кирпичные, или сложенные из дикого камня до сих пор стоят на берегу пруда. Дно пруда и берега завалены старым металлургическим шлаком. Иногда это блестящие зелёные, похожие на нефрит, камни. Помните «Хрупкую веточку» Бажова. Вот из такого шлака Митюнька делал листья для своих каменных ягод.
Но, несмотря на название, руда здесь оказалась бедная. Завод захирел, и в 19-м веке влачил жалкое существование. Людей выручило золото. В 1812 году вышел царский указ, согласно которому каждый гражданин России мог добывать золото. Добытое золото надлежало сдавать в казну. В это время его здесь стали активно разрабатывать, как шахтным, так и открытым способом. Ещё и сейчас в лесах встречаются срубы заброшенных шахт, зловещие затопленные ходы в подземелье. А на месте открытых разработок теперь озёра. Маленькие, но страшно глубокие. В некоторых из них люди даже и не купаются. Боятся холодных ключей, от которых ноги сводит судорогой.
Население Рудянки состояло из старателей. В общей массе это была голь перекатная. Много было пришлых, позарившихся на легкие заработки. Жили они от одной старательской удачи до другой. Не зря говорится, что золото моем, голосом воем. Найдут золото – водку пьют, не найдут, ходят т резвые и голодные. Причем, промысел их был сезонным. Нужно было летом намыть золота столько, чтоб хватило прокормиться зимой. Тогда-то вот и появилась у рудянских оскорбительная кличка – жопники. Прошу, конечно, прощения за грубое слово. Тогда у жителей многих деревень были клички. Шуралинских, например, называли «варежки». Почему, не знаю. Зато знаю происхождение рудянской клички. На главной площади посёлка стоит красивое каменное здание. Там сейчас школьные мастерские. А раньше был трактир. Так вот, хозяин его не отпускал старателям водки в долг. А выпить хотелось. И этот эксплуататор говорил незадачливому старателю, который мучился с похмелья.
-Если поцелуешь меня в задницу при всём народе, тогда налью.
Естественно, что сам эксплуататор и окружающий народ осыпали старателя, согласившегося на такое унижение, самыми едкими насмешками и бранью.
Вероятно, немало находилось желающих опохмелиться таким способом, если ко всему посёлку прилипла эта кличка. Потом старателей и трактиров не стало, но кличка осталась. Её стали связывать с «кержацкой жадностью» рудянских. Даже я иногда слышал от людей выражения вроде такого. «Рудянские газет не читают, деньги под кирпич складывают».
Но предки мои были не из тех, кому прилепили вышеупомянутую кличку. Старообрядцы, они степенные, рассудительные. Денег зря не транжирили, да и водку пить с мирскими – грех. Вот и богатели потихонечку. Те старатели, которые побогаче, и предки мои в том числе, зимой на печи не сидели. Они торговали. Ездили по окрестностям, скупали товары, привозили в Рудянку, здесь распродавали. Ездили в Таволги за посудой, в Невьянск за сундуками, в Тагил за туесками. Осколки этой посуды, горшков, что не выдержали зимнего пути, мы потом находили на огороде, копая картошку. Ездили и в Ирбит, на знаменитую ярмарку, самую раннюю из всех крупных российских ярмарок. Она проводилась среди зимы, в декабре-январе. Ярмарка была центром, куда свозились все товары из Европы и из Азии, из России и из-за границы. Там можно было купить всё, что угодно. Как говорится, меняли кяхтинский чай на муромский калач. Кяхта – это если помните, такой город в Забайкалье, на границе с Монголией. Через него шла вся торговля России с Китаем. А хлеб, особенно дорогие его сорта, калачи, булки, в те времена возили на дальние расстояние в замороженном виде. Это сейчас из Камышлова в Ирбит идёт прекрасная дорога, ровная и прямая как стрела. На одном дыхании пролетает её быстрый автобус. А тогда люди ехали по разъезженной, ухабистой дороге, лёжа плашмя на своих товарах, ухватившись руками за рогожку, которой товары были прикрыты. Как бы не вытряхнуло их на крутом повороте. И мёрзли, страшно мёрзли купцы, добираясь от одного постоялого двора до другого. У прадеда был длинный, до пола, овчинный тулуп с широченным мохнатым воротником. Этот тулуп он одевал во время своих поездок.
Недаром, про человека, слишком тепло одетого, говорили, что он как в Ирбит на ярмарку собрался. Ехал Георгий долго. Сначала по старой невьянской дороге через деревню Горушки, через Шуралу, Невьянск, потом по тракту на Реж, Алапаевск, Синячиху, Мугай. Когда ещё добреешься до подножья памятника Екатерине, где начиналась ярмарка. А в самом Ирбите мест, где можно было остановиться, совсем мало. Все гостиницы и постоялые дворы заняты представителями богатых, солидных фирм. Купцам же и торговцам, которые попроще, и моему предку в том числе, приходилось снимать угол у местного мещанина, а сани с поклажей оставлять во дворе. С утра шел купец в промерзшую арендованную лавку и стоял там весь день, колотя валенком об валенок, пытаясь согреться. Распродав свои товары, закупал всё, потребное для своей торговли, то есть то, что надеялся продать у себя в Рудянке. Потом тем же путем ехал в санях назад.
Привозили с ярмарки или из торговых поездок по ближним местам то, что могло понадобиться односельчанам в быту. Гвозди, дверные ручки, топоры, мебель, керосиновые лампы, сундуки, посуду. Торговали в лавке, которая была в самом доме. В то время на весь поселок было пять-шесть крепких купеческих домов. Ярким примером такого старинного дома-магазина теперь может служить магазин «Добрый». На первом этаже магазин, на втором жилые помещения. Купеческие магазины и склады были в основном деревянными. Каменным был только один. Его потом так и называли «каменушка».
Дом, в котором жили мои предки, был в самом центре посёлка. Он стоял на главной улице. Эта улица была главной, потому что по ней проходила старая невьянская дорога. По ней ездили из Невьянска в Верх-Нейвинск и дальше. Дом был большой, двухэтажный с задней избой. Он был окружён какими-то пристройками, конюшнями, сараями, хлевами. Посреди двора был колодец с огромным колесом. Такие колёса ставили только на глубокие колодцы.
Дом нёс на себе отпечаток жизни и характера своих владельцев. Они были старообрядцы-беспоповцы. И дом у них был большой и аскетично-суровый, без каких-то внешних украшений. Сконструирован он был так, чтобы можно было принять и спрятать потаённых «людей Божиих». Только недавно закончилось время, когда правительство прибегало к прямым репрессиям и принуждению в отношении старообрядцев. В центре дома была кухня. Все комнаты располагались вокруг неё. Из одной комнаты гость переходил в другую, из неё в третью. Шёл по кругу, а кухню попадал в последнюю очередь. Если незваные гости придут, они долго будут кружить по комнатам, а «людей Божиих» можно будет в это время тихонечко вывести или спрятать. Под кухней был подпол, который был специальным убежищем на такие случаи. Для хозяйственных целей он не использовался. Если потаённые приезжали, они жили в задней избе, которую с дороги не видно. И, естественно, незнакомых в дом не пускали. С тех пор у всех рудянских есть привычка не проходить внутрь дома. Придет кто-то к хозяину дома за каким-нибудь делом, переговорит на пороге, а в дом не проходит. Иногда и приглашаешь специально человека зайти внутрь, а он не идёт. Не принято, нет такого обычая, чтобы чужие проходили внутрь. Предки старались жить солидно. Не то чтобы уж совсем роскошно. Но и богатства своего не скрывали. В доме была хорошая мебель, добротные венские стулья, сделанные из гнутого бука, диваны, шкафы, этажерки, гардины. Кое-что из мебели осталось и у нас. На этих стульях, сделанных в позапрошлом веке, мы сидим и сегодня. За сто с лишним лет эти стулья нисколько не рассохлись. Была посуда кузнецовского фарфора. Две или три чашки дожили до наших дней. Сохранилась изящная керосиновая лампа из розового стекла, украшенная рельефными белыми цветочками. Но главным богатством купеческого дома были часы с боем. Часы были «из самого Парижу». Циферблат и маятник были покрыты белой эмалью. На циферблате так и было написано. «Le roi a Paris». Такие же часы я видел в невьянском музее. Много было одежды, каких-то сюртуков, чуть ли не фраков, и платьев. Когда мама моя вышла замуж за моего отца, они надевали эти исторические наряды на костюмированный бал в Кировграде. Отец, высокий блондин в цилиндре и накидке как у Пушкина, с тросточкой, и мать русоволосая с косой в пышном старинном платье, расшитом бисером. Они произвели там фурор и получили первый приз. Отец потом отдал все эти наряды в музей той школы, где он работал. Вместе с сюртуками он отдал хрустальную печать. Такие печати служили для опечатывания конвертов с письмами, мешков с товарами. Печать прикладывали к разогретому сургучу, и на нём отпечатывалась надпись. На нашей печати было написано «Торговый дом Егоровых». Однажды я видел в Тагиле печать Клементия Ушкова, прорывшего канал, впоследствии названный его именем. Наша печать была примерно такая же.
Прадед мой был женат. Прабабушку мою звали Татьяна Георгиевна. Девичья фамилия ее была Балуева. Она была дочерью Георгия и Прасковьи Балуевых, которые жили в Быньгах. Фотография Балуевых, моих прапрадеда и прапрабабушки у меня сохранилась. Бородатый мужчина и строгая по виду женщина. Одеты оба по-крестьянски. Кроме бабы Тани была у них ещё одна дочь, баба Маня. Её тоже потом выдали замуж за рудянского.
Однажды царское правительство сменило свой гнев на старообрядцев на милость. Оно придумало единоверие. Может быть, его автором был лично обер-прокурор Победоносцев, который, как известно «простёр над Россией свои совиные крыла». В чем была идея единоверия, как мне кажется, довольно удачная. В том, чтобы объединить и поддержать те старообрядческие толки, у которых было священство и церковная иерархия, а потом и слить их вместе с официальным православием. Таким путём старались преодолеть церковный раскол, который вот уже четыреста лет разделяет православных на два лагеря. Для этого строились единоверческие храмы, где старообрядцы могли молиться вместе с православными, но по-своему. Печатались единоверческие книги, которыми старообрядцы пользовались, так как старых книг, сохранившихся с 17 века, или рукописных, написанных позднее, было очень мало. У меня есть несколько таких книг, которые были напечатаны в типографии единоверцев в Москве. Видимо, беспоповцев тоже как-то убеждали примкнуть к единоверию. Но тут нужно было отказаться от одного из главных убеждений. А именно, от того, что антихрист уже пришел в мир, и вся власть, в том числе и царская, служит ему. Ведь именно из-за этого наши предки и сжигали себя. Лучше сгореть, чем жить под властью антихриста, служить ему. Не все старообрядцы разделяли это убеждение, но очень многие. Кстати, были и такие, что примкнули к поповцам. В нейворудянской часовне служил священник, который ранее был беспоповцем, а потом перешел в «австрийцы». Австрийцами их назвали потому, что их предков выгнали с австрийской границы, где были старообрядческие поселения. Эти поселения однажды окружили солдаты и насильно вернули их жителей в Россию. «Австрийцы» были, наверное, самым влиятельным течением среди поповцев. И часовня рудянская тоже была «австрийской».
Единоверие было масштабным проектом, рассчитанным на годы и десятилетия. Ведь ох как трудно было отвратить людей от того, за что их предки шли на смерть. Для этого строили в старообрядческих посёлках особенно красивые православные храмы. Так и в Рудянке в 1909 году поставили храм. Видите, как поздно. Это оттого, что храмы обычно ставили на средства купцов, а здесь все купцы были старообрядцами. Храм был освящён в честь Рождества Христова. Красивый, белокаменный, пятиглавый, с высокой шатровой колокольней. Его хорошо было видно с железной дороги. Недолго пришлось красоваться храму на рудянской земле. Через пятьдесят лет его взорвали.
Единоверие было рассчитано на годы. А вот этих-то лет у царской власти и не было. Грянул семнадцатый год и все старообрядческие толки, которые правительство хотело собрать воедино, опять расползлись по своим углам. Новой атеистической власти до них дела не было.
В семнадцатом году для предков начались трудные времена. Заводов, земель, пароходов у них не было. Национализировать лавку, находящуюся прямо в жилом доме, большевики не стали. Хотели отобрать деньги. Но прадед велел своему кассиру залезть на дерево со всеми деньгами. Долго там сидел этот несчастный кассир, пережидая то, что потом в наших учебниках назовут триумфальным шествием советской власти. Досидел ли он там до прихода Колчака, я не ведаю. А сидеть бы ему пришлось более полугода, так что, наверное, не досидел. Да и деньги царские окончательно обесценились.
Пришёл Колчак, власть его продолжалась около года, потом снова пришли красные. На предках моих смена власти никак не отразилась. Просто торговать перестали. Прекратил своё существование «Торговый дом Егоровых», остались просто Егоровы. Никто, ни Красная Армия, ни Колчак, не стали насильно ставить молодого прадеда, ему было тогда двадцать четыре года, под свои знамёна. Вероятно, как красным, так и белым хватало добровольцев. Мне вообще кажется, что гражданская война у нас не была особенно ожесточённой. Были у нас бои или нет? Висит, конечно, мемориальная доска на вокзале в Нейво- Рудянке. Написано на ней, что 1-ый Стальной Путиловский кавалерийский полк под командованием Ф.Е.Акулова разбил колчаковцев в Верхнем Тагиле и овладел станциями Нейво-Рудянская и Верх-Нейвинск. Я не думаю, что тот бой за Верхний Тагил был особенно жестоким. На месте жестоких боёв находят груды стреляных гильз, осколки снарядов, иногда останки убитых и непохороненных воинов. Ничего подобного у нас нет. Хотя говорят, что за станцией Нейва кого-то расстреливали. Так мне говорила бабушка. Правда ли это, я не знаю.
Когда пришла новая власть, мой прадед попытался к ней приспособиться. Он был умным человеком и понял, что советская власть – это надолго. Понял, что для того, чтобы жить хорошо, надо быть начальником. Он им и был всю свою жизнь. Руководил пожарной командой, подсобным хозяйством завода. Но предпринимательская жилка сохранилась у него и при советской власти. Прадед выращивал кроликов. Кроличьи клетки заполнили все бывшие хлева и конюшни. Время от времени он ездил в Невьянск сдавать шкурки. Кролики у него были породистые, и все шкурки принимали первым и высшим сортом. Иногда вместо денег давали муку или крупу.
Новая власть беспоповцев тоже не жаловала. Хотя и была объявлена свобода совести, но на самом деле воинствующие безбожники старались искоренить любую религию. Православные с их храмом и священством, «австрийцы» с их часовней были у всех на виду. По ним и был направлен первый удар. Потаенные же беспоповцы, и так малозаметные, постарались совсем скрыться, слиться с массой. Однако они не прекращали молиться, совершать свои службы, читать свои священные книги. Только делали это в более глубокой тайне, чем раньше. Подальше, с глаз долой прятали иконы. Большие образа, написанные на дереве, были спрятаны так, что очень немногие даже и знали об их существовании. В домах оставались маленькие латунные образки, вставленные в деревянные подставки. Иконку можно было перевернуть деревянной подложкой вверх и вставить обратно в подставку. Никто бы и не понял, особенно при беглом осмотре, что перед ним икона. У бабушки моей икона стояла в хлебнице, хлеб же был в мешочке. Достаточно было закрыть хлебницу, и никто бы не подумал, что в ней икона. Бабушкина икона была такая же маленькая и латунная.
Авторитет прадеда, деревенского «ответственного работника» не мог совсем уберечь их дом от преследований. Однажды на него кто-то донёс, и со страху прадед и его родители побросали в колодец свои священные книги. Достать их потом оттуда они не смогли. С тех пор вода в колодце стала иметь красно-коричневый оттенок от размокшей кожи. Кожей были обтянуты деревянные обложки книг. Воду из колодца с тех пор больше не пили.
Жизнь Рудянки в то время начала меняться. Посёлок стал одним из центров социалистической индустриализации. В конце двадцатых годов здесь стали строить лесохимический завод. Таких заводов в России было немного. Завод перерабатывал сосновую смолу - живицу, сосновые пни и корни. Корни рубили на специальных машинах и вываривали из них полезные химические вещества. Смолу для завода заготавливали целые посёлки рабочих – вздымщиков, так назывались сборщики живицы. Они жили в глухих лесах на границе Тавдинского района с Тюменской областью. Из смолы делали канифоль, скипидар, краску и множество разных полуфабрикатов для медицинской промышленности. Каким-то образом продукция завода была задействована в производстве взрывчатки. Раньше все улицы посёлка были посыпаны щепой. Это были отходы производства, остатки перемолотых и вываренных корней. Эта щепа, скорее всего, даже и не горела. Никаких горючих веществ в ней после обработки не оставалось.
Однажды Валерий, двоюродный брат матери, сказал мне, что прадед был среди тех, кто сбрасывал колокола с колокольни храма. Случилось это в 1934 году, когда запретили колокольный звон. Сделано это было «по просьбе трудящихся», которым звон мешал трудиться и отдыхать. Колокола, вернее их обломки, сразу пустили в дело. Государству был нужен цветной металл. Вполне вероятно, что руководитель пожарной команды мог быть среди тех, кому поручили сбросить колокола с храма. Он ведь был беспоповец и для него храм святыней не был. Но сомневаюсь я что-то в том, что это правда. Обычно подобные святотатцы жили недолго, жизнь их была беспокойной. Прадед же мой прожил до семидесяти лет, вырастил внучек и немного не дожил до рождения своего первого правнука, то есть меня.
Храм закрыли совсем в 1941 году. Почему же это случилось тогда, когда по всей стране храмы открывались и были восстановлены главные монастыри? С началом войны Сталин это разрешил. Рудянский же храм был закрыт «по производственной необходимости». В нём разместили «трудармию», солдат-строителей, которые строили цеха завода. Для беженцев - эвакуированных строили бараки, а вот большую казарму для солдат построить не смогли. Поэтому их разместили в бывшем храме. Для прокормления солдат был большой медный бак, в нём варили кашу. Потом, когда солдаты ушли, он лежал перед церковью. Прадед его прибрал, и он долгие годы стоял у нас во дворе, пока его не украл какой-то «добрый человек». Случилось это уже в наше время, когда медь стала дороже колбасы. Храм взорвали в пятидесятых годах. За время, что прошло с тех пор, как война кончилась, храм обветшал, лишился куполов. Вот и решили его убрать, а на его месте построить дворец культуры. Подложили заряды, рванули, и от храма осталась куча битого кирпича. Но клуб поставили всё-таки немножко не там, где была церковь, а рядом. Ходили слухи, что не все заряды взорвались. И теперь стоит клуб огромный, с колоннами, со скульптурами рабочего и работницы в нишах. Теперь он тоже покинут , почти в развалинах. На его чердаке живут галки. Если их что-то потревожит, они взлетают и долго, огромной чёрной тучей кружат над посёлком. Рудянка стала единственным местом во всей округе, где единственный храм был снесён до основания. Во всех других местах нашей округи храмы, хоть заброшенные, хоть переделанные, но сохранились.
Жена прадеда, баба Таня тоже была «политически активным» человеком. Она всю жизнь была членом каких-то женсоветов, уличных комитетов и тому подобного. Эти органы занимались в основном устройством быта, помощью людям в быту, иногда организовывали людей на уборку улиц к праздникам и другие общественные работы. Вот ведь как получается. Оба они, что прадед, что прабабушка были где-то возле власти. Возле власти, но не в ней самой. Никто из них не полез в партию, не стал пробираться выше, стараясь занять какие-то посты. Они были как раз там, где можно быть всего незаметнее, не привлекать внимания «всевидящего ока». Причем, не привлекать внимания не только к себе, но и к тем людям, которые им доверяли и приезжали к ним молиться. А люди эти конечно, в чести у власти не были.
Когда прапрабабушка моя Прасковья осталась одна, она приехала жить к бабе Тане и остаток своей жизни провела у неё. Было ей тогда, в пятидесятых годах, девяносто семь лет. Где похоронена Прасковья и где похоронен муж её Георгий и другой мой прапрадед, тоже Георгий и жена его Муза, я не знаю. Не знает этого и моя мама.
Прадед же мой Павел Георгиевич Егоров скончался в 1965 году. Могила его на рудянском кладбище. После смерти мужа баба Таня продала тот большой двухэтажный дом, о котором я уже упоминал, и переехала в дом поменьше. Дом постепенно обветшал, и в восьмидесятых годах его снесли. На его месте долго был школьный сад-огород.
Баба Таня пережила мужа на десять лет. Она умерла в 1975 году. На похоронах прабабушки было очень много народу. В основном это были старушки, её бывшие коллеги по общественной работе. Её похоронили рядом с могилой мужа. На могиле тетя Кира, тетя моей мамы и сестра моего деда, поставила два одинаковых бетонных памятника и железную оградку.
Немножко скажу о заводе. Любой уральский город, любой посёлок начинался с завода. Посёлки раньше и назывались заводами. Быньговский завод, Нейво-Рудянский завод. Завод давал жизнь. При советской власти лесохимический завод был процветающим, растущим предприятием. Он работал в три смены. Отовсюду, где в округе рубили лес, приезжали на завод машины, доверху нагруженные сосновыми пнями. Пни высились в кузовах машин огромными плотно уложенными стопками. Несколько раз в день, и даже ночью гудел заводской гудок, отмечая начало и конец смены, обеденный перерыв. Продукцию его поставляли во многие уголки Советского Союза и заграницу. Кстати, последний раз гудок прогудел в восемьдесят втором году, когда хоронили Брежнева. А сам завод не смог достойно выдержать те испытания, что выпали всей стране в ходе рыночных преобразований. Перестал работать завод, и исчезли, растворились в глухой тайге посёлки рабочих-вздымщиков. Уехали из них последние жители, разобрали и увезли свои дома. И теперь на заводе работают, как мне иногда кажется, одни только охранники. Охраняют, чтоб не растащили его по винтику, по кирпичику. И когда я смотрю по телевизору, читаю в газетах, в Интернете о подъёме уральской экономики, я всё жду, что когда-нибудь, наряду с сообщениями о постройках всяких дворцов к саммиту ШОС, я наконец увижу весточку и о том, что на лесохимический завод на моей малой родине пришли новые люди, новые деньги, новая жизнь. Дождусь ли?
Очень важно, чтобы о предках не только помнили, но чтобы эти воспоминания были записаны. Время идёт и многое забывается.
Скоро на смену нам придёт новое поколение. Нужно, чтобы и для них предки не стали безликими призраками, погруженными во тьму прошлого. Если мы вспомним о предках, то, хочется надеяться, наши потомки вспомнят о нас.