Житие номер четыре и Житие номер пять
1.
Жили-были на полке канцтовары – бумага, ручки, фломастеры, карандаши, скрепки, клей… Предметы лежали в тесном соседстве, и это обстоятельство отнюдь не всегда было приятным. Вот взять, к примеру, Простой Карандаш – он стоял в пластиковом стакане справа от пачки писчей бумаги. Стоял себе и стоял. А страницы его, между прочим, терпеть не могли.
Наша Страница лежала в пачке где-то ближе к середине. Казалось, времени впереди предостаточно, и юная бумага смело и безоглядно предавалась мечтам. Бумага и вправду была новая – душистая и белоснежная. На ней не было ничего-ничегошеньки, ни на одной из страниц. Страницы непрерывно шуршали между собой об извечно-девичьем. О золотых перьях, утонченных роллерах, немыслимо-ярких маркерах… да мало ли о чём мечталось юным страницам! Себя вспомните… Радужное было время и радостное, словно короткие летние сборы за город.
Но вот пачку распечатали, и страницы познакомились с Простым Карандашом, который им сразу же не понравился. А чего в нем, собственно, может нравиться? Страшный, облезлый, весь в погрызах и царапинах, даже не китайский. Спасибо, хоть М, а не 2Т.
Однако, симпатии симпатиями, а работа – работой. Карандаш писал Диссертацию, спешил и очень боялся, что его не хватит. И, честно говоря, он не обращал внимания на то, что ложится перед ним. Вернее, не позволял себе никаких смысловых подмен. Бумага – она не более чем бумага: её назначение состоит в том, что на ней пишут.
2.
Нельзя сказать, что Простой Карандаш не любил страниц или быстро забывал о них. Напротив, он помнил почти каждую. Некоторые заполнялись ровным разборчивым почерком сразу и практически без помарок – Карандаш гордился ими. Другие он писал тяжело, со множеством исправлений. Эти страницы Карандаш тоже помнил. Вернее, он помнил свой труд, вложенный в них. На третьих, он, как ни бился, не мог вывести ничего, кроме вензелей и завитушек. Именно они и – реже – вторые («трудные») были впоследствии раздраженно смяты и выброшены в корзину.
Судите сами – вполне достаточно резонов для неприязни, которую испытывали юные белые страницы к невзрачному Простому Карандашу. Ведь каждая из страниц, предстающая перед ним, не знала о своей судьбе. Не знал ее и сам Карандаш, хотя и был, реально, ее творцом и вершителем. Страницы олицетворяли собой некую возможность, а Карандаш – совершенно определённую неотвратимость. И, повторяю, он не позволял себе никаких смысловых подмен, однозначно считая, что «назначение бумаги в том, что на ней пишут».
Итак, стопка бумаги становилась все тоньше и тоньше. Дошёл черёд и до нашей Страницы. Полная ненависти и отвращения, летела она вниз, будучи не в силах помешать ходу вещей. Она легла на полированный стол и, вздохнув несколько раз, стала ждать. Это, наверное, наилучший выход, когда имеешь дело с судьбой. А хотя бы и в лице обычного Простого Карандаша.
И тут вдруг в привычном ходе вещей возник разрыв. Нечто, что-то или кто-то (одним словом, судьба) вмешалось в этот самый ход, задев бутылочку с чернилами. Самые синие в мире чернила выплеснулись прямо на белую страницу и быстро впитались в нее. Середину заняло большое бесформенное пятно, а по сторонам поползли цепочки брызг и разновеликие кляксы.
3.
Страница лишилась чувств и потом долго боялась прийти в себя, ожидая увидеть мир сквозь прутья мусорной корзины. Однако ничего страшного не случилось – она вновь оказалась на полке рядом со своими белоснежными сестрами, но всё же чуть поодаль, потому что стала теперь Синей Страницей.
Рядом с нею лежали страницы Диссертации. Они тоже когда-то были белыми, а теперь заполнились с обеих сторон мелким убористым почерком со множеством вкраплений, сделанных другими почерками, другими карандашами, маркерами и фломастерами. Страницы Диссертации представляли собой единую целостную (как им казалось) вещь. Может, оттого, что их пронумеровали и сшили скрепками, они смотрели на всю прочую бумагу с таким вот неописуемым… снисходительным презрением.
Внутри Диссертации постоянно звучала тихая сдержанная речь, однако порою раздавались весьма раздраженные выкрики: это отдельные страницы требовали, чтобы их поменяли местами для большей логичности изложения или чтобы их совсем убрали, для более строгого соответствия. Порой сами собой объявлялись страницы, считающие себя концептуальными местами, и тогда в Диссертации поднимался страшный переполох.
Порой звучали голоса совсем другого тембра – вкрадчивый баритон голубой перьевой ручки и глубокий резкий бас чёрного маркера. То и дело на непонятном языке начинала лопотать какая-нибудь полузабытая ссылка. И отовсюду летели формулы, символы и термины.
Синяя Страница засыпала и просыпалась под этот неумолчный гомон. А когда научная дискуссия естественным образом затихала, и организационные вопросы временно утрясались, слышалось сопение и глуховатый кашель – это подавал голос Титульный Лист. Он никогда ни с кем не разговаривал, только сам с собой.
- Кхе-гм, - скрипел Титульный Лист, слыша, как юные белые страницы громко принимались шелестеть о достоинствах маркеров и недостатках перьевых ручек. Бормотание его было негромким, но Синяя Страница хорошо слышала каждое слово.
- Назначение бумаги, видите ли, в том, чтобы терпеть. В данном контексте перестаёт быть принципиально важным вопрос «от кого терпеть – от карандаша, маркера или шариковой ручки». Величайшая имманентная тайна бумаги заключается, на мой взгляд, в том, что она стерпит всё. Свидетельство чему – обозримая история и современная культура. И наши с вами формы бытия не есть исключение. Да. Я всё сказал.
Лист замолкал, но вскоре снова начинал скрипеть, ни к кому в особенности не обращаясь. Лист скрипел, а Страница слушала.
4.
Что же сказать о Простом Карандаше? Ровным счетом ничего нового! Он писал Диссертацию, всё так же боялся, что его не хватит, всё так же спешил и всё так же придерживался старых добрых принципов.
Синяя Страница могла теперь целыми днями наблюдать за его работой. Она не понимала, что он делает, тем более – почему и для чего, но ей нравилось просто смотреть, как он думает, как пишет, и даже как он безжалостно зачеркивает только что написанное с таким большим трудом. Она неплохо изучила его привычки. Предположим, он взлетает в воздухе и кувыркается. Это может означать либо удовлетворённую задумчивость, либо шаловливую игру воображения, либо откровенную скуку – смотря по количеству оборотов в полёте.
Иногда Карандаш ложился поперёк белой страницы и мог так лежать часами и даже днями, не шевелясь. И тогда Синяя Страница ощущала целую гамму чувств, в которой преобладали – чёрт возьми! – ревность и зависть.
Синяя Страница не понимала, для чего ее снова вернули на полку. Она не ждала ничего особенного и ни на что особенно не надеялась. О ней забыли. Слева всё так же щебетала юная белая бумага, справа все также деликатно ругалась сама с собой растущая Диссертация.
О ней забыли.
Мир устоялся и замер.
5.
Но только лишь до той самой поры, пока не закончилась очередная пачка юных страниц. И вот тогда-то рука судьбы, тщетно пошарив на полке, нащупала Синюю Страницу. Долю секунды Страница снова летела вниз, на полированную столешницу. И там замирала от страха, радости и восторга. Внизу ее ждал Карандаш. А хоть бы и не ждал, все равно она успеет. Это же немыслимо как важно – успеть, прежде чем рука судьбы отправит тебя в корзину для мусора.
Синяя Страница лежала прямо под настольной лампой. Карандаш лежал чуть поодаль, смотрел на неё без особого интереса, но и без отвращения, которого она так опасалась. Вот он приблизился к ней и плавно расчеркнулся широким мощным штрихом прямо через всю большую кляксу. Что при этом думал и чувствовал Карандаш – я могу только догадываться, однако чего-чего, а черкаться он любил и умел.
Карандаш искренно удивился результатом: цвет линии получился просто дивный, но удивительнее всего было то, что незамысловатая линия стала вдруг рельефной и глубокой. Карандаш ничего не добавил к уже сказанному и прилёг возле самого края Страницы, чуть-чуть касаясь её своим остро отточенным грифелем.
6.
Они пробыли вместе довольно долго. Карандаш рассказывал Странице о дальних странах, о неведомых высотах и немыслимых глубинах, о чём-то невообразимо огромном и ничтожно-малом. Обо всём, что знал наверняка и о чём догадывался. Карандаш рисовал, как это умел делать только он - и, согласитесь, это так естественно! Карандаш заполнял пространство Страницы штрихами различной длины и плотности, бережно вычерчивал плавные линии, и тщательно старался не уклоняться от узора, который образовали разлившиеся некогда синие чернила. Карандаш, конечно же, не узнал в Синей Странице юную белую и до самого своего конца был уверен в том, что бумага эта – редкая редкость, а их близость – настоящий подарок судьбы.
Ничего существенно не изменилось в их жизни. Карандаш продолжал работать над Диссертацией. С каждым ее листком он становился все меньше и невзрачней. Синяя Страница переселилась с полки в ящик письменного стола. Она могла теперь подолгу рассматривать линии и знаки, покрывавшие ее. Она вспоминала рассказы Простого Карандаша и думала о назначении бумаги. Как жаль, что не было рядом Титульного Листа – теперь Синей Странице имелось бы, чем возразить ему. И этого было вполне достаточно – порой достаточно просто знать, что тебе есть, чем возразить смущающим и искушающим.
Странице казалось, что такое счастливое течение времени никогда не закончится. Что считал Простой Карандаш по этому поводу – мы не знаем. Так они и жили, не ожидая ничего особенного. А надо бы, потому что рано или поздно заканчивается всё.
И вот однажды Синяя Страница поняла, что ее Простой Карандаш никогда больше не сделает на ней ни одного штриха. Как она поняла это – Бог весть. Но я вам скажу, что бумага, и тем более такая бумага, - чрезвычайно чуткое творение рук человеческих. Карандаш пролежал несколько недель рядом со страницей в ящике письменного стола. Иногда он порывался что-то добавить или исправить, но не смел. О чём они говорили тогда – не знает никто, да и незачем.
Однажды Синюю Страницу вынули из темного ящика. Вокруг толпились люди. По тому как блестели их глаза и как двигались их руки, она поняла, что происходит нечто необычное, немыслимое и бесповоротное.
Синяя Страница стала картиной. Её заключили в рамку, покрыли стеклом и вывесили на всеобщее обозрение в солнечную гостиную.
7.
А Простой Карандаш остался в кабинете. Он окончательно вернулся к своим повседневным делам. За работой он вспоминал о Синей Странице все реже и реже. Сначала тосковал и краснел, потом только морщился: «Да сколько же можно, право слово…». Карандаш упорно работал. Он очень спешил и ради внутреннего спокойствия во имя процветания дела опять вернулся к старому доброму принципу: «Назначение бумаги в том, что на ней пишут».
Я не знаю, закончил ли Карандаш свой бессонный труд. Хочется думать, что закончил, ведь это был талантливый, работящий и честный Карандаш. Почему «был», спросите? А потому что однажды, когда от него осталось не больше двух дюймов, он исчез с письменного стола. Может быть в мусорную корзину попал, или дети уволокли, а может быть он просто растаял в воздухе – как не было.
8.
Примерно в то же самое время Синей Картине, украшавшей собою солнечную гостиную, решили сделать новую рамку. Картину вынули из-под стекла и положили на журнальный столик, где ей вновь овладела рука судьбы. На этот раз рука судьбы явилась в образе маленьких детских рук, которые на удивление проворно согнули из Синей Картины то ли «Боинг», то ли «Шаттл». Согнули, покрутили восхищенно и выпустили из открытого окна прямо в звенящий от зноя июльский полдень.
Вот и вся баллада.