После ухода полковника новорожденный Вадим Муканин вновь ударился в религию, доставшуюся ему в наследство от только что почившего в бозе Чубчика. Конкретнее: размышляя об информации, полученной от Ацидиса, я снова вспомнил о бритве и порезах, которыми она награждала меня в качестве предупреждений. Может быть, конечно, это были только домыслы, но может… О, Святая Бритва, чтоб ты в говенной яме сгинула, скажи мне, что ты имела в виду? И куда тебя дели эти ребята, которы есть хранители чести Родины, у которой, как я подозреваю, только за последний век само понятие чести нафиг стерлось из памяти?
Но не это важно. Важно, что после каждого пореза события развивались для меня по все более закрученной спирали, если можно так выразиться. Каждый раз мой гешефт все больше становился похож на финишную черту беговой дорожки моей жизни. Я было собрался серьезно поразмыслить над этим феноменом, потом одернул себя: какого черта, совсем свихнулся, что ли?! Ты еще бриться по этой причине перестань, идиот несчастный! “Но факты! Куда деваться от фактов?” - пискнул кто-то глубоко внутри меня, но я безжалостно засунул этому кому-то потную пятку в рот, и он заткнулся. Я вам не сектант! И сходить с ума на религиозной почве - и на почве суеверий тоже - я не собираюсь. Я - современный человек, атеист до мозга костей, можно сказать, прожженный безбожник, не верящий ни в черта, ни в Господа, ни в пасхальное яйцо, потому что оно все равно крашенное. Я - дитя прогресса и двадцатого века, хотя за верность такой последовательности не поручусь. Стало быть, мне не пристало верить в такие глупости, как Святая Бритва. А что мне пристало?
Решить для себя этот вопрос я не успел, потому что вновь хлопнула дверь, и я, не имея возможности посмотреть, кто там ко мне препожаловал, Справился об этом голосом:
- Полковник, это ты? Очки забыл?
- Это я, Вадим, - ответил мне голос Анжелы.
Понятно, я обрадовался. Хотя бурно выражать свои эмоции мне не пришлось - в том состоянии, в котором я пребывал, это было крайне неудобно, я больше скажу - невозможно. Но все равно я радовался. Неожиданно сильно даже для самого себя. Я и не думал, что мне так хотелось Анжелу - если и не видеть, то хотя бы слышать, ощущать, что она рядом.
Кажется, она чувствовала то же самое. Уселась возле кровати и долго-долго молотила какую-то чепуху, в которую я не вслушивался. Кажется, она рассказала мне всю свою биографию с момента зачатия, не пропустив ничего. В другой раз мне бы вся эта чушь быстро надоела, но не сейчас.
Потом Анжела поведала мне всю ту лапшу, которую навешал ей на уши полковник Ацидис. Оказывается, это он привез ее, и она ждала, пока он первый переговорит со мной. А проинструктированные полковником люди присвоили мне чин лейтенанта контрразведки и много-много подвигов, и Анжела, глупая, даже не поняла, что будь все это правдой, какие сведения держались бы в глубоком-глубоком секрете.
Но она не поняла. Ее возбуждала мысль, что я - герой невидимого фронта. Настолько возбуждала, что она засунула руку под одеяло и заставила возбудиться меня. В отличие от большинства других мышц, половая работала безотказно, и я особенно ярко прочувствовал это, когда ее маленькая хитрая ручка заставила меня кончить.
- И что я теперь скажу санитарке? - недовольно спросил я.
- Соври что-нибудь, - хихикнула она. - Скажи, что к тебе в окно залетел воробушек.
- И уделал в сперме все одеяло? - закончил я за нее. - Ты просто пользуешься моей беспомощностью. Ничего, я еще встану с этой кровати и приду в твою!
- Жду-не дождусь, - заверил Анжела.
А потом пришел доктор и заставил ее уйти. И так он приходил потом каждый день, прогоняя Анжелу, готовую сидеть рядом с моей кроватью хоть целую вечность. Тем более, что глаза у меня открылись и я мог подмигивать ей в нужных местах ее - по большей части - монологов. Кроме того, тело мое, следуя советам Ацидиса, начало жутко чесаться, а поскольку мои руки были сильно сломаны, причем не единожды, то сам я с зудом справиться не мог, и ладошки Анжелы, поглаживающие меня во всех местах, приносили известную долю облегчения. Правда, если откровенно, большую часть времени они совершали маневры в районе паха, но я этому уже не противился, тем более, что санитарки, меняющие постельное белье, претензий по поводу заляпанных простыней и пододеяльников не предъявляли. Мне, во всяком случае.
Через неделю пришел Ацидис и принес новые документы. Поздравил меня с тем, что у меня открылись глазки, и порекомендовал почаще жевать одеяло, чтобы зубки тоже прорезались. Я послал его подальше - и он пошел, пообещав, что через неделю вернется занести мне банковский чек.
После его второго посещения я попробовал встать на костыли, хотя за полчаса до этого доктор делал круглые глаза и пугал меня разными ужасами о том, что со мной будет, если я попытаюсь сделать это без его высочайшего соизволения. Однако руки не болели, мне показалось, что они вполне уже срослись, и я рискнул. Но, изведав прелесть миллионовольтового разряда, прошивающего тело от пяток до самой макушки, я упал на кровать и долго-долго валялся на ней, любуясь угольной чернотой собственного сознания.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. И мое пребывание в больнице тоже закончилось. Хромая на обе ноги и придерживаемый Анжелой, я спустился с больничного крыльца и застыл на подъездной дорожке, глядя на ослепляющее солнце, которого не видел - вот так, тет-а-тет - уже черт знает, сколько.
В моем бумажнике лежал банковский чек, - долларовый, шестизначный! - рядом стояла девушка, с которой я вполне хотел бы провести остаток жизни, я был уже не Чубчиком, прожженным убийцей, а Вадимом Муканиным, человеком со стерилизованным прошлым и, весьма возможно, счастливым будущим. В общем, жизнь была прекрасна и удивительна, как кокосовый орех.
Все рухнуло в один момент. Теплый воздух разорвался визгом покрышек - звук, почти сразу перекрытый верещанием обалдевшей от ужаса Анжелы. И я словно провалился в прошлое и стоял теперь возле городского управления ГАИ, а на меня несся Засульский.
Я посмотрел в ту сторону, откуда визжала покрышками смерть, и увидел темно-синий автомобиль, “тойоту-краун”, над баранкой которого в напряженной гримасе ненависти застыло бледное лицо.
Нет, это был не Засульский; но лицо мне было явно знакомо.
И снова все вокруг стало неестественно ярко, отчетливо, выпукло. Во второй раз мне пришлось испытать это ощущение идеальной резкости мира.
А лицо над баранкой все плыло в мою сторону, заставляя крутиться в голове одну и ту же мысль: где я мог его видеть? А потом, как финальный аккорд захватывающего выступления пианиста-виртуоза, в памяти всплыло, наложившись на реальное, лицо дежурного в управлении ГАИ, у которого я получал документы. Я его успел, оказывается, разглядеть - когда он говорил с кем-то по рации. У нас, на белом свете, все круги замыкаются, ведь правда? В этом - жизнь.
А меня вдруг охватила ярость - какого черта?! Ведь я не впал в ступор, как в прошлый раз, обошлось без оцепенения. Но я был хром, я с трудом ходил - что уж говорить о прыжках в длину с места? И - вот незадача! В туалете ресторана “Москва” один из кожаных ублюдков-сектантов обронил, что я буду убит так же верно, как верно существование Христа. Похоже, его пророчество сбывается - хоть и с запозданием. Сумасшедшему богомольцу суждено убить меня. Только достаточное ли это доказательство существования Иисуса? Сомневаюсь. Потому отложим спор до лучших времен.
И ведь я даже не брился - бороду отращивал, понятно, да?! Ну, и где в этом мире справедливость? Я с головой окунулся в черную волну сумасшедшего гнева, я снова стал берсеркером - только в этот раз мгновенно, без долгой настройки на нужный лад. Зарычав, я оттолкнул Анжелу, боковым зрением наблюдая, как она отлетает на газон от неожиданно сильного толчка, и шагнул вперед.
Я был согласен вступить в поединок, в котором у меня не было ни единого шанса. Я принял вызов. И, поняв это, фанатик ужаснулся. Ненависть на его лице сменилась смертельным страхом, и мы сошлись в рукопашной.
Мир вокруг взорвался предсмертным многоцветьем, которое постепенно слилось в единый непробиваемо черный цвет. Я умер. На этот раз - окончательно.
Телеграмма в Никуда, РФ, планета Земля:
“Вопрос существовании Христа закрыт связи моей смертью”.