Более тысячи лет прошло с тех пор, как первый из Рода сжал своею рукою императорский жезл, сосредоточив всю ярость великой Империи в Замке Зари.
В чреде поколений грозные государи сменяли друг друга на золотом троне, и не однажды властолюбивая кровь заливала ведущие к нему мраморные ступени.
Юные наследники бредили властью, выговаривая белыми ртами слова почтения и любви. Прекрасные императрицы замораживали зеркала гневными очами и сводили с ума неосторожных, и посылали их на смерть. И в сладостном помрачении безумцы шли ей навстречу, благословляя уста клятвопреступниц.
Пламенеющий в свете последнего солнца, Замок, казалось, парил в воздухе над громкой от горных рек бездной, и все, видевшие вдали его знамена и башни, повторяли, склоняя голову: «Благословенна Цитадель меж землей и небом! Да не коснутся ее стен тьма и голод!»
Не зло, не саранчу на высохших полях, не проливные дожди, размывающие мосты и плотины, не боевые барабаны вражеских войск, не огненные реки, пожирающие села и виноградники, а сотканное из лунного света божество даровала судьба молодому Государю.
На пышном празднике шумные гости славили нового Императора, превозносили красоту его невесты, и вино в поднятых к небу кубках становилось такого цвета, как кровь. Каждый, пьянея, слышал тревожный шепот в лепестках роз, рыдания в серебряном голосе флейты, но гремели бубны, и браслеты танцовщиц звенели звонче стали в бою.
Рыжеволосые бестии метались, как языки пламени на ветру, втаптывали в камень с яростными криками ужас, стекавший из-под скатертей, крадущийся из темных погребов и светлых покоев, и тщетно пытались разорвать его узы на своих неумолкающих сердцах.
Всего только за девять дней до свадебного пира в мучительных корчах перегрызла бой крови на запястьях нареченная государя. Белая, слепая от боли, она кричала, разрывая горло, на руках знахарок и травниц, а те, не в силах облегчить ее страдания ничем, кроме смерти, не умея разгадать тайну страшного недуга, пожиравшего хрупкое тело, ожидали жестокой кары за свое бессилие, не ошибаясь лишь в этом.
На девятый же день по велению обезумевшего от гнева и напрасно пролитой крови Императора великолепное платье, ослепившее в полгода сорок лучших золотошвеек Империи, надела младшая сестра покойной. Оттого и молчалив был государь за праздничным столом, оттого и выпытывал его опустошенный взгляд сходство, нестерпимое и сладостное. А венчанная Императрица завораживала, влекла, опьяняла, и два глухонемых мальчика сводили в улыбки бледные рты, глядя украдкой через приоткрытую дверь на прекрасную свою госпожу, столь искусную в составлении ядов.
Шло время. Давно уже ушла дорогой мертвых Императрица, давно уже утешился Император, и Наследница - единственное дитя Замка - уже превзошла красотой свою полузабытую мать.
Слышавшие имя Наследницы, говорили: «Она прекрасна!» Видевшие ее, говорили: «Она прекрасна!» Любившие ее, тяжко вздыхали и отводили взгляд, а не любить было невозможно.
Невесомая, она проходила неслышно по великолепным залам и лестницам Замка, кутаясь в меха и бархат от гибельного холода каменных стен, и все живое замирало перед нею в смятении. Две огромные дикие кошки цвета песка всюду крались за Наследницей, щерясь на всякого, кто смел к ней приблизиться, и застывали под ее рукой, сужая бешеный желтый взгляд.
Безмолвная, бескровная, почти прозрачная, Наследница казалась призраком, предутренним сном в волнах тумана. Лишь волосы ее, сплавляя золото и серебро в своем сиянии, казались живыми и, рассыпаясь до самой земли, такой неумолимой тяжестью ложились на плечи, что служанки, плача от сожаления, выстригали тугие локоны. Но соревнуясь с ножницами в упорстве, лавина вьющегося шелка все так же оттягивала голову Наследницы назад.
Редко, мучительно редко, снисходила до взгляда юная госпожа. Стоило же ей вскинуть ресницы, каждая из которых пронзала сердце, как неосторожные слепли от слез. Такое сияние прорывалось из ее души, что сам Император, смыкая израненные кипящим золотом веки, не смел смотреть в глаза своей дочери и только касался губами ее волос, ужасаясь в глубине своей любви.
Осыпались розы, и нежнее пели по вечерам птицы - приближалось совершеннолетие Наследницы. Советники Императора тайно обговаривали между собою возможный брак, но слышавшая обрывки их старческого шипения Наследница лишь отворачивала голову к огню и зябко куталась в мех. Все чаще и все тревожнее дул ветер ночами и лишил отчего-то сна юную госпожу.
Она распахивала окна и, охваченная черным дыханием, грезила наяву, не замечая, что уже не одни розовые лепестки поднимаются в воздух и танцуют, падая. Неслись по небу рваные облака, разлетались вдребезги цветные стекла, ломались в неимоверном изгибе деревья, разбивались о стены Замка истерзанные птицы, а Наследница задыхалась от собственного крика, стоявшего в горле, и думала смутно о смерти, как об избавлении от неутолимой тоски. Так, наконец, в самом жестоком порыве ветра изломился болью несказанный выгиб ее бровей, и плиты Замка, вырванные из-под ног, канули в ночь. Взвыли кошки и, бросившись следом, разбились далеко внизу, в грохоте обезумевшей реки.
Скорбь тенью легла к подножию трона.
«Зачем ты пришел ко мне в час тьмы?» - спросил Император, и тяжкий, угасший взор его заставил попятиться слуг, но Рыцарь, стоявший перед ним, лишь поднял почтительно склоненную голову, и золотое сияние увенчало ее. Пыль тысячи дорог давно лишила рыцарские доспехи блеска, но блистающей славой гремели над семью пустынями Востока строгие слова, начертанные на его щите: «Слуга Света». Глаза, взыскующие даль, без слез и боли смотрели на полуденное солнце, а голос проник в самое сердце государя: «За часом тьмы следует час надежды. И ветер, имеющий имя, кровоточит на лезвии меча». «Назови мне это имя», - приказал Император, но Рыцарь молча указал на Север, и государь без слов разгадал страшное и спасительное: Наследница жива.
Белый конь, ступающий по земле тихо, как по облаку, уносил Рыцаря к северным рекам, синим до черноты, бесплодным и ослепительным в лунном свете, и странное смятение обращалось в ужас на его пути. В лесах даже на рассвете не пели птицы; неслись навстречу, ломая ноги, обезумевшие лошади – в упряжи, но без всадников; в деревнях, униженно припадая к земле, хрипло выли на пустые дома собаки; хлопали незапертые двери; ревели мутноглазые коровы, роняя с морды хлопья дурной пены; неслись по течению, крутясь и тычась в берега, пустые лодки. И сердце Рыцаря переполнялось гневом, и знал он о том, что на один только шаг, на один час пути опережает его враг. Светлел меч Рыцаря, не уставал его конь, все четче проступали на щите строгие слова: «Слуга Света». И уже такая сила связывала Рыцаря с тем, кто спешил к северным рекам, уничтожая свидетельства и тени, что – вот – споткнется один – умрут оба.
В четвертую полночь безумного бегства, увидев вдали сияющий снег, пронизанный синими реками так, как человеческое сердце пронизано боевыми жилами, Темный Странник, изнемогая в последнем усилии, поднял мрачно блистающую воду над снегом, как огромную сеть, и, спутав ледяные струи в чудовищный клубок, бросил на землю. Бешено вскипев, потоки воды и почерневшего снега хлынули ему навстречу, сметая на своем пути мосты и переправы, нагромождая на дорогах глыбы льда и груды каменных осколков. Минуту он смотрел на приближающееся ревущее месиво, а потом, взмахнув плащом, как крыльями, смешался с дыханием ночи и, пролетая над растерзанной долиной, успел забыть о совершенном зле. Только тяжелое чувство близкой гибели, обессиливая своими змеиными объятиями, мучило холодное сердце. Спасало одно. Одна.
Не свет уже был в глазах ее, а живое отчаянье, пронзающее глубоко, скользящее в груди легче самой тонкой стали и ранящее невольно с таким искусством, что мертвые замечали смерть свою последними. И, поднимаясь по лестнице, ведущей то ли к блаженству, то ли к обморочной неге помраченного рассудка, Темный Странник готов был повторить все совершенное и превзойти в разрушении себя самого, только бы увидеть еще хоть раз, как, обернувшись на тихие шаги, охваченная смятением, она опустила голову и, вспыхнув, дрожащими губами не могла повторить слова любви…
Белый конь остановился перед долиной синих рек, столь страшной, как будто жестокое сражение обезобразило ее лицо и исказило навеки русла и судьбы. Вода еще слабо бурлила на перекатах и в теснинах, но новый ее рисунок был ясен, и Рыцарь, окинув его взглядом, безошибочно выбрал путь. Избегая завалов и размытых троп, белый конь осторожно шел над водой, и потоки ее, как дороги вели Рыцаря прямо к Замку Полуночи, в котором так отчетливо виделось ему зло. У стен он протрубил вызов и, выслушав тишину, приготовился к бою.
Едва Рыцарь обнажил меч, как из сгустившейся тьмы выступил некто, похожий явственнее на волка, чем на человека, хотя ни одной чертой лица, ни одной линией тела не отличался этот некто от Рыцаря. Лишь волосы и глаза врага были черны, как ночь, да на щите вместо строгих слов сплетались в поцелуе две птицы. Безумно улыбалась луна, слабо светилась сталь и некто, ломая гортань чужими звуками, спросил: «Чего ты хочешь, Слуга Света?»
«Справедливости», - ответил Рыцарь и поразился тому, что голос его исказился от ненависти и больше походил на звериное рычание, чем голос спросившего.
«Ты хочешь смерти, - прошипел некто, - и будешь убивать, пока не исчерпаешь терпение любви. Напиши на своем щите «Слуга Смерти» и истина ослепит тебя!»
«Замолчи!» – крикнул Рыцарь, и эхо откликнулось злобным хохотом.
«Что ты получишь за мою голову? Золото? Славу? Руку Наследницы? – продолжал некто, и острие его меча дрожало, как язык змеи, готовой к атаке. – И что из этого ты не отвергнешь?»
«Я научу тебя молчать!» - прорычал Рыцарь, и бросился в бой, ослепнув от ярости.
Первые лучи рассвета коснулись век Рыцаря, и болью заставили его открыть глаза. Упав на одно колено, опираясь на меч, он забылся мучительным сном, и, очнувшись, не мог понять, отчего так красен снег: от зари или крови? Тяжелым взглядом обводил он место боя и вздрогнул, увидев неподалеку сияющее серебро, подобное и цветущему кусту, и роднику, бьющему из-под земли. Поднявшись, он нерешительно сделал шаг в его сторону, снег слабо скрипнул, и серебро живым потоком хлынуло вверх. Оторопевший Рыцарь увидел перед собою хрупкую девушку, окутанную серебряным шелком волос столь густых и длинных, что минуту назад они, как плащ, скрывали ее всю, склонившуюся над остывшим трупом. Черные без единого блика глаза смотрели с болью, но без гнева, а окровавленный рот не проронил ни слова упрека.
Девушка приблизилась, и Рыцарь едва нашел в себе силы устоять: таким страшным и удивительным оказалось ее лицо, таким глубоким и головокружительным - взгляд. Тихо, осторожно, словно боясь причинить страдание, девушка коснулась гордого лба Рыцаря, и тотчас из-под ее руки со змеиным свистом выхлестнулись черные гибкие прутья и вонзились в его голову, сковав лицо стальной решеткой. Что-то горячее, опьяняющее легко струилось по коже, но Рыцарь, не замечая этого, смотрел сквозь скрещенные тени на прекрасную госпожу. И чисты, и безжалостны в любви своей были ее глаза.
Она жила в черном замке. Она летала по ночам. И матери в темноте боязливо шептали плачущим детям: «Тише! Тише! ОНА придет…» - и она приходила. Она спускалась тревожным ветром к самой земле и смотрела в окна, она окликала запоздавших путников и вглядывалась в них безумными очами с такою мукой, что несчастные навеки слепли от кровавых слез, она словно искала кого-то и не могла найти.
И огромная, жуткая в своем молчании тень всюду следовала за нею. Рыцарь в черных доспехах на черном коне мчался, не отставая ни на шаг от своей госпожи. И когда она, жалея юность или особую прелесть, или звенящую тоску, или первое счастье, стремилась мимо, опустив взгляд, обожженный жестокой ревностью, он выхватывал меч и яростно уничтожал ее сожаление, оставляя за собой лишь кровавое месиво. Только блестящие мертвым блеском глаза да обозначенная лунными бликами решетка, сковывавшая лицо, виднелись в темноте.
Случалось, что, очнувшись от тяжкого нечеловеческого сна на лестнице Замка Полуночи, ведущей в покои госпожи, Рыцарь видел перед собою тень от тени. Пребывая в странном оцепенении, он смутно сознавал, что голос, который он слышит – рыдающий, жалобный, умоляющий о чем-то несбыточном – знаком ему, что эти сияющие сквозь слезы глаза он уже видел однажды и даже, кажется, любил, что нежные локоны, обвивающие благоуханным шелком его колени, желанны ему давно. Но не было сил коснуться их, разомкнуть губы и ответить на неясные рыдания. А с приходом тьмы наступало обычное безумие, побуждающее мчаться следом за стремящейся в никуда госпожой, ищущей и не могущей найти труп своего возлюбленного.
Рыцарь уже и сам не помнил действительно ли он, оставив ее ослепшую, окаменевшую от горя в замке, увез тайком изрубленное тело врага к дальнему озеру и с ледяным сердцем велел белому коню идти в темные воды, унося в глубину прекрасное даже в смерти тело покойного. Ему казалась теперь невозможной такая жестокость. И такая покорность благородного животного, унесшего навсегда страшную тайну своего хозяина на каменное дно, туда, где нет и не было никогда ни тепла, ни света, ни жизни.
А та, имени которой Рыцарь не знал, все умоляла в краткие минуты отчаянья вернуть украденное и целовала руки, и рассыпала перед ним свои чудесные волосы, забывая, что сама лишила его возможности говорить, многократно пронзив черной сталью гордую голову. И что она сама теперь питает его тоской, выпитой из мертвых уст возлюбленного в последнем поцелуе, что она сама не дает ему ни жить, ни умереть, а только терзает вечной ревностью к тому, кого больше нет.
Когда же сердце Императрицы стало биться так редко, что на один вдох приходился один удар, а раны Рыцаря перестали тревожить его даже эхом боли, в Замок Полуночи пришел Вор.
Он проходил по воздушным галереям, пустым залам, сонным лестницам, и ступени неслышно всплывали к его ногам, целуя их. Зыбкие зеркала Замка изумленно замирали и светлели, ловя его отражение. В их глубине отражался то юноша с лукавой улыбкой, идущий танцуя и беззвучно хохоча, вглядывающийся мертвыми глазами в свое прелестное существо, то воин в первом дыхании зимы, ступающий тяжко и скорбно, и в глазах его умирало вечернее солнце, сводя с ума от бессильной нежности.
Пройдя мимо оцепеневшего в предутреннем обморочном сумраке Рыцаря, Вор увидел окованную дверь и неслышно вошел в роскошную пустую спальню. Ложе Императрицы было не смято, окно полуоткрыто, и в льющемся лунном свете стояла прекрасная статуя из цветного стекла. Вор подошел ближе. Юноша удивленно захлопал ресницами, а воин нахмурил брови: изваяние смотрело на него живыми глазами безразлично, но пристально. Обманываясь игрой света на тающем в лунном сиянии лице, Вор коснулся руки статуи и успокоился - рука была холодна, как лед.
И в то же мгновение сердце Вора стиснулось такой жестокой тоской, что он готов был вырвать его из собственной груди, только бы стоящая перед ним сияющая тень улыбнулась хоть однажды!
Не то услышав его мысли, не то желая позабавиться, Императрица склонила голову, и Вор, судорожно вздохнув, отшатнулся, чтобы тут же рвануться к ней и сжать в объятиях. Руки воина сковали ее неумолимой властью, пылающий рот юноши шептал безумные слова в ее бескровные губы, и умирающее солнце заполнило ее взгляд. И сердце Императрицы забилось, как сердце поющей птицы, и кровь, дойдя до кончиков пальцев, обожгла их живым огнем…
В час Вора - между пятью и шестью - Императрица сгущала предрассветный мрак, а после дарила миру солнце почти до полудня. Синие реки светлели и сияли на ослепительно-белом снегу, как сапфиры на белой парче ее платья. Впервые за тысячу лет в саду замка распустились цветы, и нежные черные птицы робко пробовали голос в их холодном благоухании.
«Кто ты?» - шептала Императрица сквозь сон. И поцелуи отвечали: «Любовь…»
«Чего ты хочешь?» - умоляла она. И получала ответ: «Любви…»
«Но сердце мое так боится боли! Как мне быть?» - спрашивала она и падала в пустоту.
Рассеянно стряхивая снег с белых роз, Императрица думала над собственной загадкой, и не находила ответа. Черная тень пала на ее руку, и, обернувшись, владычица Замка увидела Рыцаря, следившего за ней.
Силясь вспомнить имя Рыцаря, Императрица хмурила брови, но тщетно. Легко, как паутину, она сняла с его головы стальные прутья и увидела чужое бледное лицо, исчерченное тонкими крестообразными тенями, которые - Императрица знала и удивлялась этому - не исчезнут вовеки веков.
От мучительного, сжигающего отчаяньем взгляда, она помрачнела и гордо подняла голову.
«Кто ты?» - властно спросила она.
С невыразимым страданием Рыцарь разорвал спекшиеся губы и ощутил во рту вкус крови. «Любовь,» - угадала Императрица в нечеловеческом голосе.
«Чего ты хочешь?» - выговорила она, побледнев. И Рыцарь пролаял: «Любви!»
«Но сердце мое так боится страдания! Как мне быть?» - прошептала Императрица самой себе.
«Будь моей! - зарычал Рыцарь, - Я не причиню тебе боли!»
«Ты лжешь!» - крикнула Императрица в гневе, и гром ответил ей с запада, и чудовищные фиолетовые тучи заклубились в небе, готовые раздавить землю и всех, кто на ней.
«Ты лжешь!» - откликнулось эхо Замка. И подтвердило тысячу раз: «Ты лжешь! Лжешь! Лжешь!»
«Что ты принес мне кроме отчаянья?!» - шептала Императрица, прозревая, и подступала вплоть так, что Рыцарь пятился, пряча глаза.
«Я любил тебя!» - рычал он, но раскаты грома сминали его голос, и ветер сбивал Рыцаря с ног.
«У твоей любви не было имени, - шептала Императрица голосом бури, и одежда ее, и волосы клубились, подобно грозовым тучам. - Колченогая, она кралась к моей постели и кусала мне, спящей, пальцы, чтобы слизывать с полу капли крови, - вот ее единственная ласка! Загляни в мои глаза теперь! Что ты видишь?»
«Кости! Кости! - лаял Рыцарь в ужасе и отступал, закрывая лицо, - Там ничего нет!»
Молнии хлынули с неба, как ливень, а Рыцарь бежал и падал, и снова бежал, и горше этого бегства было лишь то, что ему не было конца, ибо единственный приют страшил Рыцаря больше, чем бегство. Там, в ледяной тьме мертвой воды, человеческие и конские кости помнили то, что забыла Императрица.
В час Вора - между пятью и шестью - Императрица смотрела в темные без единого блика глаза юноши и с нежным огорчением узнавала их.
«Ты украл мои глаза?» - спрашивала она. И юноша беззвучно смеялся, а воин пожимал плечами, пряча улыбку.
«Но это несправедливо!» - жалобно укоряла она. И воин согласно кивал головой, а юноша лукаво взглядывал на нее так, как будто хотел спросить: разве любовь может быть справедливой?
«И как мне быть?» - шептала она, поднимая брови, готовая и рассмеяться, и заплакать.
Юноша жестом показал: отдай мне свой голос.
«Но что же останется мне?» - спросила она. И Вор улыбнулся так ласково и грустно, что стало ясно: ничего.
Императрица замолчала. Замолчала навсегда.
Новый Император сжал ее руки в своих, и она впервые вдруг увидела его без зыбкого двоения и лжи: не юноша и не воин - все вместе.
«У тебя в глазах… - сказал Император и голос его дрогнул, - Вечернее солнце…»
«Который час?» - одними губами спросила она.
«Между шестью и семью. Час надежды».