- Ну, пора приобщать тебя к высокому, - торжественно сказала мама.
Нет, моё воспитание отнюдь не было пущено на самотёк. Меня определили в первый класс языковой спецшколы, которую я, будучи ребёнком «несадовским» и хилым, посещала с перебоями. Два раза в неделю к нам ходила преподавательница музыки (в «большой» комнате гордо сверкало полировкой пианино), а буквально на днях один дядя с папиной работы раздобыл для меня «Алису в стране чудес», и теперь я сама ставила будильник на шесть утра, чтобы успеть почитать перед школой. Ещё я очень любила рассматривать репродукции в книгах по искусству, а один раз (нет, вы не думайте, это было ДО первого класса) даже пыталась приобщить к живописи тётьмилиного сенбернара Атоса. У Тётьмилы дома. У них стоял огромный художественный альбом, в котором буквы встечались сплошь иностранные, а картины изображали по большей части толстых женщин, гипертрофированные фрукты, мельницы, битые кувшины и освежёванные туши... Голландская живопись, понятно, да?
В общем, мы с Атосом разлеглись на его подстилке в коридоре и вдумчиво всё это изучали. Потом пришли Тётьмила с мужем, моя мама и начали охать и ахать, глядя на нас. Собственно, в театр мы собрались именно с Тётьмилой... Ба, я же не объяснила! Решено было в очередной раз приобщать меня к высокому посредством посещения театра. Не какого-нибудь – а Большого. И не абы как – а под божественную музыку Чайковского. «Щелкунчик». «Про балет говорят – посмотреть, а про оперу – послушать,» - объясняла мама.
Вообще-то опыт знакомства с театром у меня уже имелся. Лет в пять я сходила с родителями на «Кошкин дом» в ТЮЗ. Из воспоминаний сохранился образ раскрашенной тёти в капоре (якобы, «кошки»), её визгливый голос, возня и нытьё других детей в зале а также собственное горячее желание скорее вернуться домой, потому что в пять по телевизору показывали очередную серию «Лесси» (собак я обожала, да, а кошек – не очень). Словом, ничем особенно «прекрасным» тогдашний поход в театр у меня в памяти не отложился.
... И вот теперь мы будем эту досадную ошибку исправлять. Спектакль вечерний, «взрослый», дома меня ждёт голубое атласное платьице в горошек, белые колготы, белые лакированные туфли, а сейчас я рассказываю об этом соседской Светке, которая незамедлительно рифмует «щелкунчик» с «пердунчик», лепит здоровый снежок и ухитряется пристроить мне его прямо промеж глаз.
Дома мама говорит:
- Плебеи. Деревня нечёсанная. Сами-то кроме телевизора ничего в жизни не видели, - ноздри её точёного носа раздуваются и трепещут, она вплетает мне в косу шёлковый синий бант, потом мы пьём чай с сырниками, долго мечемся по квартире, чтобы ничего не забыть, спускаемся по зассанной кошками лестнице нашей блочной пятиэтажки без лифта, и уже на улице, на фоне вечерних сугробов мама успокаивается. Мама не любит наших соседей, нашу пятиэтажку и наш район. Она выросла в Малом Каретном переулке, в квартире с высоченным потолком и лепниной. Это была коммунальная квартира, зато гулять мама ходила прямо на Цветной Бульвар, а когда хотела – то и на Красную Площадь... И ещё маме не надо было ни у кого спрашивать разрешения для этого, потому что вырастившая её тётка работала с утра до ночи.
... А мне вот всегда приходилось спрашивать разрешения, причём, спрашивать-то я спрашивала, но чаще всего спрос заканчивался категорическим «нельзя». И на Красной Площади я была всего-то раза два – в общественном транспорте меня возить боялись, чтобы грипп очередной не подцепила, а на такси, понятное дело, родительские зарплаты не тянули... Но сегодня мы едем на метро! В сверкающем мраморном вестибюле мама даёт мне сверкающий, новенький пятачок, и я с замиранием сердца иду к громыхающим турникетам.
Метро у нас новенькое, всё ещё пахнет краской и резиной; запустили его год назад, а до этого папа водил меня гулять к котловану, и мы вместе смотрели, как ползают по дну гигантского кратера бульдозеры, разъезжают, поднимая пыль, самосвалы, суетятся маленькие человечки в разноцветных касках...
- ...Во-о-от они, мои девочки красивые! – Тётьмила по очереди расцеловывает нас, а я глаз не могу оторвать от её атласной шляпки с чёрной розой... Из тунеля вырывается поток густого горячего воздуха, я опять не успеваю разглядеть счастливца-кондуктора в головном вагоне, уже час пик, в вагон надо заскакивать побойчее, чтобы успеть сесть на новенькие дерматиновые сиденья, я очень люблю крайние – в конце вагона, потому что можно сидя упереться носом в боковое стекло и смотреть, как скачут блики по тёмным стенам тунеля и выпуклостям бесконечно тянущейся кабельной проводки. Блики и стремительно-зыбкий прямоугольник света, надрезанный тенью от моей шапочки с помпоном, - невыразимо прекрасны... почти так же, как декорации Левенталя, которые я увижу всего через час. После спектакля мама возмутится этому моему сравнению, а найти правильные слова, чтобы объяснить, у меня тогда не получится, потому что мне ещё только семь, и от сильных эмоций в животе всё закипает, горло перехватывает, постепенно начинает вырабатываться привычка к «внутреннему сгоранию» и мысленным монологам «пост-фактум». Яичко к пасхе, как известно... Поезд давно ушёл, а я всё пробую на вкус слова, выстраиваю про себя фразы, подбираю нужные сравнения, разглядываю с разных сторон всякие мелочи, «рисую с натуры».
К прекрасному мы идём приобщаться без билетов, потому что на входе стоит «Людочка», а программки в фойе второго яруса продаёт «Ниночка», которая может «подсадить» на свободное местечко или на обитый красным бархатом барьер у такой же бархатной портьеры; и ведь совпало же, что у обеих внуки и нищенское жалование, а инженерские зарплаты моих родителей немногим лучше, - на них особо сильно не приобщишься. В Большой подобным манером мы будем ходить ещё лет десять, пока Ниночка с Людочкой не уйдут на пенсию... Но пока нам с Тётьмилой велено «сделать независимые лица». Мама достаёт старую программку, вкладывает в неё трёшку, плитку шоколада «Алёнка» и энергично тянет нас в сторону контроля. Где-то на заднем плане сознания у меня тихонько плавают мысли о «зайцах-безбилетниках» и славном советском милиционере Дяде Стёпе, который был бы категорически против подобных практик... Но на переднем плане призывно бьют копытами бронзовые кони (мне уже объяснили, что это «квадрига Клодта», а управляет ей сам бог Аполлон), странное предчувствие подсказывает, что существует некий трудно определимый момент, который объединяет Дядю Стёпу с вероломной Светкой, запульнувшей в меня снежком, и всё существо моё устремляется во владения лихого Аполлона, прочь от Михалкова и Светки, отметая мысли об общественном порицании и намекая на существование иной справедливости – иной ценностной шкалы.
... Седеющая строгая Людочка в синей с золотом униформе принимает программку вместе с содержимым, незаметно гладит маму по руке и почти не разжимая губ говорит:
- К Даше. Партер, третий отсек.
Это значит, что прежде чем отправиться на соискание в фойе второго яруса, раздеваться мы - безбилетники - будем у «Дашеньки»: Дарьи Петровны – маленькой осанистой старушки, которая больше, чем гардеробщицу напоминает придворную даму (из тех, что носят широкие, как абажур, юбки, именуемые странным словом «кринолин») или – по крайней мере – главную режиссёршу какого-нибудь театра... может, не Большого, но уж точно – БОЛЬШОГО И ВАЖНОГО.
- Не «режиссёрша», а – «режиссёр», - поправляет меня мама, - даже если речь идёт о женщине.
Я переобуваюсь в свои выходные белые туфельки, и мы идём сдавать наши пальто и «сменки» в гардероб. Для «придворной дамы» у мамы припасена ещё одна шоколадка...
Пахнет духами, в воздухе стоит ровный гул, его перекрывают отрывистые трели флейтиста, настраивающего инструмент, мама и Тётьмила показывают мне невероятную, неописуемую люстру под потолком, вокруг которой реют музы и пробные басовитые пассажи виолончели, сверкает позолота... и всё это совершенно, абсолютно не похоже на «Кошкин дом» в ТЮЗе.
Потом мы оказываемся в ложе второго яруса, свободных стульев нет, и - уже не помню, куда крашеная хной улыбчивая Ниночка отправила Тётьмилу, - но нас с мамой она усадила на разделяющий ложи барьер красного бархата. Я впадаю в некое подобие транса, какофония в оркестровой яме достигает апогея и неожиданно обрывается; постепенно гаснет свет, начинается увертюра.
... Хлопья снега, медленно падающие на пелерины гостей, огромная ёлка в глубине сцены, гнусный братец, который без спросу хватает чужие игрушки. Много лет спустя я узнала, что в сказке Гофмана главную героиню звали Клара, но для меня она так и останется Машей.
... Это не она, а я порхаю по сцене в своём атласном платьице в горошек и плачу над сломанным уродцем.
... Это не она, а я в отчаяньи кидаю туфельку в гадкого мышиного короля.
... Это меня, меня прекрасный принц ведёт за руку кататься на чудной ладье.
... Это не у меня, а у Маши затекли ноги от неудобного сидения боком на красном бархатном барьере. Антракт. Машу (или меня?) ведут гулять по фойе. В буфете – откуда дразняще пахнет свежесваренным кофе, ванилью и корицей – всё слишком дорого и много народу, поэтому мы непринуждённо пристраиваемся у лестницы в уголку, мама достаёт из своего радикюля мандарины, а Тётьмила из своего – непонятно как уместившийся там термос с чаем и конфетку «Белочка» - для меня.
- Мы сюда не жрать пришли, - веско говорит она.
...Путешествие в ладье – передышка, почти антракт между эпической кульминацией и новым эмоциональным рывком. Сначала просто идёт снег, потом хлопья становятся всё крупнее, меняют форму, и теперь рядом с Машей и Щелкунчиком кружатся юноши и девушки в серебристых одеждах, в руках у юношей – длинные канделябры, трубный клич в несколько нисходящих нот – словно лестница, ведущая в преисподнюю, но музыка взмывает оттуда прямо под потолок, к тёмной глыбе люстры, оркестровая свирелька заходится в крике, задыхается от восторга, зал не выдерживает и сразу в нескольких местах взрывается апплодисментами прежде времени, воздух вибрирует, Маша и Щелкунчик неожиданно возносятся из-за скрещенных трезубцев-канделябров вслед за музыкой, и я чувствую, что у меня внутри что-то рвётся, потому что это они попрощались так, я точно знаю, они уже не будут вместе, музыка говорит – «никогда», я не очень хорошо представляю себе, что это значит, но сказка кончилась, а дальше будет ещё хуже: они ведь разойдутся по своим гримёрным и будут умываться, переоденутся в шерстяные свитера и застиранные комбинации, и... Мне кажется, что вот сейчас-то я и умру, но вместо этого начинаю рыдать, стараясь всхлипывать в тон музыке, мама замечает и гладит по голове, промокает мне лицо надушенным платочком, но я продолжаю реветь, и лучше меня вывести в фойе, и вот уже в ход пущен запасной аварийный мандарин... Какой впечатлительный ребёнок. Что с тобой, детка моя?!
Вывод: нарушен режим и детка переутомилась.
На следующий день я выхожу во двор, сделав уроки.
- Ну, и как щелкунчик-пердунчик? – Светка играет в киоск-мороженное. На куске серого линолиума аккуратно разложены формочки и «готовый продукт» с выпуклыми утятами, звёздочками и ликом Зайца из «Ну, погоди!».
- Плебейка ты, Светка, - говорю я, и пока она переваривает незнакомое слово, беру одну «мороженку» и припечатываю к её круглой физиономии.
13/08.2008 Vi;a del Mar