Наверное, многие помнят старый добрый сериал о милиции «Рожденная революцией». Когда-то давно, в 1976 году, нашу казарму на время отдали киностудии имени Довженко для съемок седьмой серии этого фильма. Весь двор был завален декорациями, помещения забиты реквизитом — всяким старым тряпьем, мебелью, то и дело ходили туда-сюда «герои» фильма. А нас, молодых солдат, постоянно приглашали сниматься в массовых сценах. Этими впечатлениями и навеян предлагаемый рассказ.
На экране идут люди. В телогрейках, старых пальто, немецких шинелях без погон, с разным оружием. Партизаны. Вот пошли подводы, на них раненые, пулеметы «Максим». Одна подвода, вторая, третья, камера поворачивается вслед за идущими за третьей подводой героями фильма, а я все смотрю и смотрю туда, за кадр...
Желающих было много. А солдату все интересно, да и служба идет. Выдали одежду, мне досталась немецкая шинель без погон и буденовка с синей звездой, поскольку фильм черно-белый. Расположились на берегу небольшой речки. Выдали оружие. У меня оказался «Максим». Я впервые видел этот пулемет и страшно гордился своим оружием. Начали организовывать толпу. На трейлере привезли подводы и лошадей. На подводы усадили «раненых». Ко мне подошел кто-то из съемочной группы и сказал:
— Пулемет на телегу!
Я сказал, что пулемет мне выдан под расписку и отдать его не могу.
— Ну хорошо, — сказал он. — Надя, сделай из него раненого.
Надя забинтовала мне руку, голову, красной краской обозначила следы крови и я с пулеметом взгромоздился на телегу.
Поехали. Я стал осматриваться. Со мной на телеге ехали двое забинтованных мальчишек, парень с усами, и девушка, которую парень называл Викой. Вся толпа и подводы двинулись к лесу. Было шумно. Что-то кричали в мегафон, люди разговаривали, скрипели телеги. Я во все глаза смотрел туда, где на рельсах стояла камера. Мимо нее шли люди, ехали подводы — первая, вторая, третья. За третьей подводой шли актеры. Камера стала поворачиваться за ними. Наша подвода была четвертой и, проехав камеру, повернутую вперед, я понял, что в кадр нам не попасть. Но я упорно смотрел на камеру, хотя это строго-настрого запретили, и увидел, что и нас должно захватить, хотя бы сзади. Проехали еще метров двести, остановились. Все пошли назад, на старое место. Перед вторым дублем разрешили отдохнуть и мы разлеглись на траве. Парень с усами вынул фляжку и, сделав глоток из нее, передал ее Вике. Та тоже глотнула и протянула ее мне:
— Солдат? Глотни разок.
Мне хотелось пить и я с удовольствием хлебнул из фляжки. Но больше одного глотка сделать не мог от неожиданности. Это был коньяк! Вика рассмеялась:
— Ну, приложился! Чай не вода. Еще четыре дубля.
И мы еще четыре раза повторяли этот маршрут. Было жарко и после каждого дубля делали по глотку. И после каждого дубля Вика становилась веселее, а я шалел от ее веселости. Парень равнодушно смотрел на часы и на нас с Викой. Ребятишки не отводили глаз от лошади. Видно они впервые катались на подводе, да еще по-настоящему забинтованные. После пятого дубля, уставшие, мы пошли к месту сбора. Я тащил свой «Максим», рядом шла Вика, чуть позади парень с усами. Неожиданно Вика свернула в лес, крикнув оттуда:
— Я сейчас.
Мы остановились и присели.
Прошло минут десять, но Вики не было.
— Сходи, что она там? — сказал парень.
— А пулемет? — забеспокоился я.
— Я посижу, иди.
Я продирался сквозь кусты, не понимая, куда подевалась Вика и как я могу ее найти. Но парень попросил таким тоном, как будто это дело несложное.
Она лежала под деревом, закрыв глаза и заложив перебинтованные руки за голову.
— Нашел? — не открывая глаз спросила она.
— Мы думали ты по делу.
— Солдат, у тебя девка дома есть?
— Да как сказать, — промямлил я.
— «Как сказать?» Так и сказать. — Она помолчала. — Значит, не дождалась. Вот мы какие, солдат. Да ты не стой надо мной, присядь.
Она открыла глаза.
— Там товарищ ждет, — сказал я.
— Какой он тебе товарищ? Тамбовский волк ему товарищ. Солдат, ты любил когда-нибудь? По-настоящему, не по-пионерски?
— Ну что ты меня расспрашиваешь. Любил, не любил, — какая разница?
— Большая разница, солдат. Хочешь, я тебя заколдую?
— А ты умеешь? — решил я поддержать игру.
— Я старая колдунья, солдат. Мне триста лет. Смотри мне в глаза, — неожиданно твердо, даже жестко сказала она.
Я глянул в ее глаза и сердце мое сжалось. На меня действительно смотрела не Вика, а незнакомая женщина, непонятного возраста и происхождения. Лес неожиданно зашумел, как будто порыв ветра прилетел откуда-то прямо к этому месту, минуя остальное пространство. Мне стало страшно. Она положила забинтованные руки мне на плечи и, шепча что-то, приподнялась, не отводя глаз. Зрачки ее были расширены и в них не было дна. Я смотрел в них, забыв обо всем и теряя ощущение времени. Когда я перестал чувствовать ее руки, зрачки сузились, погасли, она снова легла и закрыла глаза. Лес притих. И мне почудилось, что я дома, в своем лесу, и совсем рядом моя деревня, мой дом, и если сейчас пойти вот так, прямо, то я выйду на свой огород.
— Пойдем отсюда, — попросил я, и голос мой дрогнул.
Она открыла глаза и сказала:
— Тс-с-с. Теперь нельзя говорить.
— Почему? — шепотом произнес я, наклонившись к ее уху.
— А вот слушай, — так же шепотом сказала она и притиснула мою руку к левой груди. — Слышишь?
— Что? — прошептал я и во рту у меня пересохло.
— Да иди же, дурачок, — она притянула меня к себе, а я, ничего не соображая, как сноп привалился к ней. Все во мне дрожало.
— Ну что ты? — нетерпеливо спросила она.
— А что? — совсем растерялся я.
— Целуй! Или не умеешь?
— Умею, — соврал я и приложил плотно сжатые губы к краю рта.
— Кто ж так целуется? Да ты совсем мальчик, — она, похоже, начинала сердиться. — Ты что, женщину впервые видишь?
Я уткнулся носом в ее грудь и молчал. Она сняла буденовку и гладила мою забинтованную голову, а я плакал, как мальчишка, не столько от неумения, сколько от внезапного страха, здесь, в глуши, откуда не слышно было ни шума города, ни массовки, ничего.
— Эх, солдат, солдат, — совратила бы я тебя, да место больно неподходящее, — с сожалением сказала Вика.
— А тебе правда триста лет? — успокоившись, спросил я.
— Дурачок ты, солдат, — мужика я уже сто лет не знала, а так хочется, — она привстала и потянулась.
Что-то в этот момент случилось со мной. Она потянулась и я узнал прежнюю Вику. Нежность прихлынула к сердцу, я сбросил свою шинель, обхватил Вику в этом потягивании и стал целовать шею, полуоткрытую грудь. Рука лихорадочно расстегивала пуговицы платья тридцатых годов. Добравшись до лифчика, вполне современного, я сдвинул его вверх и, уткнувшись носом в ямку между грудей, прижал их к щекам. Она своими забинтованными руками обхватила мою забинтованную голову и в это время с неба раздался голос:
— Живописная группа!
Я оцепенел.
— А ты шалун, воин, даже про «Максим» забыл. Ну ладно, забавляйтесь, а я пойду.
Вика прикрылась мной и как только он ушел, расхохоталась. Я сидел, ошалевший, мотал головой и смотрел вслед парню. Вика застегнулась, кинула мне шинель.
— Кина не будет, солдат, — сказала Вика. — Бери шинель, пошли домой.
Мы вышли на дорогу. Прямо посреди нее стоял мой «Максим», повернутый в нашу сторону, а парень уже далеко шагал к месту сбора.
— А что ты шептала? — спросил я, уже подходя к шумной толпе сдающих оружие.
— Я тебе хорошую девку наколдовала. Только не проворонь ее. А меня ты всю жизнь будешь помнить. А забудешь — не будет тебе счастья.
И она снова посмотрела мне в глаза. И снова озноб прошел по мне до самых пяток.
— Иди, солдат, сдавай свое оружие, раз не использовал,— подмигнула она и стала развязывать бинты.
Я сдал свой «Максим», вернулся, но ее уже не было. Бинты валялись на земле. Я поднял один из них, снял свой с головы, связал их узлом и повесил на дерево.
На экране вовсю шла война, свистели пули, ухали взрывы, а я все смотрел туда, за кадр, где ехала наша четвертая подвода.
1988