Скорый поезд стремительно рассекал ночную крымскую тишь, устремляясь на север, к старинным днепровским кручам и изумрудным лесам. Невероятная духота и липкий запах потных тел царили в плацкартном вагоне. Люди возвращались домой.
О, эти незабываемые десять дней, проведенные на не совсем чистых и засыпанных камнями севастопольских бухтах! По ним так тяжело ходить, но от восторга соприкосновения с морской стихией страх притупляется и возникает только потом, вечером, когда приходится замазывать йодом и заматывать пластырями побитые ногти и рассеченную кожу.
Нет, Крым таит в себе что-то необъяснимо страшное и отталкивающее. Навреное, сюда следует приезжать в мае или в сентябре с рюкзаком и палаткой, или же осторожно селиться в дорогих пансионатах на самом побережье и, сидя на какой-нибудь старинной террасе, сладострастно вдыхать пропитанный йодом и ионами кислорода воздух. Да, скорее всего именно так, ибо рюкзак и спанье в палатке – это что-то из времен далекой юности, от которой остались очень неясные и непонятные воспоминания…
Море манит и отталкивает одновременно. Очень утомительно ежедневно заставлять себя подняться, выползти из теплых простыней и гнать себя на пляж только лишь потому, что ты приехал НА МОРЕ…и просто обязан «откупаться» все свои десять или двадцать дней.
И все равно именно эти дни мы будем вспоминать осенью, видеть во снах зимой и грезить о них по весне… Так будет всегда. Ведь постоянно хочется того, чего нет с тобой рядом. А сейчас – домой, домой, в теплый душ, на родной диван, к привычным и родным книжкам, игрушкам, телевизорам и подушечкам!
Поезд резко затормозил, залязгал всеми свои металлическими частями тела, хрюкнул и остановился. Постотдыхающие повысовывали головы в грязные и наполовину приоткрытые окна вагона и загалдели: «Где это мы? Что за станция? Мы долго будем стоять?»
Мрачная толстая проводница уже стояла на перроне, вытирая лоснящуюся от пота шею какой-то замызганной тряпкой: «Джанкой, стоянка 7 минут!» Часть пассажиров ринулась в тамбур, в надежде успеть перекурить на темном перроне приморского городка. Остальные высовывались в окна, пытаясь разглядеть в черной дыре ночи хоть какие-то очертания станции.
Вдруг что-то зашумело и загудело, зароилось перед глазами и перед вагонами стали собираться какие-то люди. Они тыкали в лица пассажиров круглые гладкие плоды, высоко поднимая их на своих черных и кажущихся вночи сухими ветками деревьев, руках: «Купите дыни, купите дыни! Прекрасные, ароматные джанкойские дыни! Недорого! Купите!»
Небольшие, пахнущие полем дыньки желтыми шариками запрыгивали в окна вагона, подбрасываемые черными от ночи руками. Белые руки вагона спешно засовывали в черные ладони перрона смятые денежные знаки – гривны, рубли и даже салатовые долларовые купюрки… «Осторожно, поезд трогается!» - истошно завопила толстая проводница и, лихо запрыгнув на подножку своего вагона, замахала вылинявшим флажком. Поезд заклацал, запыхтел и не совсем уверенно пополз вперед.
..Мои руки лихорадочно выбрасывали в окно какие-то мелкие гривневые купюры: «Пожалуйста, быстрее, и мне две дыньки!» Высокие очертания человека преломились и бросились к моему окну: «Держите!» Я схватила две круглые теплые дыньки вместе с черными, сухими кистями рук продавца. Что-то пронзило мои ладони и разлилось по всему телу, сладко задрожав и свернувшись клубком в самом низу живота.
Мелькнул проплывающий мимо фонарь, и мы на мгновение встретились взглядами… Сверкнули два круглых, похожих на маслины глаза и исчезли, оставляя в памяти знакомый блеск и изгиб бровей. Сухие ладони выскользнули из моих, оставляя лишь две маленьких ароматных дыни. Поезд зашуршал и совсем уже энергично заработал всеми своими колесами. А на ночном дынном перроне Джанкоя замерла черная тень, изо всех сил впиваясь в уносящий меня вагон.
Свернувшаяся клубком невидимая кошка так и осталась лежать на дне моего чрева, распространяя по телу еле уловимую дрожь и теплые, немного терпкие воспоминания: набережная Москвы-реки, коричневые, только что купленные в «Детском мире» ботинки со шнурочками, заросшие травой могилы Донского монастыря, проваливающиеся пружины общежитской кровати с синими штампами на пожелтевших простынях и…эти сухие, слегка коричневатые ладони, стремительно и мягко исследующие мое алебастровое тело, так жаждущее любви и покоя…
Силуэт человека уже давно исчез в жаркой крымской ночи, а поезд все быстрее и быстрее мчался вперед, как будто убегая от жгучих воспоминаний когда-то давно родившейся на севере и так же давно растворившейся в крымских степях страсти.
Кошка совсем уже замерла на самом дне живота, и только две слегка потрескавшиеся желтые дыньки ароматно пахли в моих пока еще дрожащих от нахлынувших воспоминаний руках. И я так и не смогла прикоснуться к ним языком…