Глава девятая. Тот же день.
Теперь пишу кратко, т.к. времени у меня, по всей видимости, осталось всего ничего.
Отныне я не переживала потерять Бодягу из вида. Я знала, где он живет, и этого мне было вполне достаточно, чтобы оставить его на время в покое и заняться тем, что я должна была успеть сделать, не откладывая в долгий ящик. А именно: крестить Кристину и обвенчаться с Ильей. Первое таинство свершилось как по маслу, со вторым, как оказалось потом, вышло куда сложнее. Но все по порядку.
На городском рынке, покупая жареные семечки, я спросила у бабки, где предпочтительней крестить дочку. Та, не моргнув глазом, посоветовала, что, дескать, лучше всего в Красных Ключах.
- Ну да! В Ключах церковь хорошая, и батюшка – как батюшка, а не так сяк. Я сама там часто бываю, сын возит, когда не занят.
- Далеко ли?
- Неужто не были?
- Нет. Мы приезжие.
- Ага, ага. Так не далече. На Куйбышев знаете дорогу?
- На Самару, что ли?
- Ну да, на Куйбышев.
- Знаем, мы оттуда.
- Ну вот, как на Куйбышев поедите, минут, может, десять – и по левой обочине поворот будет. Да там и столбец есть с названием. Найдете. А там у любого пешего, али так выведаете, он вам и покажет. Там любая собака и церковь, и батюшку знает… тьфу ты черт, прости господи.
И церковь и батюшку действительно знала каждая собака. Еще не опохмелившаяся, соображающая местнота в трех словах с двумя из них матерными объяснила нам направление:
- Вот, бля, ее в душу, - небритым подбородком указал красноглазый, пересчитывая, тем временем, мелочь. – Будя два рубля? – практически интеллигентно, без добавления колоритных слов, спросил тот же.
Я дала два рубля, поблагодарила, и мы поехали в указанном направлении.
В церкви мы дождались, пока отслужат панихиду по усопшему, а точнее, убитому в пьяной драке юнцу (это нам сообщила старуха – служительница, стоящая за церковным прилавком), и успешно перехватили батюшку, поспешно куда-то убегавшего.
- Батюшка, ребеночка крестить хотим, вот ее, - схватив его за руку, сказала я. – Сколько лет уже, а все некрещеная.
Батюшка нервно посмотрел на меня, недовольный тем, что его задержали, посмотрел по сторонам, будто кого-то ища, но, заметив Кристину, тут же успокоился и потрепал даже ее по головке. Приняв важный вид, он сказал:
- Как, дочь моя? Я не расслышал.
- Говорю, нам бы вот эту девочку окрестить.
- Дело хорошее, можно окрестить. Как зовут тебя, девочка?
- Так и зовут, - назвалась Кристина, в свою очередь недовольная тем, что ее заставили повязать платок.
- Кристина, святой отец, - поспешила я и сурово посмотрела на острячку.
- Кристина… - задумчиво произнес божий служитель. – Какое там у нас имя-то по-церковному? Кажется… кажется… нет, не вспомню. Хотя, почему бы это не оставить? Красивое имя, по мне – вполне угодное. Думаю, дочь моя, Господь не будет против сего наречения. Когда вы желаете совершить обряд крещения?
- Чем раньше, тем лучше, батюшка.
- Не раньше следующего четверга. Вам нужно записаться.
- Это очень поздно, батюшка? Нам бы сегодня, уж очень надо.
- Что ты, что ты, дочь моя, сегодня никак нельзя!
Я предвидела такой поворот, поэтому не стала больше настаивать, а лишь подошла вплотную к батюшке, нежно, сочувственно погладила ладошкой лацкан его рясы и, прильнув к его уху, прошептала:
- Батюшка… я хочу сделать пожертвование вашей церкви… Тысячи две не слишком мало?
- Хм… Отец наш небесный благосклонен к третьей цифре, - отведя взгляд, застенчиво произнес он.
- Простите мою скаредность, батюшка. Конечно же, три. Вы же помолитесь за нас?
- Безусловно. Присядьте покамест вон на ту лавку. Я сейчас распоряжусь, чтобы подготовились к таинству. Обождите, скоро начнем.
Как это безнравственно и вопиюще, но даже в Божьем доме безотказно действует лозунг «дашь на дашь». Безнравственно и вопиюще и то, что я воспользовалась им, мало того, - в корыстных целях. Но что мне оставалось делать? Я спешила. Мне нужно было во что бы то ни стало немедленно окрестить Кристину, привести ее в лоно Церкви, чтобы там уже ей дали персонального ангела, который будет всячески оберегать ее в мое отсутствие. Не стоять же мне, в самом деле, в очереди; быть может, неделю, а то и две. Ну уж нет, это не для меня: у меня каждый день на счету.
Я добилась своего. Кристина стала православным человеком. Выйдя из церкви, она не могла нарадоваться на золотой крестик, блиставший у нее на груди, - быть может, первое ее украшение. Узнав про ангела, Кристина сперва несказанно обрадовалась непосредственно тому, что у нее появился свой Хранитель, но почти тут же ее настроение переменилось. «Безобразие! – воскликнула она. – Что, он теперь так и будет за мной всюду подглядывать? О, нет, он и в туалет за мной будет ходить! Он будет меня преследовать, попятам, буквально». Все наши с Ильей попытки успокоить, переубедить, рассеять ее сомнения, а вернее – страхи, потерпели фиаско. Мало того, Кристина стала оглядываться и смотреть по сторонам. И лишь ее новое украшение вернуло ей прежнее присутствие духа: она вновь стала теребить крестик, а о своем «назойливом преследователе» забыла до поры до времени.
Я же умилялась, глядя на нее. Мою замерзшую душу грело осознание того, что Кристина теперь не сирота, она как многие дети имеет семью. Отныне у нее опять есть родители, и пусть не родные, пусть всего лишь крестные, но родители, которые любят свою девочку ни чуть не меньше, чем любили настоящие. Моя мечта сбылась: я стала мамой. Ради этого стоило жить. Ради этого и умереть не жалко. Илья стал папой. Вот уж, наверно, не ожидал им стать в такие-то короткие сроки. Ничего, пусть привыкает. Словом, я стала крестной мамой, а Илья – крестным папой. Но мы были для Кристины нечто большим, чем просто крестными, так же как и она была для нас нечто большее, чем просто крестница: мы любили Кристину как родную, а у нее кроме нас никого не было. Нона Фридриховна не в счет.
С венчанием вышла заминка. Вот уж чего я не ожидала никак. Решив не откладывать в долгий ящик таинство венчания, сразу же после крещения я опять решила тайно побеспокоить батюшку. В этот раз он предстал предо мной практически бессребреником, что действительно на него не похоже, что, следовательно, и вызвало у меня справедливые подозрения. Я не верила, что человек, пусть даже божий, который только что принял у меня вспоможение в размере ни больше, ни меньше трех тысяч рублей, мог бы так, в одночасье, поразительно измениться, я бы сказала, в лучшую сторону. Светой отец был неумолим; больше скажу: тверд как кремень. Никакие мои уговоры, увещевания, уверения в щедрости будущего пожертвования (на этот пункт я поставила особый акцент: моя щедрость выросла о-го-го во сколько!) и даже мой сладкий, бархатистый, с нежным стоном шепот – все, все это не оказало ровно никакого действия на несгибаемого и безупречно чистого, как кристалл, старца. Он не сдавался, вот хоть ты тресни.
- Двадцать три, - уже распаляясь, просипела я. – Батюшка, подумайте ж хорошенечко, ведь на них целый алтарь можно купить, ведь это ж вам не рубли.
- Нет, нет и нет. Не наседайте на меня. Я ж вам в который раз объясняю: не могу, ибо вас государство еще не расписало. Сначала поженитесь как положено, а засим и ко мне на поклон. С полотенчиком со своим, с кольцами, со свидетелями, коли есть, как полагается, в общем, как полагается. Вот будет у вас печать в паспорте – так сразу и ко мне – обвенчаю перед Богом нашим, вот тогда, будьте уверены, комар носа не подточит. Кабы, дочь моя, во мне дело было, то бы еще ничего, так ведь государство! Я – пойму, Бог – простит, а государство – никогда. Я обычаю не изменяю. Мне ваши шишки не нужны, можно же понять.
Безусловно, понять батюшку являлось возможным, особенно – что касается шишек. И действительно, кому нужны чужие шишки? Мне вот лично – и своих за глаза, зубы все сточишь да пообломаешь. Я вот другого понять не могу: с чего бы это святой отец от денег отказывается; да и деньги-то неплохие, не на куль карамелек давала. С чего бы такая вдруг перемена с ним вышла? Три тысячи рублей взял, а двадцать три тысячи долларов – вот хоть убей, ни в какую. Что же это получается, как говорит мудрость: курочка по зернышку сыта? Нет, мне этого не понять. Да и куда мне: не жила еще толком, помирать уже скоро, а душа человеческая так и осталась загадкой. Нынче уж и не чужую душу понять бы – в своей разобраться. В своей уж давно заблудилась, в дебри залезла, плутаю и не выбраться уж наверно.
По той твердости, с которой батюшка выдал мне последние слова, я окончательно скисла, поняв наверняка, что дальнейший торг в данном случае просто-напросто не уместен. Я разочаровалась в себе. Мне не помогли ни мои актерские способности, ни донельзя неотразимое обаяние.
Делать было нечего, как отправляться восвояси ни с чем. Хотя, позвольте, почему же ни с чем? Я воспрянула духом, вспомнив про Кристину. Решила, что еще не все потеряно и, безусловно, еще можно кое-что придумать; в конце-то концов, я же даже не пыталась – все экспромт чистой воды. С этими ободряющими мыслями я обратилась к отцу:
- Спасибо вам, батюшка, за то, что вы для нас сделали. За ваши старания, за теплоту вашей души, за доброе, отзывчивое сердце. Вы же не обязаны были крестить сегодня Кристину, ан крестили.
- Это, дочь моя, мой священный долг. Помогать ближним, заботиться о пастве своей, радеть о благополучии дома Господня, то есть церкви, - вот к чему я призван Богом и рукоположен людьми. Ну и так далее.
Праведник запнулся и отчего-то покраснел лицом.
- Мы постараемся как можно скорей оформить брак. А уж затем мы непременно к вам, на венчание. До свидания, святой отец.
Святой отец открыл рот, но ничего не сказал. Мы пошли на выход. Уже в дверях нас догнал его беспокойный голос, разнесшийся на всю опустевшую церковь.
- Дети мои, как вас найти, скажите? Скажите, где?
- В городе, - отозвалась Кристина.
- В гостинице «Уют», - дополнила я.
В гостинице «Уют» я долго ломала голову: как же нам быть? Я знала, что непременно надо венчаться, но теперь – вот же досада – столкнулась с проблемой, о которой ранее не подозревала: без штампа в паспорте не венчают. Боже, какими же крепкими узами повязана твоя церковь и государство! Что и говорить - прочный союз. Вот уж кто, в самом деле, на века обвенчаны. Грешно, но смешно.
Исходя из своих познаний об институте семьи и брака, - уже имеющихся и только что приобретенных, - я подвела итог: расписываться с Ильей в загсе нет резона, потому как для этого мероприятия у меня нет времени. Есть дела поважнее. Учитывая тамошнюю понаслышке волокиту, можно не без основания предположить, на сколько затянется одно лишь приготовление к торжественной регистрации. В лучшем случае месяц, не меньше. А для меня же это – целая жизнь. Кинуть целый месяц псу под хвост – вот уж действительно авантюра, причем неоправданная и губительная. Поступи я так, стала б не только дурой, но еще и глупой вдобавок. А добавки этой, знаете ли, не хочется. Поэтому я, не раздумывая, отвергла вариант государственного вмешательства в нашу с Ильей личную жизнь и стала напряженно думать, как найти лазейку в церковную цитадель. Какую именно – уже не столь важно. И где бы найти такого священника, который еще больше печется о «ближних», о «пастве» и о «благополучии дома Господня, то есть церкви»? Честно: ничего вразумительного не надумала. Хуже того – зашла в тупик.
Илья, не слыша мои рассуждения, но, видя итоговое огорчение мое, ринулся было меня успокаивать. Он искренне недоумевал над тем, что я не хочу сначала расписаться, а хочу сразу венчаться. Илья не понимал к чему такая спешка. Не спорю, его аргументы, его речь были логичны и даже безупречны. При других обстоятельствах я бы и думала и говорила так же, может быть, лишь другими словами. Не исключено и даже так оно и было бы, при других обстоятельствах я бы воскликнула с той же манерной небрежностью: «Боже ж мой, какой-то месяц! Не бог весть какой срок!» Тьфу ты черт! Месяц, любимый мой Илюшенька, - это не срок, это приговор! Эх, Илья, если бы ты только знал, - ты бы понял, все понял. Но ты этого не знаешь. Ты не знаешь, с какой болью я живу. И как мучительно ждать сладкую, неотвратимую месть. Я собираюсь убить человека – существо, которое не должно жить среди людей. Прости, Илья, но ты не должен это знать; по крайней мере, сейчас.
Между тем, я посетила единственную в Похвистневе церковь, а вернее храм, который был еще недостроенный и, как говорят местные жители, строиться он уже лет десять, а то даже и больше: они, мол, и сами уже не помнят. Так или иначе, но службы в нем все ж таки велись: сперва – в подвале, ну и совсем недавно – после освещения – перебрались наверх и стали служить непосредственно в храме. Вот сюда-то я и заехала как-то, все еще надеясь найти более сговорчивого священника. Выслушали меня внимательно, отвечали весьма доброжелательно – нечего сказать, - но, как и в красноключевской церкви, наотрез отказались обвенчать в обход государства. Это, дескать, будет незаконное венчание. Ха! «Незаконное»! Ну надо же так выразиться!
Абсолютно уверенно говорю, я использовала все средства, которые были у меня под рукой и в ридикюле. Деньги (1500 рублей) взяли, но в помощи отказали. Это, видите ли, пожертвование. Так, по крайней мере, они поняли, или сделали вид, что поняли. Ну не дармоеды ли? Да и сама-то хороша! Отдала в надежде. Куда спешила-то?! Но поздно, поздно.
Перед самым уходом, вконец поняв, что и здесь мне мало что светит, я не на шутку разозлилась на эту неслыханную церковную бюрократию, и на ход ноги даже высказала непозволительную вольность.
- Да что же это получается, уважаемые отцы, проповедники христианской морали и глашатаи Слова Божия! Я ровным счетом ничего не понимаю! Может быть, вы меня вразумите? Вы говорите, что венчание без штампа в паспорте, - «это не правильно и даже незаконно». Не хотите ли вы, заявляя это, сказать, что любой православный обряд, любое христианское таинство так же является незаконным, если нет надлежащего одобрения от высочайших государственных органов, если нет на них разрешения, позволения, если хотите, государства? Послушайте, говоря о незаконности без штампа, вы меня принуждаете думать, будто бы вы и сами не верите в таинства вами свершаемые. Если вас послушать, то тоже венчание, брак перед Богом, брак, как вы сами говорите, заключенный на небесах – не имеет законной силы. Так может быть, и наша вера незаконна, я имею в виду православную? Вы сами-то верите в то, что проповедуете?! Боже святый, куда я пришла?! С кем я сейчас говорю?!
Отцы не ожидали такого вопиющего не почитания к себе, поэтому растерялись и не нашли в себе силы физической и опоры духовной, чтобы возразить мне что-либо существенное. Один, правда, перекрестился. Другой разинул варежку и все время щурил на меня глазки, словно что-то упорно соображая. Надо думать, ему мерещилось что-то страшное. В узких прорезях глаз его зрачки так неистово колотились, что можно было предположить, будто бы он увидел во мне ну как минимум исчадье ада, ангела тьмы, представшего воплоти. На худой конец отец мог предвидеть, что я и есть та самая буйная сектанша от Иеговы, ворующая детей, и в лесу, на жертвеннике близ Сукаевки, добросовестно их пожирающая. Что я и есть та самая ведьма, о которой так красочно рассказывают в окрестностях. Увидев грустную Кристину, батюшка отстранился: «Свят, свят, это она, все сходится!»
Но это всего лишь мои измышления. Так им грезилось или иначе – не больно уж теперь и важно. Я сказала, что думала и, удовлетворенная сказанным, с достоинством оставила онемевших священников. По сути дела, об этом посещении можно было не упоминать, но, знаете ли, наш визит в этот храм уж больно запал мне в душу, да и, если уж обмолвилась, - что теперь ногти-то грызть.
На самом деле важен другой момент. Моя досада на церковную систему сменилась на снисхождение и, скажу больше, воскресило мою, было увядшую, веру в сановников, и это сразу же, как только я имела счастье опять повстречаться с красноключевским батюшкой. Я еще не успела как следует остыть от вышеописанного свидания, как прямо в наш номер, право, как манна небесная, заявился уже знакомый, почтенный старец. Он без обиняков заявил, что после долгих, мучительных раздумий, все ж таки решил нас обвенчать. Виновато объясняя нам свою волю, он акцентировал на то, что порядки порядками, но для него, стало быть, лично – личное счастье двух православных сердец превыше всего. «Грешить во благо – и есть благо; плохо – не грешить. Грешить во благо – это честь, удостоенная праведников», - изрек он. В заключении батюшка промежду прочим попросил нас доказать свои «благие намерения». Он хотел убедиться, в полном ли объеме имеется у нас то «пожертвование», которое я изначально ему сулила. Я показала ему деньги, вид которых помог ему успокоиться, собраться и вернуться в свою церковную ипостась. Он скоропостижно выволок нас из гостиницы, не дав толком сделать необходимые, по случаю предстоящего таинства, приготовления. «Есть, есть, все у меня есть: и колечки, и полотенчики, и все остальное, - нетерпеливо подгонял он. – Все расходы беру на себя. Ну, едемте же, едемте». И мы поехали. И стали мужем и женой. Перед Богом и людьми.
Таким образом, с промежутком в несколько дней, сбылись сразу две мои заветные мечты: я стала Кристине мамой и Илье – женой. Этому я была несказанно рада. Я заполучила то самое пресловутое женское счастье. Наконец-то! И пусть мой читатель меня простит, что я беспощадно опустила и описание крещение Кристины и описание нашего с Ильей венчания. И то и другое было забавно и интересно. О, если бы не мой временной лимит, - обязательно написала бы. Во успокоение читателя следует заметить: по сути дела потерял он не очень-то и много, ведь и то и другое событие отнюдь не было оригинальным и мало чем отличалось от крещений и венчаний совершаемых ранее. В наших таинствах нового ничего не было, если, конечно, не считать новым мое видение происходящего. Но даже этого, будучи серьезна как никогда, я не могу сказать, ибо не хочу выказать себя нескромной и самоуверенной. Так что, не обессудьте.
Итак, я мама, я жена. Я счастливая женщина. Почти счастливая – так будет точнее. Для полного счастья мне осталось покончить с Бодягой, что не за горами. И я так подразумеваю, тут и дело с концом. А там уж как карта ляжет. Жди, Бодяга! «И знай, что мы обязательно, через некоторый срок встретимся». Слышишь, гад, чувствуешь? Ведь ты же должен чувствовать своим поганым хребтом, что я очень, очень близко, что я где-то рядом, что я скоро приду. Ага, чувствуешь! Ничего, гаденыш, потерпи. Скоро, уже скоро я устрою тебе прощальное рандеву.
Я почему-то предвижу, что эта, чем-то похожая на роман, хроника близится к завершению. Сейчас я не знаю, чем она закончится, но я твердо решила: конец будет тогда, когда свершиться расплата. Именно она, расплата, должна поставить последнюю точку. Бодяга должен умереть. Как же я этого хочу! О, это был бы счастливый конец!
Я поцеловала обручальное кольцо, поцеловала спящего Илью, поцеловала и прикрыла одеялом раскутавшуюся Кристину. Опять села за стол, и задумалась. Что же мне осталось наметить, сделать, приготовить перед тем, как пойти на обещанное рандеву? Ничего ли я не упустила? Письмо Илье написала еще вчера. Письмо, напутствие, исповедь; быть может, завещание, - последнее, прощальное. Я написала в нем все, что не могла сказать Илье устно. Не могла я вербально признаться ему в своих намерениях, неразрывно связанных с жаждой мести, злобой, гневом. Я боюсь, что он не понял бы. Так гораздо проще, куда проще, чем сказать: не обязывает вдаваться в детали, объяснения, уговоры, во все, что лишнее и бессмысленное. Было б пустой тратой времени. Ведь решение мной уже принято. Какой смысл его обсуждать?
Письмо я отдала мальчишке-газетчику, подозвав его сегодня утром.
- Тебе можно на хранении оставить вот это письмо? Ты не представляешь себе, какие же любопытные эти чертовые гостиничные горничные!
- Здесь их отродясь не было. Но десять долларов, тетя.
- Гм, согласна. Скажи, ты сам-то, часом, не любопытен? – оттянув на себя уже схваченный мальчишкой конверт, спохватилась я.
- Что в нем, тетя? – подтягивая конверт на себя, полюбопытствовал пацан.
- Так! Это уже меняет дело. Пожалуй, я найду другого курьера.
- Послушайте, тетя, вы глупости спрашиваете. Когда я выросту, я стану репортером; скажите, где вы видели не любопытного репортера?
Я хмыкнула, но почему-то решила, что мальчишке можно поручить свою тайну.
- Я, хотя и любопытен, не читаю чужие письма, - добавил газетчик и скривил в улыбке беззубый рот. – Впрочем, как хотите, можете отдать другому. Только вряд ли вы найдете в этой дыре лучшего доверенного, чем я. Спросите у любой потной продавщицы, у любого скряги, бомжа и алкоголика, и любой вам скажет, что лучше Сеньки-газетчика никто не выполнит поручение. Мне все доверяют, и всё.
- Ну, хорошо, хорошо. Я верю тебе. Держи письмо, вот деньги…
- Еще один доллар, тетя.
- А его ты получишь только тогда, когда через два дня я заберу у тебя письмо обратно. Если же послезавтра я не заберу, отдашь его моему мужу Илье. В этом случае, он отдаст тебе твой доллар. По рукам?
- По рукам. Тетя, купите газету.
Довольная своим поверенным, я купила газету и вернулась в гостиницу.
Это было утром. Сейчас ночь и я ворошу память: все ли приготовления мною сделаны, не упустила ли чего, готова ли к встречи? Письмо, значит, написано, отдано на хранение и ждет своего часа, а именно, быть ли ему прочитанным или нет. Сегодня же купила диктофон и кассету к нему. Думаю, одной кассеты вполне хватит, чтобы записать предсмертную речь Бодяги. Она-то, я надеюсь, и станет концом этой повести. Надо лишь суметь записать, а дело не хитрое, там дело за малым: прослушать нашу с ним беседу и перенести ее на бумагу. Тут и the end. Проще пареной репы.
С диктофоном, вроде как, тоже все ясно. Теперь главное. Пистолет, который я конфисковала у Ильи, мною приручен. У меня было время досконально изучить его. Что в нем, как и за что – я определила. Мало того, мне даже довелось выстрелить из него разок, и – горжусь – с трех шагов подстрелить березу (да простят меня друиды). С таким огромным навыком, уж наверное, я не промахнусь, стреляя в Бодягу, находящегося от меня на расстоянии вытянутой руки – практически в упор. Эх, как же мне не терпится почесать об курок свой указательный палец.
Письмо, диктофон и пистолет. Кажется, все. Теперь спать, утро вечера мудренее.
Я мечтаю убить человека. С этой мыслью я сейчас лягу спать, с ней же проснусь рано утром. Я подъеду к дому Бодяги, дождусь, когда он выйдет из своего логова, и предложу ему прокатиться. Если будет возражать, я пристрелю его там же. Если он не будет перечить, я отвезу его куда-нибудь за город, в поле или в лесок, и убью его там. Но это будет завтра, вернее, уже сегодня. Теперь же надо спать, утро вечера мудренее.
Мне страшно. Я никогда никого не убивала. Ни людей, ни птиц, ни зверей. А этот хоть и зверь, но «в человеческом обличии».
Вот теперь точно всё.