Желтый парк
повзрослевшей осенью в начале октября отличался по вечерам густой смесью звуков: шарканья падающей листвы, скрежета под ногами уже упавшей и предательского стука пустой тары в моем рюкзаке. Нагрузив спину, я старался идти очень осторожно, боясь лишним неловким движением разбудить стеклянных братьев, но как не предохранялся, они, подлые, будто нарочно ворочались во сне, издавая характерные стоны, от коих мне хотелось провалиться под асфальт от стыда. Казалось, все смотрят в мою сторону, содрогаясь от отвращения и презрения к этой неумытой
персоне, собирающей их мусор. Тем более что в тринадцать лет я себя люто ненавидел, а заодно и весь этот «долбаный» мир, отвечающий мне взаимностью. Я с нетерпением ждал наступления темноты, что сотрет черты моего лица, сделает неузнаваемым и невесомым; я расправлял плечи на пятнадцать минут дороги вдоль шоссе, где шум колес заглушал остальные звуки и, вдыхая выхлопные газы, сам себе улыбался. Нервы начинали сдавать перед входом в подъезд, где по вечерам собирались товарищи из тех, что любят самоутвердиться на физически менее крепких гражданах. Тихо катился мимо теплым камнем и, если удавалось оставаться невидимкой до двери, хрипло взрывался под кроватью. Если, скрипнув зубами, обнаруживал себя, то возвращался позже минут на пятнадцать, не поворачиваясь к матери лицом. Засыпая, накрывался с головой.
Утром стряхивал грязь с одежды и переходил дорогу. В школе
досматривал сны на первых уроках, на полях подсчитывая минуты до звонка. Угрюмый и помятый, незаметно сползал под парту на перемене, чтобы наблюдать за снующими в разные стороны ботинками, туфельками, кроссовками. Я боялся одинаковых лиц одноклассников и прятался от участливого интереса учителей. Под столом существовал целый мир, состоящий из узоров на потертом линолеуме, засохшей жевательной резинки разных цветов и форм, мятых записок, потерянных канцтоваров и так далее. Упираясь затылком о край стула, я мечтал о глубокой подземной норе, откуда бы выбирался глубокой ночью. Меня считали дурачком.
В субботу я свешивал ноги из окна и, встряхивая волосами, пытался понравиться звездам, у которых просил прощения за ненаступившее воскресение. До полуночи чиркал ногтями по запотевшим стеклам, пытаясь высечь искру из пальца, но, в конце концов, прикуривал от зажигалки. Дым вплетал в мои волосы серые колечки, пепельные струи разливались одуряющим запахом вокруг. Я учился молчанию у дыхания спящих, обучая собственные легкие неторопливым вдохам и выдохам. Окна соседних домов подмигивали мутными желтыми квадратами, и ветер задувал в уши приглушенный шепот чужого веселья. Мне показывалось отражение дня из-за серых деревьев; круглое, оно сливалось в луну, превращенную в замороженный предсказанием зимы ноябрь. В холодных ступнях под одеялом рождалось новое светило, освещающее понедельник.
После уроков я бегал по гаражам, исследуя расстояние между землей и подошвой. В первый день недели, совпавший с началом сезонных холодов, мое тело противоречило закону всемирного тяготения, и плевать хотело на Ньютона. Первого декабря я порхал над возможностью сломать себе шею. Крыши смеялись вместе со мной, широко раскрывая рты-бездны, шумно выплескивали на меня помои уверенности: сегодня ты живой…
В этот день мы познакомились с тобой.
В твоих ладонях хранили сахар, в твоих волосах выращивали штили. От тебя пахло костром, человек!
Долго ходил по малолюдным аллеям, не заботясь о результатах. В начале зимы был равнодушен ко всему. Рюкзак молчал, зато ноги, волшебные, двигались будто сами по себе, наделяя мышцы самостоятельным мышлением.
Темнели ветви. Прошедшее время наращивало жир. На бесцветных фигурах алели фары фыркающих тормозами машин. Когда брюхо позднего вечера лопнуло, из-за каждого поворота, шипя и извиваясь, стали выползать черные тени. Страх заворошил мне волосы на затылке. Со лба на переносицу, оставляя холодный шрам, скользнула капля. Первый снег засорял ресницы. Боялся ночи, но прятался от людей.
На асфальте каменела серая масса. Когда ты откроешь глаза, меня отбросит на опасение назад. Я стряхиваю с твоего лица крупу судорог. Почему ты улыбаешься мне, инопланетный младенец? Зачем тебе молоко моей безнадежности?
Сжимая прямоугольник в фиолетовой ладони, ты выпустил мне в спину бумажного змея, подарившего мне свои синие крылья. Металлические ограды серебряного парка сияли лунным нимбом над деревьями. Наши следы, что таинственные руны чернели на свежем листе дороги. Маршем первооткрывателей наполнялся каждый шаг, лишавший девственности тонкий снежный покров тротуара. Захлебываясь метелью, ветерок трепетно прикасался к напряженным векам.
Немые фигуры в подслеповатой метели, держась за руки, несли на плечах одно, но уже удвоенное одиночество…
Утром, что с похмелья, я вынес несколько уроков со стиснутыми кулаками. Каждую перемену склонял голову вплотную к парте. Цедил сквозь зубы это имя: Леонид, Леонид, Леонид... Мне хотелось убить Его.
Окажись моим сном длинноволосый ублюдок.
После занятий, ломаной линией исчертил все окрестные улицы. Гудела беззвучно грудь, озлобленная на трассу. Перейти дорогу, перепрыгнуть автомобильный поток; обрезать провода, стягивающие позвоночник…Нога, нарушившая запрет на первый поворот, останься моим святым источником греха; наитие, слепившее возможность второго слова, стань моим вдохновением жить ещё хотя бы восемь отрезвляющих лет.
Леонид стоял, зажимая спичечный коробок в радужной ладони. Скручивая волшебные палочки, он улыбался. Теряя пальцы в его влажных волосах, я впервые втянул шёлковые пары в своё неприкасаемое нутро. Нежные полости рта и носа немели. Распространяя по телу нелогичное в такую погоду тепло, смесь священного смрада и кислородного пайка закружила голову высоко над землёй. Потом резко затошнило и бросило подбородок на ключицы. Кашель очистил горло; когда из абстрактного хрипа прорезался мой голос, он показался настолько настоящим, что я впервые загордился собой. И засмеялся. Засмеялся сам, искренне, над собой, и не мог остановиться. Инициирующий смех, оставляя следы на губах, стискивал зубы и сжимал горло. Судороги пробивающегося слова терзали язык, прижавшийся к верхнему нёбу. Собирая звуки воедино, вынул из-под рёберной решётки третье предложение…
Плотный, почти осязаемый запах свободы от правого рукава волшебным веером отмахивал сомнения. По капле яд, вливаемый в жадные жилы, выплескивался в уличную мглу.
Я ВСЕМОГУЩ И НЕУЯЗВИМ! ИМЕННО Я, ОДИН ТОЛЬКО Я, БУДУ ЖИТЬ ВЕЧНО! Я ¬– СОЗДАТЕЛЬ ВСЕЛЕННЫХ, ОТЕЦ ЖИЗНИ И ДЕД НЕБЫТИЯ!
Юный бог, ослепленный своей красотой, извивался подо мной. Выплевывая небесные светила, горстями глотаю семена будущих звезд. Вязкая взвесь склеила веки Творца, но ничего не изменилось, ни одна тень не стала короче. Потом голову мою разнесло на миллиард осколков, а из шеи забил оранжевый источник. Дышать стало тяжело, а из немеющих предплечий потянулись голубыми змейками перерожденные вены. Они, переплетаясь и смеясь, исследовали меня снаружи. Я притворялся спящим, чтобы их не испугать, и на самом деле уснул.
Где твои родители, мальчик?
Стучит прямо в темя растущее сердце. Не поднять больше мне головы над травой, и доносится вверх серебристое скерцо, каждой клетки моей умирающей – вой.
Но не проснулся. Мной стошнило отравленную реальность.
И я зарыдал, вдруг осознав, почему мы кричим, появляясь на свет.
Мы приходим туда тихо, и даже когда ключи окончательно врастают в обмороженную кисть, меня не слышно. Открывая дверь, исследую языком передние зубы с таким рвением, что слюна густеет от ржавого привкуса. Остекленевшие волосы куском шевелятся, прижимаются ко лбу. Теплый подвальный воздух обворачивает тело затхлой мглой, и меня начинает знобить.
Его друзья не замечают меня. Лица у них вопросительные, взгляды не в фокусе. Говорят мало, слова как плевки, падают на бетон. Я близоруко щурюсь, стараясь их разглядеть.
Открыть бы глаза.
Во рту горько, голова надвое разделена. Окружающая среда не радует, у ветра свой теплообмен – холодно. Утро или вечер; сумеречный вопрос. Еле нашел свои руки, что тискают песок ладонями. Прямо надо мной материализовались (ли?) красненькие точки, прыгающие под немую музыку внезапной глухоты.
Через потерю сознания образую собой 90градусов, так, чтобы звезды обрели привычный оттенок.
Отвернулся и снова умер.
Пришел в сознание в конце восьмидесятых годов 20-го столетия. Увидел, что на мне белые ботиночки. Одна моя ручонка спряталась в тёплой маминой ладони, а другая несёт настоящее сокровище – корзинку из-под цветных карандашей. Мы с мамой наберём туда желудей!
На улице много солнца. Дядя будет фотографировать меня около блестящей машинки. Жалко, что у меня нет дома такой! Зато у меня есть кубики с буквами...
Двенадцать дней назад мы встретились на мосту, над железной дорогой. Лёня принёс.
Вскоре дрожь спрыгнула с моих рук на рельсы. А он вслед.
Лёня умер в октябре.
Утром повёз сломанную накануне руку в травмпункт. Своей очереди, после меня, ждала ступня в запотевшем кровавом мешочке. Во дворе, на мёртвом дереве, сидел бледный человек и рубил негнущиеся ветви. У врача на запястье, стянутом чёрным ремешком, пульсировал круглый циферблат.
В тёмном стекле проехавшей мимо иномарки мелькнуло моё сломанное лицо. Откашлялся осколками смеха, сплюнул под ноги остатки последнего нашего разговора. Бросил в осенний костёр четыре тетради прошлого. Густые чёрные струи царапались в закрытые окна. Вокруг меня порхали горящие слова, а в волосах путались сожжённые буквы.
Углы.
«Особенно, когда этот город...» Темные углы, прятавшие меня, сияют. Не память, а ярость по сторонам, букетами из указательных пальцев и бронхитным хохотом на свету. Ищу углы.
Острые - я найду и потеряю в тебе, развёрнутые - ищу и оставлю на окраинах, тупые меня ищут сами (я от них почти не прячусь) без острых и развернутых, потому что острые не ищут, а развёрнутые без острых мне не нужны. И я в плену у тупых четвертый месяц, а острые меня обвиняют в том, что я обвиняю их в том, что я в плену у тупых четвёртый месяц, и острые обвиняют меня в том, что я в плену у тупых четвёртый месяц.
И пусть пятый, шестой, даже роковой восемнадцатый, всё ж известно, смейся, не сохраню. Тем более не сумею, я слишком боюсь.
Да, Лёня умер в октябре. Он точно родился снова, но всего семь лет спустя я перестал его искать. Эта повесть больше не о нём - стало понятно ещё через три года.
Почти десять лет, силясь вспомнить, пускал кровь, но не мог выдавить из себя ни единого эпизода.
«Ясно, - часто кричали тучи, рассеиваясь, - тебе теперь я с н о? М у т н о, - жарко растирая веки, иногда отвечал я, - очень мутно.» И продолжал думать о НЁМ, забыв, каким ОН был, да и БЫЛ ли?
Остался жёлтый парк.
22.05.2008