Был странный день в начале зимы. Снега еще не выпадало, деревья стояли с черными ветвями, мрачные и одинокие, жизнь, казалось, меланхолично пробирается по мокрой улице, стараясь избегать слишком глубоких луж. Кротов, запахнув воротник пальто, стоял на остановке. Он не курил и с завистью поглядывал на тех, кто курит; рядом с ним высокий парень с удовольствием затягивался «Примой», и Кротов бросил взгляд, полный упрека, на табачный киоск по другую сторону улицы.
Хотя, подумал он, разве это продавец виноват, что я бросил курить. В киоске работал его знакомый, Иванченко; Кротов уже в течение двух лет постоянно покупал у него «LM», а теперь, с того вечера, когда он напился и попался на глаза преподавателю института, Кротов даже и не подходил к тому киоску, шёл прямо к остановке, садился в свой 28-й автобус и ехал на Аникеевку, к себе домой. Сейчас, правда, киоск был закрыт, и Кротов, думая, что 28-й может прибыть и через двадцать минут, вздыхал и изучал расположение лужиц в асфальтовом пространстве остановки.
Пошёл дождь. Остановка была укрыта зеленоватой плексигласовой панелью, однако кое-где небрежно уложенный материал разошелся, и в щели сочилась вода; на остановке между тем прибавилось народу; Кротов стоял теперь совсем рядом с нависающим козырьком, откуда низвергался целый водопад, и не мог сделать даже шага назад, потому что там расположились двое оживленно болтающих личностей.
Кротов несколько минут анализировал, насколько промокли его ботинки. Ботинки были не новые, но на толстой подошве, и влага пока могла проникнуть в них только сверху. В таком неопределенном состоянии духа и застала Кротова Анжела, девушка, с которой Кротов учился в институте, правда, на разных курсах. Подошел 34-й автобус, и Анжела выпрыгнула из него, высокая, стройная, в чёрных сапожках и с длинным зонтиком в руке, с которым она чрезвычайно ловко управлялась. Кротом заметил это, потому что сам совершенно не умел обращаться с зонтиком, зонтик вечно выпадал у него из рук, и всегда его сопровождали поломанные спицы и заедающий бегунок. Анжела вышла из автобуса вслед за стариком в черном полушубке и тут увидела Кротова.
Привет, Анжела, - сказал Кротов непринужденно.
Привет, - ответила она, улыбнувшись, но так, что Кротов понял – общение с ним в её дальнейшие планы не входит. Кротов открыл было рот, чтобы продолжить начатый разговор, но Анжела уже повернулась к нему вполоборота и, мельком взглянув на него еще раз, тут же перевела взгляд на нечто очень важное, находившееся у нее в сумочке. Она даже приблизила сумочку к глазам, чтобы получше рассмотреть, какой именно предмет никак не хочет выниматься оттуда; все это она проделала, удаляясь по тротуару и одновременно раскрывая зонтик.
К счастью для внутреннего мира Кротова, в этот момент подошел желанный 28-й автобус, и, несмотря на давку и недружелюбные взгляды, Кротов сумел втиснуться в него; зажатый со всех сторон, держась кончиками пальцев за поручень, он думал, глядя на мелькавшие в кусочке окна улицы, о том, как все-таки расчетливы и практичны женщины, от мала до велика. Вот ему, Кротову, было бы интересно поговорить с Анжелой, к примеру, о ее работе в бюро путешествий, или о том, какие книги она брала вчера в библиотеке. Но на лице Анжелы в момент разговора отражался словно бы весь Кротов, как на ладони, - меланхоличный, невзрачный, без определенных перспектив и довольно скучный. И конечно, она поспешила с ним распрощаться.
Так, самоуничижаясь и неизвестно зачем прокручивая в памяти другие натянутые эпизоды, Кротов доехал до Аникеевки, о чем резко и отрывисто возвестил кондуктор. Вывалившись из автобуса, Кротов побрел по аллее между тополями, похожими на ведьмины мётлы, с торчавшими чёрными прутьями, между скамейками, потемневшими от влаги и уставленными пустыми бутылками из-под пива. Приближался вечер. Впереди виднелись новостройки. И ничего в мире не предвещало каких-либо изменений к лучшему. Кротов остановился.
Здесь произошло то, о чем можно было бы умолчать, если бы Кротов был не тем, кем он был на самом деле. Он остановился и спросил себя, зачем он живет и существует ли этот дурацкий смысл жизни; и как ему выбраться из того нравственного тупика (почему «нравственного», Кротов не знал, но подумал именно так), в котором он оказался, будучи загнанным в него самой жизнью. Кротов заплакал. Он знал, что это состояние называется «катарсис», но в его глупом мозгу почему-то все время вертелся вопрос о правильном ударении в этом слове. К тому же он все знал наперед и уже представлял себе, как сейчас, поплакав немного и постояв на месте, пойдет снова по аллее, пересечет проезжую часть, поздоровается с другом и войдет в подъезд. Он видел это всё так же ясно, как и проделывал все эти действия каждый день; и он всем сердцем желал избавиться от этого знания, хоть на мгновение почувствовать, как мир где-то впереди вдруг испарился, и сейчас он стоит на краю, на границе неизведанного, куда хочется войти и продолжать движение уже по ту сторону этой воображаемой черты. Его смутило слово «воображаемый» - он вдруг подумал, что это очередная иллюзия его сознания, и нет на самом деле никакого «неизведанного мира», а есть только голые новостройки посреди скудно обсаженной деревьями равнины. Поэтому он поставил на скамейку свою сумку, собрал мокрые листья в охапку и положил их поперек аллеи, нарисовав таким образом эту воображаемую черту и сделав её видимой. Потом, стараясь запомнить свои действия до мельчайших деталей (он не знал, для чего, но чувствовал – в дальнейшем это пригодится), Кротов взял со скамейки сумку, перекинул её через плечо и …шагнул через линию, выложенную поперек аллеи. Остановившись, он оглянулся и посмотрел в ту сторону, откуда шёл. Там быстро темнело; зажигались фонари, под фонарями скользили тени и исчезали в вечернем сумраке. Теперь можно было идти, но Кротов всё медлил, вспоминая с усмешкой притчу про соляной столп; но вот, поняв наконец, что больше смотреть ему не на что, развернулся и пошел в эту туманную, притягательную даль, которая раскинулась сразу за чертой и поглотила его; и он шел в этой клубящейся дали, смотрел на свои руки и ноги, равномерно вышагивающие по плитам, и думал о том, что все очень просто, и не надо было с самого начала ничего усложнять.