I. БАННЫЙ ДЕНЬ
1.
В давние времена глубокой древности, когда монументальная пропаганда не выражалась как ныне рекламой харчей, культпоход в баню составлял событие радостное и торжественное.
Предвкушение очищения от бренной грязи наполняло душу ещё с вечера предыдущего дня и достигало апогея у дверей в тёплую, пахнущую голым телом, раздевалку бани. Очередь в базовое учреждение банно-прачечного хозяйства как никакая другая очередь - явление спокойное и выдержанное. И, поверьте мне, очередь в баню это добрая четверть удовольствия от неё. Ведь именно в очереди всегда можно было услышать самые свежие и тонкие шутки, самые вольные и смелые истории. Здесь, на пороге безгрешия, некого бояться или стесняться. Ведь пройдёт полчаса, и все будут уже без штанов, и тогда не скроешь синей рукописи мыслей о “свободе”, “матери родной” и “брате Геннадии”. Случается, что некоторые татуируют молчаливые глазки на ягодицах и чёртиков с лопатами, заботливо подбрасывающих топливо в недра мужской души, но в бане это живо приобретает свойство карикатур в чётком ряду строк синих устоявшихся выражений.
Пожилой гренадёр в таком же синем ватнике и виднеющейся из-под него наглухо застегнутой милицейской рубахе стоял в очереди в тот день чуть впереди меня. Облокотившись на перила гардероба, он пускал в лицо своему небритому собеседнику сизый папиросный дым и медленные скрипучие слова.
- Вот и приехал к нам майор, - подслушал я. - Андрющенко звали.
2.
Речь гренадера была медлительна и размерена. Лишь в некоторых местах он повышал голос, кряхтел и плотоядно сверкал глазами. Понемногу публика вокруг поутихла, и я, зачарованный мелодией рассказа, ясно представил себе далёкую дальневосточную воинскую часть, хмуро ходящие у границы тучи, клацающих зубами самураев и бойцов в будёновках, чутко бдящих на рубеже...
...Пыль, поднятая колёсами полуторки, ещё не рассеялась, а на выметенном рыжем плацу послышались уверенные, скрипучие шаги и из той пыли появился строгий с виду сероглазый шатен, увешанный портупеями и полевыми сумками. Приблизившись к командиру части, он взял под козырёк и пожал протянутую полковником руку, на которой жирно синела татуировка “Нюра”.
Это был майор Андрющенко. Майор отрекомендовался, протянул бумаги и стал зло вглядываться в лицо полковника. Было очевидно, что тот ему не нравился.
“Дать бы ему в рожу”, - думал Андрющенко. - “Вижу ведь, что шпион”.
Но майор умел владеть эмоциями и чувствовал, к тому же, что время для драки ещё не пришло.
Перехватив подозрительный взгляд ординарца, Андрющенко скрипнул зубами и подумал: “А этого надо бы срочно обезвредить. Тоже видать враг!”
Не по-пролетарски как-то выглядел этот мордастый лейтенант в наглаженной форме и при роскошной восточной сабле на фоне измождённых приграничным бдением и неусыпной бдительностью товарищей.
Пока полковник вникал в андрющенковы бумаги, майор, сделав заключение по двум встречавшим его командирам, стал поглядывать в сторону корейской границы и нашёл, что вид не плох.
Наконец командир полка закончил чтение документов и вроде бы радостно произнёс:
- Значит из столицы к нам? Что ж, очень рады! Будем, так сказать, вместе переносить тяготы и всё такое прочее...
Полковнику казалось, будто он думает о том, что вовсе не рад видеть этого злого майора, но это казалось ему напрасно. В действительности он не думал ни о чём.
А майор, показавшийся ему злым, очень улыбнулся и подумал: “Откуда же эта сволочь знает про столицу? Не ошибся я в нём, вражья харя. Ох, не ошибся!”
И это было правдой! Оба они не ошибались. Андрющенко - на счёт “хари”, а полковник - на счёт столицы. Двенадцать суток назад майор прибыл из Вены.
Подозрительно было и то, что никого не удивило назначение вновь прибывшего офицера на должность полкового ветврача, хотя, судя по документам, он был, в лучшем случае, кавалерист.
Тут же молодые командиры доверительно сообщили Андрющенко, что предыдущий ветеринар убыл на днях в округ с повышением и позором. За неделю до того он был, застигнут в помещении полковой конюшни за совершением содомского греха. Осквернённый скот был тут же публично забит на мясо. Полк пировал более суток к зависти самураев, наблюдавших с закордонной стороны за разговением красноармейцев и комсостава.
Чуть более недели Андрющенко притирался к новой обстановке, врачуя и заодно объезжая гужевых животных части. Нарочито выгибая широкую грудь, майор размеренным шагом проезжал в непосредственной близи границы, угрюмо поглядывая в сторону укреплений противостоящей стороны, чем повергал в трепет раскосых императорских солдат.
Однажды, во время такой прогулки, Андрющенко заметил в негустом тумане двух конных, направляющихся в сторону пограничных заграждений. Пригнувшись и ускорив шаг, майор приблизился к всадникам и посмотрел на них меж ушей лошади как в прицел.
“Так и есть”, - мелькнуло у Андрющенко. - “Они”.
Всадники, тем временем, не замечая преследования, медленно двигались к расположенным вдоль приграничной полосы зарослям кустарника. Придерживаясь дистанции, майор сквозь туман с трудом смог разглядеть детали их экипировки. У одного за спиной чётко вырисовывался туго набитый красноармейский сидор. Двое нырнули в кусты и исчезли из виду. Было слышно, что они, спешившись, углубляются в заросли.
Андрющенко тоже спрыгнул на землю и, посмотрев в глаз лошади, сказал:
- Стой тут тихо, Савраска!
Видя замешательство животного, он добавил:
- А то жрать не получишь!
Лошадь прижала уши и открыла рот, будто бы приготовившись зевнуть. Однако зевать не стала, а выпустила из себя пар и затихла.
Майор же короткими перебежками приблизился к кустам, откуда стал доноситься шёпот и металлические звуки, которые заставили офицера извлечь из кобуры оружие. В трупном свете назревавшей луны блеснул роскошный ствол “кольта” образца 1911 года.
- Подарок, - шевельнул губами Андрющенко, глядя на оставшуюся позади лошадь.
Тремя бесшумными прыжками он достиг кустов. Чуть углубившись, остановился и прислушался.
- Скорее! - торопил полковник, в голосе которого чувствовалось нетерпение.
- Всё готово! - послышался голос мордастого ординарца. - Можно начинать!
“Выходят в эфир!” - определил майор и перевёл курок в боевое положение. - “Ну, держитесь, голубчики!”
Андрющенко согнулся, сгруппировался и сильно оттолкнувшись от земли подковками, сиганул через колючие кусты на шептавшихся офицеров...
...Рации у захваченных им людей не оказалось. Зато было изъято: семьсот граммов спирта, две луковицы, буханка хлеба и котелок ещё теплых мясных щей.
Полковник очень возмущался, орал на Андрющенко, требовал развязать руки. Но майор только щурился и после очередной попытки пленённого комполка высвободить прикрученные к спине кисти, зло произнёс:
- В Африке люди с голоду помирают! Понял! А ты тут жрать уселся, скотина!
“Скотина” умолкла и так же, как и пустивший было слезу ординарец, была отконвоирована в расположение части.
Прибывшие офицеры госбезопасности поели конфискованных щей, выпили реквизированного спирта, весело потолковали с Андрющенко и похвалили его за пролетарскую бдительность. Неудачливых выпивох они увезли с собой, оставив майора, как старшего по званию, командовать полком до особого распоряжения.
Майор долго стоял на пыльной дороге и смотрел вслед удаляющейся “эмке”, то, утирая скупую слезу, то, сосредоточенно махая тяжёлым носовым платком.
- Убивается, - говорили красноармейцы. - Хороший человек.