ПРЕДЫСТОРИЯ:этот рассказ вошел в повесть "Колыбель жития. Incunabula vita",
изданную в Германии.Полная версия по ссылке:
http://www.proza.ru/avtor/bina8751&book=4#4
У них были ступни с таким высоким подъемом, что казалось, ноги и без пуантов уже стоят на цыпочках. Разворот этих ступней был кнаружи носками, и шагали обладательницы таких ног чуть ли не пятками вперед. Назывались эти тонюсенькие девушки с вывернутыми ногами волшебным словом «балерины».
Телевизоров в поселке тогда не было в помине, и увидеть всю красоту балетного спектакля не представлялось ни малейшей возможности. А вот ужаснуться степени отощалости этих ленинградских прим можно было, невзирая на послевоенное еще не откормленное население.
Но как только проходил заезд этих экзотических особ в наш глубинный приморский поселок, полный эндемичных орхидей и бархатных незабудок по ложбинкам и лужайкам гор, сразу местный бомонд переключал свой интерес с мира флоры и фауны на приморский бульвар, где эти фарфоровые статуэтки прогуливались по вечерам. Хотя «бульвар» – сильно сказано. Это была единственная улица, параллельная линии прибоя, сначала укатанная, а затем частично заасфальтированная, по которой кружили и кружили отдыхающие. Редкая машина в сумраке освещала фарами булыжники пляжа, а возвращаясь, озаряла мощным светом окошки местных домиков. Дети, которым еще не удалось задремать, ловили световых зайчиков на стене и пугались стремительно движущейся тени. Свет в поселке уже был, но в 12 часов его отключали, и поселок погружался в первозданную тьму. Предприимчивые отдыхающие излавливали светлячков, помещали их в стеклянную банку и, таким образом, имели автономное освещение комнат.
Сейчас светлячки занесены в Красную книгу, а тогда их было множество и они, вспыхивая и угасая зеленоватым светом, смешивали небо и землю воедино.
По утрам самым интересным было узнать, в чем выйдут балерины на пляж?
Невиданные узенькие брючки из Японии продемонстрировала прима Нинель Кургапкина: черные, покрытые россыпью белых цветов и с разрезиками на боках...
Чудо, а не брючки! Но самое главное: в руках у нее был шелковый зонтик точно с такими же цветами по черному полю!
Тот факт, что она сама водила «Волгу» и приехала с толстеньким ученым мужем из далекого Ленинграда, был не так интересен, а вот брючки и зонтик…
Ольга же Моисеева сегодня очаровала всех нежным декольтированным сарафаном, осиной талией и широкополой шляпой, а вот Алла Шелест – широченной шелковой купонной юбкой… И так каждое утро – в чем? В чем?
Но перед тем как выйти на улицу, балерины разминались у перекладины.
О, это надо было видеть!
К приезду Ольги Николаевны, несколько лет подряд снимавшей у нас комнату, – тогда уже любимицы публики, мой папа приколачивал поперечную палку к забору, примащивал напротив зеркало, и станок считался готовым.
Сверху, с чердака, где я проводила все летние месяцы за неимением другого свободного места в доме, было отлично видно, как изгибается и тянет назад ногу тетя Оля. Нога сзади могла коснуться головы, а ухваченная за пятку – прижималась к уху. Вся эта гибкость была непостижима и завораживала, а также требовала немедленной проверки на себе. Поэтому, как только балерины покидали станок, мы, детвора, устраивали групповые тренировки под названием «выминастика».
За достигнутые успехи я была награждена каскАми – так назывались пуанты, балетные туфельки. Розовенькие, атласные, с твердыми тупыми носочками, узенькой кожаной подошвой, на которой была надпись «Моисеева». Мама вздохнула: «Сохранить бы!..» – да куда там! Тайно, незаметно, но примеряя и примеряя, конечно же, я их истерла всего за год.
Но в училище все-таки поступила. Настоящее хореографическое. Имени Агриппины Вагановой, что на улице зодчего Росси в Ленинграде.
Я сидела на второй парте, а на первой – Людочка из Белоруссии. Она всегда рисовала только балерин в различных арабесках или сцены из балета. Если не сцену, то хотя бы костюмы. Тихая такая, круглолицая – Семеняка была ее фамилия. Из всего класса она одна могла у классной доски прокрутить два фуэте подряд – прима их делает 32.
Теперь, когда смотрю по телевизору на эту последнюю любимую ученицу великой Галины Улановой, с детства положившую свою жизнь во славу отечественного балета, я нисколько не сомневаюсь в присутствии провидения, раз все так справедливо устроилась для Людмилы Семеняки.
В дальнем от меня углу класса был очень симпатичный сероглазый мальчик Никита, который умел печатать на машинке и отличался взрослым мышлением. Тогда, в недосягаемом детстве, я была с ним дружна. В дальнейшем этот Никита Куликов многократно побеждал в различных престижных балетных конкурсах и стал блестящим солистом Мариинки. А меня посадили за одну парту с Тито Ромалио – темнокожим мальчиком. Он был необычайно деликатным и воспитанным. Его необыкновенно мягкие вьющиеся волосы были предметом тайной зависти – мне, белоголовой, прямоволосой, о таких кудрях только оставалось и мечтать... Его папа-негр был известным басом, я его однажды видела в старом советском кино, где он пел «Широка страна моя родная…». В училище приходила мама, белокожая блондинка, народившая пятерых очаровательных мулатов. Спустя годы Тито тоже блистал в Мариинке, занимая престижные места в конкурсах.
Галя Мезенцева… Она из Керчи, а я тоже с моря. Это как бы роднило. Ее, сутулую и тощую, сразу репетитор выделила из всего потока, сделав любимицей. Дети, выделенные педагогом из всех, сразу становились «небожителями». Как девятилетние дети осознавали необходимость беспрекословного подчинения педагогу и вынашивали мечту о сцене со страстью взрослого человека – для меня это и по сию пору остается непостижимым – наверное, это были истинные дети Мельпомены…
Все учителя-предметники, воспитатели были чаще всего несостоявшимися балеринами, возможно, поэтому и никто не «грузил» и не унижал ученика. Охваченные более чем материнской любовью к нам, они пытались станцевать нашими ногами и руками. Обращались к нам не иначе как Коленька… Галочка… детки, милые ребята… В массовой школе я никогда такого обращения не видела... Работая в дальнейшем в советской школе, я не могла отделаться от ощущения, что «простые» дети часто и не заслуживают к себе такого отношения. Наверное, я неправа и мать Тереза из меня точно никогда не выйдет…
Жила я тогда у своей тети, недалеко от метро «Победа», но часто гостила в доме Ольги Моисеевой, которая иногда подолгу отсутствовала, так как бывала в заграничных командировках. Разве можно было сравнивать их уклад – и быт коммунальной пролетарской квартиры в старом доме, где подъезд пахнет щами и тушеной морковью, а лестницы скрипят рассохшимся деревом до пятого этажа при каждом шаге?..
Мной занималась ее мама, Софья Антоновна. Дворянка, знающая несколько европейских языков, она покупала красивые журналы и иностранные газеты, жадно вчитываясь в критику очередных гастролей Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова. Усевшись где-нибудь в скверике на лавочку, она быстро произносила незнакомые слова и тут же переводила мне восторженные отзывы о выступлении своей знаменитой дочери Ольги.
Затем мы шли в соседний магазинчик и пили чай с горячими бубликами, смазанными охлажденным сливочным маслом. Наверное, с этих самых пор я благоговейно отношусь к старушкам с голубовато-седыми волосами – они мне кажутся недосягаемо умными и безгрешными, как Софья Антоновна.
И к бубликам – я никогда их не жую, торопясь. Прихожу, разогреваю в духовке, на сковороде, сейчас – в микроволновке и, смазав маслом, откусываю кусок, замирая от удовольствия. А сверху – чаек, свежезаваренный, сладкий… Я научила так есть бублики всех моих друзей – каждый раз поминая Софью Антоновну.
Недавно в Ростове исчезли бублики – не передать словами, как мне жаль…
Каждую неделю, а то и два раза, Софья Антоновна приводила меня в театр на балетные постановки. Чаще всего это были спектакли с участием Ольги Моисеевой. Объясняя либретто, Софья Антоновна попутно учила меня рассуждать и понимать язык танца. Мне, сильно не испорченной цивилизацией девочке, невмоготу было понять, как мог добрый хан Гирей променять красивую тетю Олю, танцующую Зарему, на бледную Марию, имя которой мне противно было и произносить.
С Ольгой-Заремой в праведном гневе и с кривым ножичком в руках я была солидарна, а также была уверена, что Мария будет кричать, если ножичек употребят, а раз было на сцене тихо – то все обошлось и, значит, никого не убила тетя Оля, а только попугала. Почему же милую тетю Олю все-таки выбросили стражники за высокую крепостную стену, что была позади струящегося Бахчисарайского фонтана – я не могла пережить и все спрашивала и спрашивала Софью Антоновну:
– Ей больно? Она умерла?
– Нет, – мне отвечали, – хотя, вообще-то, да, но не совсем…
А когда все действо закончилось и совсем не убитая Ольга Николаевна мало того что появилась на сцене под грохот аплодисментов, да еще и легко присела в глубоком поклоне после такого падения со стены, я не могла понять всеобщего счастья от большого обоюдного обмана и почувствовала себя обманутой еще раз. Ощущение обмана сохранилось до сих пор, особенно когда актер, прекрасно вжившийся в роль героя, после спектакля или фильма совершенно отчужденно, даже другим голосом, отнекивается от уже сыгранной роли, называет отрезок жизни, который я вместе с его героем прожила, – хорошей игрой, работой. А вот я… мне – что делать? Научиться быть бревном и не сопереживать? Или радоваться, что меня опять «лоханули»? Поэтому, наверное, больше всего мне нравились репетиции, где еще никто не надел масок и все похоже на честную игру.
Балетмейстер, усевшись в уголке зала верхом на стульчике, глядит соколиным глазом на кордебалетную сцену. Вдруг врывается солистка и ее ловит партнер в колготках – стоп! Пианистка замолкает, стайка девушек опускает руки – педагог выбегает на середину и горячо что-то им объясняет по-французски, едва взмахивая руками, чуть ли не одними пальцами. По чуть заметным действиям солисты его понимают и – стали по местам!!! Начали! Большая зеркальная стена множит пируэты и антраша, усиливая запах пота от розовых хитонов…
Но когда артисты балета уже в костюмах и на сцене, они перестают быть людьми – они уже герои своих спектаклей. А на репетиции – они еще люди… С тех пор я с бОльшим удовольствием хожу на «прогоны» – генеральные репетиции нашего Ростовского музыкального театра. Сила привычки, знаете ли…
Однажды я видела истерику одной примы, произошедшую прямо в раздевалке. Балерины после репетиции купались в душе и переодевались к уходу домой. Вдруг вбегает одна и падает на кресло ничком, сотрясаясь от громких рыданий: «Скоты! Скоты!». Балерины вокруг зашелестели, не подходя близко, обмениваясь короткими фразами. Потом все затихли, отвернувшись. Кто-то, не сразу, сжалившись над одиноко плачущей женщиной, дал ей валерьянки. Из шепотом произнесенных фраз было ясно, что у примы состоялся разговор с администрацией театра. Уводя меня за руку, тетя Оля сказала: «Это плата за славу. Вот такая у нас балетная жизнь». Как раз репетировали «Легенду о любви» по поэме Алишера Навои, где рыдающая прима танцевала роль Ширин.
Когда я выросла, я перечитала всего Алишера Навои и еще книгу о нем самом. Так теперь эти книги и стоят у меня под рукой.
Еще врезался в память спектакль «Шурале» – это про лесных чертей. В театре были настолько живые декорации, что я, выросшая в горах, легко представляла заросли деревьев и цветов, совершенно не чувствуя искусственности.
Прошло много лет, и однажды я приехала в командировку в Казань. Бродила по вечернему городу и набрела на театр имени Мусы Джалиля. Купила билеты как раз на «Шурале». Я не помню, как танцевала труппа, как блистал театр – один из самых красивых в СССР – мое лицо заливали слезы… От безденежья, бесквартирья, от интеллигентской быдлости, от… Утром я подошла к памятнику Мусе Джалилю, замученному в фашистских застенках, и долго смотрела на его лицо. Лицо татарина, поэта, писавшего до последней минуты в тюрьме стихи и сказки, положенные в основу балетных либретто... Мои беды показались не такими уж неразрешимыми…
А тогда… Меня вскоре отчислили из училища за профнепригодностью, пояснив маме, что моя судьба скорее будет лежать где-то в другой плоскости искусства. Да и генетическая предрасположенность к полноте, определенная тучностью моей мамы, сыграла не последнюю роль в таком решении.
Я же осталась худой на всю жизнь, долгие годы пытаясь вернуть естественное положение вывернутым ногам.
Моя тетя умерла, Ленинград снова стал Санкт-Петербургом, театр имени Кирова возвратил свое историческое название. Теперь Ольга Николаевна уже давно художественный руководитель Мариинского театра, Людочка Семеняка располнела, родив сына, – все изменилось…
Они не помнят меня. Но мир балета, который они образовали собой, имеет и мою частицу. Слышите – это вальс из балета «Щелкунчик»? Ну-ка посмотрим, кто там сегодня танцует?..
На снимке Ольга Моисеева, тогда- Заслуженная артистка СССР, 50-е годы