Видел я все дела, какие делаются над солнцем,
и вот, все - суета и томление духа!
Книга Екклесиаста, или проповедника, 1
1
Звездные ежи, словно по желанию разозленного художника, стали быстро исчезать с мольберта утреннего неба. Колоссальные тучи, налитые черной завистью ко всему живому, лениво и бесцельно блуждали по неохватным просторам, а еще мутноватый диск солнца, медленно, как калека, вставал из-за горизонта и проникал в окно квартиры.
На небрежно застеленной кровати лежали молча спиной друг к другу Елена и Николай. На лице девушке запечатлелась саркастическая насмешка, словно она сомневалась в чем-то. Он был тих, но именно от этой тишины и возникала некая грозность.
О чем задумался Николай?
«Amori et dolori… Amori et dolori… Мне ужасно от этой фразы. Что же я сделал для других в своей жизни? Видел я многих людей, но что о них говорить? Разве мы важны по-настоящему друг для друга? Хлопоты и дрязги – и бездна… Сегодня на удивление сухо, в это время влюбленные нежно прижимаются друг к другу, дают клятвы с робостью, что никогда не бросят, не покинут, не уйдут, их сердца бьются, слезы из глаз льются; они их отирают и сразу же смеются в неописуемом восторге. Для них прежняя жизнь переворачивается с ног на голову, а влюбленные не замечают этого, и кажется им только, что мгновения эти и есть то, ради чего роду человеческому стоит жить. Не так ли я встретил Елену и хотел для нее что - либо сотворить, разрушить, написать, стать лучше, умнее, чем я есть… Все равно что, все равно зачем, лишь бы вот в этот момент, тогда и значения не имеет… А как она весело кокетничала со мной, заводя беседы о чувствах, о любви, о глубине нежности; я же понимал, что это вздор и мелочи, но разве мог, да и вправе ли так чудовищно глупо прерывать речь этой милой сидящей рядом нимфы? Однако все по порядку.
Это было пять лет назад: тогда я заканчивал университетскую практику, был на хорошем счету у лекторов и получал высокую стипендию. Неделю до этого погиб мой отец, которого я считал своим главным соперником во всех делах, и, как старшему брату, мне приходилось теперь содержать семью, состоящую – кстати сказать – из ныне покойной матери и двух малолетних сестер. Конечно же, в среде коллег я старался, насколько было возможно, вникаться пообходительнее и повежливее; лишь одного никогда не уважал – желчных споров в разговорах своей компании. В таких случаях я не пытался никого успокаивать или разнимать, а находился в стороне с чистой совестью. Должно быть, в общении меня просто не интересовали характеры и увлечения окружающих; когда же требовались их услуги, то приходилось смеяться. Это самому себе казалось просто отвратительно – почти отталкивающе мои тонкие губы криво и неестественно изгибались на бессловесном лице.
Моя внешность также не позволяла наречься Нарциссом: худой, высокий, с бледными, как растянутая резина, щеками, из-за которых серые глаз нарочито увеличивались; кроме того, приходилось отпускать волосы такой длины, чтобы скрывать за жесткими прядями «мидасовые» уши. От природы не считая себя чересчур умным или проницательным, не называя и не принимая достоинств, я бранил мир за невежество и по вечерам выходил на него поглазеть. Короче говоря, искал искренности, беспричинно нарушая ее каноны. Я думал, что я – центр всего, и без заминок смогу ответить на все вопросы Вселенной, но, на самом деле, даже не притрагивался не то, что к разгадкам, но даже к основаниям, которые могли бы приблизить к данной философии.
Однажды я даже хотел по-настоящему заделаться профессиональным литератором, но в тот период не хватало усидчивости; попробовал написать пьесу – не хватило метафор, а заимствовать у авторитетов не в моих правилах. Но приходилось продолжать это неблагодарное занятие, во-первых, по настоянию друзей, а, во-вторых, чтоб получать скудные гроши и кое-как сводить концы с концами. По вечерам беспрестанно работал официантом, что постепенно подрывало физические и эмоциональные силы. Нужны ли мне тогда были женщины? В самом деле, мог ли я сделать счастливой ее, если даже себя не чувствовал таковым? Воодушевляло одно: я был один, стало быть, легче себя прокормить. Неправда, что я никого не любил, просто главная цель на тот момент не предусматривала продолжение рода или ухаживание. Это нравственное уродство продолжалось бы еще очень долго, но уже через неделю я встретил Елену и понял, что утратил прежний пафос. Когда к заботам наваливается и что-то необычное, с чем невозможно совладать, то проблема перерастает и срастается с тем чувством, которое называется увлечением.
Я, разумеется, не мог признаться, что абсолютно полюбил ее: это было выше сил любого осторожного человека. Возможно, если бы я не был фаталистом, то стал бы еще превратнее говорить о юности и веселости. Но эта пора настала, когда я поинтересовался: «Чего ты хочешь от моей любви?» Елена не уклонилась от ответа. Более того, пояснила довольно прямо: «Сделать тебя лучше и родить тебе ребенка». С тех пор я не мог не иметь к ней уваженья: эта девушка не искала неба в алмазах, которого все равно нет, но четко уяснила себе свою мечту. Я никогда не хотел от нее ребенка, но признание застряло в груди. В университет поговаривали, что пора бы мне жениться, а не морочить голову девушек, с которыми встречаюсь. Какие глубокомысленные льстецы! Так минуло около трех – четырех месяцев, но незачем вспоминать события, произошедшие до того, что ни за что не вытравить из памяти.
Одним хмурым вечером, когда мы остались одни у меня дома, я овладел ею. Я облек все свои тайные тяги в действия. Мне нужно было ее тело, пылающее в руках? Не находя подходящего оправдания, скажу – я не ведал женщин, и первый опыт не принес никакой радости и отравил впечатления о внутреннем огне любви. Скорей всего, я просто его не заслужил и не был вправе попрекать Бога за безразличие к самому себе
Я – жалкий пигмей, но не чувствую на себе грязи, и никто не посмеет меня осудить, потому что совесть в любви распространяется только на внешнюю ее сторону, чтоб покупать цветы, сочинять для нее стихотворения, и взамен обладать тем, что якобы принадлежит тебе по праву.
Как долгожданное освобождение руководило моим существом, подобное тому, как больному дают спасительное лекарство, чтобы продлить его муки. Она не сопротивлялась, как будто я взял ее не силой, а по доброй воле. Елена была так некрасива, как сломанная кукла, - к чему лукавить, - хоть в ней и ничего не изменилось: все та же пышная фигура, овальное личико с полуопущенными веками и ласковые руки. Она выглядела еще бледнее и грациознее, чем когда-либо, а это ангельское личико казалось сделанным из воска. Именно тогда я уверился, что страсть угасла, но до сих пор колеблюсь в ответе: она обманывала или обманывалась вместе со мной? Несмотря на все усилия, после этого случая я махнул рукой и… женился на ней. Что бы вы сделали на моем месте? Следует стать совершенно близоруким, чтобы потерять в одночасье такую роскошную и умственно развитую девушку.
Такова технология жизни, ее многосложность и план: во всем есть банальный оксюморон. Выяснилось, что по такой концепции, чем больше я страдал от неприязни к Елене, тем чаще она с обожанием называла меня по-французски Николя, дурашливо трепала по плечу и готовила очень вкусные блюда, но тем самым она превращала меня в преступника, в то время как я был простым хулиганом. Иногда словно угадывал ее намерения по взгляду. Я стыдился, но не бросал надежды, что в первую очередь надо осуждать Елену. В чем? В том, что я стыдился, а она – нет. Но сейчас это кажется безобразием самооправдания. Часто мне самому требовалась от нее поддержка, а она – о, доброе создание! - дарила ее. С каждым днем хочется причинить Елене боль. Пока я ей не изменяю, но скоро притворство будет угнетать. О, зачем Елена не бросит меня? Нарочито безыскусно тянет дни, выжидает, упрекает… Есть в ней хоть женская гордость? Стараюсь думать объективно. Что если Елена влечет меня вниз только для того, чтоб самой подняться? Признаться, сначала так и думал, но потом, через несколько месяцев понял, что она тоже страдает.
Она упрекает, что мы не имеем ребенка. Ребенок был бы запасным выходом, чтобы не расстаться. Она очень хитра. Хитра и умна, как кобра. Она словно просит, чтоб я мстил, и будет упрекать за это. И я отомстил Елене, сам того не желая. Сегодня. Несколько часов назад. Заплатил ей той же монетой, но сделал это без всякого злого умысла.
Решительно выжал из себя, что не люблю ее. Нельзя сказать, чтоб у нас не было таких яростных бесед, но мы прощали. Теперь об этом не будет и речи. Она заразится моей ненавистью, если еще не сделала этого. Когда я пробубнил приговор, она заплакала. Как в тот кошмарный осенний вечер. Нашей семье пришел конец, но столь неправильное и обветшалое понимание ее вызывало слишком много страданий и неудобств, как для меня, так и для Елены. Убежден, что все изломанно и запутанно, как будто вырвано из одной очень вещи, какой-то недостаточно крупной, чтоб ее разбирать.
Пытаюсь заснуть, и не могу. Рядом, совсем близко, лежит жена, как соляная статуя, будто мертвая. Дай Бог, мне сейчас не проронить ни слова. Дай Бог, ей сейчас не проронить ни слова,- я этого не выдержу... Холодно, даже для человеческой души. Просто для успокоения или острастки Елена сказала мне сейчас: «В чем я оказалась виновата?» Фраза от женщины, обиженной своим мужем. Я не могу винить ее, - это гнусно. Елена честно выполняла долг жены, но мы оказались расколоты ровно пополам, но так, что никаким клеем не склеишь. Правда убивает, а ложь поддерживает узы людей, уничтожая в них любовь. Традиции – вот что в железных объятиях держит семью. Остальное – бред и блажь, созданные писателями для отсталых девушек и юношей, или для того, чтоб скоротать час. Заслуги влюбленных – в неимоверном терпении, о котором повторяют немцы. Не хочу уходить красиво – унизительно! По крайней мере, для собственной совести, если она у меня все же есть.
Скоро рассвет. Затем я уйду, без почвы под ногами. Куда? Каждый расстающийся это задает… О, я женат на роковой женщине! Теперь остается только проклинать себя и делать задуманное. Жаль, она так слаба против меня… Чудовищная жалость, как к умирающему животному, не требуй от меня того, на что я не решусь. Осталось только вспомнить: «Amori et dolori».
Лишь чародейский свет благословил Николая, и он встал, нерешительно поцеловал Елену и, одевшись, тихо вышел из комнаты.
2
Едва дверь за Николаем захлопнулась, Елена привстала и ощутила глухую резь в коленях. Исподволь зябко поежилась, сбросила одеяло и подошла к трельяжу. Достала из ящичка пачку сигарет и закурила. Проходя мимо зеркала, посмотрела в его гладь.
О чем задумалась Елена?
«Экий мерзавец, экий мерзавец… он считает, что может бросить меня и не раскаяться в этом? Чего говорить, я для Николя слишком легкомысленна, он умен, но не я ли давала ему ту уверенность в завтрашнем дне? Дала ему обладать мною – нет, не только телом, тело то – что… Он раздражен, мне кажется, уже не вернется, никогда... никогда… не могу передать, как я счастлива, когда он уходит, к стыду своему…Потому что Николя не любит меня… Женщина всегда видит, когда ее любят. Не от довольствия любят, не от идолопоклонства (разве мужчины способны всерьез на это?), но от самой веры в любовь, тогда и семья не будет сотканной из одних фальшивых обязанностей и приличий. Можно грубить, насмехаться, даже изменять, но взаимно верить – и, в углу загнанными, прощать. Я верила, он – нет… Но платить злом с его стороны – это обкрадывать самого себя. Николя всегда ищет практической работы, ему нравится все, что имеет развязку, а в вере ее не может быть... Чувствую себя втоптанной в грязь, но не от неблагодарности, – о, клянусь, глубоко это мне безразлично, – а от подражания тем, кто культурой развратил все устои полноценной жизни, кто тянет к холоду обывательщины, от моих глупых подруг, от их чванливых мужей и личин, которые они принимают, только чтоб не выносить сор из дому.
Вроде бы, я ничем непримечательная личность, таких миллионы в нашем городе. Разве что, с детства я обожала театр. Только чтобы играли по-настоящему, с той драматической выразительностью, которая пленит разум. Он мог заменить целую жизнь, показывая, что все мы – актеры. Как у Шекспира. В юности обожала природу, особенно – осень. Тогда ветер гулял по ветхой траве, притоптанной небесными клоками света. Некоторые листья, так и не успев зацвести когда - то весной, падали медными на черную землю. Тишина еще баюкала ростки всего цветущего, перед тем как забрать у них высокомерно эту жизнь. Гармония и непосредственность царили здесь, обладая удивленными впечатленьями, не поддающиеся общим определениям или четким подробностям.
Но я не обращала никакого внимания. Мне в то время были неведомы те силы природы, которые превращают гусеницу в бабочку. Зато знала почти все мертвые деревья леса. Подозревала, что смерть выжала из них все соки, но приходила почти каждый день на одно и то же место, мысленно взывая к заветным листьям, которые плыли в массе блеклого рассвета. «Осень, слышишь ли ты меня? - спрашивал я. - Ты взираешь на всех с высоты, в тебе одной помещается целое столетие. Кто я?». Но в ответ слышала лишь стук дятлов и смотрела на седое небо над головой. Небо… Оно было без берегов, избрав себе особый путь: оно не чтило и не благоговело перед законами людей, оно было выше этих законов. Я ощущала гнет свода в груди, хотя и понимала его бесценность. У него нет ни сердца, ни души… Как ему легко! - с завистью подумала я тогда. Господи, если бы я знала, как близка к истине. Теперь даже я не знаю, что к чему…Что же это за быт, когда говоришь, что ты - другая и уже условно ставишь черту… Унизительную черту, которую ставят на жизни. Все-таки как же это несправедливо, когда у тебя нет сил бороться с судьбой, и нет смысла в победе над ней. Карьера и удача…Какая уж тут карьера в забытых Богом местах, где каждый друг другу враг, волк, а то еще и похуже…И сдавливает волю такая судьба, заманивает в ловушку, из которой уже нет возврата. Осознавать и потихоньку умирать… И власть во всем, зачем она?
Да, я испытала на себе его власть. Я ощутила полную пустоту, как вне, так и внутри себя. В тот треклятый день душный туман опустился на город. Мы, худенькие и печальные, бродили, как призраки в царствии Аида, легко касаясь темного асфальта, по узким переулкам. Строгая и больная желтизна фонарей дрожал временами, как блуждающий мотылек. В конце переулков царил полный мрак. Прохожие плотно закутывались в плащи и быстро проходили мимо, боясь попасть под осенний дождь. До нас не долетало ни одного звука, хотя мы испытывали сильное беспокойство: по спине у меня пробегала нервная дрожь, и готова дать руку на отсечение, что он волновался. Тем не менее, продолжая идти вперед, он даже попытался поцеловать меня, как будто просил дать мне шанс. Это прикосновение губ потихоньку заставило затихнуть чувство девичьей стыдливости, которое возмущалось против неудачной роли, приходящуюся играть, чтобы идти с нелюбимым человеком. На щеках у меня появился румянец, и я пригласила Николя к себе домой. Волнами накатывала безграничная усталость. Когда мы пришли к подъезду, оттуда вышла на улицу компания пьяных, поддерживая друг друга за плечи и громко ругаясь. Мы немедленно взобрались по лестнице, и я открыла своим ключом старую дверь квартиры. Было необычайно тепло; он помог снять мне с плеч влажный плащ, и пока я распускала свои волосы, снял свой. Электричества не оказалось, поэтому я зажгла свечи, пламя которых озарило комнату. Их свет не столько рассеял темень, сколько усугубил унылый вид комнаты. В углу, у стены со светлыми обоями, стояла старая, будто позабытая всеми, кровать, небрежно накрытая шерстяным одеялом. Рядом вырисовывался стол и пара стульев. По закрытому окну били фиолетовые ветви сирени, будто раззадоривая нас…
Нет, он никогда сам бы не посмел сделать того, что сделал. Он считался для меня слабым человеком, миролюбивым, даже поэтом, но не верящим в мирное разрешение конфликтов между людьми. В нем жила какая-то слепая жалость, срок его жизни измерялся презрением к другим. Его словно выделанные из дымки плечи опускались, как у человека, заранее знающего свое поражение. Порою он злил меня нерешительностью, хотя он в чем-то прав: всегда твердил, что человек снисходителен к людям, если растет над собой. Я выросла из маленькой кудрявой девочки в женщину, знающую вещам цену. Это ужасно, но я выросла именно благодаря ничтожеству Николя. В своем пошленьком понимании любви он вырастил меня, и я, скорей всего, возвращала долг… Я просто была заботлива… к чему сейчас это самобичевание? Сознание быть необходимой для мужчины (не необходимой вещью, а необходимой женщиной) – разве это зазорно и преступно? Почему это вызывает слухи у соседей и стыд у родителей? Женщина должна вести мужчину, как капризное дитя, но при этом требовать от него человеческого счастья, а не взыскивать на недостатки в божеском – только такая при всей своей честности имеет право называться Вечной Женой, о которой так много писал Блок. Значит, моя свобода безгранична, но долг не выполнен… Долг Вечной Жены… Наверное, поэтому я не могу бросить его… Он не такой стойкий, не такой мудрый, не умеет выражать своих чувств – но сколько достоинства и болезненности! Кроме того, если бы Николя был морально слаб, смог бы он покинуть меня? Или он хочет, чтоб его пожалели?
Что же, получается, я поработила, поглотила его с благочестивым желанием любви? Влияла на него – значит передала ему свою душу со всеми мыслями и страстями. Даже тогда он, доведенный до крайности чисто животным желанием, учтиво ожидал моего ответа, я уже не различала в нем того усердного студента-однокурсника. Он тогда уже был моим мужем, чужим и не стоящим меня, но мужем, и прошедшее застыло в памяти беспредметной массой. Впрочем, от праздности и обыденности я не пускалась в размышления и о сегодняшнем.
Он гладил мои волосы цвета утренней авроры, будто благодарил за ночь. Затем сделал предложенье. Из-за денег? Исключено, он слишком горд, чтоб занимать их даже у близких друзей, не брал их и у меня, словно этим возвышался надо мной, принося деньги с работы. Я не думала о деньгах, но не думала и о нем – просто катилась по инерции дальше. Просто возник интерес: «Почему бы и нет?», который стал позднее себялюбием. Впервые Николя задел меня, когда признался в том, что не хочет ребенка. Не по злобе, но я стала тиранить его, потому что не чувствовала с его стороны ответственности. Кроме того, мной овладела ревность. Николя оправдывался, как мог, опирался на нестабильность денежного положения, выработал изощренные приемы защиты от меня, прятался, как улитка в свой домик. Не сказала бы, что он притворялся и был нарочито ласков, иначе бы я поняла все и разорвала с ним отношения. Я ненавидела его за искренность, за скептику – какая глупость! – и продолжала измываться.
Он потихоньку убегал от меня под любыми предлогами – Николя не напивался, просто не бывал вечерами со мной. Наконец он окончательно бросил практику – и это за несколько месяцев до поступления на работу в университете – и устроился в кафе официантом. Это позволяло Николя приходить лишь под самое утро и ссылаться на усталость. То же самое делала и я, став юристом. Обвинила в том, что он приносит мало денег для семейного очага. Однажды даже закатила истерику и уехала на две недели к своим родителям. Он ни разу не позвонил мне, не приехал узнать, как я – когда я вернулась, никак не отреагировал, словно все время я никуда не уходила.
Его непорочность и трепет передо мной внушали уже открытое отвращение к нему и одновременно глубоко трогали меня. Полураздавленный червяк и глубоко влюбленный человек! Черты такие весьма редки для людей умных и терпеливых… Я даже решила схитрить – внушала Николя, что нужно все переменить и сравнивала его с другими преуспевающими мужчинами, однако он в каждом из них находил какой-либо изъян, и – смешно сказать – я с Николя была согласна. Разумеется, ему я этого не говорила, а больше язвила. Терпение мужа, похоже, лопнуло, и он нашел выход в продолжительной болезни. Я перестала нападать на Николя, и чуткость моя поставила его на ноги, хотя я и отнеслась к нему с забавной небрежностью. Он не простит меня, примет мои страдания за чистую монету, но мужской эгоизм отвлечет Николя и займет другими делами – любовницей или должностью…
Он рубит тот сук, на котором сидит – непозволительная для нашего времени прихоть! Лучше бы он умер… Нет, нет, нельзя такой грех брать на душу… Он нравственный калека, но и я – несовершенна. Циничная и глупая… Быть может, и не нужно-то бескорыстия и сострадания, ведь я насквозь проникнута холопским тиранством. Или я настолько гнилой человек, что не раскаиваюсь и не сострадаю Николя? Гласят, каждый решает сам за себя, но пусть бы разъяснили – как? Созерцать – да, размышлять – само собою, но решать (и решать, рискуя сделать неправый выбор) – это удел немногих, людей, опередивших свой век и уже могущих разбираться в нем.
Что же делать? Нужно идти за ним… Черт со всеми мнениями, мне нужен Николя, каков бы он ни был. В первый раз я попрошу у него прощения и вознагражу за любовь. Однако, каков мерзавец, мой милый мерзавец…»
Елена обратила внимание на маленькую иконку на подоконнике и помолилась. Затем наскоро оделась и, будто оробев от собственного решения, неловко выбежала на улицу и понеслась, как снежинка, гонимая в растерянности опытным ветром. В голове у нее крутилась песенка, сочиненная когда-то Николя:
Все пройдет, мой друг, все пройдет,
Сегодня мир к тебе неблагосклонен,
Ты жалок, мерзок, обездолен,
Но среди таинств и невзгод
Поверь мне, друг мой:
Все пройдет!