Не могу согласиться со словами Н.Я. Мандельштам: “Я не знаю судьбы страшнее, чем у Марины Цветаевой”. По-моему, Анне Ахматовой от “щедрот” судьбы (или провидения?) досталось не меньше. Но, может быть, эти две поэтессы и поднялись на литературный Олимп, заставив потесниться талантливых мужчин, потому что так много страдали? Их многое роднит - рано осознали свою избранность, опубликовали первые книжки, вышли замуж. Им обеим выпало жить, когда мир менял свой лик - сначала война, потом революции, гражданская война... Обе боготворили Пушкина и писали о нем… Во всем остальном они разные. Как в творчестве, так и в отношении к жизни их позиции расходятся. Поэту дана власть над людьми, считает Анна Андреевна, он неподсуден земному суду и ни в чем не виновен. Марина Ивановна видит задачу поэта в преодолении жизни, которую воспринимает как противостояние, борьбу:
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, а я есмь бег.
Для Ахматовой же “милая” жизнь как дар, “прелесть” которой она ощущает, несмотря на трагедийность событий; ей даже в “нищете”, на краю свойственно припоминать “закат неистовый, и полноту душевных сил”.
Человек не выбирает время, когда ему жить, но только от него зависит, как пройти сквозь него, как не потеряться в нем.
Анна Андреевна, царскосельская “веселая грешница”, “любимица друзей”, сделала свой выбор однозначно - не отделять себя от судьбы России, исповедуя народную мудрость “где родился, там и сгодился”. С неженским мужеством она переносила все удары судьбы. И убийство новой властью Гумилева, и три(!) ареста их единственного сына Льва Гумилева, и постановление ЦК партии о журналах “Звезда” и “Ленинград”, в которых ее упрекали во всех смертных грехах, и творческую изоляцию, когда перестали и печатать, и перепечатывать.
Она отклонила и искушение эмиграции, как ни уговаривали покинуть Родину, “не осквернив себя предательством”, “не бросила Россию в крови”. Она говорила, что вечно жалок ей изгнанник, полынью пахнет хлеб чужой. “Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам”, их грубой лести я не внемлю, им песен я своих не дам”. И стала голосом своего поколения. В Первую мировую, и в Великую Отечественную Анна Андреевна не свидетель, а участница трагедии, полная высоких страстей и самопожертвования. “Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена”, - так восприняла она свое назначение в горький для страны час. “Час мужества пробил на наших часах, и мужество нас не покинет!” - так поддерживает она сограждан, вдохновляя их на подвиг. И вместе с ленинградцами шила мешки для песка, которыми обкладывали баррикады и памятники, а когда ее больную эвакуировали в Ташкент, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. Как стоик, она переносила изнурительные душевные экзекуции иностранных корреспондентов, когда получала и международную премию в Италии, и мантию почетного доктора литературы Оксфордского университета, давая интервью осаждавшим ее корреспондентам. С достоинством она несла и бремя славы, и тяжесть отчаяния.
И когда “как стрелецкие женки” выла под кремлевскими стенами, она плакала не только о себе. “Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был”, - просто, с осознанием свой правоты напишет она в “Реквиеме”. И так же, как многие в ту пору, со дня на день ждала ареста: “Я под крылом у гибели все тридцать лет жила”.
И только однажды, обессилев от неизвестности, 17 месяцев проведя в бесконечных тюремных очередях, она, никого не кляня, никого не обвиняя, тихо, без надрыва, попросит: “Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне”...
Именно воля и мужество, которые позволяют ей “не отклонить удара”, сознание причастности к общей судьбе как испытанию, возмездию и искуплению помогали перенести все, выпавшее на ее долю. Так спокойно, таким будничным тоном говорить о страдании матери может только тот, кто испил свою чашу до дна:
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить...
От монотонности этих страшных слов сжимается сердце. Собственное страдание помогает ей глубже проникнуть в трагические события прошлого и понять, что все в мире повторяется: «А туда, где молча Мать стояла, так никто взглянуть и не посмел»...
Ощущение трагичности мира было присуще и Цветаевой. Так же, как и Ахматовой, ей было свойственно мужество. Но мужество ...одиночества. “Одна - противу всех”. Марина Ивановна в ранней юности провозгласила свой принцип: быть только самой собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды. Оказалось - нельзя! Вся жизнь ее - странничество и неприкаянность:
Надену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь и тихо тронусь в путь.
Тихо не получилось.
Когда революция круто изменила и ее жизнь, она не сумела ни смириться со сменой строя, ни справиться с тяготами неустроенного быта. И очень страдала от этого:
“И к имени моему Марина - прибавьте: мученица”... “Я, крылатая, была проклята”... «А была я когда-то цветами увенчана, и слагали мне стансы поэты.”… “Девятнадцатый год, ты забыл, что я женщина”...
Цветаева считала, что “поэты приходят в мир не узнавать, а сказать”. И ради возможности быть поэтом, писать, она согласна была нищенствовать, в порыве отчаянья отдать детей в приют. Противопоставив себя всему миру, она не умела быть одна, наверное, этим и объясняются ее бесконечные влюбленности, взаимные, и неразделенные, и слишком рискованные, как, например, к “трагической леди” Софье Парнок.
Буду грешить - как грешу-
Как грешила: со страстью.
Что искала она на этом пиру страстей, когда вокруг - брат убивает брата, голод и холод, смерть детей...
Как странно: такая “зрячая” в стихах, порой такая тонкая и мудрая, как не могла она понять, что и в Москве, и в Париже, и в Елабуге будет одно и тоже, если сама не в ладу с собой... Каждый раз, когда она в надежде на лучшее меняла место жительства, с ужасом обнаруживала все те же гримасы жизни, только с каждым разом все отвратительнее.. .Может, потому что острее чувствовала свою боль, может, потому, что время и среда приняли ее вызов?
За границей она была одна среди чуждых по духу людей. 17 лет беспросветной нищеты, когда жили вчетвером на 5 франков, которые зарабатывала дочь вязанием шапочек. И хотя в Париже на вопрос, скучает ли она по Родине, ответила: “Моя родина везде, где есть письменный стол, окно и дерево под этим окном”, все же с горечью сознавала, что ее читатель “остался в России”. “Пишу не для здесь (здесь не поймут - из-за голоса), а именно для там - языком равных”. Все эмигрантское творчество Цветаевой проникнуто чувством гнева, презрения, убийственной иронией...
В 39 году, возвращаясь на родину, она везла целый саквояж стихотворений, поэм, отобранных для печатания в России. Но ей припомнили “Лебединый стан” - восторженный реквием белому движению, и что сильнее ее никто не воспел и не оплакал добровольческой армии... В книге “Душа, не знающая меры” И. Гарин пишет: “Она поняла, что сражение проиграно, что родина не даст ей даже крова и хлеба, что она - всеобщая отверженница”.
Все повторилось: одиночество, нищета… К ним присоединился страх – за себя и близких. Умерла надежда. Стихи застревали в горле. Зарабатывала переводами, печатали мало. Промучившись полтора года и не зная, как жить дальше, она, по словам Б. Пастернака, “впопыхах спряталась в смерть, сунув голову в петлю, как под подушку”...
Две женщины. Две судьбы. Два величайших таланта. Современницы, но встретиться им довелось лишь однажды. “Мы коронованы тем, что одну с тобой мы землю топчем, что небо над нами - то же!” Одна - безмерна, другая - гармонична... И как писала дочь Цветаевой Ариадна, “безмерность одной принимала... гармоничность другой, ну а гармоничность не способна воспринимать безмерность”.
“Я не верю стихам, которые льются. Рвутся - да!”. Как эти строки, сказанные по иному поводу, характеризуют поэтический мир обеих. За недоговоренностью, умолчанием в стихах Ахматовой - глубочайший подтекст, водопад страстей:
“Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его - напрасно”...
“Боль я знаю нестерпимую, стыд обратного пути”... “Я только вздрогнула: этот может меня приручить”... Впрочем, у каждого в памяти всплывут свои запомнившиеся строчки... Необычайно многолик поэтический мир Цветаевой. М.Волошин считал, что ее творческого избытка хватило бы на нескольких поэтов, и каждый был бы оригинален”. Ее поэзия противопоставлена пошлости, серости, мелочности. Слышите крик ее сердца: “Что мне делать, певцу и первенцу, в мире, где наичернейший - сер!... С этой безмерностью в мире мер?!”.
“Одна голая душа! Даже страшно”, - говорил о своей жене С. Эфрон.
Несмотря на бескомпромиссность, страстность, строптивость и колючесть натуры, есть в ее лирике беззащитные строки:
“Вчера еще в глаза глядел, а нынче - все косится в сторону!”... “Вот что ты, милый, сделал мне! Мой милый, что тебе - я сделала?”... “Вот опять окно, где опять не спят”... “Как живется, милый? Тяжче ли, так же ли, как мне с другим?”...
...“Целую вас - через сотни разъединяющих лет”. Может, эти слова адресованы и нам? Ведь она, а поэт всегда провидец и пророк, “знала все, что было, все, что будет” и что ее стихам, некогда “разбросанным в пыли по магазинам”, а потом потерявшим и доступ к ним, “настанет свой черед”. И тогда душа ее успокоится.