Перо легко бежит по бумаге и на ней штрих за штрихом появляется образ. Вот видны всклокоченные волосы, вот нарисованы большие черные глаза, прямой, немного крючковатый нос, губы, щеки. В этом образе узнается тот странный господин...
- Так... Ольга Бричкина! – густой бас священника неожиданно раздался над ухом, - Вот, значит, чем мы занимаемся на занятиях по слову Божию! Ну-ка, дай сюда свои художества!
Оля попыталась убрать, спрятать рисунок, но ...
- Давай, говорю! – рявкнул отец Пантелеймон и вырвал листок.
Оля вскочила на ноги, из ее глаз брызнули слезы:
- Батюшка, отдайте, - умоляющим шепотом обратилась она к священнику.
- Что?! Да ты противиться удумала! Что это такое? Чему Господь учит? Покорности! А ты что? Мало того, что своим несносным поведением оскорбляешь ты имя Господне, да еще и речи дерзкие творить пытаешься!
Батюшка разошелся не на шутку. Все сидевшие в классе девушки затихли, - спины прямые, руки аккуратно сложены на столе, губы плотно сжаты, глаза широко открыты; и только вздрагивают при каждом вскрике отца Пантелеймона.
Оля же уже еле стояла. Глаза залили слезы, голова была, как бы стиснута железным обручем. Пальцы нервно дрожали.
А рокот батюшки гремел на весь класс, на всю гимназию, на всю улицу! Казалось, уже ничто не сможет остановить его.
- Ты думаешь, тебе это опять сойдет с рук? Нет, дорогая моя. Я не буду терпеть самоуправства. Ты за все ответишь! За грехи свои расплачиваться надо! Кайся, грешница! Кайся! Кайся!
Дальше все было как в тумане. Оле казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим, а она только видит это все стороны.
Директор гимназии, тревожные, растерянные лица родителей и опять рокочущий бас священника. Директор, раскрасневшись от гнева, кричал своим писклявым голосом:
- Наша гимназия учит послушанию, а не дерзости. Я не могу допустить вольнодумства в этих святых стенах. Таким гимназисткам нет места в наших классах.
Потом как было стыдно идти домой под пристальными осуждающими взглядами обывателей. Слышать с двух сторон голоса отца и матушки:
- Дожили. Отблагодарила родителев. Благодарствуйте! Господи! Сколько настрадалась я, сколько слез выплакала, сколько мук стерпела! А для чего? Для чего? Чтобы на старости лет посмешищем сделаться? Спасибо, доченька, спасибо, родная! Вот, значит, ты как?
- Ну, погоди ужо, домой придем! Вот погоди! Я ужо сделаю тебе и рисунки, и дерзости! На всю жизнь запомнишь, как дерзить! Вот погоди! Погоди ужо.
И тычки. В спину, в голову, за косу, за ухо...
А потом... Какой стыд! Стыд-то какой! Едва перейдя порог, батюшка, намотав на руку косу, стал мотать ее по всей комнате, стучал об углы и приговаривал:
- Будешь дерзить? Ну? А? Будешь?
Устав, бросил на пол. Схватил за подол, сорвал с бедной девушки платье вместе с исподним. Взял опять же за косу и, мотанув несколько раз из стороны в сторону, бросил ее на лавку. Оля упала на спину, больно ударившись затылком. Открыв глаза, увидела отца, судорожно вырывавшего из веника прут. Едва успев упасть на живот, сильно ударив и прищемив грудь, получила первый удар по затылку. А затем посыпались обжигающие удары. По спине, по ногам, по ягодицам. Истошно заверещала матушка:
- Родитель! Пожалей! Не порть девку! Не надо!
Последнее, что Оля увидела – это были широко раскрытые от страха глаза трех младших братьев. А потом все поплыло в красном кровавом тумане, из которого все четче проступал неясный образ господина, жестикулирующего руками и что-то говорящего. Оля знала, что то, что он говорит, очень важно для нее, силилась понять, но ничего не слышала...
Оля открыла глаза. Все тело ломило. Особенно сильно горела спина. Но чувствовалось, что кто-то водит по ней чем-то мягким и нежным. Оля попыталась повернуть голову и сразу же услышала мурлыкающий голос матушки.
- Очнулась, горлинка моя, радость моя, солнышко ясное. Ну, слава Богу. Мы уж думали, никогда не откроются глазоньки твои, не глянут боле на мир божий. Уже и домовину справили. Но Господь милостив. Видать, рано тебе еще уходить со света.
От острой боли Оля вздрогнула.
- Больно девочке моей, больно голубке. Но, потерпи, потерпи. Бог терпел и нам велел. Потерпи. Сейчас уж затягиваться стало. А раньше смотреть жутко было. Вся спина исполосована была. Уже больно осерчал батюшка. Не прибеги Ванька Охлопков, - убил бы. А так оттащил он его. Правда, и ему досталось – неделю с синяком ходил. Ну, это ничего. Зато горлинка жива наша осталась. Радость ты наша. А потом батюшка сам горевать стал, что сильно так тебя. 10 свечек Николе-Угоднику поставил. Услышал Господь молитвы наши. Вернул нам дочку нашу единственную. Благодарю тебя, Господи. А в гимназии тебя оставили. Уж как батюшку твово директор и отец Пантелеймон отчитывали, что он так дитя свое, кровинку родную. А он только картуз мнет, да в землю глядит, что твой бык.
Голос звучал, звучал, уводил куда-то, опять перед глазами поплыло все и Оля стала проваливаться в какую-то яму. Но страшно не было. От ямы шло тепло и было приятно забываться в этой дреме.
ВАН © 2000
Жена поэта, часть 3 (http://www.proza.ru/2009/01/24/275)
Жена поэта, часть 1 (http://www.proza.ru/2009/01/11/516)