одним файлом - О педагогике и пути художника

Артём Киракосов

* О ПЕДАГОГИКЕ И ПУТИ ХУДОЖНИКА

* ВСЕ ДНИ НЕДЕЛИ *




УРОК ПЕРВЫЙ (понедельник): начало только!..

Мы не учим их жить. Даже, если не выделять последнее слово (жирно или наклоном), ясно, о чём я говорю, что я имею ввиду. Разрыв между творчеством и обучением рисованию, живо-писи, композиции, между занятием этими предметами и творчеством. Мы не учим их творчеству. А это не только – умение рисовать, писать, компоновать. Мы не учим их жить. Жить. Это главное. Художник – это жизнь, прожитая им. Художник – это его свод эмоций. Это мир. Его. И – ничей больше. Что с того, что я говорю им, какие краски лучше использовать (и кисти и холсты и раство-рители), чтобы писать, как Пуссен, или Модильяни, или Иванов, или Серов. Художник – рвущееся от красоты и боли сердце, ум. Сердце, глаз, рука, движение. Я не могу сказать им ничего. Почему?  –  “Почему?” – вы спрашиваете… По большому счёту – это распятие. Для людей. Жертва. Трудом сво-им. И этот труд нацелен в века. Совместно с теми, кому выпадет – объяснять его произведение ис-кусства и обслуживать и хранить и владеть им, художник начинает разговор…
Что у художника нет права проиграть свою жизнь – я сказал бы им. Если бы они бы-ли бы не только мои студенты, но и мои ученики, без Института, без всякого института, Сурикова, где я и тружусь, преподаю. Если бы, они были – мои – ученики. Что? Что сказал бы я им?..
 Что? Что? Что – дарование – главное?.. Надо родиться… Что? Что? Что – труд – главное?.. К тому дарованию. Что надо научиться учиться. И – это шанс. И – что надо верить, что ты – одолеешь все горы на свете. И надо чувствовать это. И эту единственность что ли… И – что ты – единственный на земле. И – что твой мир – мир, в котором нуждается мир. Надо верить, что ты – выбран Господом для этого дела, что это миссия твоя – излиться холсту. Что я могу сказать им, тем, кто младше? Тем, кто учится у меня? То, что эта борьба – почти обречена!.. обречена!.. обречена!..
Что выбиться почти невозможно… Что все пути перекрыты!.. И – стараются пере-крыть ещё и то, что – может быть!.. Что?.. Что я скажу им?.. Что это больно? больно! – путь ху-дожника! путь художника! – лететь! падать! подыматься! лететь!! падать!! подыматься!! лететь!!! падать!!! подыматься!!! Не – лететь?.. Не – падать?.. Не – подыматься?.. Нет, не получится!.. Нет, не получается!.. Что ещё и стреляют… Что надо обойти всё!  Что надо прорваться. Что это – обычная драка. Или хуже – война! война за себя. За свой мир – внутри – и на холстах! Право! – показать и рассказать! – о себе и своё! Что на кону стоит многое. Скорее – всё!!! Что – дарование – Дар Госпо-день. И, что это – ответственность невыразимая. И перед людьми. То, что должно появиться из-под твоих рук – должно появиться! Что бы там ни было: есть только `гамбургский счёт`, и, что, никто не спросит, что помешало тебе, и объективно ли это, уважительны ли причины? Просто оборотятся к другому. А ты? Ты? Так и останешься со своею несделанною вещью. Как с совестью просроченной.  И, что эти муки, если ты не допишешь своего полотна, полотна всей своей жизни, – не выдержать, нет; если этого не случится, ты не напишешь, нет – ты не выдержишь!.. ты не выдержишь!.. Тебе не выдержать – если ты художник! Если есть (или была) – у тебя совесть. Совесть художника. А, ты знаешь,  к а к  это? когда мучит это внутри. А я скажу тебе – нерождённое дитя – это то, что ты не сделал. Должен был, а – произвёл аборт. Ты будешь чувствовать себя убийцей. Ты и есть…
Я бы сказал именно так…
Что, то, что болит – это душа! душа! душа! Что, просто так – махать кисточкой – да-же очень ловко – бессмысленно. И, если, даже у тебя получается, или, даже, очень хорошо получает-ся, – ты – не художник. Художник – создавший свой удивительный мир. Внутри себя и на полотне. Посадивший сад, сад своих образов. Своими полотнами, словами, звуками… Этот мир, мир худож-ника – настоящие реалии этого мира. И – человечество питается этим путём, плодом. Твоим, что ты шёл, и прошёл сам – это плод! камень. Это камень, камень в строительстве ДОМА, в котором будут ЖИТЬ люди. Это – шаг, шаг – во что-то настоящее, в то, на что не похоже наше окружающее…
Что бы я хотел сказать?..
Сначала о себе! Нечего пытаться заигрывать с ними. Нечего садиться на наркотик общения с теми, кто моложе!.. Это есть! И педагог – во многом просто питается “кровью молодой”, сам уже почти не в силах произвести что-то стоящее… “Вампиризм” некоторый… Прошу прощения за это  неуместное, но точное выражение. Я – заметил это. И обсудил. Я беседовал со многими… Я – подмечал сам… Будучи ещё учащимся… студентом… Сам. Всё равно, что “нюхать клей”… А, ведь, многие уже не могут без преподавания, без окружения, публики, аудитории, так скажем. А, ведь, это – власть! Некоторая! Даже, куда большая, чем – внешняя. Поставить оценку, зачёт-незачёт. Это опи-ум влияния! Так ли у нас много достойных людей, кому мы разрешим это делать, вручив им своих детей? Не предельно ли это деликатное дело? Не лучшие и благороднейшие и достойнейшие долж-ны приглашаться?..
Что отвечу я им, тем, кто скоро – встретятся со мною – глазами в глаза: первый курс! – Что надо ИДТИ! Что бы ни было, как бы ни было – ИДТИ! ИДТИ! через всё! через всё! И – изви-нюсь за то, что всё так. И – не так вовсе, как хотелось бы, как должно было бы быть. Ведь, каждый из этих молодых людей, девушка, парень, достойны самого лучшего в этой жизни. Самого прекрас-ного! По какой причине? По причине молодости. Мы?.. Да, должны – им… Должны… Что можем дать?.. Вот я и извиняюсь. Как бы там ни было – это моя страна, и – город. Как бы там ни было, что бы там ни было – и я несу ответственность за то, что у них перед глазами, под ногами, в сердцах. Хотя я и старался всю жизнь. Что-то хорошее сделать. Но, что получилось у нас?.. Что?.. На фоне происходящего…
Сначала о себе. Чтобы разобраться. Не случайно, наверное, и я залетел (сюда). Хо-тел, наверное сам. Где-то – в середине жизни, в серединке – человеку хочется закрепиться, что ли. Стать кем-то, что ли. И приходит эта жажда чего-то занять… `визиток` жажда что ли… В этой свя-зи – преподавание – хорошее дело для самоутверждения. Я уж и наблюдая, как отыгрываются на мо-лодых, понимать стал – откуда эта игра! в отметки и зачёты. Не глупо ли? «А я не могу принимать зачёты! Не могу!» – стукнул кулаком по аналою мой духовный отец – священник Георгий Чистяков. «Семинары могу вести, а зачёты не ставить… – нет, не могу! Не могу!», – ответил мне отец Георгий, когда я пришёл на исповедь, и просил у него благословения поставить зачёты всем, всем… «Вот и я!.. Вот и я, говорят, – распустил всех! “Плохой начальник”… Вот и я! Вот и я! И – про меня гово-рят, что я…» Я поставил тогда зачёты всем. И ставил их всем не один раз… Не один год… Но… от-ца Георгия нет больше… И я – научился выводить “незачёт”. Кто теперь заступится за них, за моих студентов… Отца Георгия больше нет! нет!
Не скрою! – завораживающее чувство! – педагогики! ТОЛЬКО! – надо честно писать обо всём! Обо всех! И обо всём! И я – если честно – просто валился без сил после них – студентов. И так и не смог почувствовать – что они дают мне. Именно, об этом говорили все опытные… что они, мол, получают от общения со своими студентами… Я чувствовал только, как исходит из меня всё! – сила, знания, молодость, здоровье, энергия. Могу только добраться домой, съесть чего-то, взглянув в `ящик`, причём, довольно бессмысленно. (Мне, вроде бы, – и всё равно – чего смотреть: чем тупее! тем лучше! “пальба” или “девчонки”, новости… лишь бы только не Петросян, ДОМ 2, Няня, COM-EDY, романсы, “Белый попугай”, “Б… + Б…”, иное подобное.) Я понял одно – что получилось – на-до отдавать! отдавать! Вы знаете, это, как с детьми… Это естественно…В том смысле, что роди-тели кормят (в смысле большом, духовном, всё равно, как в Церкви “окормляют”). Получаешь удовлетворение только лишь от того, что получилось! Получилось! передать знания, что-то объяс-нить. Получилось! Получилось! А, когда получается – это всегда – удовольствие, удовлетворение. Это – всегда растит. Любого человека.
“Заряжаюсь от них молодостью”? Да я вроде бы и не старый человек?.. и – сам! Но, вот, как уходит из меня молодость – чувствую… Я, если честно, двоякого мнения о молодёжи. По-том объяснюсь, но, – мои энергетические аккумуляторы садятся!.. садятся на них! Я чувствую себя много энергичней их, многократно моложе! Может быть, “это время такое”? Не знаю, думаю… Во-обще, вдруг обнаруживаешь – дети выросли… И – это ещё одно. Следующее. И думаешь, что, вот она и пришла – ответственность твоя!.. За всё! За всё! Кончилась твоя лафа. Побалдел, похамил, по-хулиганил, повлюблялся – придут другие. Их черёд. Кривляться и искать. Твоё дело – “над пропа-стью во ржи” – всё! Стоять! Охранять их! Вы знаете, а я ведь так и не привык к роли взрослого!..
Если серьёзно. Как победить СИСТЕМУ, как уничтожающую всё человеческоё? Я вывел ответ – воспитать следующих… Себе… Только так можно победить – в этой нелёгкой проце-дуре – в войне против бездырей и бездарщине, ими размноженной. В чём наша ответственность? – Обязаны! Просто обязаны – взрастить следующих: реставраторов, художников, искусствоведов… Людей!.. Воспитать людей! И – не ставить восклицательных знаков – нельзя! не получится. Когда мой любимый Дилан пел свои песни умирающему (гниющему заживо) Вуди Гатри, он вывел для се-бя главный вывод из этого общения, то, чему он научился от Вуди, Вуди Гатри – великого фолксин-гера Америки: БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ, во всех обстоятельствах – оставаться ЧЕЛОВЕКОМ. Не правда ли, шокирующий вывод, шокирующий – своей правдой и простотой, и универсальностью примене-ния. Быть человеком. Пожалуй, это – единственное, главное, что хотелось бы передать, как знание – сокровенное. Цельное. И – универсальное… верное – на все времена.
Избранность – дело тонкое. Здесь главное – не заноситься. Художник – избранник Божий! Выбранный и одаренный. Щедро. Всякий дар – от Бога. Его крыло. А вдохновение – дыха-ние… И те, кому суждено – будут!!! И те, кому дано – станут!!! И – это всё это скорее – вопреки!! Немало уж и прожил: и вижу! Противостоять художнику не может никакая СИСТЕМА, `Машина`. Умирая, художник даёт жизнь следующим. Борьба с обесчувствованием человечества, его эмоцио-нальным одряхлением продолжается… Борьба за человечество продолжается. С переменным успе-хом, конечно. Но… – продолжается!
Я воспринимаю как долг – педагогику! Отдай! Отдай – и всё! Ну это нечто адекватное паре “дети – родители”. Воспитываешь и растишь вслепую. Родители – детям. Должны. Получится – не получится что-то из детей – как знать? а трудиться надо!.. Кого из детей любишь больше?.. Да, даже, если, кого-то и любишь, – лучше не акцентироваться на этом: всем поровну! пусть будет… Трудно выделять кого-то, хотя, я – имею симпатии… Это единицы… Из всего Института. Какой процент?... Да нет и никакого процента, вероятно… просто: кое-кто...! Да, девочки, в основном. Че-го ж? – мальчики нынче – директора (всё – генеральные) или зам. директора, или президенты. Чего-нибудь, всё равно чего, но – Президенты, Генеральные Директора. Ну а девочки… Чего девочкам-то?.. По искусству, так сказать. Уж не знаю, лучше – хуже, а – так сложилось уж! Исторически.
Девочки – мальчики – мне – всё – равно: главное – на равных! с ними… Мне – глав-ное – на равных! Люблю – на равных. Мне ближе – взрослые студенты. У меня есть – и – сорок три и – тридцать шесть. Мне с ними легче. Какие я делаю различия? – Делаю. Мальчиков заставляю ждать на зачётах, пока все девочки не пройдут. Вперёд всех – у кого кто-то умер, у кого – разбитое сердце, несчастная любовь, что-то болит, кто опаздывает на вокзал, у кого – рушится семья, свидание ру-шится, сгорает последняя надежда. К чести девочек – они понимают юмор, и – меня, и не ломятся напролом с своими зачётками. А мальчиков… да! – чему-то учить надо… хоть этому – женщин впе-рёд – нимфы, музы, будущие возлюбленные, жёны, матери, бабушки. Почему делаю поблажки де-вочкам? Спрашивают первокурсницы. (Особенно, иногородние.) Отвечаю: вам ещё надо устроиться, устроить свою жизнь, родить, свить гнездо – это всё на вас, воспитать мужа (а как же? не без этого – учу и этому), следом – детей, а времени – маловато – шесть лет “на всё про всё” (мы – академиче-ский вуз [Академии художеств] – учимся шесть лет) – надо успеть. Вот и – “льготный курс”, как го-ворится. Только для девочек.
Что восхищает в них? (Во всех.) – Некая чистота. Наивность. По настоящему – чего-то хотят в искусстве, как они его себе понимают. Некое рвение, довольно искреннее. Но – и доволь-но – вялое. Вообще – сонные. Расстраивает. И – это предмет для размышления. И для расстройства. Инфантильные. Зашоренные. И – откуда мы знали о жизни всё? Трудно теперь ответить… Форца и спекулянты работали хорошо: спасибо им. Как не запрещай – а у меня с ранней юности было всё: Булгаков, Мандельштам, Ахматова, Гумилев, Цветаева, Хлебников, Тарковский, Окуджава, Высоц-кий, Моэм, Селинджер, Гессе, Аполлинер, Верлен, Рембо, Элюар, Сандрар, Уитмен, Фолкнер, Хе-мингуэй, Фицджеральд… Всегда стояли книги с репродукциями Леонардо, Микеланджело, Кара-ваджо, Ван Эйка, Домье, Гойи, Барлаха, Модильяни, Сислея, Кандинского, Матвеева, Кузнецова, Матисса, Дюфи, Леже, Гриса, Брака, Пикассо, Марке, Руссо, Руо… Ходили в Консерваторию: слу-шали… Бесчисленное количество раз – Иоселиани и Параджанов, Тарковский... Антониони, Фелли-ни… Не говоря уж о всех последних альбомах рока… От Beatles до Queen. Я посещал лекции с про-слушиванием музыки Леннона, Маккартни… американского фолка, где звучали Пит Сигер и Джон Ли Хукер. Советская страна издавала Джоан Баэз… Всегда были кинотеатры, букинистические, биб-лиотеки, концертные площадки, люди, где мы могли найти то, что нас интересовало. Последние пес-ни бардов распространялись со скоростью переписывания магнитных лент… Всё было! Было всё!  Жажда была!.. А – сейчас – щёлкают телефоном… Смотрят туда… То в большой, то в маленький монитор. Виртуальная жизнь, так сказать! пошла.
Да нет, я не грущу – и всё им разрешаю. И обниматься и целоваться, и говорить по мобильнику и заходить – и выходить из класса, и... партнёрами и… партнёршами (на задних партах) меняться. Лишь бы!.. Как бы!.. Что-то шло у них, двигалось. Лишь бы им – интересно было. Не убить бы – напором своим. (Это я о себе.) Их желания робкие, но искренние. Их хрупкие и чисто це-ломудренные тяготения. Стандартные фразы: мы были другими!.. А, ведь, действительно, – были! другими.
Что главное – ЖАЖДА! Она! Без неё… Нет, не жить художнику! Глоток воды – жа-ждущему. Голод… голод духовный… С сытым что говорить? Что предложишь ему? Он – сыт всем на свете. “Нищие духом”. Это об этом голоде, о этой `нищете` – Господь. Нищий духом – ищет, ал-чет, ждёт, идёт, радуется. Только нищий – ценит то, что даётся. То, что даётся – даётся Свыше. Дар. Через педагога оно и приходит. В этом смысле – педагогика – дело ответственное и боговдухновен-ное. Это не может не чувствовать педагог. Любой, всякий. В некотором смысле – это – пастырство. Только, ещё более ответственное – ведь перед тобою люди, так или иначе, отобранные (хоть и в на-чале пути) и `приуготовленные`, “заряженные” на искусство, творчество. Это когда-то раньше-раньше можно было расслабиться: ломонуться в андеграунд. Сейчас, когда дружной волной насту-пают на всех, кто нормальные, те, кто – психи, нужно “держаться корней” (Гребенщиков). Сейчас, когда всё больше – абсурда, маразма, нездоровья, фальши, подлости открытой, возведённой в абсо-лютный порядок, когда человечество запылало уже видимо – войнами, стихиями, катастрофами, по-жарами – как никогда нужна твёрдая вера в гармонию и добро. Когда монстры – разрушают всё, вторгаясь ещё с ранних лет ребёнка в виде диких на вид (и по содержанию) игрушек, преследуя че-ловека всю его жизнь, чем дальше – тем злее, как никогда нужна воля людей, живущих иначе. Ино-ков. Инок – человек, живущий иначе. Художник – учитель. Покажет человечеству иной путь. Неже-ли жрать друг друга, жрать у друг друга, отнимая куски не твои, но жирнее, слаще – добыча. Не жить насилием, а красотой. Не жить эгоизмом, а – красотой. Красота…
Ведь каждый, как и любовь, – откроет её, свою красоту. Да, – это, как влюбиться. Жениться. Прожить жизнь вместе. Это значит – записать этого человека – в КНИГУ ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ. Это – как ОТКРЫТИЕ. Искусство – всегда это – открытие. Ты открываешь ворота в новые дали, которые никто не чувствовал (ещё!) до тебя. То, что тебя распнут… За это… И за это…
Вот, сказал бы я им – это! Это – в начале. Только! начало!          
   
18.08.2007 – 27.08.2007


*          УРОК ВТОРОЙ (вторник): а среда – это тебе не четверг   

Когда дело доходит до дела, то тут уж не спрячешься ни за кем. Надо доставать то, что написал сам. Тут уж никого не обманешь. Собственная состоятельность – пропуском тебе. И сможешь ли ты заснуть, не начитавшись своих? И есть ли у тебя право на покой, если ты не “обез-образил” мир своим искусством? если не оставил следа? Следа!.. Как в любимой женщине. Точка.
Кто твой любимый?.. (писатель… поэт… композитор… исполнитель…) Если ты не соберёшься с силами – и не ответишь – сам я – ты не… Состоялся! И не состоишься. Ты так и бу-дешь прятаться за спинами то тех, то иных. Если бы это слово было ныне приличным, можно было бы уточнить: авторитетов. Что они тебе? Это твоя жизнь. Ты не читатель – ты писатель. (А в том известном анекдоте про чукчу вся соль и выражена, много правды – вся правда. Которую я хочу тебе сообщить.) «Искусство – что гора, – говорит мне Лазарь (Лазарь Гадаев – выдающийся современный скульптор, мой учитель, основатель дигорской письменной современной литературы, рассказчик! и певец, любимец женщин – красавец, блестящий рисовальщик, живописец), – на вершине сидят, – со свойственной кавказцам жестикуляцией машет вверх! руками! – Леонардо! Микеланджело, Бах, Толстой, – ну кто там ещё? – Рембрандт, Бетховен, Пушкин, – ну кто там ещё? Данте, Дант… Руб-лёв. Если будешь ориентироваться на них, в смысле – залезть  высоко – залезешь, сядешь. А, если ты поставишь планку себе ниже – не дойдёшь и туда – никуда… Кто твой кумир… На кого ты – ориен-тируешься… Кто твои – вершины, так сказать. А, лучше – если ты будешь ориентироваться – сам на себя – лезть вверх. К вершине только, где не сидит никто. Уверен, они и сели там, потому что – не было над ними никого. А… если будешь… так, так и будешь ходить “под кем-то”, так и не станешь никем. Художником, я имею в виду».
Со свойственной дигорцам наивной и изысканной открытостью он не переставал го-ворить и, одновременно, уплотнять скульптурную глину, деревянным молотком, на проволочном каркасе к какому-то (большому) памятнику. Учитель он у меня – первый. Учитель – не педагог. Учи-тель учит, как ИДТИ. Сейчас модное словечко: `по жизни`. Его следовало бы – добавить. Учитель – не педагог, и Лазарь `долбал` меня с самого детства. (И – по сию пору – долбает. Долбаю его и я. Как подрос чуть – так и стал – я. А – сейчас я уже опытный мастер `погромов` [которые вечно учинял моим работал Лазарь – смеюсь, мне так казалось просто, по юности].) Так получилось, что Лазарь стал моим дядей. Он ходил лечить зубы. В поликлинику, к моей тёте. Так и женился. На ней. И в нашу светлую жизнь влился светлый осетинский корень-день. По армянским традициям ему и пору-чили меня, как старшему по-родственному, он отказаться, наверное, не мог, не смог от моего воспи-тания. Я был тогда истинным ребёнком. Но только внешне, по возрасту. Это случай; конечно. Но… Надо было прожить столько лет, чтоб обнаружить: мои самые большие учители – мои родители, мои родственники, мои близкие. Надо было обойти полмира, чтобы понять, что те, кто рядом, не только твои близкие по крови, но и великие учители жизни.
В Институте `Сурикова` я встретил Евгению Владимировну Завадскую. Она читала нам `историю искусств`: Древний Восток, Античность, Средние века, Дальний Восток. Она стала мне не только педагогом, особенно, когда начались испытания, и, когда тяжёлые обстоятельства стали барометром наших отношений, переросших в дружбу и глубокое личное приятие и взаимопо-нимание. Евгения Владимировна – выдающийся востоковед, оригинальный искусствовед, философ, историк, переводчик, культуролог, арт-критик, блестящий оратор, лектор, неназойливый наставник, друг, каких не бывает. Духовная дочь, помощник и близкий друг отца Александра  Меня, его неиз-менный консультант по религии, философии, искусству и литературе Дальнего Востока. Дававшая кров и защиту многим гонимым – по жизни и властями. Её моральные и творческие критерии были бескомпромиссными. Одинокая и больная, с `лежачей` мамой и двумя детьми `на руках` она вступа-лась за всякого, кто нуждался в защите. И за культуру. Которая нуждается в ней всегда. Без слёз нельзя говорить о ней. Конец её – трагичен. Несмотря на то, что её уже нету (здесь, на Земле), обще-ние наше не прерывается.
– Не люблю я это слово ‘учитель’, – возразила мне однажды Евгения Владимировна.
– Что делать, вы же мой ‘учитель’, – ответил.
– Я могу только дружить. Я люблю слово ‘друг’. Оно мне милее… роднее… Как Гос-подь, Он же называл апостолов Своими друзьями.
– Ну мы же дружим… с вами… – улыбнулся в телефонную трубку я.
– Я и преподавать-то не умею, и экзамены принимать. Не могу ставить отметки, неза-чёты. И писать-то не умею… Я разрешаю-прошу – вас – ставить себе отметки самим; а я только под-писываю их. И – самим выбирать себе темы для ответа. (Какие билеты? Какие вопросы?) – Не могу смотреть, как люди мучаются, как им неудобно, как списывают. Искусство, по-моему, достойно большего. Пусть уж лучше выучат что-то одно, но хорошо, то, что любят.
– Да. Помню. Вы ни разу ни изменили своей концепции. Вы единственная такая, пе-дагог.
– Да я и разговаривать-то не могу… Только так – вдвоём.
На лекциях Евгении Владимировны всегда не хватало места желающим их услышать. (Были вольнослушатели. Пока я работал в институте, до того, как поступил, и я был в их числе.) Обаяние не подделаешь. Умение дружить и общаться, жить нашими интересами, говорить и слушать – без дистанции `профессора` и `доктора` были присущи ей. Вкус, жаркий интерес ко всем творче-ским и человеческим проявлениям, глубокая сострадательность отличали Евгению Владимировну. Многие общие друзья и знакомые вплетались в наши судьбы. Концевичи (специалисты по Корее, её истории, филологии, философии, литературе, поэзии, искусству) – друзья моих родителей ещё с юности – оказались в орбите её самого близкого окружения и общения. С Еленой Аароновной Ге-ниатуллиной, библиотекарем Института востоковедения, `самой близкой подругой Жени`, я позна-комился позже, случайно, когда забирал у них из дома  вещи для Интерната детского. Да, круто за-кручивает жизнь; круто, круто! (Это в другой раз.) Важно – Евгения Владимировна учила жить СОБОЮ. Дарила своё бесконечно драгоценное время нам. Мы – ей – свою бескорыстную любовь. Все эти горячие годы от начала Перестройки – мы были на связи: она вступалась за всех. Мне было страшно узнать о её кончине. И ещё страшнее о том, что это произошло вне нас. Что же, завещала она так? В жизни мы были не только друзьями, не только парой: учитель – ученик, мы были партнё-рами во многих/разных делах/проектах, украсивших (нет, не громких, конечно) жизнь. Горечь от её потери не проходит… И непонимание… непонимание.
Человеческая близость – вот образец для подражания. Бескорыстное влечение друг ко другу. И верность. Друг другу. И своим идеалам. Высокая образованность, соединённая с высокой  моралью. Слова, не отсоединённые от дела, поступков. Что воспитывает – ты сам, не заблуждайся. На тебя смотрят. Никого не обманешь. Тех, младше, особенно. Евгения Владимировна – украшение той страны, которой больше нету. Жизнь, с её обстоятельствами, – всегда сильнее нас, её по-своему планирующих. Проповедуя на склонах диких холмов двум ящерицам-варанам, каждый вечер в одно и то же время молчаливо выраставшим и застывавшим над жилищем Евгении Владимировны на Тайване, фугами Баха, которые она неизменно включала для них всякий вечер, переводя на китай-ский Евангелие, затворившись в одном из тамошних монастырей, завершив свои научные труды о живописи Дальнего Востока Евгения Владимировна вела к закату свой земной путь. Господь всегда вмешивается. И не всегда так, как нам кажется верным. Она, бесконечно Им любимая, должна была пройти ещё многое. И во многих путях жизненных Он требует человека идти самому, без сил и опо-ры. Он не был настроен иначе и к Сыну. Своему. У моих учителей свои голгофы. Но, в эти моменты, как правило, лишь случайные прохожие, как Симеон, возвращавшийся с поля и застигнутый врас-плох, могут помочь – нести крест. Как Господу – Симеон, оставшийся в Евангелии и истории. По-мимо своей воли. Можем ли помочь тем, кого любим? Как? Когда? Где мы были, когда мимо шёл Симеон, и его заставили нести Крест Господень? Где мы были, все её ученики и друзья, когда она..? Евгения Владимировна. Завадская.
(Где мы были все, когда убивали отца Александра, Меня [топором? лопатой?]? …Когда распинали, терзали Христа, нашего БОГА?)
Запоздалые цветы не могу даже принести на могилу…
Вычеркнутая из всех упоминаний нашего Института, за то, что вступилась за талант-ливого человека, подругу, которую травили и гнали – Аллу Дмитриевну Чернову, автора блиста-тельных книг по театру, театральному костюму, о Шекспире, о Мольере, Евгения Владимировна будто бы и не работала у нас никогда. Так постарались. Заведующий кафедрой – Киселёв, Михал Николаич и `Гаруновна`, Ия Гаруновна, тамошняя воротила (на кафедре). Будто и не было её нико-гда, такой, Евгении Владимировны Завадской, в нашем Институте, где она трудилась с честью и та-кой отдачей (и благодарным успехом у студентов – нас, тогдашних) на кафедре Истории Искусств. Алла Дмитриева, слава Богу! и до сих пор работает в нашем ВУЗе. Прошло уже двадцать лет – нет! – они не `распечатывают` её имя: зав.кафедры – Киселёв и его помощница – Ия Гаруновна.
Учился я и у Киселёва. По возрасту я был старше всех – и из-за этого – крутил слай-ды в темноте. Киселёв читал Возрождение. Трудно было придумать что-либо скучнее. Не ходили. Те некоторые, кто заглядывал (сами – невесёлые) – засыпали под шумок/треск проектора. Иногда мы с Михал Николаичем оставались вдвоём. И он читал мне. А я крутил ему. Жили тихо – не тужили. По-ка не грянул этот скандал… (Гаруновна всему виной – она накрутила всё и всех.)
Когда меня принимали на работу – было тайное голосование (`Учёного совета`) – кто-то кинул чёрный шар (“против”). Он был один. Шар и этот человек.
– Не понимаю, кто бы это мог быть? – сказала мне декан – статная молодая и улыб-чивая (мне, во всяком случае) дама. – Кто же может быть против? Я всё смотрела вокруг, смотрела, смотрела…
А я знаю – кто бросил этот шар. Чёрный. И, кто этот человек. Прошло двадцать лет. Война не окончена. Война не заканчивается никогда. Не надо её просто начинать. Она начинается с защиты своих друзей – я знаю. Законно. И благородно. Я знаю. Так начинаются все войны. На свете. Белом и этом. И – не заканчиваются никогда. Никогда… Гляди – мир в огне!.. Пылает этот пожар! Он для всех один – и из него не выйти никому! никому! никому! Пожар войны… Не начинай войны – ищи мира, ищи, как заступаться за друзей – без оружия, без злобы, миром самим. Молитвой толь-ко..?
Я одолею всё. Я знаю. Двадцать лет – не всё ещё…
Михал Николаич написал книгу – о художнице, которую я очень люблю – Якунчико-вой. Я её не читал. И не куплю, хотя очень люблю Якунчикову. Дело чести! Дело чести. Чести де-ло… Чести!
– Серебряным веком занимается, – говорила мне Завадская, поднимая брови с ирони-ей. Вот и написал – двадцать лет. Серость всегда травит талант. Талант живее – и съест – в конце концов. Эту серость! Эту мразь! Позор! Мы вернём это имя: Евгении Владимировны Завадской – я только пришёл в Институт… преподавать, преподавателем. Они и боятся – поэтому.
– Ему же руки никто не подаст, о чём он думает? Он же после этого – не интелли-гентный человек! (Завадская, Евгения Владимировна. )
Да подают… Думают они хорошо…
Война не кончается. Никогда. Даже с нашей победой. Даже нашей победой, Михал Николаич, Ия Гаруновна… (Что-то от “гарыныча”?)
Глава первая, теперь дальше…      
 Последняя моя любовь – Наталья Андреевна Маренникова – выдающийся советский реставратор. (Именно так – `советский`. Она фанат `прежнего` времени, советской власти, сталин-ских порядков, времён, самого генералиссимуса и прочего всего такого. Но это никак не мешает нам дружить и общаться. Она – человек мирный. Только не терпит, когда матом ругаются [при ней]. Да-же в метро стукнула одного верзилу с размаху сумкой за это, выходя из вагона. – Смельчак.) Наталья Андреевна – легенда! Все (о! сколько было у её ног – кавалеров!) были у её ног! (Не будем перечис-лять публично всех.) Почему были? – и есть. Неизгладимое жизненное обаяние… воля и счастье жить! Неистребимое желание – видеть людей и работать. Реставрация – она предана ей безмерно. Она – мой учитель. Учитель жить. Учитель реставрации масляной живописи. И в трудные моменты жизни я пристаю к ней – не поделится ли она – своими рабочими рецептами. Странно, наши мнения почти всегда совпадают, не зависимо от темы. Я дорожу этим общением, как хлебом, без которого не жить… Это взаимно. Наталья Андреевна, как и Лазарь и Евгения Владимировна, откликнулась…
Сразу после Войны, ещё в конце 45-го стал формироваться Всесоюзный научно-реставрационный центр. Отец-основатель – Игорь Эммануилович Грабарь. Замечательный худож-ник, русский импрессионист, основатель советской школы реставрации, атрибутирования, он дал новую жизнь и нашему Институту (после войны, `Суриковскому`), написав новые учебные програм-мы и возглавив организационную работу. Наталья Андреевна – первого призыва человек. Пришла в 1947-ом году в организованный отдел реставрации масляной живописи. И – так и трудится там по сей день, по сию пору – душа и цемент отдела: душевный, моральный, профессиональный, духов-ный. Человек нецерковный – она для меня ещё и (как мои мама и папа – неверующие) – образец  че-ловека, каким я его себя представляю. Блестящий и оригинальный мастер – она в своё время выучи-лась (и не только мастерству, но и `отношению` к жизни и профессии) у Степана Сергеевича Чура-кова, чей портрет до сих пор украшает её рабочее пространство. Степан Сергеевич не смог устоять тогда… перед… Она, мне кажется, до сих пор жалеет, что отказала ему тогда… Он, не выдержав, чтобы не видеть её больше, перешёл в `Пушкинский` музей, возглавив там отдел… Что же?.. – ведь он был женат; и у него было трое детей. И – как это ломает жизнь – когда отказываешь… Знают только очень умные женщины. (Да, и то, – лишь к глубокой…)
Дети Степана Сергеевича – до сих пор – успешные и заметные в реставрационном мире специалисты. Ну а я? Смотрю – с удовольствием, когда бываю в `Центре Грабаря` (у своего ру-ководителя и друга) – на это смеющееся жизнерадостное лицо – Степана Сергеевича над столом его преданной, непокорённой им ученицы. Бывают в жизни и такие трагедии.
В юбилей спасения картин `Дрезденской галереи` немецкие телевизионные компании снимали фильмы о тех временах и событиях. Выяснилось – Наталья Андреевна – последняя… Кто помнит, участвовала, спасала, реставрировала; спасла! (Не могу без слёз говорить об их подвиге, подвиге, подарившем миру – это счастье – Дрезденскую галерею.) Она последняя… Её снимали, благодарили. Она последняя, кто рассказывала о сподвижниках, о Степане Сергеевиче, руководив-шем работами. А, ведь их было немного, тогда – советских реставраторов. И они справились. И как!  Почему-то, затерялись записи. Почему-то, смущают – немцы. Почему-то, молчали (или отказались) дочки Степана Сергеевича. «Мы тогда не думали о том, кому должно это принадлежать. Спасали и подарили. Людям! Вернули! И работали – с таким подъёмом и воодушевлением! Мы всё так делали! И какие люди были! Как родину любили! И искусство! И профессию! Картины должны видеть лю-ди! Какая разница – здесь или в Германии: мы помогали. (И помогли!) Поднимать страну – свою и чужую. Помогали по-братски… Хотя, война, только закончилась… А потом – Флоренция… Навод-нение… Мы помогали, справились. (И помогли!) Знали во всём мире – мы можем, поможем. И – по-могли… Спасти галерею `Уффици`. По всей стране нас принимали, как… Понимали – реставраторы  – редкая специальность».
Пятьдесят лет на своём рабочем месте. Недавно мы отмечали какой-то очередной юбилей Натальи Андреевны. Она работает быстрее и лучше молодых. По пять-семь картин за месяц. Легко и воздушно! Будто поёт! А она и поёт. И танцуя, как бы… Она искрится жизнью. Улыбка – освещает всю мастерскую, поддерживая остальных. Тех, кто моложе. Тех, кому, наверное, труднее… У кого больше `заморочек`. Кого `колбасит` здорово! по жизни этой! Кому нелегко, наверное, очень. И это при тех непростых обстоятельствах, в которых она живёт, при тех горестях и болезнях, которые свалились на неё. Могу признаться, что и тех многочасовых, почти ежедневных, разговоров с ней – мало! Хочется общаться больше! Великая радость встречи! Узнавания своих! «Вести пере-кличку между своими», – Костя (Костя Гадаев, сын Лазаря, мой брат, замечательный оператор, ре-жиссёр, поэт, человек, у которого я учусь всегда) – когда нас стали ”зажимать” уже в Перестройку.
Вот это определение ”между своими” и является главным. Наталья Андреевна не только мой большой друг, непревзойдённый мастер, обаятельный и приятный собеседник, но, и –  продолжатель технических и технологических методик Чуракова. Мой незаменимый консультант, неназойливый и тонкий педагог, настоящий наставник молодых, воспитавший десятки музейных реставраторов не одного поколения. Кладезь! Хорошо, что есть она, а то, читая `многоумные`, `мно-гомудрые`, припудренные псевдонаукой доклады, последовательно издаваемые `Третьяковской гале-реей`, современных (`практикующих`, так сказать) реставраторов, можно только сбивать ими с ис-тинного пути вступающих на него молодых учащихся реставраторов и самому впадать в `глубокую кому` и депрессию: “от чего всё так”. «Не мучь себя и картину, получай удовольствие; трудись все-гда. Дома и на работе – пиши, копируй, чтобы ты был в тонусе. Интересуйся искусством, живи им. Бери `халтуру`, зарабатывай, живи полноценно, не теряй мастерства. Работай так, чтобы получать радость! Надо понимать и любить художника, которого реставрируешь. Любить жизнь и жить!» – пересказывает мне часто Наталья Андреевна слова своего прекрасного и любимого учителя…
Я-то – метр шестьдесят пять (или шесть? не помню… или, наоборот? перед армией и измерялся последний раз), а она – ещё меньше меня в два раза. Об остальном я писать не буду… А улыбка! да... Сколько мужчин (и сколько среди них выдающихся, известных, непростых [в хорошем смысле]) было у её колен. Почему было – и сейчас – отбоя им нету… `Несть числа`. Скромная… Живая, заводная, открытая, душевная, щедрая на деньги, слова, угощения, благородная. Она – фран-цуженка. Её девичья фамилия – Савари. Однажды, в фильме ‘ВАТЕРЛОО’ при Наполеоне я увидел на экране – Савари, адъютанта Наполеона… Это был, верно, один из её славных предшественников. Такой, ничего себе… сам. Хотя, конечно же, это был лишь хороший актёр эпизода, но я поверил – в жизнь.
У нас миллион общих знакомых и нитей, нас связующих – нам есть что и кого обсу-ждать и обсудить по телефону до белого раскаления трубки и нервных срывов домашних. Самая удачная моя шутка-розыгрыш? – хотите расскажу?
Пожалте-с! Прошу!
Наталья Андреевна повествовала как-то мне о своей первой любви. (Мы что-то натя-гивали вместе. – Я был на очередной стажировке от музея, музея-заповедника “АБРАМЦЕВО”, в Центре Грабаря. Она – мой неизменный руководитель вот уже – сколько?... дай Бог памяти!...) Пер-вый был у неё – голубоглазый Вадим. Моряк, красавец, силач, гимнаст. Она соврала, что ей было – восемнадцать (или шестнадцать?). (А было – порядка четырнадцати, кажется.) Они занимались в студии вместе… Вадим – после фронта. Герой. С густым чубом. Светловолосый. Она – брюнетка. Он – в три раза крупнее. Ёё.
Назначили свидание.
Она долго ждала. Вадим не пришёл. Исчез.
И больше не появился вообще. Никогда. И больше она о нём не слышала. Ничего. Никогда. Исчез. Совсем. Ничего, как она ни искала. И из студии. Исчез. И она не нашла его больше.
Ей было где то в районе – тринадцати-четырнадцати тогда. Она соврала Вадиму. Го-лубоглазый такой. Герой. В медалях. Гимнаст. Блондин. Хорошо рисовал, писал маслом… «Загляде-нье», – охарактеризовала она его мне коротко (и мгновенно).
Это было после войны. Сразу… Сразу…
После…
Мы что-то натягивали с Натальей Андреевной. На подрамник. (Левитана, кажется? Серова? Кончаловского? Удальцову? да, какая разница!..)
Я слушал молча.
Вадим Сергеевич (Житников) у которого я учился печатной графике в Московском  государственном академическом художественном училище имени-памяти 1905-го года (73 – 77), а за-тем, офорту в Московском государственном академическом художественном институте имени Васи-лия Ивановича Сурикова (83 – 89) подарил мне на защиту моего диплома в Институте свой офорт – вид Римских развалин – в знак примирения: мы немного ссорились: он ругался и хватал наших дев-чонок за руки, я вступался – ещё и ревновал, наверное: они всегда были для меня `королевнами`, да-же некрасивые, даже толстые, даже отстающие, даже те, кто не ходит и не ходил на занятия, троеч-ницы, двоечницы. На офорте, подаренном Вадимом Сергеевичем  была трогательная надпись – по-священие – мне. В знак доброго и особенного ко мне расположения, уважения, любви; с самыми ис-кренними мне пожеланиями в жизни, творчестве, любви. Карандашом. Обычно, на офортной, – да и, вообще, на “печатной”, предназначенной для печатной графики, – бумаге все надписи делают(ся) карандашом, предпочтительнее – простым. Дома я стёр надпись. И написал новую. Карандашом: «Натке <…> Твой голубоглазый Вадим». Посмеялся. Конечно.
Преподнёс Наталье Андреевне на следующее утро. Сказал, что это её Вадим препод-нёс ей. Нашёлся – через пятьдесят лет: хочет её видеть. Её Вадим, тот же Вадим. «Я нашёл его», – сказал, – для вас, специально». Она хохотала. («Хохотушка! – отзывался кратко о ней Вадим, Вадим Сергеич, мне позже. – Такой была всегда. Такой и осталась».) Они созвонились… (Телефон дал я. Конечно. Телефон Вадима – Вадима Сергеевича Житникова. – Я же крупный организатор всяких дел! Вы ещё не знаете?) Умора конечно, но, это оказался тот же Вадим, мой Вадим Сергеевич. Жит-ников. Нашёлся. Наконец-то. Ага! Это оказался тот же Вадим. Её, Наталкин, Наткин, Вадим. Тот же Вадим. Её Вадим. Я не ошибся. Шутка прошла. И, оказалась не шуткой. Н-да!-а…
– Куда же ты делся, Вадим? – спросила она его, через пятьдесят лет мучимая тем же вопросом.
– Что же ты не пришла? Натка! Наташка!.. – не растерялся мой храбрый голубогла-зый педагог по офорту и иже с ними прочими графическими печатными техниками.
Роман закрутился вновь. По телефону. Вновь. (Вот справляли как-то юбилей этого славного! действа. То ли пять, то ли десять лет уже этой моей придумке. Проделке. Я считаю – это удачная затея… Получилась… У меня… Одна из самых лихих. Прошла – главное!) На свидание – она и не соглашается: “Зачем?” – говорит. Она и фотографировать-то себя не разрешает. Единст-венное её изображение, которое у меня есть – это ксерокс её карандашного портрета (“А4”), сделан-ного Вадимом Сергеевичем с натуры ещё пятьдесят лет назад и присланного мне недавно. Там На-талка, Наташка такая же, как и всегда, то есть, сейчас. Не изменилась ничуть. «Уберите сейчас же вы свои ваши камеры, Артём, разобью!» – говорит она мне. И я верю! – разобьёт. Истинно! И – уби-раю… Ни с чем пока… (Хоть, камеры целы!) Она может – я верю, и убираю. Так что… В моей мас-терской – надо мной – Наташка – четырнадцати лет, работы Вадима, Вадима Сергеевича Житникова. А у него – всплеск: пишет по стихотворению в день, повести, рассказы, пишет пейзажи, натюрмор-ты, делает офорты. Всплеск. Всё посвящено Наталке, Наташке. Говорят по нескольку раз в день. «Наталья Андреевна – это самое чистое, святое», – говорит мне Вадим, Вадим Сергеевич. Житников. Круг замкнулся. Согласен. С ним. Святое!.. Чистое!.. Наталья Андреевна!.. У него всплеск! Подъём! Творческий! Он закатывает сцены. Ей, как и нам в Институте. Спорят, мирятся; он делает выговоры ей, как командир, старший (по какому-нибудь званию, наверное), требует почтения, подчинения, со-гласия. Она не соглашается… В общем, – вполне нормальная семейная жизнь. Связь. (Телефонная.) Обмениваются посылками. По почте. Письмами, телеграммами, бандеролями ценными. В общем, – семья как семья. Роман. У него семья. Конечно. Крепкая, надёжная. Дома. Конечно. Конечно. Дома. Конечно. Конечно. Жена, дочь, сын, внук, внучка, домашние животные. Квартира (и не одна), маши-на (и не одна), дача (и не одна). В семье – все его обожают, боготворят. Конечно. Конечно. Могло ли быть иначе?
– Вот так устроили вы Наталье Андреевне!.. Роман!.. Артём. Вот это да!-да!-да! – ка-чают головой! говорят завистливо тётеньки-бабушки (в белых халатах – реставраторы обычно – в белом) на работе, в отделе, пронося мимо общего телефона свои нехитрые столовые принадлежно-сти, пока Вадим строгим голосом требует громко (через вахтёра) Наталью Андреевну подойти к трубке, названивая и проверяя, перепроверяя её одновременно: где она? верна ли она – Вадиму! Ему! Вадиму Сергеевичу Житникову – моему педагогу по офорту и печатной графике в Училище и Ин-ституте, институте Сурикова, суриковском…
– Надо иметь таких! учеников ещё!.. – кивают мне приветливо бабушки. – Идите чай пить, Артём, посидите. Ну и устроили вы!!. Наталья Андреевне!.. Наталья Андреевна прямо – ..! Идите! Идите к нам!?. Посидите с нами. Немного. Чуть-чуть. Хоть.
– Обязательно. С большим удовольствием. Иду… Иду, сейчас. Вот. Сейчас уже.
Это удачная моя шутка. Одна из самых. На “грани” фола, что говорится.
Ну?..       
Здорово! Да! Получилось!
А?..
– Только у нас с вами всё замечательно, Артём, у остальных, как не спросишь, всё у них плохо, всё у них болит, никому они не нужны, никто им не нужен, денег у них нет, работы у них нет, времени у них нет… Как живут? Как живут?
– Я заметил, что деньги, время, здоровье, друзья, работа, радость, поклонники и ку-миры есть только у нас с вами, Наталья Андреевна.
– Да. А я ещё и БАНКОМ работаю: одалживаю любую сумму (и валюта у меня есть), и сахар, и заварку, и клей, и кастрюли (книги дарю, многое дарю – мне-то зачем? – надо всё пом-нить), кипятильник, утюги, лупу, инструменты, клещи, что мне ещё Фёдор Иваныч сделал, гвозди, бумагу… Не знаю… Не знаю…
Наталья Андреевна – из тех людей, что украшают собой планету Земля.
Этой связью можно гордиться. Это – знак Божьего Присутствия на Земле – такие лю-ди. И знак мне. Наталья Андреевна понимает в человеческих связях, отношениях, многое, если не всё. (Что не понимает, досказываю я ей: время-то какое – сами видите: что тут понятного в мире, нас окружившем [кроме её улыбки].) Верю – наш союз – неслучайность, избранность. Но – высшая. Мы, пожалуй, и есть – счастливые…
Наталья Андреевна – боец. Всегда вступалась и вступается за тех, кого гонят и вы-смеивают, кого несправедливо очерняют, изгоняют. Справедливость и честь – её правила. Она про-тягивает руку в беде. Покрывает страдающего, нуждающегося, сомневающегося, мятущегося, в горе. Она не боится идти против всех – одна. Она дерётся. И отстаивает свои права.  И, даже на улицах, даже своей крохотной дамской сумочкой. Даже, при своих покалеченных, переломанныых двух но-гах. Малюсеньком росточке. «Мы – сталинцы – нас не сломаешь и не возьмёшь ничем», – отвечает мне она (ну прямо, как и мой папа/отец/папаша – такой же точно: боец, боксёр, несломимый, стали-нец). В свои немалые годы не стесняется декларировать свои истины. Одевается очень скромно. Це-нит семейные связи и реликвии. Не слушает сплетни. Приходит на помощь – сама. Без всяких просьб, видя беду и чувствуя опасность, оказывается рядом. Таких людей видеть перед собой – зна-чит – верить в Бога, живущего среди нас. Радость бытия поёт в ней, независимо от того ужаса, что вокруг. «Не бойтесь и радуйтесь! – повторяет она часто мне слова Христа. – Христос, что нам сказал, Артём, помните: “Не бойтесь и радуйтесь”, Артём?»
Не бойтесь и радуйтесь! Не бойтесь и радуйтесь! Не бойтесь и радуйтесь!
– “Учитель..?” Странно как-то это слышать, – хихикает она, как подросток, с теми же ужимками, что, пожалуй, и не изменились за прошедшие полвека в ней, с ней. 
И та же шуба на ней… (Пятьдесят лет – как миг!) И она не стесняется этого. И те же орудия труда… (Молоток, клещи реставратора, что сделал ещё ей Фёдор Иваныч [наш] пятьдесят лет назад, шило острое…) И та же мастерская. Тот же адрес… И – Степан Сергеевич. Только, теперь – в чёрно-белом памятном фотопортрете… улыбающийся, живой, как всегда! – навсегда с ней. С ней! И это тоже урок. Любви. И я прошёл его. Милосердие к поэтам, к их диким душам я прошу у женщин, у красивых женщин, мимо которых, нет, не пройдёт ни один поэт, нет, не пройдёт, нет, не...
Такими, пожалуй, я и представляю себе идеальные отношения между наставником и учащимся, между людьми – шире, пожалуй, единственное, что радует так, с такой силой заставляет биться учащённо сердце, – это обилие узнаваемого и родственного в собеседнике. Наши отноше-ния… – вот, пожалуй, урок!!! – Навсегда. – И молодым.
И это глава вторая – теперь дальше!.. 
Пришли ли в мою жизнь молодые? Да! Пришли. Те, кто моложе меня лет на десять, учусь у них давно. Это и Костя (Гадаев) и Нина. Нина Кибрик. Сфера наших интересов слишком обширна: кино, музыка, живопись, графика, поэзия, литература, прикладное искусство… общие концерты, вечера, выставки, встречи… Учиться? Учиться можно У СВОИХ. Важно найти их, очер-тить, если получается. (Лучше бы – только расширять этот круг.) Иногда, пролистывая свои много-численные телефонные книжки, понимаю, сколько людей соприкоснулись со мной… Выделяю глав-ных. В  жизни.
Чему я учусь у Нины. ? Мне не было и тридцати, как мы познакомились. Она присое-динилась ко мне, когда я стал бороться за Завадскую, которую вышвырнули из Института. Обычная история. Учусь? Да, именно… Потому, что жизнь идёт, ещё никак не близкая к своему концу. Учусь – открытой и последовательной привязанности, можно сказать, любви. Учусь не бояться эту привя-занность проявить, показать. Учусь не смущаться и не зажимать в себе то, что не похоже на других. Учусь реагировать ясно, празднично, отвергая или благословляя. Её работы иногда становятся для меня и школой и открытием. При многочисленных провалах и безвкусиях она может вдруг сделать что-то совсем необыкновенное и пронизывающее. Как гобелен “Крещение” к выставке, посвящён-ной семидесятилетию отца Александра Меня, которую я делал/организовывал в Семхозе, где мы устроили музей отца Александра, и, где он жил, и был убит на дороге к храму, идя утром рано на службу, к Литургии, к началу её. Она просто связала эту икону на подрамнике – Крещение. Я, на-сколько знаю, это – единственный такой технический эксперимент. Связано было спонтанно – ярки-ми разноцветными нитками различной фактуры – без эскиза, подосновы. То есть, как бы, в воздухе! Люблю перехлёстывающие всё эмоции её. Люблю этот пошлый стиль, почти народный, почти бес-стильный. Люблю эту невозможность сделать нечто ``высокое``. Человек не стесняется себя. Плохо ли – хорошо, а – это необходимо творческому созданью. То есть – что бы ни было – делать и не слушать!.. Никого!! никого.
Хорошо это или плохо – это надо научиться делать… Надо научиться защищаться своей беззащитностью. ``Пусть любовь! защищает любовь`` – это уже моя фраза-мысль из раннего творчества.
Это третья глава позади.
Игорь Фёдоров? Поэт, вошедший в мою жизнь. Как Дед Мороз. Помладше меня. Он помогал мне опекать детей в интернатах закрытого типа. Стихи! Да! Стихи! Посвящённые его “Ры-жей Светке”, жене, которая его бросила и уехала искать своего `счастья` (прошу прощения за эти кавычки, они мои – не Светкины, она бы их сняла, не поставила) по Интернету в Америку, следом в Австралию, Швейцарию, опять Америку… (О, эти великие пятьдесят миллионов русских женщин, выехавших за счастьем – уже и без юмора и улыбки, а, только горестно, горестно и скорбно, без ка-вычек, добавляю я: что способны дать были мы им?) Она поставила простое условие – 1000 $ – и `буду твоей`. Простое условие. Игорь мог – только 500 ($). Он – актёр детского театра. Оттуда и – Дед Мороз – вечная подработка и образ. Детям в Интернате понравилось. И они захотели – в июле – Деда Мороза. «А что, можно», – отозвался Игорь. Безропотный и добрый. Вот, чему я учусь у него. Жара была многократно за сорок. Помните это лето? Года три назад. Игорь играл… В – `полной амуниции`… Деда Мороза. При закрытых окнах. Там, в таких учреждениях тюремного типа, не от-крываются даже окна. Дети смеялись!.. Как они смеялись. Как смеются дети. Дети есть дети, даже если их бросили родители. Даже, если они глубоко больные. И не только физически. И глубоко не-счастны. Потому что, не бывают счастливыми такие дети. Никогда. Я это знаю. Я пытался что-то сделать для них. С девяносто четвёртого года. Ты не можешь быть счастливым. Если у тебя нет ни матери, ни отца, ни дома. Нет никого! никого! ничего! ничего! Как??
Светка так и не вернулась. Так и ездит по миру. Заглядывая и в Москву. Орудуя на своём ноутбуке, что купила на последние… И – вдаль! – за счастьем! – Швейцария, Канада, куда там?.. ещё – “поскачет мой проказник”? Это называется ……….. (слово вполне приличное). Это не я, это Игорь назвал. Я уважаю и эту профессию. Одну из древнейших, говорят. Может быть, понадо-бится она и мне – когда-нибудь, как знать, – уважу. Уважаю и их, как других. Важно что? – что Игорь ждёт безропотно. И – не идёт играть в сериалы, как другие артисты, пишет стихи. Да, может сделать он эту `тыщу`! «Да, не хочу! – отвечает, – зачем?» А стихи – о Светке, рыжей! рыжей! О любви! О беспутной своей жизни! О жизни великого русского актёра и поэта – бродяги! барда! влюблённого, собутыльника и друга – других, таких же… великих Кукина и Гадаева. “Коньковская школа” (основатель – Тимур Кибиров, осетин, кстати, друг Лазаря и Кости), так ``окрестил`` их кри-тик-Панов (``профессиональный``).
И воспитывает ребёнка – дочку. «Не хочу, чтобы ``Заяц`` (Лера-дочь – А.К.) видел всё это (про Светку и Светкины “опыты” – А.К.). Я же видел у неё на столе книжки “Как выйти замуж за богатого” и “Как использовать мужчин”, “Выехать заграницу?”. Она это всё серьёзно изучала; делала пометки, давала Лере. Не хочу, чтобы ``Заяц``...». Теперь к ``Зайцу`` добавится ещё и сын… швейцарский(!). – Браво, Светка, лихо! – Содержать-то будет Игорь?.. На свои – пятьсот? «Да он любит её, ты что, не понимаешь?» – говорят мне ребята. Понимаю. Понимаю. Можно жить с жен-щиной – иметь от неё ребёнка – можно даже быть женатым на ней не один десяток лет – и – писать стихи ей – как НЕПОКОРЁННОЙ и НЕДОСТУПНОЙ. Вершине. Так и Игорь. Я понял. И – пьянство это от этого, из этого. Славные эти русские женщины – поставили рубеж – 1000 (тысячу – прописью, чтоб не ошибиться). «Если он мужчина, – сказала мне Раиса Дмитриевна, преподаватель-воспитатель Интерната, куда мы и ездили к детям, – он – должен, я считаю… Что же он? не может? Я считаю… – продолжала Раиса Дмитриевна…» Что это за рубеж (загадочный такой?) установлен-ный (загадочно так) разнообразными русскими женщинами разнообразных возрастов в тысячу дол-ларов? Стоит задуматься. Может в ДУМУ написать. Это, вероятно, и есть – хвалёная их – потреби-тельская корзина. Вероятно, это тот рубеж, после которого, не спасают никакие стихи. Минимум, после которого, женщина в Москве уже не чувствует себя человеком. А кем?
Игорь покорил моё сердце. И не только моё. Всех, кто знает его. Надо учиться верно-сти. Он ждёт – не дождётся Светки. И сына… От… швейцарского безработного. Игорь! милый! Да-же Светкины родители сломались – всё поняли. И – ни разу не видел я тебя с кем-то другим – из женщин. В угоду мне, понимая мои горячие дружеские чувства к тебе, ты никогда не отказывал мне, когда я пытался организовать твои “смотрины” и знакомства с кем-нибудь из моих немалочислен-ных знакомых девушек (#второго# разлива, как говорится, да, и #третьего# тоже, если вправду). Спасибо! Ты был благороден и в этом: не отказывал мне в возможности бороться за твоё счастье (без кавычек). Не подавая виду, что всё давно решено для тебя: ты ждёшь (и ждёшь; и ждёшь; и ждёшь; и ждёшь; и ждёшь) Светку… Свою Светку! У-!! У-!! У-!! Рыжая бестия зеленоглазая! Мало тебе..!?



***

Открыл глаза. В кровати жёсткой
Один, пружинами скрипя,
Лежу себе — помятый, жёлтый,
Всё так же любящий тебя!


Игорь Фёдоров


“РЕЧЬ, ПРИГОТОВЛЕННАЯ, НО ТАК И НЕ СКАЗАННАЯ ИГОРЕМ  ФЕДОРОВЫМ”

дорогие Маргарита Николаевна
и Юрий Абрамович
я наконец хочу сказать вам
что я российский поэт
в смысле вообще просто поэт
вот

это моё главное дело
в общем-то дело жизни
я буду
хочу и буду
заниматься только стихами

Свету и Леру я люблю
вы сами наверно знаете
но работать я больше нигде не буду
в смысле для заработка денег
мне уже сорок лет
и я хочу быть только поэтом
извините


                * * *      

Игорю Фёдорову

…И снова потянутся пыльные стены,
И вылезут с бурой травой пустыри,
Вечерней зари варикозные вены
И ржавые, вбитые в небо штыри,
Весны и отчаянья хронос и топос,
Окурки, обёртки, обрывки газет,
И грязную жижу поднимет автобус
На улице нашей, где мы столько лет
Безумствуем, небо воруя горстями,
Листаем страницы и ждём тишины,
Бессонную кухню набивши гостями,
Внимая напевам тюрьмы да войны —

И снова потянет — за тонкие струны,
За тонкие жилы, к гортани прильёт
Всё то, что осталось от музыки юной,
Кололо в груди и дразнило с высот —
Весенняя, чуткая шизофрения,
И вечности, вечности синяя мгла,
Разруха, судьба, и разливы речные,
И в вечер плывущие колокола.

 
Михаил Кукин




 Михаил Кукин. Об Игоре Фёдорове.            
 «Он любит её; неужели ты не понимаешь?» – сказала мне Лена, Костина жена. (На этот раз.) «Ему же никто не нужен, пойми(!); успокойся». Понял. Успокоился. «Если бы он хотел…  он давно бы… Неужели, ты думаешь? что…» Так надо любить. Надо учиться любить. И стихи тоже. И – не менять их – даже на возлюбленную. Даже на жену, даже на Светку, даже на рыжую! Даже на тысячу долларов. Даже при том, что это достижимо! И, положа ‘руку на сердце’, скажем: заработал бы он легко! легко! эту тысячу долларов! «Зачем. Не хочу просто. Зачем. Мне это не нужно. Зачем. Если, это `цена`, то, мне это не нужно, – ответил мне Игорь. – Зачем? Стихи! Стихи! Стихи!» Стихи – вперёд! Такова миссия русского поэта! Так ответил бы я студентам: учиться любить!.. Стихи, дру-зей, жену, родину, детей; и опять – родину, стихи, детей, жену, друзей; и – стихи! стихи! – для рус-ского поэта – стихи. “Любовь – любимой! Верность – государю! Жизнь – родине! Честь – никому! никому!” Так говорили и писали многие белые офицеры. Игорь – похож на них. Вот это “никому!” – это его. Думаю, родись он в те года, не сладко пришлось бы нашим, красным. (Мысль о том, что он был бы в стане “коммуно…” не приходит и в голову…) Рослый, сильный, тренированный, могучий и подвижный, несокрушимый (и в питии тоже, между прочим[!])… не знаю? как уж пришлось бы нашим? красным тогда?.. “Ленинову”, – как говорила Акулина Павловна, бабушка моей жены Ле-ны, помнившая того злодея. Честь для поэта – его стихи! Никому! Никому! «Не буду писать ни дру-гие, ни других, ни больше (по количеству. – А.К.). Зачем», – ответил мне Игорь на гадаевские `под-ковырки` после своего авторского вечера в кафе “Солёный пёс”. Надо учиться упрямству. Честь – никому! никому! Честь! – никому. Вот, что ответил бы я молодым. Учитесь; у Нины и Игоря (и русских офицеров): честь! – никому!! Упрямство!! Упрямство – необходимое качество художника. Что бы ни было! – вот это!! – НИКОМУ, НИКОМУ – и есть…
Чистое пространство твоего не заполненного ничем времени – вот залог ненаписан-ных ещё, но, зреющих уже, стихов. – По Фёдорову. “Учись! студент”, как говорится (кино какое-то, с “Шуриком”, кажется).
Ты – поэт. Усвой этот урок. Сядь. Садись спокойно, никуда не торопясь, пусть горит мир, зовя тебя вмешаться, на войну. – Твоё дело – эти стихи. Эти стихи – что не живут в тебе ещё, но, но, если ты будешь их ждать и звать – придут, придут обязательно. Обязательно. Ты поэт. Рус-ский поэт. Смотри – Игорь Фёдоров. Он – среди нас. Прежде, чем другие назовут тебя поэтом, назо-ви себя им ты сам. Назовись. Ты – поэт. Пусть ты ничего… и не… Ты – русский поэт. Поэт. Сядь. И сиди. Успокоившись. А потом уже они все: Лера, Света, Дед Мороз, Кукин, Гадаев, родители, обще-ство, страна, прочее… Стихи – вперёд! Вперёд! Стихи! Пусти их! Пусти! Пусти стихи вперёд! Всего, что держит тебя, рвёт, уничтожает, унижает. Повесь лейбл: “Я ПОЭТ”. Пусть видят. Пусть знают. Сиди. Сиди. Стихи, слышишь..? Какие они? А, кто их знает? Кроме тебя, Игорь, Игорь Фёдоров, русский поэт конца ХХ-го – начала ХХI-го.
Кончилась четвёртая глава, и началась пятая… 
«Берём обыкновенными руками», – отшучивался Степан Сергеевич от пристававшей к нему с расспросами “Натке”, так он её называл. Чураков. – Женщину, ученицу свою, ради которой бросил прекрасную семью: жену и трёх любимых детей. Бросил; и – больше не вернулся. «Я могу жить только с любимой женщиной». Вот, на что я обратил бы внимание молодых поэтов. «Рецепт №5 с полки №7», – шутил Чураков, дуря Наташку. Отшучивался всё от её приставаний и расспросов.  И – влип. Это всё было про рецепты, рецепты реставрации живописи. И влип. Влип, как мальчишка – полюбил! Полюбил. (!) Пришлось уйти! – не видеть её, Наташку, Натку, Маренника. Пришлось – не видеть её… уйти в Пушкинский… чтобы не видеть. Больно. Так бы я сказал про это. Надо учить-ся поступать по-мужски…
«Я поломала ему жизнь. Себе и ему. Всё сложилось не так. И у него, и у меня. Я мно-го думаю об этом. Чем дольше думаю, тем больше прихожу к выводу, что… А могло ведь всё сло-житься по-другому. Я и замуж-то вышла только из-за этого: ну сколько ж можно! ну сколько может это продолжаться! могло! Чтобы только, это всё кончилось! закончилось! прекратилось! (О! Не иг-райте женщины с поэтами, о. – А.К.) Я корю себя – я думала, он вернётся, вернётся: такая жена!.. семья!.. трое таких замечательных детей! Вы бы видели их, Артём!
Однажды, на каком-то юбилее, много позже… В общем, мы оказались одни. Он взял меня за руку и сказал: “Не волнуйся, Натка, у меня уже всё хорошо, всё нормально. Новая семья. Двое детей – не волнуйся за меня. Больше. Но, я должен тебе сказать… Я должен тебе сказать… Что такого ВОСТОРГА, такого ВОСТОРГА, – он так и сказал, Артём, так и сказал, Артём, так и сказал, понимаете: “восторга”! “восторга”! “восторга”! – понимаете? понимаете? Артём? (О! О! Не играйте! Не играйте! С поэтами! – женщины! – А.К.) – как от тебя, я ни от кого больше не испы-тал ”. Так и сказал: “ВОСТОРГА”… Так и сказал: “ВОСТОРГА”… Знаете, Артём, мне никто боль-ше этого не говорил! Так! Я запомнила это прямо на всю жизнь! “Восторга”…»
С поэтами не играйте, женщины! Это вам не тысяча долларов. Осторожнее! Поосто-рожнее с огнём. С поэтами не играйте. Это опасно. Это я вам говорю. И – для вас самих тоже, жен-щины. И – не отказывайте, женщины, поэтам, женщины. Это некрасиво – в ИСТОРИИ. И, это я вам говорю, женщины, вступаясь за своих, себя. Это опасно, и – некрасиво. В истории. В истории чело-вечества. И – вашей личной… Это я студенткам своим. Да они и хорошие. (Я уже и скучаю по ним – кажется? Неужели??) Да, среди моих таких (дур) и нет. А то сразу – незачёт. (То, что я гляжу-наблюдаю по коридорам – говорит об обратном… Ну, это уж слишком! – Надо бы чуть по-спокойнее! по-спокойнее! Ведь, всего не решишь за переменки. Десять минут каких-то… Я понимаю, что и этого хватает, если тебе где-то в районе двадцати [лет, в смысле]. Впереди – жизнь! девчонки! Жизнь! Которую – никто! никто! у вас не отнимет, нет. И я отпускаю вас всех пораньше… Сегодня, как и всегда. Впрочем, вы и не частые гости [ко мне на занятия. А я и не из ревнивых.]. Скорее – в коридорах, лифтах, на эскалаторах метро, при встречах случайных в случайных компаниях ведётся преподавание – круг-то неширокий, и вы попадаете в компании моих братьев-друзей-собутыльников.)
«Я, знаете, поняла, – он, Степан Сергеевич, – любил меня для меня. А вот муж – для себя. Для себя. Муж – для себя только. Степан Сергеевич… Он всё делал – как мне, Артём, знаете, какое это чувство!! А, муж – нет! нет!! – для себя! для себя меня любил! Для себя.
Я хочу... Если мы там встретимся, – если мы там встретимся… когда-нибудь… Если там что-то есть… Знаете!.. – Попросить у него ПРОЩЕНИЯ».
О! не играйте, женщины, с поэтами.
“<…>А шарик вернулся, а он голубой ” … <…>
Окуджава.
О! не играйте, женщины, с поэтами! Не надо! Не надо вам это! Это я говорю, поэт.
Встретитесь, встретитесь обязательно со своим Степан Сергеевичем, Наталья Андре-евна! Маренник, Натка, Наталка, Наташка, Наталья Андреевна. Маренникова. Варенникова-генерал. Это я вам говорю, ваш коллега и ученик, и воспитанник.
Встретишься, Наташка, обязательно! Обязательно, Натка! Встретишь своего Степан Сергеича, обязательно! обязательно! Натка! Натка! Какие твои годы! Какие твои годы – перед этой Вечностью и Бездной, что впереди, что впереди – и – что позади, что позади… И – всё! всё! ему скажешь! – всё! всё! и прощения попросишь. И – простит он тебя, конечно, и возьмёт твою руку в свою…
И – будет так, как должно было бы быть здесь, на Земле, когда вы жили… были вме-сте, Натка! Не бойся, не бойся, не кори себя – он ждёт тебя уже давно – с объятьями распростёртыми – к тебе, к тебе, Нат, Наталья Андреевна…
Это я говорю, добрый сказочник, Артём Киракосов.
Не играй с поэтом!
О.
«Степан Сергеич учил нас всегда быть в творческом напряжении. Ходить на все вы-ставки, на все просто! Учил ‘отчитываться’: то есть, рассказывать о том, что видели. Учил вести дневники, записывать. Сам вёл всегда дневники. И литературные, в том числе. Писал стихи, делал записи. Много путешествовал. Был прекрасный и весёлый рассказчик. Интересно, где всё его насле-дие? Что делают с этим его дети, дочки-реставраторы? Плеханов – первый начальник нашего отдела  (реставрации станковой живописи – А.К.) – только год пробыл, а потом ушёл. (Вы должны его знать, Артём.) Уговаривал меня: “ Наташка, зачем тебе реставрация? При твоей-то красоте… Уходи – выйдешь замуж, родишь детей… Зачем тебе дышать всем этим… портить руки растворителями? спирт! пинен! скипидар! воск! Зачем тебе всё это, Наташка, – при красоте! твоей-то… Уходи, На-ташка…” И ушёл. Сам… На свободный покой, так сказать. Он был хороший художник. Вы не слы-шали его? Вы должны (были! бы) его знать, Артём. А. (Что-то я не знаю таких хороших художни-ков! – А.К.)
Степан Сергеевич – увлёк меня, знаете, собой – в реставрации. Я к нему приставала всё! – с рецептами… Приезжал к нам Лазарев читать лекции по истории искусств, Смирнов – из Су-риковского. Степан Сергеевич заставлял нас – рисовать всякие – ну вы знаете – руки, ноги – гипсо-вые, писать этюды, пейзажи, натюрморты, портреты – с натуры. Была творческая обстановка… Только кончилась война… Мы поднимали страну, наши города! Вы не представляете, Артём, какой подъём был, какое настроение. Какая атмосфера была. Вокруг. АТМОСФЕРА подъёма, Артём! Ат-мосфера подъёма, Артём. И у нас в мастерской. Была, была, Артём. Мы танцевали, собирались, гу-ляли ночами напролёт. В квартирах стояли рояли – настоящие большие концертные, Артём. Это бы-ла наша страна. Артём. Мы это чувствовали. А теперь..?
<…> И на всё хватало денег. Всю страну объездили. Всё было для нас – все премье-ры, все концерты. Книги… Ведь, взгляните, сейчас же никто ничего не читает. Про теле… ви… я даже и не го… во… Степан Сергеич!.. Он! Он – горел! горел! горел!
<…> Свои примером: он горел прямо! На работе! Именно он – вывозил и спасал Дрезденскую галерею… Ему это было поручено… Кажется, сохранилось множество кадров хрони-ки. <…> Что вы, не за два, – мы чуть ли не за один год всё сделали. И – была выставка. В Пушкин-ском…»
– Я помню. У моей мамы сохранились наборы открыток, альбомы, кажется, издания 55-го – 57-го годов с отреставрированными вами шедеврами Рубенса, Рафаэля, Джорджоне, Тициана, Тинторетто, Лотто, Рембрандта, Ван Дейка, Пинтуриккио, Гольбейна, Вермеера, Якопо Пальма, Пальма Веккио, Лиотара ...
– Да. Такая мода была. У меня тоже всё было. Я всё собирала – раздарила потом: за-чем?..
– Ведь вас не много было тогда?..
– Да. Человек семь. И ещё эрмитажевские… Да.
– Не то, что сейчас: целые отделы! – человек по тридцать!
– Что вы, да. Немного.
– И работали как.
– Да.
– Да вы и сейчас…
– А я, знаете, по-другому и не умею. По-сталински…  Реставрация, знаете ли?.. Я так рада, что у нас ведь такая профессия… уважаемая и прекрасная. Вылечить картину, дать ей жизнь – ведь это же!.. – чудо, чудо; да. А ведь многие молодые у нас совсем без желания: вялые какие-то, сонные, никуда не ходят, никого не любят, ничего не читают, ничего не слушают. Им никто не зво-нит. Никто не влюбляется в них. Не понимаю я?.. “Не парься” – только и услышишь от них совет друг другу. И ещё, как это: “А мне всё фиолетово” – “по барабану” – в смысле, раньше, насколько я знаю, так говорили. “Поколбаситься” – вы слышали это? про это, Артём. Ужас! Что происходит – с нами! со страной! с ними! – Не знаю. Не знаю. Не знаю.
Конец пятой главе, пошла шестая…   
«Вот. Сидят: Леонардо да Винчи, Микеланждело… где-то там – Репин… Рембрандт – художник для художников… Сальвадор Дали. Если ты будешь ориентироваться на них, то, может быть, воссядешь где-то недалеко, но – ниже… А – если – на вершину саму… Если, у тебя не будет, – вообще (произносит он как-то по-осетински, с неизменным акцентом: `вапше`. У него и у Церетели акцент остаётся неизменным – как им это удаётся – хотя Лазарь здесь, в Москве, уже полвека, как минимум. `Вапше`! – А.К.), – того, кто над тобой… Тогда, может быть, ты дойдёшь, – Лазарь ог-лядывается на меня – улыбается (дружелюбно, свысока, он, помимо того, что старше, – и мудрее – ещё и значительно выше! – осетин! дигорец), – и – сядешь… повыше. Лучше, если у тебя, вообще (`вапше` – А.К.), не будет того, кто… Кто над тобой! Запомни! Это!  Того, кто над тобой! Иди на вершину! Там пусто! Может быть… Может быть… (Смеётся… Смеётся… – А.К.) Ты сядешь где-то – под Репиным. Ориентироваться надо – на себя. Пусть! Артём – а я тебе говорю, послушай, послу-шай меня, послушай! – не будет никого над тобою, только вершина, только вершина, только верши-на. Вот меня спросили недавно: “Вот ты… от кого ты исходишь?” Там – речь шла о том, кто от ко-го отталкивается в искусстве. А я им говорю: “От себя”. Им очень понравился мой ответ. Если хо-чешь быть художником…» – Лазарь отрывается от своей модели (в глине, памятник), смотрит на ме-ня оценивающе, медленнее, внимательнее… улыбается…
«Пусть!.. Пусть!.. Над тобой будет одна вершина, Артём! Одна вершина, Артём! Од-на… Пустая! Голая! Пусть никого! никого! никого! не будет над головой твоей! над головой твоей. А я говорю тебе – ТАК!!! – СЛУШАЙ МЕНЯ!!! – а я плохого не скажу… дурного… Слышишь? Не  веришь? Слушаешь? А!!!» И он махает со всего маху по глине, со всей своей силы – по глине… де-ревянным молотом-молотком – трамбует… трамбует.
«Ася Якальна, моя тёща (и моя великая – одна из… – бабушка – А.К.), очень не люби-ла, когда я клал варенье в чай и мешал ложкой. … а я ещё звонче мешал и – всегда! – всегда! – клал ещё больше варенья…».
Упрямство. Упрямство нужно художнику. Идти, идти на вершину. На вершину, где только снега. Где никого нет, и не было – до тебя. Вот – поэт.
Или – размешивать ложечкой варенье… всё сильнее и отчаяннее звеня тёще в ухо! Вот – художник слова!
Или – сесть – даже если не пишется, даже, если не написал ничего, не напишешь – сесть, затянуться, выдохнуть в небо и сказать: я поэт! Самому себе. Пусть! пусть себе уходят… ухо-дит прочь! прочь! прочь! – всё лишнее! все лишнее… Те, кто не верит. И – я не буду – ничего писать даже, чтобы доказать это: я поэт! Затянусь… и – выпущу дым только в небо! И – даже – собратьям своим по творчеству: Кукину и Гадаеву – доказывать ничего не буду. Вот это пространство пустого  времени, не заполненного ничем, вот эта сама возможность… Сесть и записать… вот это свободное пространство свободы, вот это вольное произрастание событий, не связанных ничем. Вот это дыха-ние самого дня, не заполненного ничем. Безделие, граничащее с вечным кажущимся ожиданием вдохновения. Муза? Любовь? Стихи? И вместо чистого листа бумаги – чистый лист памяти, хоро-ший аппетит, накрытый дружеский стол… Тосты о… “Я поэт”. Это `бэйджик`, как сейчас говорят. Лейбл. Русский поэт. Ша! Пошли все! А, особенно, эта их ``потребительская корзина`` в тысячу долларов! и иже с ними… Без этого – никуда! Да. Поэт. Повесь на грудь. Повесь, чтоб не пристава-ли! Имеешь право! Право! Поэта! У поэта есть права. Ожидать (до конца своих дней пусть!!), ожи-дать и ещё – ожидать сладко! сладко! часа встречи с музыкой! Музой. И – пошли все! Вот это право – на свою жизнь, на жизнь поэта, вот это право – распоряжаться свободно собой, пространством ми-нут и часов, дней, месяцев и лет! – и до конца!.. конца концов! – чистым листом бумаги, оставив за собой права – оставить его незаписанным – дурными стишатами!.. И оставив за собой право – писать то, что напишется ещё, Игорь. Игорь, за это и выпьем! Фёдоров, мой любимый поэт. Аминь! Истин-но! Твоё здоровье, Игорь! Твоё здоровье, Лазарь!
– Помнишь? – говорит мне Лена, жена.
– Помню, угу, – я.
Мы сидим в гостях у Лазаря на том антикварном диване, что раскачивали мы с Леной так дружно целый месяц в свой медовый месяц (задолго ещё и до того, как нам и в голову приходило пожениться [мудрено ли, Лена на полголовы выше… для начала… голубоглазая, красавица… золо-тых локонов блондинка… А пример Александра Сергеевича не стоял ещё у меня перед глазами так живо…]) четверть века назад. Четверть века прошло. По странному счастливому стечению обстоя-тельств – я стал реставратором, по странному стечению обстоятельств – и мебели тоже, по странно-му стечению обстоятельств – и мне досталось не так и давно реставрировать этот диван. ХVIII-ый век. Я пробую задом: туда – сюда: да вроде “жив Курилко” – и не шатается. Сделали хорошо. Ко-нечно, после нас с Леной многие задастые фигуры нынешнего “левого МОСХА” расшатывали это изящное и хрупкое творение русских мастеров-деревянщиков-мебельщиков. Типа Нестеровой, Старженецкой, Дюкова.
(Кстати, хорошо, что Лазарь ни то что `академик `, `народный `, а, даже, не “заслу-женной”, ни “народный”, не “`хороводный`” – никакой, как вся эта братва “от Церетели”. Достойно. Очень. Очень достойно, Лазарь, дай Бог здоровья! Учитесь! Твоё здоровье, Лазарь, – лучший скульптор современности… Позор вам, Я – признаю тебя своим учителем, Лазарь, – один из лучших, талантливейших людей страны нашей [и не нашей тоже].)
По правде-то говоря, мы должны были бы ему приплатить, Лазарю, а не брать с него деньги за работу-реставрацию. Ещё и за “аренду”. Опрометчиво поручив мне, своему ученику, на-блюдать и “приглядывать” за мастерской, Лазарь отправился в “творческую командировку” (раска-чивать другие – чужие – диваны). Чем это заканчивается… вы уже (уж) знаете (и сами, наверное). Правильно, – браком – счастливым.
«Почему я вам рассказал про ложечку и варенья. Почему рассказал вам всё самое не-красивое. А, чтобы вы понимали, что вас ждёт», – заканчивал свои напутствия-наставления Лазарь, когда двадцать пять лет назад мы с Леной пришли “знакомиться” (как бы, в первый раз в его мастер-скую) и получить его благословенье на брак и свадьбу.
– Сейчас для вас начинает идти НОВОЕ ВРЕМЯ, – сказал нам Лазарь, надевая на ру-ки нам, жениху и невесте, уже на свадьбе, в ресторане новые часы, и завёл… сам. Лазарь.
Красавец, любимец женщин и богов… осетиновских. Дигорец! Самый славный из жителей славной Дигоры, мой дядя... учитель!
– А я – против! Против! – встал и воскликнул Лазарь, когда народ уже дружно скан-дировал нам: “ГОРЬКО!! ГОРЬКО!! ГОРЬКО!!”
– А я против!! Против – этого “горько”, неправильно это – `вапше`, – встал и сел на своё место опять Лазарь, Лазарь – спасший нас на несколько последующих минут от этого: “горько! горько! горько! ”, поскольку все полторы сотни гостей накинулись на него и стали ``нукать`` ему: как он не прав, и, что там у них в Осетии не те традиции, что это уже, и только, традиция…
– Я против! – встал и добавил Лазарь. – Я о целомудрии! Я, а я – против!! Сказал Ла-зарь, любимец женщин, богов, муз.
Время пошло… Лазарь.
Дай Бог здоровья. И – твоё здоровье, Лазарь. Лазарь, дорогой…
Лазарь – титан и гений своей Дигоры, Дигории, всей Осетии, России, шире! шире бе-ри! – титан!.. титан!.. Сплав такой есть!!! Крепкий и дорогой – так это он – мой учитель. Я горжусь им. И – уже остался в истории, как его родня и воспитанник.
Учись. Учись, дорогой, я бы сказал тебе, тебе, дорогая, поскольку, надо научиться учиться “вокруг”. Поверь, – важно! Учись видеть и слышать! Вокруг. Учись у тех, кто рядом, кто близко, друг. Учись у тех, кто моложе, кто – сверстник, и – особенно – у тех, кто старше. У тех, у тех, о которых ты лишь услышишь. Учись – у травы и ветра. Учись слушать. И – молчать. Перени-мать и подражать. Учись не бояться. И учись бояться потерять главное. Ты – поэт. Если тебе это так важно. Знать. Ты – имеешь право…
– Он имеет право… Это я вам говорю, – сказал Лазарь моим родителям, когда речь шла о моём освобождении от армии… Мои бедные родители! Они, конечно же, ничего в жизни не сделали, чтобы меня куда-то там выдвинуть или продвинуть! Я, конечно же, служил! Да, ещё чуть было не остался там на сверхсрочную – так понравился начальству (типа “Элвис Пресли”, помнишь, – как он был в армии и чуть не женился там на дочери своего командира… или женился, всё-таки? не помнишь ты?), да и ребята – не оформляли мне документы “на выход”, а свои я (в восьмой раз по-терял): тоже полюбился им, не отпускали, потом звонили по несколько раз в день.
Учись. Учиться надо отношениям между людьми. Учиться любить. Любить и позво-ляться себя любить. Любить и быть любимым самому. Любить и быть великодушным к тем, кто лю-бит тебя. И милосердным к ним, к тем, кто не может и не хочет воспринимать мир – без тебя.



“КАРДИОГРАММА”
               
                А.К.
 

ПрислУшайся ,
                мне кажется я    слышу
Как   мы   я тобою  го д ,
                и   даже больше
На   нас   возложенную  держим
                о б о р о н у ,
                О с а д у    б е с  конечно    Отражая
Не   забастовка ,   где там ,
А бл-окада,   и   бед
                тугая бьётся плеть со свистом .

И мы с тобой
Сидим   в   той     самой   жуткой
Тобой самим   “прославленной”   недавно
Глубокой   чёрной   я м е
 
                ( верь,  чторядом
                с нами
                близко есть
                И даже Много
                таких к ак мы,
                тишайших ополченцев
               
                хотя, конечно   разных.

                Петь решившись,
                Нам возвращают душу
                языка,
               
                приводя в движенье мир рояля
                иль арфы
                рябь.
                Другие
                с детским мужество м
 
                сдвигают с места   карандаш и кисть;
                а третьим
                дорог разум–
                в этом святое их безумье, верю я )

Да   что   могу   сказать   я
            когда  ты    сам
            прекрасно сведущ в тайнах жиз ни !
    Помню день,
                когда
    Москва была сама как зимний праздн ик
 / и Огонёк  блестел на тротуаре /
   Пред   ч у в с т в и й   сонм
                ты
  невсилах ни прогнать был
                ни расправить :

… “услышим   звук   невидимой   трубы
и мальчик    м е ч  –как знамя нарисуе т
в своей тетради!..”

    ( Странная забота
когда на плечи пару лёгких крыльев
прозрачнее небеснейшей лазури

с к л о н и л а    Муза,
Б р а т    и з р ё к:

                “…Да обратится огнь минутный
                В свеченья полосу!.. ” Вот – чудо )

Но   всё-таки   темно   и страшно  тут
        И груб ый   Ветер  паруса колышет,
НО Все мы в высь глядим
Туда откуда
                Глядятся   в   н а с
П р о с т р А н с т в а    З в е з д о п адов в изумлении
       и  не узнать,и не услышать
 Но   ВДРУГ…

                оттуда      слеза     л е т и т  –--
               
                Лови ,   лови   С   корее !!


Эта снег пашёл…

                Нина
                9 – 17 декабря 1988 г от Р.Х.




Конец главы шестой.
Седьмая...
Я нарисовал этот текст. Я люблю его. Я читаю его. Срисовал, как мог, вернее. Что могут мои творческие данные? Привожу как могу, с оговорками. Нина набрала его на старой машин-ке, расписала фломастерами, карандашами разрисовала, как стихи. С ошибками, намеренными. Мы любим ошибки. «Ошибки – это же прекрасно», – говорила Завадская. Я люблю то, что между нами (ею и мною) мы называем творчеством. Я люблю его. Этот текст. И многое в её творчестве. И дея-тельности. Она блестящий график, прикладник, организатор. Друг. Мы сплелись с сотнях, тысячах дел. Стали родственниками. Породнились сотнями дорогих нам людей-братьев и сестёр. Почти всё переплелось, стало взаимопроникновенным. Мы понимаем друг друга и не общаясь. Родина нашей близости – Завадская. Наш педагог и звезда.
Я не могу передать всё об этом тексте, Нинином. Я ЛЮБЛЮ его. Я читаю его. Я по-нимаю, что это, может быть, совсем не то, на ваш вкус. А я специально его привожу: вот это – чув-ство!.. состояние!.. Разрисованный, с ошибками, наивный и пламенный. Проникновенный и сочув-ственный. А – что трогает? «Есть только личное, личное… Есть только личное, личное… Артём», – ответила мне Евгения Владимировна, когда была особенно затравлена и чувствовала себя жутко, жутко, но  в ы с о к о !!  в ы с о к о !!  в ы с о к о !! «Есть только личное! Артём», – сказала она мне – о Пете Старчике (певце и правозащитнике).
Такие же – стихи Кости, Кости Гадаева. Это его стихи – в стихах Нины. Цитированы.  Мы – спаянные крепкими отношениями погружённости в искусство и творчество. И в ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ, не отделённую, нет, нет, – слитную – с творчеством. Не отдельную, нет, от нас и от того, что мы думаем и делаем. Жизнь! – мы пели тебя, как могли. Мы любили тебя и друг друга; как могли. И это ещё не кончилось. И это ещё длится. Это, – как крыло одно! Одно на всех. Где нет ни стен, ни границ в этой любви. Мы все читали и восхищались Костей. Громадного роста, статный, с осетинскими дугами-бровями – он был олицетворением самой песенности и поэтичности. Самой выразительностью стихов. И эта его высота, высота чувств и отношений. Это завораживало, как заря юности самой. Я храню и люблю его ранее творчество. Он оценит его когда-нибудь. Это – меж-ду строк. Поэтичность и поэтика. Это нерасчленимое и неисследуемое. Это – признак. И знак.



        Грежу о белых исчезнувших птицах,
         Чую оторванный миг.
               
                А. Блок


В душе пустой немая суета
        и горечь. Вскрикни, чайка –
трагическая птица! Звать устал:
        сезон твой мёртвый нескончаем!

О вскрикни! Распори скупую глушь
        в отчаянье великом!..
В ненастье, до сих пор, и в злую сушь
        душа спасалась птичьим кликом.

… Чтоб память одиночества неслась
        той  звучной белой птицей
сквозь тьму, неуследимая для глаз
        не в силах, опуститься!

      


Сейчас Костя известный, состоявшийся поэт. О нём пишут. О нём говорят.
Наверное, наверное, моя миссия – угадывать и встречать человека – в самом начале его, на переломе, на переломах, когда он ищет только, когда он на распутье, когда ему – что-то надо делать с собой, со своей жизнью, со своими стихами. В такие минуты и происходят мои встречи… И прихожу я. И я – посылаем таким! В их трудные мгновенья. Может, и я – неслучайно – стою у доски с мелом. Нет, не как ученик отвечающий, а, как педагог. Может быть, хоть как-то удастся хоть кому-то подсказать что-то. Как идти и куда идти.
Я о Нине, о её тексте. Опять, возвращаясь… (Я сам как-то обработал это. Простите. Кроме текста. В рисовании на стихе/по стиху использованы фломастеры, простой карандаш. Мне очень по душе это всё, ещё и из-за наивности моего личного восприятия творчества: мне кажется – это хорошо: на уровне искренности! открытости! не защищённости! Так – и должно выглядеть творчество, искусство.) Текст – практически нарисованный. Его воспроизвести не могу и я. Ху-дожник. Смотря на него почти двадцать лет. И – не разочаровался. Это пронзительно. Для меня, по крайней мере. Таким и должен быть художник – пронзительным, открытым, беззащитным, смелым, чувствующим боль. Это творчество – на печатной машинке (ещё), где все пробелы и промахи ма-шиннго текстового набора используются, как художественные приёмы при формировании компози-ции листа. Это творчество. Я так считаю. Нина – талантливый человек и художник, но, – дело не в этом. Когда вышвырнули Завадскую – они – с Зойкой, Зоей Камаевой – голубоглазой красавицей из Воронежа, заявили мне: “И –мы! – уйдём вместе с тобой – вслед за Завадской! Из Института”. Я задумался… “Нет!” – передавали мне педагоги...  “Нет!” – говорила мне жена…  “Нет!” – качали головой мои мама и папа – родители. “Нет! Такого подарка мы им не дадим”, – завершила Евгения Владимировна. Но – главное – были девчонки: Нина и Зоя: что ломать их-то жизнь? – Я-то здоро-венный дядька был – под тридцать почти. – И я доучился…
Учиться, учиться надо. И поступать так, как надо. Пора. Время уж близко. Как гово-рится, и пишется в умных книгах. Ещё есть время… И – можно! можно успеть!..
Благодаря Нине и Зоя я доучился – у меня есть теперь диплом – `Суриковский `. (Я опять его потерял… как однажды… да, я всё теряю: деньги, ключи, опять деньги, голову, свои кар-тины, стихи, друзей, девушек… Только кажется так – я ничего не теряю! Ничего! Никого! за всё борюсь так, как и надо! О.) В стихах Нины – стихи Костины. Он числился в наших кругах ПО-ЭТОМ. Так и выглядел. Я увидел его (внимательно и пристально) впервые, когда он уходил в армию! (До этого он был для меня дитём.) Явился откуда ни возьмись Кукин – пьяный. С какой-то свадьбы взялся, пьяный, весёлый, красный, здоровенный. Затерзал гитару – как стан любимой – цыганскими хрипловатыми напевами. Кажется `выпал` он к нам на проводы с какой-то посиделки, где был толь-ко что – часик – другой назад (день – два назад) “шафером”. Народ переглянулся (родня, мы) – ну и попал Костя: ну и связался… Так вошёл в нашу жизнь Кукин. Миха. Нынче известный поэт. И из-вестный редактор известной “ГАЗЕТА. ru”. Что с ним сейчас?



* * *

Ты будильник слышал вставай
во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа
читайте в газете газета
осторожно двери закрываются
добрый день привет добрый день
welcome windows xp
сегодня истекает срок
и объявил о приросте
багдадом были предъявлены
ctrl+c ctrl+v ctrl+c ctrl+v
enter enter delete ctrl+c
привет миш вы чем сейчас
escape ctrl+v
б…ь политики б…ь чем вы тут
привет миш сейчас не могу давайте завтра пого
ctrl+c ctrl+v ctrl+c ctrl+v
escape escape enter escape
осторожно двери закрываются
привет
ну как у нас
сегодня у нас в передаче
и избави нас от лукавого
ты будильник завёл
ctrl+v


***

К. Гадаеву

С приятельской беседы возвращаясь
весёлых и приятных мыслей полон
в ночном метро идёшь по переходу
и вспоминаешь через два столетья
приветный уху шорох тех вершин
иные берега иные волны


***

Грязно-серая весна.
В мокром воздухе тревога.
Ночью дует из окна,
За окном видна дорога.
Вот какой он,  жизни холод!
Не укроешься никак...
Словно надвое расколот
Мир, в котором кое-как
Жизнь проходит, протекает.
Глядь — уже седой висок.
И всё цепче обнимает,
Всё сильнее обдувает
Этот мерзкий холодок.


***

За окном шумит, бушует ветер,
Чуть затихнет — и с цепи сорвётся.
Непроглядна ночь. Почти что чёрен
Рыхлый снег февральский.
И зачем я выпил? Грусть напала.
Словно в глубь какую загляделся.
Сквозняком качает занавеску.


***
         
                <…>
Подражание латинскому

Хмурый, дождливый сентябрь. В окне, словно дымом табачным,
Небо затянуто — или скрыта от неба земля?
Кризис, инфляция, цены, слякоть на оптовом рынке...
Как хорошо целый день из дому не выходить!
Пусть это слабость, безволье — я всё же хочу оставаться
В рамках, к которым привык: дружба, веселье, стихи.
Громов! Гадаев! Внемлите! Сварил я кастрюлю картошки.
Есть ещё банка опят. Водку везите с собой.


***

Косте Гадаеву
Лети, лети, лепесток…

Осталось немного, почти что уже ничего,
И то вещество, из которого делают счастье,
Подходит к концу, и уже ничего своего
Я не замечаю, но только прекрасные части
Какого-то целого, общего всем и всегда —
Весеннего воздуха, неба, хорошей погоды.
Давайте прощаться — и пусть протекают года
В разумном и медленном круговращенье природы.
Давайте прощаться, деревья в лесу, и песок,
И синее море, и с красной дощечкой качели,
И первый снежок, и любовь, а седьмой лепесток —
Наверное, вербы на солнечной Вербной неделе.
Какие просторы распахнуты там впереди!
Мой старый товарищ, в застольях, как сталь, закалённый!
Уж лей дополна! Да не спорь ни о чём, погоди —
Ведь ты, как и я, в эту первую зелень влюблённый.




Костя так и оставался моим любимым поэтом, пока армия и новые полосы нерадост-ной жизни не прошлись по нему. Неизгладимо, как мне всегда казалось.
– Когда человек отходит от того, что называется армией, – спросила меня Люба, Лю-ба Качанова. Жена моего друга.
–  Никогда. Никогда, – я подумал и ответил. “Никогда”. «Никогда», – отвечу и сейчас. Никогда. Никогда человек не отходит от жестокости. И – бесчеловечности. От грубости и надруга-тельств – над его и других (людей) человеческим достоинством. «Никогда», – отвечу и сейчас. Сей-час, когда прошло… уже… (?) сколько… столько…
Костю бы не спасли, если бы Алла Тиграновна, его мама, не бросилась в ноги одному из славных осетинских генералов, Эльдару Цоколаеву, тогда – генералу-полковнику авиации, ко-мандующему Дальневосточным военным округом, ныне покойному. И Костю перевели. Из Бурятии в Бурятию. В другую часть. Он был уже в страшном состоянии уже в ’учебке’ в Коврове, куда мы приехали с Леной его навестить. Он был в изоляторе. У него были чем-то перевязаны ноги. Тряпка-ми какими-то. А за ним, когда он еле двинулся по коридору, пошёл, тянулся мокрый след. Что это было? Кровь? Гной? Кровь, смешанная с гноем? Лекарство? Остатки ног?
Пока не падали, Костя сказал, в изолятор не клали.
Тут и пришла весть о том, что Буржан, живший и работавший тогда тоже в Коврове  (направленный – туда – по распределению) и навещавший его, не выдержал всего… и…
Вот тогда-то и… пришла эта весть. О Буржане. И Костины стихи:
 
 

ПИСЬМО


Отец, за тридевять земель
ото всего, что есть родного,
ожёгшись холодом чужбины,
я родину в душе моей обрёл.
И суть её – все близкие мне люди,
за каждого из них отдам всечасно
свой голос, утешенье, радость, жизнь!
И нет страшней – во дни большой разлуки,
едва под ношей тьмы расправив плечи,
узнать о смерти одного из них.
Невосполнима каждая потеря…
Но мы идём,
в неугомонном мире, 
родные
             различая
                голоса!




И, можно поспорить о том – о сём. Я вот, лично, меньше приемлю последнее пред-ложение: мне кажется, лучше завершить стих без него. Но, на это и юность!.. Не в том дело! Не в том, а в том, что… Костя… по… моему... 
Я очень люблю этот его юношеский сборник “СВЕТОТЕНИ”. Ноябрь 1987-го года.  Когда-то, когда-нибудь он выйдет на поверхность. Пройдёт ещё очень много лет, пока Костя оценит: что (!) там – за стихами, в стихах. Для меня образ того – Кости – до армии – и остаётся олицетво-рением поэзии и поэта! Так мужественно, горячо, вдохновенно и, одновременно, восторженно-ранимо он не писал… больше! Армия, та, которая у нас была тогда – меняла навсегда! навсегда! Не было тогда “солдатских матерей”, но у солдат были матери. Всегда. Такие, как и Алла Тиграновна. Пока Лазарь лепил очередного солдата, конечно же, переживая за сына, но как-то по-осетински, по-своему: «Хочу! – на  самом деле, – я был бы и рад, – чтобы-если бы – он всё это и выдер-жал/вытерпел  – и оставался в той десантной части», Алла рванулась к генералу, Киму Цагалову, кажется.
Он бы ``это всё`` не выдержал. О чём и писал в письме. Вот она и рванула… Алла. Тиграновна. Мать. И моя тётя. Великая. Мать и тётя. Мы её любим и уважаем – в семье. Не меньше, чем  Лазаря, титана и героя скульптуры.   
Я, получая автомат, послав ``патрон в патронник``, всегда оборачивался (стволом) и оглядывал замеревшую роту и ротного (нашего капитана) с сачком (ротный ловил гильзы и сдавал их на склад – отчитывался). При стрельбах, перед тем, как приступить, ложиться. И стрелять. Я ви-дел, как замирали и холодели мерзавцы-сержанты и прочие проходимцы. Мне это доставляло удо-вольствие. Меня никто не обижал. И не обидел. Хотели. Побоялись. Это спасло им жизни. Мне тоже. Спасибо, Отец, – Ты всегда хранил меня и берёг меня – главное – от меня же самого, от дури от мо-ей. Спасибо Тебе, искренне. Спаситель Ты; так и зовёшься. Раньше этого я не знал. Но – знал Ты. И берёг шаг мой каждый по Планете Земля. Господи! – Слава Твоя во веки веков, Господи!
Я дружил с одним армянином (на границе: Чоп, Мукачево, Ужгород) – очень интел-лигентным человеком, приятным и тихим и обходительным в общении. В кармане у него всегда ле-жал нож. Обыкновенный, человеческих размеров. Он служил в соседней части. ‘Стройбат’, кажется, ‘танки’ или ‘погранцы’ – не помню уж точно… Но, после работы мы встречались – на реке. ‘Тиса’ звалась она, река.
(А на границе – мы выполняли тяжёлую физическую работу. Мы, – разгибая вручную ещё дореволюционные рельсы, таская на себе песок, щебень, шпалы, – строили обводные военные пути, питаясь при этом, чем Бог послал: всю нашу еду и причитающееся нам обмундирование и до-вольствие [вместе с невыданными нам командировочными] пропил наш старшина-прапоршик. Уже глубокой осенью, при первом снеге, я научился засыпать в холодной палатке обнявшись собствен-ными руками – лишь. Так и согревался. Днём – не холодно – работа не из лёгких. Среди пропитания были – кукуруза, выкопанная картошка, сливы – с соседних полей и дорог. Я не помню, кстати, что-бы я болел. Тело лишь набирало мощь от этих всех нечеловеческих упражнений с ломом, лопатой, шпалами, рельсами, песком и щебёнкой. И – загар – всё под солнцем. Мне нравилось. А после рабо-ты мы шли на реку – Тису, пограничную – и мылись, стирались: глиной, песком натирая одежду, бе-льё, себя, своё тело, набухавшее от прибавленных за день мышц. Какая смена белья? Там, на берегу мы и виделись с Эдиком, так его звали. И он рассказывал мне (тоже во вполне интеллигентных то-нах, кстати), как расправлялся со своими обидчиками – в роте: дагестанцами, чеченцами, грузинами, кабардинцами, узбеками. Почти не спал год, боясь, что во сне его… (Днём он отмахивался ножом.) А ночью брал что-то тяжёлое – и наносил один, но очень сильный удар по сонному, так, что тот уже даже и не просыпался. В тишине. Все знали это. Но – он имел волю. И – желание быть человеком. Он был один. Армянин. Из Еревана. И отбивался – ножом, как мог отмахивался. Ночью… Ночь была его. Он победил. Через год от него отстали. Уволились те, кто его теснил. Вполне интеллигентный такой. Мы дружили. И – даже снялись на память. (`Сфотались`.) Велика сила духа человека, который не хочет (и не позволит), чтобы его унижали, быть униженным. Мы дружили. И много говорили, прохаживаясь полями до своих частей от берегов Тисы.
– До завтра, Эдик! (Так, кажется, его звали.)
–  Счастливо, Артём, до завтра. Зови, если что.
– Да ладно, я сам справлюсь, если что. Мне ножи не понадобятся. Я ими не пользу-юсь. Мне хватает того, что я знаю…
– Ну ладно, давай! До завтра; придёшь?
– Там же, Эдик: а как же?..
И я улыбался! приятный парень этот Эдик. И он улыбался. В ответ. Очень интелли-гентно. И у меня до сих пор – его фотография (с его ножом-красавцем) в ‘дембельском’ альбоме, ко-торый я так и не склеил для себя, только – для других, только просто успел вложить туда фотогра-фии. Как образец мужества и достоинства! Эдик. Ещё ниже меня. Сутулый. Не мощный в мышцах своих. Неспортивный. Любил технику и литературу, учился в ВУЗе каком-то. Не доучился… Что-то там сказал преподавателю. Кажется, за девушку заступился, даже не ``любимую``, однокурсницу просто. Отчислили… Загремел в армию…  Воспитанный, улыбчивый, предупредительный. Мы го-ворили о многом. На липких склонах Тисы, мне – скатывающемуся вниз – всегда подавал руку. Нет, на геноциде история армянского народа не закончится. Не может закончится. Он кусачий этот народ. И ещё покажет себя – выписавшись из “древних” в растущие. Вы ещё услышите.
Он был один. В роте. Среди всех этих… тех, кто… Я был не один. За моей спиной вставали всегда мои два моих земляка – братья-армяне – тоже несильные, невысокие, неспортивные, но – надёжные и верные. Когда я схватился с Маугли – грузином-футболистом, играющим профес-сионально, рослым и гибким. Маугли – футболист – высокого класса, получил своё прозвище ещё и за то, что здорово дрался ногами, любил разбивать людей (по головам их, конечно же, путая, вероят-но, с футбольными своими мячиками) ногами исключительно.
– А ещё прикинулся интеллигентным, ара, – сказал мне Маугли. За свои качества (‘спортивные’) он и получил своё прозвище.
От остальных грузин, от нашего братского народа защищали мне спину наши братья-армяне. Считая меня своим, хотя, я и не слова не знал по… родился и вырос в Москве, в центре. Они считали меня своим. Я – абсолютный интеллигент и пацифист и космополит, житель мировых мега-полисов. Абсолютный и беспримерный либерал (в смысле “свобода”) и демократ (в смысле “на-род”.) Но, меня `взяли` за своего. Армяне. И – всегда прикрывали меня. В сложных ситуациях, кото-рые я чувствовал, но, не всегда, не… всегда… конечно… же… не… всегда… не… И – это позволило мне выжить. И – многим моим друзьям, разных национальностей, детям разных областей и респуб-лик тогдашнего Советского Союза, детям разных народов, как пели и пелось, с которыми, я и был переведён на Украину. И дружил и работал и общался – вместе. Вместе – я – абсолютно приемлю-щий всех! И – не могло быть иначе. Я – никак не отличавший одного от другого. Экуменист – где все равны и братья.
Моя интеллигентность не была гарантией неприкосновенности этого маугли. Кото-рый хорошо играл в футбол и любил (из-за этого, поэтому) избивать людей ногами. По головам – (нашёл себе упражнение, мячики!) Маугли. Так его прозывали. И у него не было никаких преиму-ществ передо мной, как перед другими солдатами нашего батальона, которых он избивал. (Особен-но, любил – ногами: футболист – по головам.) Потому, что за моей спиной стояли мои братья-армяне. Нет, не сильнее тех остальных – грузин. Нашего братского народа. (И – без кавычек даже – братского. По-настоящему. Только…) Просто стояли. И смотрели – чтобы никто не вмешался боле… в наш разговор… с Маугли этим. Со спины, с моей… А, – это – много, для тех, кто служил в армии и, кто понимает.
Позже, я узнал, что была большая драка. Юг пошёл на Север. Или Восток на Запад. Предвестие нынешних боёв в мире и нашей стране. Предвестие нынешних пожаров, что полыхают уже везде. Европейские народы дрались с азиатскими. Христианские с мусульманскими. Участвовал весь батальон. Четыре роты. И – многие полегли. Это бывало в советской армии. И раньше. Я был уже далеко. (Слава Богу!) Меня перевели – к начальству ближе – во Львов. В штаб корпуса. Рисовать какие-то графики красной краской. И это спасло не одну голову моих противников (и противников нашего народа). И, когда они ‘махались’ я выводил красные буковки плакатным пером о наших об-щих достижениях в корпусе. Закарпатском, славном, гвардейском. Господь берёг и сберёг меня, мо-жет быть, и для того, чтобы и строчки эти про наше житьё-бытьё накатать сейчас, нынче, а? Спаси-бо. Родной. Господь. Да: от национальной приверженности не спасает интеллигентность моя. И от ответственности. Драться пришлось бы. Не зря же они вставали за моей спиной. Нет, не рослые, не храбрые, как эти грузины, но – армяне. И – все понимали – на сегодняшнем это не закончится. И – жизнь продолжается. И, если народ хочет жить, то геноцид обречён стать лишь почвой восстания!
Господь Хранил меня! И Хранит. Всегда. Спасибо Ему. За это. И за это. И, когда бы-ла эта большая драка в батальоне, и не было никого, кто бы в ней не участвовал, я был далеко: выво-дил красные буквы плаката наших достоинств и достижений, где-то при штабе корпуса. (Я ведь ху-дожник; и это поняли – и призвали меня – рисовать эти буквы и отчёты о том, как всё чудненько и славненько в этом мире и в наших батальонах нашего корпуса Закарпатского – славного гвардейско-го.) Много голов – моих мнимых врагов – спасло это решение/приказ командования перевести меня: я понимал (и понимаю), что такое зов крови. Но, Господь Хранил меня. И Хранит. Спасибо Ему. За это. И за это.
Жертв не было – покалеченные – да! – Потому и сошло. В соседней роте, в четвёртой (я был в третьей)  – ротный был боксёр; так себе боксёр – ни то – ни сё. Но, напиваясь, – отрабаты-вал свои хуки, апперкоты, прямые (левый/правый) и джебы на вытягивающихся по его приказу: “Cмирно!” `молодых бойцах`. Последнего он убил с двух раз. Ударов. `Молодой` не выдержал. Ка-жется, он чем-то болел ещё. Не выдержал. Обычно выдерживали… И – ротный – ещё и хвалил, по-сылал за водкой, наливал сам – угощал, говорил: “Молодец!”. Его судили, посадили. (Смерть при-крыть не могли, не смогли… Приехали родители… И того мальчика, и – ротного. [Он был `старле-ем` всего – ротный – тоже молодой. И за него тоже переживали – его родители. Но – посадили – скрыть было это невозможно.]) Сходило многое – главное – чтобы без жертв и скандала – свидете-лей. Много бежали, особенно из караульного взвода, где была такая традиция – посвящать в кара-ульные все призывы каждые полгода – избивая металлическими шомполами (от автоматов) по вы-ставленным кверху, как только возможно высоко, заголённым “мягким местам”. Шомполами! Старшие избивали младших (по призыву). “Посвящали”. Это зверски больно. Не выдерживали. Мно-гие бежали и далеко, добегали до домов, в какие-то штабы, военкоматы, к начальству. Умоляли пе-ревести. Вникали, переводили. Но, – традиция оставалась. (Интересно, осталась она ли сейчас?) Если без жертв – можно скрыть. Остальное, кроме трупа, – как-то рассосётся (и рассасывалось) само. Так и сходило всё! – `на нет`. И драка та – прообраз мировых нынешних соотношений, войн и драм – списалась.
Господь Хранит меня. И спасибо Ему. И за это и за всё. Что я знаю, и, чего, не знаю. Что понимаю, и за то, чего не понимаю. Его крепкие крыла я чувствовал всегда! всегда! всегда! склоняюсь!.. Господи!
Всё-таки! я – художник – и это спасало меня – с первых секунд армии… И армянин. Но – художник – это пропуск. В другую жизнь. Даже в армии. Даже и в армии. Господь Хранит меня. И – Хранил. Благодарю! Спасибо. Всегда чувствовал и ощущал это. Спасает и Спасал! Господь! Господь мой. Господь – это люди – рядом с тобой. Запомни! Запомни!.. ГОСПОДЬ – ЭТО ЛЮДИ РЯДОМ С ТОБОЮ. ЗАПОМНИ. И спасёшься. Даже в бездне горящей, в пылающей проруби этого сущего. Художник, Господь спасает тебя. Через тех, кто рядом. Художник…
Господь уберёг и Костю. Спасибо, Господи, и за Костю.       



***

Я похерил пол-юности с видом того старшины,
что вымарал, хмурясь, из списка вечерней поверки
имя, званье парнишки, придавленного в начале весны
многотонным вагоном при сцепке.

От  н е ё  что осталось? – да то же: лишь сдавленный крик,
пара снимков засвеченных, минимум искренних строчек,
но и то – для меня, а для прочих – незначащий штрих,
походящий на прочерк.

Я мечтал об одном : обитая в столь гиблых местах,
заклеймить темноту намагниченным словом  “ в ы х о д ” ,
чтоб в глазах не сквозил пустотой излучаемый страх,
ну, а там – вдох глубокий  о д и н  – затаенье – и выдох…

Но, сорвав “башмаки”, громыхая, пошёл под уклон,
словно, с первою бабочкой наперегонки,
закопчённый дочерна, неостановимый, как время, вагон,
прошибающий тупики.




Костя. Так кончается этот сборник, “СВЕТОТЕНИ”. Это был выход. Костя поднима-ется как-то… Двадцать лет прошло всё же!
И я рад, что Костя как-то поднимается… поднимается… Идя к тому бесстрашию и восторженной открытости, всё ещё отходя от той раздавленности в армии, от которой нам никогда не отойти, и не забыть.
Родились дети. У Нины и у Кости. Мы с Леной – крёстные. «А, кто кроме? Ты всех знаешь…» – ответил мне Костя (на мои сомнения относительно своих достоинств). А я и рад, что так всё ‘закольцовывается’ круто! Лазарь – мой учитель, я – Колин и Катин (Костины дети) – крёстный. Нельзя рубить. Нельзя рвать связи. Многочисленные. Их много, они сложны и неисчислимы и неус-ледимы. Художник – скорее – ваятель этих отношений. Жизнь как-то закольцовывается. Очень сложно и ёмко. И – не рви эти связи. Не рви… Это клубок. Который лишь наматывать можно. На сердцевину. Сердцевина – приятие её, жизни, приятие людей, всех, разных, и врагов. Это – лишь об-стоятельства сделали их таковыми по отношению к тебе, знай. Знай только. О том и Господь – тебе в Евангелии – люби!.. люби!.. Жизнь – клубок. Сложили его – первые люди. Все люди – братья, родня. Нет “ни эллина, ни иудея”. И… Мы, позже, встретились с Маугли. Кстати. Вполне дружелюбно го-ворили друг с другом… Нет и следа былого. Он сошёл с поезда. (Он уволился раньше, был постар-ше.) Вернулся. Не смог дольше жить больше там. В Кутаиси, откуда он был родом. (У меня, кстати, там были родственники – настоящие грузины.) Мы разговорились. (Прошло лишь полгода.)
– Не могу! – сказал он. – Там больше! Вернулся! После Ужгорода: задыхаюсь там.
– Да, ещё бы, понимаю тебя, Маугли, добро пожаловать! Ужгород – рад тебе, Мауг-ли.
– Не могу! Это Грузия, родина, – вот мне уже! (где!)... (надоела!). И он провёл по горлу ребром собственной ладони с диким выражением красивых грузинских глаз.
– … – я кивнул молча, понимая о чём.
– Кстати, я на четверть армянин: у меня бабушка…
– Я знаю, я просто не говорил тебе, Маугли. (Что я знаю, что ты…)
– Да и женщины… там… Здесь: возьмёшь любую за… твоя… ну-ка, скажешь, доро-гая… ну-ка!.. давай.
– Ну, про женщин, я не знаю. Я в них ничего не понимаю.
– Ну-ну!! не рассказывай мне-то: чтобы армянин… и… не… не корчь из себя...
– Я, кстати имею бабушку и в… Она была замужем за грузином… И у меня до сих пор живут в Грузии… И в Тбилиси, и в Зугдиди, и в Кутаиси. И я там был, перед армией, на свадьбе сестры.
– Я знаю, что у тебя… Как в роте? Кого видишь?
– Скучно без тебя. И девчонки звонили в роту: тебя искали.
– Я знаю. Я из-за одной такой и приехал. Вернулся. Ну ладно! Будь…
– Будь!
Я стоял на путях, в Ужгороде, в самоволке. Встречал ребят. Они проездом должны были ехать с Москвы. На пути патруль не заходит.
Помимо чести есть ещё и время, которое уравнивает нас. Сравнивает нас. Не щадя никого. Никого. И прав только Ованес Туманян, скакавший с белым развивающимся полотнищем от одной деревни к другой. От азербайджанской к армянской. От армянской к азербайджанской. Мож-но только быть братьями. На этой земле. На этой Земле. Земле армян, грузин, азербайджанцев, рус-ских, аварцев, немцев, японцев, перуанцев… Только братьями. Даже с такими, как Маугли. Надо научиться разговаривать. На языке слушающего. Надо искать пути к сердцу. Надо – протягивать ру-ку. И – иногда – вставать заслонами перед такими вот Маугли, не давая ему применять его ноги и руки не по их прямому назначению. Это спасительно и для него и для его конечностей. Тогда на груди моей не висел (ещё) серебряный крест, я не был христианином. Честь – никому! Честь! – ни-кому. И Маугли это чувствовал; и сержанты `учебские` тоже… Честь! – никому. Никому!! Никому. Никому. Честь… Честь. Честь! – никому. Никому.
Позже я понял – ‘миротворцы’ – дети Бога. «Мирить. Мирить», – ответил мне отец Александр Борисов на мой вопрос о том, как защищать друзей от явного зла. «Мы каждый день на-чинаем свои молитвы с того, что молился о тех, кто нас проклинает. О отце Александре Шергунове, других, тех, кто пишет письма на нас Патриарху, епископу Арсению. И это, поверьте, даёт свои пло-ды. Так, именно так, учил нас Господь любить врагов. Любить – не значит заискивать и не возра-жать. А, наоборот, Господь учил видеть в них лучшее, братьев. Любить – значит желать лучшего, всего лучшего. И молиться о даровании ПРОЗРЕНИЯ. Не зря Господь называет миротворцев сы-новьями. Только одному Ему ведома ПРАВДА в своей полноте и объёме, поэтому Он и говорит: “Не судите”». Не руби и не суди. Ни с плеча, никак. Добавлю я тоже. Жизнь – клубок. Связи. Они все нужны. И ты даже сам не знаешь зачем. Это тайна. Сказано лишь:… 
Надо научиться защищать близких. На это попасться легче. Я жалею, что вступался за друзей, насилием отвечая на насилие, – это несмываемое клеймо на мне. Это мучает, приносит страдание. Так начинаются войны. Так они живут – никогда! о, никогда не приближаясь к миру! Мир – это жертва! Где тебе придётся пасть! Пасть! Так кончаются все войны. Кто-то должен пасть! Кто-то! Добровольно или принудительно! Смерти нет. Но есть боль. Где наши флаги? (–) “Пусть любовь защищает любовь”. (Можно только стать ЖЕРТВОЙ! Ты согласен? Можно только быть ЖЕРТВОЙ! Ты согласен? В этом мире – как и твой БОГ, Спаситель, Христос, – ПАЛ!) “Пусть Любовь Защищает Любовь!” “Пусть Любовь Защищает Любовь!” “Пусть Любовь Защищает Лю-бовь!” Он ВОСКРЕС! Но, потом. Сначала пал! ПАЛ! “Пусть Любовь Защищает Любовь!” “Пусть Любовь Защищает Любовь!” “Пусть Любовь Защищает Любовь!” Так написал в завершении своих стихов я; лет двадцать назад. “Господи, не дай в защиту Твою поднять ни голос ни руку”. Пусть Лю-бовь защищает Любовь! Так написал я. Это было двадцать лет назад. И я тоже писал стихи. И влюб-лялся. И мне дарили стихи. И влюблялись. И в меня. Что? Было?
И это конец главы седьмой.
Теперь восьмая…



***

возьмите жёлтый мандарин
и положив на блюдце
снимите кожуру с него
и положите рядом
затем подольше посмотрев
решите для себя
что больше хочется вам съесть
и съешьте то что слева


***

петляют наши следы по снегу
тянутся плавной линией сквозь позёмку
сходятся разбегаясь
слышу лишь биение твоего сердца
обернёмся – не увидим их – заметает




Эти стихи мне подарила девушка, оформленные хорошо, склеенные в “СИНИЙ сбор-ник” (крашеный гуашью), и просто записанные на случайных клочках и подобранные, собранные вместе специально, мне благодаря. Я встретил её случайно на аллеях парка, далеко от дома своего, где жил, идущим вдоль высоких старых сосен складными тропами, сочиняющим стихи. Так, заложив руки глубоко в карманы, я шёл. Десять лет – вдали от дома. Где жил. Стихи. Я сочинял.



***

Когда-то китаец написал :
        По косогору идёт женщина ,
        Она остановилась и оглянулась .
        Пройдёт много лет ,
        Но я буду её помнить .
Прошло много тысячелетий ,
Но я точно знаю  –
Тогда женщина на косогоре
Оглянулась .
И это чудо .
        Пройдет очень много лет .
        А люди будут знать точно  –
        Она ломала травинку .
        Потому что ты
        Не щеголял словами ,
        Не умничал .
        Ты любил
        И был честен .
               
                W .




Вильямс Алексеевич Невский. Реставратор, собиратель, исследователь керамики Врубеля – о моих стихах. И обо мне. Посвящение – ответ на подборку моих проб-стихотворений. Мы работали – вместе, пока меня, как и остальных тридцать-сорок кровных работников музея-заповедника не выперли оттуда. “АБРАМЦЕВО” это всё звалось. Вильямс никогда не защищал нас, тех, кого гнали. Он всегда был за директора, за начальство. Всегда. Директора менялись – Вильямс сидел. Оставался. (“Вечный жид”.) Сидел – сидит и сейчас. Мы дружили. И – дружим, наверное. Просто, я решил ему больше – никогда! никогда! никогда! больше не звонить. Никогда! никогда! никогда! больше! больше! больше! не звонить! не звонить! не звонить! Больше…
Мы дружили… И он понимал и любил меня. Любил и понимал. Я учился у него… многому. Он – один из тех, с кем интересно, общества кого ищешь. Мы выпили много, очень много всего, что течёт. Чаю, водки, вина, родниковой воды, кипятка, самогону, пива, компоту, коньку, шампанского, квасу, нектару, чего-то ещё… Он оказался (случайно) Нининым крёстным. Его кре-стил сам отец Александр Мень. Всё сплелось…
И, есть ли темы, которых мы не коснулись за эти прошедшие десятилетия. И. Есть ли слова, которые не произнесли в течении этих десятилетий. Казалось – разговор – это и есть – наша жизнь! И я приводил всех к Вильямсу. Пусть насладятся. Редко увидишь одарённого человека. Вильямс – с неординарной внешностью, актёр характерного жанра. Чтец, поэт, певец, учёный, ар-тист. Знаток множества историй. Исследователь, строитель. Друг. Патриот. Абрамцева и России, славянин. Родился в Осетии, хорошо знает искусство, литературу, историю, Кавказ и наши народы.  Человек – противоположного мне опыта, взглядов. И это не стало причиной того, чтобы я не провёл с ним, в его обществе такую тучу времени. И, вдобавок ко всему, не приводил бы к нему – поглядеть на него – своих друзей-путешественников, забравшихся и добравшихся к нам в Абрамцево.
Его отзыв я ценю. Он ценен для меня. Очень. Я впервые публикую его. Не в послед-ний  раз, надеюсь. Вильямс – неотъемлемая часть Абрамцева, нашего музея. Музея, из которого нас всех и выперли. “Заслуженный”… участок… мастерская… то, что можно было иметь с нашего му-зея. Но он, конечно же, работал не для этого и не за это. Много разговоров было сказано и много спето песен во многие года нашего совместного бытия в музейных пенатах. Честь! – никому! Береги честь! Её – никому! Никому! Вот мы все и – снаружи, за воротами нашего любимого парка и держа-вы, такой полной стихами и обаяния, помнящего Аксакова, его сыновей, Гоголя, Тургенева, Мамон-товых, Серова, Репиных, Поленовых, Васнецовых, Сурикова, Врубеля…
Надо научиться прощать. Понимать и прощать. Я плакал ещё и от того, что я наврал. В стихах. Я всё это придумал. Стихи – правда! Жизнь. Стихи – это правда. Моя. Моя правда – мои стихи. Мои стихи – моя правда. У меня нету другой. Правду – я написал – в своих стихах. Я не знаю другой! Правды. Правда – стихи. Для меня – это мои стихи. Многое и многие меня связывает с Вильямсом, с Вильямсом Алексеевичем Невским. И – он прекрасно знает, как я к нему отношусь. Наизусть. И я прекрасно знаю, как он ко мне относится. Мы любим друг друга. Это не мешало ему сдавать нас, всех тех, кто не меньше его знает и любит и живёт нашим музеем. И любит его, наш му-зей. И, кого он любит, Вильямс Алексеевич. Мы знаем друг друга, как облупленные. И любим друг друга, хуже близкой родни. Но, это не мешает предавать, и гнать. И прощать. И – снова – любить. И… опять! И вот этот отзыв мне дороже, всех правд о его многочисленных предательствах. И моей резкости в ответ. И нашего всеобщего к нему презрения. Нет… Это ничего не меняет… Это всё – стороной как бы… Он выбирает Абрамцево. И Врубеля. Предпочтя их нам, уволившимся десяткам не бездарных. Надо учиться и понимать и прощать и любить. “W.” Это его подпись. И он отозвался на мои стихи, когда я был влюблён, любил. Что? не имею права? И их было совсем не много, стихов, двадцать лет назад. Теперь их – тысячи!.. Он понял. Меня. И – это ценнее всего. Он – лирик…
И это была глава восьмая.
К девятой теперь…
«Надо ещё и быть поэтом», – сказал мне мой лучший друг, прекрасный, мой люби-мый художник, Андрей Басанец. Подытоживая то, что мы обсуждали о том, что делает художника художником. Да. Надо быть поэтом.
Надо любить. Учиться любить. И быть любимым. Давать и позволять себя любить. Поверьте, это требует всех усилий человека. Художник – это рвущееся от красоты и любви сердце. Бьющееся любовью и красотой. Ревущее, как водопад, извергающий воды, как стихи. Человек не может один. Даже, если ничего не получается – даже если ты один! – делай всё для людей и рассчи-тывай всё на людей. Близкие, понимающие тебя, они ждут твоих полотен, верь, хотя, я знаю, как больно тебе бывает от того, что тебе кажется, – ты, и всё, что ты делаешь, – не нужно никому! Ни-кому.



СКУЛЬПТОР

– Что ты без устали копаешь камень, что ты ищешь в нём?
– Боль своего сердца хочу вложить в него.


Люблю камень. Камни, деревья, травы были моей колыбелью. Во время сенокоса на камнях отдыхал в тени деревьев. Запах скошенной травы для горожанина – экзотика, для меня – воспоминания о том, что прошло.
Память упорно хранит всё прошлое, настоящее иногда бесследно исчезает. Прошлое сидит во мне твёрдо. Под раскидистым деревом в летний день прохладно и даже немного сыро. Здесь всё иначе, чем в поле. За пределами тени от дерева начинается уже другой воз-дух. Камни же – хранители тепла. Когда заходит солнце, с гор начинает веять прохладой и становится зябко – прижмёшься к большому камню и чувствуешь удивительное тепло. Я часто в детстве прижимался щекой к его тёплому боку или грел о него ладони. Это ни с чем не сравнимое чувство.
Камни хранят тепло дневного солнца почти до полуночи. Может быть, поэтому и люблю камень.
Искусство – как тот камень, который хранит тепло солнца.


                Лазарь Гадаев




Это Лазарь. Человек, у которого я учусь. Всю жизнь. И буду учиться дальше… Гото-вится его юбилейная выставка. В ГТГ. Юбилейная. Не значит последняя, финальная. Нет. Хотя, ру-беж, конечно, – эта “ГТГ”, Третьяковская галерея, Третьяковка. Вряд ли дадут в жизни сделать тут две персональные, юбилейные. Алла Тиграновна, жена, переводит с устного/подстрочного – притчи Гадаева, написанные на дигорском. Первое письменное произведение на дигорском. Основатель ли-тературы. Они уже опубликованы на дигорском. Теперь мы увидим это и на русском. Великие эти армянские женщины – и среди них – моя великая тётя, детский стоматолог, Алла Тиграновна, став-шая Лазарю, человеку с непростым характером и горскими нравами, талантливому, доброй женой и верным помощником. Сама – написавшая сотни, сотни стихов… О нашей жизни. Больше, больше гораздо, чем муж, сын – взятые вместе в кубе. Патриот семьи, как все великие армянские женщины. Всё сплелось. Видно, не нашлось переводчика лучше во всей Дигоре, во всей Осетии, во всей Рос-сии. Ждём. С нетерпением. Я знаю, что это будет удивительно. Лазарь удивляет всегда. Сейчас о нём говорят мало. Или, вообще, – ничего.
Лазарь – велик, великий. По-настоящему и настоящий. Земной, горный, поэтический, мистический. Лазарь – как  “гладиатор ” (Костино выражение) – сражается с деревом, глиной, брон-зой, камнем, мрамором, медью, воском, пластилином. За своё искусство и свой мир, за своё здоро-вье, отвоёвывая себе теперь уже дни у вечности, куда всяк наш брат и погрузится. Лазарь – горец. И им остаётся. И с хитрецой и с простецой. Талант – вот к таким и к кому приложимо это слово. Лазарь – одарённый пишущий и говорящий. Заслушаешься… Зачитаешься… Идёт к своим вершинам.
– Никого! Никого! – над тобой. Над твоей головой.
– Что главное, Лазарь?
– Вот этот мир свой лепить!.. (“Лэпхит” – он так выражается с дигорским акцен-том. – А.К.) Созидать. Жить им. Наполняться… Наполнять жизнь своими образами. Окружать себя своими… своими… композициями… картинами… Надышаться этим. Вот что интересно – а это всё – …
Он махает рукой в сторону – добавляет глину – лепит… Увлекаясь.   
Люблю – как пишут художники. “Только художник мог так бережно расходовать слова”. Это уже я. Когда ещё только начинал писать. Словами. Сейчас… не то совсем… Сейчас я не щажу ни себя, ни бумаги, ни памяти компьютера, ни читателя, ни зрителей, ни потомство, ни потом-ков – пишу. Как пишется, “как дышится”. Ещё один брат – Ашот Киракосян. Из своих 49-и мы дружим с Ашотом 27. Познакомились в конце 80-го. У нас сходные инициалы. Похожие вкусы, ин-тересы. Наши родственники дружат. Мы оба любим Завадскую, китайскую, японскую живопись, Армению, Грузию. Много путешествовали вместе, провели времени в беседах. Мы жили на одной улице в Тбилиси. На “Давиташвили”. Мой дом был чуть ниже его. (На несколько номеров.) У нас только окончания фамилий разные. Мы – партнёры и друзья. Его дети навещают моих родственни-ков на соседней улице в Тбилиси. “Джапаридзе”. Моя тётя (Эмма, тбилисская) помогала Овику, брату Ашота, поступать и поступить в тбилисскую Академию художеств. (Моя тётя была известный в Грузии человек, грузинка. Армянина бы они так не приняли, без её вмешательства, так она нам сказала.) Овик сейчас один из лучших ювелиров Кавказа. Это ремесло он унаследовал от отца, скромного и хрупкого Ладо. Я люблю Ашота, люблю Миру, его жену-кореянку. Мы учились в одно время. (Они – пораньше.) В Суриковском. Экая смесь: армяно-корейская. Мира – дочь Хо Сана – главы российских корейцев. Это любовь. У нас в Суриковском нет и не было ни национализма, ни фашизма. И этих заскоков с гомо… и лесбо… и гетеро… и транс… Само рисование противополож-ных полов располагало к другому. В советские ещё времена натурщицами работали валютные про-ститутки высокого класса, потому что, эта работа не требовала больших временных затрат. И – вос-питание – я получил соответствующее. Это неплохое место, где мы провели молодые годы. Там мы встретили своего друга и кумира – педагога – Евгению Владимировну, открывшую нам мир дальне-восточного искусства и многое, многое другое. Думая о том, чтобы бросить Суриковку (уже как пе-дагог), вспоминаю Евгению Владимировну: ведь должны мы были кого-то здесь встретить. «А, что же будет с ними, – говорит мне Нина, – с теми, кто пришёл сейчас? кто учится сейчас? Мы же встретили Завадскую? Кого-то должны они тут увидеть для себя. И правильно – что ты там препода-ёшь. У нас был ещё и Шелегеда, Авакумов, Щетинин. Замечательные мастера-печатники: Володя… Помнишь?» Помимо Завадской и многих других, я встретил ещё и Нину (Кибрик), Сашу (Бровина), Ашота, Миру, да много кого… Спустя двадцать семь лет мы с Ашотом решили, что удобнее, чтобы нас считали братьями. «Так ты и говори, что я – твой брат. Так – удобнее», – объяснил. И мне – то-же. Даже странно как-то, мы, как ни искали, так и не нашли родственников. И это при такой-то род-ственной почти и географической связанности. Да: удобнее – братья. Слушайте, как говорит мой новый брат. Я подписываюсь под каждым его словом. Это его вступительное слово для короткого каталога, первого в его жизни. По-моему, неплохо! А? Я люблю – как пишут художники. Неплохо, да? И – мне всё близко. И знакомо до… до того, что мы – братьями стали. Наконец-то, брат!



ОТ АВТОРА


В каталоге представлены работы, написанные за последние пять лет. Работы, ко-торым я доверяю. Они объединены общим каталогом: преобладанием зеленовато-серых, голубова-тых и желтоватых тонов. Мне хотелось передать ощущение мимолётности, зыбкости окружаю-щего, преодолеть статичность пейзажа, отразить подвижность художника и изображаемых им объектов по отношению друг к другу.
Я очень люблю туман. Время на переходе ночи в утро, вечера в ночь, когда предметы трудноразличимы. Люблю зимние туманы. Деревья в тумане. Снег, туман, сумерки. Туман мне ка-жется фильтром, отсеивающем всё лишнее. Это даёт волю воображению. Иногда глаз мешает познанию. Кто-то из древних сказал, что надо выколоть глаза, чтобы лучше познать мир.
Не могу жить без гор. Месяц – полтора в горах дают заряд на весь год. Люблю го-лые, лысые горы, альпийские луга. Особым полем обладают деревья. Дубы, платаны, кипарисы. Ки-парисы живут более 1000 лет. Они магически воздействуют на моё эмоциональное состояние. На кипарисовых досках писались итальянские иконы. В подвале своего дома я сушу два кипарисовых бревна. Мечтаю лет через десять на хорошо высушенном дереве написать икону. Вообще, я счи-таю, что художник должен испытать себя в различной технике: и во фреске, и в ксилографии, и в офорте… Работа над картиной начинается для меня с вырезания подрамников циркулярной пилой, натягивания холста, грунтовки. Всё делаю сам…
Я испытал много влияний, мне многое нравится в искусстве, но особо хочу выделить древнеегипетские фаюмские портреты, ассирийские рельефы, Джотто, Пьеро де ля Франческо, Рогира ван дер Вейдена, Матисса, Карзу, Сарьяна, современную скульптуру – Константина Бран-куши, Генри Мура.
Особое место в моей жизни и творчестве занимает Корея, корейское искусство. К этому я пришёл через любовь, связав свою судьбу с художницей Мирой (Хо Чун Хва). Характерно, что и Армения (Ереван, Арарат) и Корея находятся в районе 40-ой параллели. Хо Ун Пэ говорит, что горы и перевалы Дилижана и Иджевана напоминает ему Кымгансан (``Алмазные горы``). В обычаях и культуре этих, казалось бы, столь далёких народов поразительно много схожего. Мне кажется, что мы с Мирой пропитаны духом обеих культур…
Огромное влияние на меня оказали китайская пейзажная живопись и японская калли-графия. Кстати, 40-ая параллель проходит и по Китаю (совсем рядом с Пекином), и по Японии. Я искренне благодарен своей преподавательнице по суриковскому институту Евгении Владимировне Завадской, которая научила меня понимать китайскую живопись. В её удивительной книге о Ци Бай-Ши приведена цитата из Поля Валерии о влияниях: “Нет ничего более личностного, более ор-ганичного, нежели питаться другими. Но нужно их переваривать. Лев состоит из переваренной баранины”.
Импульсы моего сегодняшнего творчества – природа, горы и деревья Армении и Гру-зии, небольшое горное село Табахмела возле Тбилиси, где я живу в последние годы, запахи просёлоч-ной дороги, скошенной травы, цветущих садов, вид кипарисовой аллеи, профиль красивой женщины или ребёнка, бой старинных часов в моей мастерской и многое, многое другое.


Ашот Киракосян
          

   

Здорово! да? Я люблю – как пишут художники. Художники, эти молчуны, знают о жизни много… много… много… Я очень люблю Миру и Ашота. И всю их семью. Большую. Теперь уже и детей. Теперь уже, давно переросших нас, взрослых, рослых. Мы опять вместе. С Ашотом. Он, успешный дипломат, возвращается… 
    Когда, в один и тот же день Ашот и Мира объявили своим родителям, что хотят пожениться, у их мам одновременно был инфаркт. В один и тот же день. В Тбилиси и Москве. И мам развезли по больницам. Так это началось. Долго не было детей. Да, вообще, всё было не просто, сложно. Сейчас – старший в Корее, скорее всего будет дипломатом, младший учится на архитектора. Всё позади. Пока. Ашот успел побывать атташе по культуре республики Армения. Блестяще зареко-мендовал себя на этой работе. Добился успехов и уважения. Всё бросил. Приехал. Мы вместе опять. Мира – директор крупного ювелирного магазина (южнокорейского, на Арбате). Мы затеваем вместе  что-то опять… с живописью. Не могу читать его слова без восхищения и солидарности. Он должен был стать моим братом. Это какое-то новое братство. Во живописи…
В стихах?.. Братство! Братство! Братство… во стихах.
Кукин? Читайте – он редактор ГАЗЕТА. ru.
Глава десятая. Вот…



***

нас
идущих и едущих в утренней мгле
толпой выходящих из-под земли
в утренней гуще бредущих
ждущих автобуса или вагона

нас
мониторы включивших
припавших к клавиатурам
в двери входящих садящихся в кресла
встающих к столам и прилавкам

лгущих но жаждущих правды
в мутной воде морозного утра
изнемогающих нас

ангелы Господни
всё равно
из последних наверное сил
осеняют своими крылами


***

  Мише Свердлову после выхода
                "Занимательной Греции" М. Л. Гаспарова

Ненавистна, Свердлов, мне заумь новых
Стихотворцев, кривлянье богемы нашей,
Поэтесс жеманство, постмодернистов
Болтовня с ужимкой.
Как затянут песню с припевом "как бы",
Как пойдут плести про "телесность власти",
Так и плюнул бы да бежал подальше
От оравы модной.
Не осталось, что ли, на свете правды?
Простоты и чести, любви и веры?
Мир сошел с ума? Да чего их слушать -
Идиотов кучку!
Кто рехнулся, пусть в симулякрах бродит,
Всюду фаллос видит, вагину чует,
Почитает Хармса царём поэтов
И отцом - де Сада.
Вот Гаспаров здесь написал про греков
Для детей: прозрачно, легко и точно.
Как для нас старался - хоть мы с тобою
Уж давно не дети.


***

Если б мог, я пил бы это лето,
Как, наверно, в старину пивали —
Запрокинув голову и к чаше
Припадая жадными губами.
Как, наверно, в старину пивали,
Я пустил бы чашу ту по кругу,
По рукам на дружеском застолье,
Чтобы всем друзьям моим досталось.
Пил бы я, мешая грусть с весельем,
Слушал песни и смотрел на звёзды,
И мои бы мысли стали роем
Пчёл медвяных, крыльями звенящих —

И одна впилась бы прямо в сердце,
И стихами б захлебнулось сердце…

Если б мог, я пил бы это лето,
Как на тризне кубок пьют
        прощальный —
Со щеки слезы’ не вытирая,
Ничего вокруг не разбирая,
В дальний путь, откуда нет возврата,
Провожая друга или брата.


***

Всё сделано из воздуха: и ты,
Рассеяно взглянувшая куда-то
Поверх домов, и светлые листы
Раскрытой книги, и крыло заката,
Лиловое, с огнистою каймой,
И этот стол, и чашки, и печенье,
И твой халат, и голый локоть твой,
Настольной лампы в стёклах
         отраженье,
Закатный блик в недопитом вине,
Будильник и бутылка на окне.




Известный и публикующийся поэт. Востребованный, уважаемый, читаемый, высту-пающий.
Фёдоров? Всё больше грустный, если не сказать печальный.



***

Когда-нибудь, — пройдут года
И время перестанет течь,
Как в кране ржавая вода, —
Я сброшу груз тяжёлый с плеч
Грехов, что накопились за
Две тыщи зим, две тыщи лет;
Закрою наконец глаза
И превращусь в печальный свет,
В росу, что ляжет на траву
Однажды у истока дня…

Друзья мои! Ау, ау! —
Не ждите к ужину меня.




По сути он – такой. Все его разбитные стишата, как изволила выразиться одна дама-искусствовед из нашего музея, очень грустные, почти безысходные, трагичные, как наша русская жизнь, как жизнь поэта, актёра. Он печатается, играет. «Какая личная жизнь?» – возражает он мне, – скоро Лере (дочке – А.К.) – двенадцать, потом (уже почти) четырнадцать. – Глаз да глаз…» «Пони-маю, конечно, какая – личная… глаз да глаз… четырнадцать уже». «Нет не уже, но скоро». «Пони-маю… Готовиться надо». «Ну да». Он  становится серьёзным по сути лишь тогда, когда говорит о дочери. И о сыне (`швейцарском`) теперь говорит хорошо: «Хороший такой мальчишка. Хоро-ший…»



ДОЧКЕ

               
                Моя взъерошенная птичка, —
Она давно уже спала,
Смешные разметав косички,
Сложив усталые крыла.

Весь день, наверное, порхала,
И вот, уставши, улеглась;
Меня, в ком совесть отдыхала,
Она так и не дождалась.

На цыпочках пройду в покои,
Колена подле преклоню
И поцелуем (в веки кои!)
Свою бедняжку осеню.

И в состояньи этом зыбком
Вдруг различу сквозь лунный свет
Её счастливую улыбку,
Ниспосланную мне в ответ.




Грустно. Грустно. А кому-то очень весело от его стихов, стишат, как говорят про них некоторые… Не я.
Глава одиннадцатая…
Я собрал воедино всё разрозненное из произведений Оли, Оли Петровой, доставших-ся мне. И – преподнесённых в дар, как посвящение. Я ценю это и люблю это. Это дорого мне. И тро-гает меня. Как всегда, когда читаю и беру в руки. Я люблю обрывки и слова. Чувства, записанные случайно и сбивчиво. Я вижу следы искусства в этом. Живая душа бьётся. Оля…



***

Прикосновение тел – в высшей степени
Откровение , где лжи не хватает
Духу просочиться , где она просто
Неуместна .


***

Я не заметила в какой день и час ,
Я не вспомню под крышей или
Под небом
Вошла любовь в моё сердце .
А может постепенно просачивалась
Оттого и незаметно ?
Но легче будет услышать , когда
Сердце забьётся впустую –
Порожнее от любви .


***

Не надо смотреть в эти глаза –
Они всё понимают –
Это всё равно ,
Что положить на плаху свою душу
Второй раз .


***

Я знаю мой страшный недуг
Исходит от ласковых рук
От твоих , бесконечно родных
И нужных нам на двоих
Эти руки всегда хлопочут
Даже если лицо хохочет
Они любят меня морочить
И всегда меня обнимают
От других меня отнимают
И ласкают , ласкают , ласкают .


***

Хочу понять тебя всего
Когда ты рядом
Прислушиваясь к фразам , слову
В какое-то мгновение понимаю
Тебя я знала сотни лет .


***

Той звезды на которую мы смотрели ,
Счастливые , уже нет на небосводе
Звёзды угасают не только , когда
Человек уходит в другой мир . 

 
***

МОЖЖЕВЕЛЬНИК * НЕЖНОСТЬ * ДОЛГОВЕЧНОСТЬ

Заключение экспертизы :   Та смола на моих руках
 Что подарена майским лесом
 – не смывается .


***

Мужчина и Женщина
                Уходили по берегу реки
                В разные стороны …

Они не узнают , что провожали
                Одинаковыми взглядами
                Плывущий по воде
                Жёлтый кленовый Лист .


***

Где искать тот колодец

                Из которого мы брали воду ?

Осталась ли там влага ?

Если нет ,

То верно на тёмном дне

Лежит спящая крапивница

Видевшая Нас Счастливыми


***

Пройти по всем Мостам Земли
    Большим и Малым .
В простом желании моём –
    Одна причина :
Все ветры рвущиеся с рек
    Остудят Сердце .


***

Из всего , что я делаю в Своей Жизни –
Самым удачным у Меня получается –
    Задушить Свою Любовь .


***

Одна радость от цветов , которые Ты Мне не дарил –
                Они не увянут


***

Мне хочется прожить столько Лет ,
Сколько ветвей было у Пихты ,
Погибшей четыре года назад …


***

  Молитвы , которые Я выпрашиваю
                За Тебя
        Стали приниматься Богом


***

Путь , который делится на два отрезка “туда” и “обратно” ,
Повторяясь ежедневно , в итоге является одной дорогой ,
Которую Мы Сами выбираем .
Проходит Жизнь …




                Оля.
Прости.
Я упростил всё. И обработал попроще – в написании, и – начертании. Они, стихи – лишь росчерки, как рисунки. Они – живые, ещё пишутся только…
Набрал попроще.
Я только слегка обработал их; слегка только… Оля, прости. А в основном – оставил. Слова, по крайней мере, – те  же… Пусть пишутся ещё! Твои стихи, Оля! Оля!
Оля – талант. К ней подходит это слово. Человек изысканного и благородного чувст-ва. Человек, владеющий многим. И многими сердцами. Человек – забота о младших, о других. Чело-век стихов, картин, песен. Человек, сажающий цветы, кустарники, деревья. Человек, читающий ли-ству и кору, запахи ветров. Зелень узнающая по отливу. Оля – человек лесов. Полевыми живущая зноями. Прохладами дебрей. Оля – человек удивительный. Красивая. И – как фея. Фея леса. Нимфа АБРАМЦЕВА, так её называли. Её я увидал однажды на аллеях парка нашего. Она – олицетворение природы самой, этих мест, что дороги нам так. Сама музыка этого.
Оля – всегда кого-то спасает, кого-то лечит, кого-то нежит, ублажает. У неё ласковые руки. Она составляет гербарии, шьёт, пишет прозу, планирует целые клумбы и сады, посадки и цветники, пишет научные трактаты, чертит чертежи, набрасывает схемы красоты неземной. Она чувствует и понимает цвет, цвет, состоящий из растений и живых токов, их напитывающих и пи-тающих. Растения – её жизнь. Она живёт жизнью растений.
… И многие, многие – из наших… были у ног её… У ног её… В ногах её.
У неё прекрасная семья: муж, сын, внучка. Родня – бесконечная и многочисленная. Она – живой приют ВСЕМ страждущим. Она – местная Мать Тереза. Хотьковская. Нимфа. Фея цве-тов. Обожаемая!! Обожаемая!! Цветами и людьми! Слитная с воздухом весны грядущей, Оля!! Оля!
Мы завершаем. Я завершаю.
Глава двенадцатая. (”Точка.“)
Как можно научить? Дураков нет – дай пример. Дети смотрят на нас. Не на то, что мы  им говорим, поучая. А на то, что мы делаем, как мы живём. Мы – живые примеры. Я хотел бы, что-бы у тех, кто идёт за мной, сложились бы подобные отношения: братские, любовные, понимающие, примиряющие. И я хотел бы – что-то передать… им, тем, кто младше, тем, кто – за мной…   
 Они не такие – те, о ком я писал тут. Поверьте. Они – краше много того. Они – на-стоящие таланты. Нет, не те, о которых напишет журналист из телевизора. Они – суть нашей земли. России. Они – те, на которых стоит жизнь. И моя. Человек не может один. Как бы ни был он талант-лив – не будь один. Не будь. Не… Как бы ни был талантлив ты – не будь один. Не будь! Держись! “Корней”. Людей. Друзей. Выбирай талантливых. И они выберут тебя. Будь верен человеку – и Бог тебя не оставит. С Богом. Держаться человека. Вот чему я хотел бы научить вас. Мои дорогие…
Я упростил всё. Они художники все. И – лучший – Костя. Они рисовали и писали свои тексты сами душою бессмертной своей. Я верю в эту пронзительность и боговдухновенность. По жизни их вела и ведёт любовь. И доброта. И талант. Что сказать тем, кто придёт учиться ко мне, у меня. То, что я кладу венок чувств своих этим людям – моим друзьям. У кого учусь я. Жить. И лю-бить. И быть честным. И правдивым. И отважным. Мы вместе – и это было главным. Не разлучаться. Была атмосфера, среда. И любовь. И есть она – эта любовь. Есть! Есть. Она – любовь! Есть! Атмо-сфера любви. Воздух! любви! И счастья! Счастья жить! Жить! Среда, среда, в которой дышится и поётся легко. И, вдыхая воздух любви, не говори о печали, вставай от беды. Учись. Как и я. На рав-ных. Я вдыхал и тех, кто младше, и тех, кто старше. Питайся. Целебными соками счастья. Общение – то, что нам подарено. Мы – дары друг другу. Это главное. Мы – подношения друг другу. Мы – среда. Среда питательная. Где растёт и цветёт СЧАСТЬЕ. И ЖИВЁТ ЛЮБОВЬ!! И живёт любовь. И – жи-вёт – Любовь! Любовь! Любовь!
«Что возьмём с собою из этого мира, – говорит священник Владимир Лапшин, – только человеческие отношения». Мне запомнилось это. Навсегда. На всю жизнь. Из его общих ис-поведей 90-ых годов. Я слышал его в Храме святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине в Москве на Столешниковом. Человеческие отношения – вот чему я хотел бы научить молодых. Нет, не с мелом у доски. А, рассказав то, что рассказал. А живопись – ?
И я не умею учить. Я умею только любить. И бросаю цветы к ногам всех, кто помя-нут был в этой притче о сладости радости. И – бросаю цветы – всем воспитанникам своим, вошед-шим в мою жизнь. Пусть только слёзы радости окрасят ваши холсты. Я? – только привнесу слёзы молитв своих о ваших сердцах. Чтобы они научились любить. Любить и позволять любить себя. Как мы. Как я рассказал вам. Как было у нас. Как было со мной. До беспамятства, до спаянности. И этот мир не одолел нас. Нас не взяли его жала. Горечь и боль не сделали из нас мерзавцев. Умели про-щать и терпеть. Терпеть и прощать. И любить снова. Прощать и прощать опять. И любить. Прощать и любить – главное. Мы теряли и боролись. И за своё искусство. Незаметно в мир вошли вы – наши дети. Что делать: “Очередь должна двигаться”, – как говорит моя мама (с улыбочкой – юморист-ка!). И вот пришли вы. Взгляни – вот картина перед тобой – здесь мы все… нарисованные не под-робно, но точно, любовно. Только на равных я и могу сказать тебе: ищи своих. Тех, кто старше, тех, кто младше. Тех, о ком ты только услышишь. Тех, кто придёт много позже тебя. Работай и для них, думай и за них. Время близко. Годы обманчивы. Атмосфера… Атмосфера – главное… Формируй СРЕДУ, как говорят у нас в дизайне. Среда – главное, важное. Я ведь говорил тебе, я по первой профессии своей – дизайнер. СРЕДА – главное, важно! Рисуй среду! воздух! дух! атмосферу! Лови! Дух! Атмосферу! Воздух! Среду!
Надо вырастить бессмертные человеческие отношения (Владимир прав). Надо взра-стить семена любви нетленные. Надо успеть полюбить и дать плод. И надо успеть дать красоту для других. Мир гаснет без красоты. Воздух любви – пусть лечит тебя всеместно! Живопись! Ты соз-дашь что-то бессмертное! Вступай в жизнь смело. Держись своих. Держись нас. Ведь, если честно: надо просто идти бок о бок кусок этой жизни! Мы может быть только братьями, сёстрами. И – со-ткать своими полотнами это небо, эту волю, эти стихи, эту любовь, эти слова.
Я жду – мы будем просто выставляться вместе. Я – просто прикрою ваши спины. А вы – двинетесь вперёд. Вы – моложе, наши дети. И – я знаю, я хочу – чтобы сделали лучше. Чтобы у вас всё заладилось и сложилось. Мы – лишь стеной за вами – вам – идти и идти! идти и идти! Вы – художники. Вы – ещё скажете своё слово. Я просто люблю, очень люблю тех, о ком написал. И это-му я хотел бы научить вас, моих учеников. И надо знать – о таланте настоящем, не вымышленном. Для меня искусство – соединённое с чувством и честью – воплощено в Лазаре, Наташе, Жене, Нине, Косте, Мише, Оле, Ашоте, Игоре, Степане, Вильямсе… – многих других, о которых я ещё скажу. Отправляясь в этот жуткий путь, из которого нету возврата – через прожитые годы – бери с собой всё лучшее – тех, кого успел полюбить, тех, кто успели полюбить тебя, мой родной сын, моя родная дочь. Потому что, мы все родные, родные на этой земле. И вы мне все – кто учится у меня – родные – дети, да! Знай!
Я счастлив, что мы шли вместе – этот короткий отрезок пути. Были вместе. Шли. Ру-ка об руку. Опираясь и полагаясь друг на друга, влюблённые друг в друга, в своё искусство и твор-чество братьев и сестёр. Теперь – неожиданно – появились вы – наши дети. Появились – стали взрослыми. Появятся и внуки. (Скоро – ждать и недолго: намётки уже видны: они есть. [За вами не зарастёт!..]) И – теперь – надо держать ответ – перед ВАМИ: что сделали мы в этой жизни, чего хотели, что удалось, как мы относились друг к другу, что считали наиглавнейшим. Ты состоишь – из тех, кого полюбил на этой Земле. Ты состоишь из тех, кто полюбил тебя на этой Земле. Вот и главное! Существенное. В этот дальний Путь, откуда никто, никто, нет – никто ещё не возвращался, возьми тех, кто любил тебя – на этой  Земле, тех, кого полюбил ты – на этой Земле, на этой благо-словенной и необыкновенной Земле нашей, Земле нашей, Земле-планете счастья – СЧАСТЬЯ ЖИТЬ! Счастья жить! СЧАСТЬЯ ЖИТЬ… То, что я хотел бы – передать тебе, тому, той, кто идёт за мной, за нами. Мы – “над пропастью во ржи” – молитвами и стенами – за вас – очередь ваша ИДТИ. ИДТИ. С Богом!.. С Богом!.. 
…Это была среда, свободная от черноты ненависти и бездарности. Это был конец  ХХ-го – начало ХХI-го века. Это была среда, среда нашего обитания. Атмосфера вежливости и при-ятия милых черт друг друга. Воздух! Дух! Атмосфера! Среда!
А среда – это тебе не четверг.


в двенадцати главах, идущих без перерыва:

глава первая: “ЖЕНЯ” (Евгения Владимировна Завадская)
глава вторая: “НАТКА” (Наталья Андреевна Маренникова)
глава третья: “НИНУСЯ” (Нина Кибрик)
глава четвёртая: “ИГОРЁК” (Игорь Фёдоров)
глава пятая: “СТЁПА” (Степан Сергеевич Чураков)
глава шестая: “ЛАЗАРЬ” (Лазарь Тазеевич Гадаев)
глава седьмая: “КОСТЯН” (Константин Лазаревич Гадаев)
глава восьмая: “ВИЛЬЯМС” (Вильямс Алексеевич Невский)
глава девятая: “АШОТИК” (Ашот Владимирович Киракосян)
глава десятая: “МИХА” (Михаил Кукин)
глава одиннадцатая: “ОЛИНЬКА” (Ольга Николаевна Петрова)
                глава двенадцатая: “ЗА АВТОРА” (Артём Вильевич Киракосов)

   
27.08.2007 – 13.09.2007


*          УРОК ТРЕТИЙ (среда): эротика?

Эротика?
Дорога…
Художник – это дорога. Однажды, когда мне должно было исполниться восемна-дцать, без сил сидел я и глядел на дорогу, поворачивающую медленно (я проследил взором) в гору. Это эротичекое зрелище. Завораживающее. Поворот! – как – ! – изгиб! Лучина! Излучина. У меня не было сил встать и идти, встать и подняться. Я переводил дух. В те годы я шёл не останавливаясь в гору, почти без привалов, почти не чувствуя усталости, почти не чувствуя опасности. Дикие звери?.. Люди обходили меня стороной. В горах. Один. Я и издали, наверное, давал понять, что мне хорошо. Да и что делает этот одиночка на вершинах. (?)
Художник идёт на вершину. Вершина всегда вершина. Духовная. Художник – прохо-дит её. Ногами и душою. Стремись к вершине. Стремись покорить. Стремись. Я обходил и ощупы-вал вершины как бы ногами, глазами их проходя, ощупывая. Пейзаж надо проживать. Глазами. Ру-ками. Как тело. Это сродни любви. Это и есть любовь. Живопись. Ты слагаешь из красок и слов, из звуков и собственного напряжения то, что будет жить вечно. Вечно.
Ты художник? Замкни уста твои. Живи зрением и молчанием. Живи, проходя мыс-ленно эти дали, эти расстояния. Умести в душе – как глаза любимой – взор каждого вида. Умести в душе – как пейзаж любимой – пейзаж любимый. Ты напишешь его словами, губами. Прошептав на-звание, как ключ. Нет ничего эротичнее реальности. Если ты видишь. Если у тебя есть глаза. Если ты чувствуешь. Эротика – это талант. Талант эротичен, возбуждающ. Это волнение… Это – волне-ние, всплеск. Это – жизнь внутри. Собственно – талант всегда возбуждает, взрывоопасен. Эротика – лишь первое касание… как… И. Первое. И глазами. Для художника это достаточно. Учись видеть. И касаться ещё глазами до; того, как раскроются звуки; тебе – уже сказалась вся правда – жизни, изо-бражения и видимого. Появятся первые звуки общения. Язык любви. А твой язык – видимость, ху-дожник. Проживай! Проживай всё глазами! сердцем. Прежде, чем кисть твоя священно! священно! коснётся этого праздника – чистого холста, ты должен спеть все песни восторга! – в сердце своём! сердцем своим! Ты – залог бессмертия ВИДИМОГО. Господь творил для тебя. Тебя надо писать с большой буквы. Ты – жизнь молитвы. Не думай – Господь Молился, Глядя часами в пустыни без-жизненной Палестины. Не думай – ты одинок не более, чем Он. Не думай, вообще: ты назван, из-бран – и призван. Ты – Его Посланничество. Ты – ПИСЬМО. Человечеству. Его. Эротизм – лишь воздух! воздух! Только начало!.. Пути! Поворот дороги… Что дальше?.. Изгиб тела. Излучина души, реки. Вглядись, вглядись, – что там?? Интерес – это эротика. Творчество – это эротика. Только на-чало. Дальше будет… Праздник!! Праздник!! Эротика – лишь шаги – первые. Иди. Шёпотом пока. Иди. Пока не стемнело совсем. Здесь – не было никого! никого! – кроме тебя, кроме тебя. Твои хол-сты – этому подтверждение. Только чувствуй! чувствуй! чувствуй! – эту сказку БЫТИЯ!! Ты рождён и сотворён – по Образу и Подобию. Ты – весь – дитя добра и света. Любви. Любовь начинается с ка-сания. Только художник касается взглядом. Тебе не нужны слова. Они лишние. Даже названия. Даже – биографии. И истории. Всех искусств. Всех времён. Все народов. Их пишут одинокие толстые тё-ти. И дяди. Им не нужны касания. У них договор с издательством. Касания – это воздух! С воздуха начинается полотно! Я скажу тебе, как художник художнику. Прежде, чем всё началось – был воз-дух! В воздухе – ты можешь (и должен!! должен! должен) почувствовать приближение этого нача-ла! Начала начал! – в искусстве. Эротика? Если в тебе нет этого – отложи… всё! Прости – тебе не нужны – кисти, краски. Бездарность – это нежелание пить КРАСОТУ этого мира. Бездарность – это оголённость. Их бесчувственной наглости. Эротика – это чувство предчувствия. Эротика – это сама возможность. Эта сама возможность. До того, как ОНА появилась перед тобой. Эротика – это из-бранность. Эротика даётся избранным, настоящим.
В МИРЕ эротично всё! Мир эротичен. Если ты не живёшь этим, если ты не чувству-ешь этого – брось кисть! Брось. Рисовать ты на сможешь никогда!.. Уже никогда. Учись!.. Учись дышать. Смотреть. Вдохновенно и учащённо. Учись – пылать молча – у холста. Учись – в молчании – обладать – этими подходами.
Что бы ты ни делал – пейзаж, портрет, натюрморт, абстракцию – ты пишешь свою стихию. Эротике надо учить – прежде, чем… Заточи карандаш… Взгляни на… Коснись остриём мягкой кисти… Вдохни грунт свежий!.. Сочетания красок – не напоминают тебе ничего?.. Линии сами?.. Упругие… Как… И – как – ложится, ложится – это всё – в чистый, белый звук! холста…
Я мог бы тебя научить… Только. Это – почти – откровение, обнажение. Поэзия? Знаешь? – коснуться ДУШИ – пронзительное… Ты должен… должна… – этому научиться. Если уж ты пришла ко мне… Если уж ты пришёл ко мне. Ты ведь моешься – перед сном? Так и кисти… по-сле… их – …  (сочетания) друг с другом. Само смешения красок – это… Это в высшей степени – … ! Если бы эти слова не были так осквернены теми, кто орудует словами, я бы назвал слово `интим-ность`. Это про то, как надо относиться. К своим холстам и натуре. Всё равно – ты один. Художник, в отличии от… существо одинокое. Зрением и молчанием живущее. Зрением и молчанием. Зрени-ем… Молчанием…
Я бы взял твою руку… Я бы коснулся ей… И!.. Дальше – ты почувствуешь сам. Если в тебе это есть. Талант. Талант эротичен. Это как начало!.. Только! Но, без начала нельзя! Эротика – это способность сама… Я бы отбирал учеников и учениц по их способности видеть и жить чувст-венно. Без чувственности нет чувства. Без чувства – жизни, искусства, любви! – всего! всего – нет!
Мне было восемнадцать! – вот! вот! – должно было исполнится!.. И я почувствовал ЭТО!! Это произошло со мной. Я запомнил фразу лишь своего педагога: «Любовь это касание!» Юрий Георгиевич Седов. (Рисунок и композиция. Он преподавал у меня это.)
Я ощупывал всё! всю поверхность земли – ногами проходя, будто тело любимой…
Я сидел. Уже спускался холодный вечер. Манящая дорога заворачивала за поворот. Что там? Эротика? У меня не было сил – встать и идти дальше. Только такие пространства и могут укротить этот дух. Этот дух эротизма, рождающийся в горах. Тот сладостный дух!
Без сил – в восемнадцать лет – можно быть только пройдя столько! сколько я!.. Дух и воздух эротичен. Важно – научиться, и – чтобы – в тебе это не кончалось… Кончалось… и начина-лось вновь. Эротика – способность сама. Жить. Способность жить! И возможность жить! И готов-ность жить! Эротика – готовность сама. Эротика – основа!
Это первое…
Вот абрисы лишь лёгкие! сохранившиеся первых богов, богинь!.. Краски, растёртые из травы, крови, камней! Известняк мягкий ракушчатый серебристый телесный, мрамор… грудь ка-риатиды… Схватывающие линии Джотто, Лоренцетии, Кривели, Фра Беато Анджелико… Пики и кони и павшие сражений Учелло, небо над ними... Перуджино и Пинтуриккио! Дженевра деа Бенча и Чечилия Галерани Леонардо… – предвестницы Моны Лизы. Тициан и Джорджоне – в золото по-глощающие тона… Ласкающие, летящие всполохи взмахов кистей Тинторетто и Веронезе… Рублёва Троица… критских танцовщиц с фресок платья просвечивающие… Их прориси, прописи… Пла-кальщиц древнеегипетских рельефов руки заломленные в боли пения о ушедшем, усопшем… Шел-ка! в складках! Мадонн Боттичелли… Лоренцо Лотто – певец обнажения женского и мягкости и ок-руглости форм. – ЭРОТИКА? Божественность! Божественность! садов и детей, в них играющих, Пьера Боннара; девы Дега, ласкающие, касающиеся самих себя и… воды. Соборы, скалы, волны, цветы и цвет – солнце, солнце само – весна! весна Клода Моне! Терборх! Братья ван Эйки! Лейден-ский Лука! Рогир ван дер Вейден… – великие нидерландцы! Пластика Де Кирико, Модильяни, Арпа, Моранди… Мистика Редона и Дельво, сладостный! сладострастный Дени… Бажбеук! Вольнолюби-вый, вдохновенноовлюблённый Мусатов, фонтаны Кузнецова Павла, звездопад на темперах его дру-га и брата в искусстве Уткина Петра, “Голубая роза”, “Алая роза”…. Космогония Чюрлёниса… Со-мов – мечтающий о… написанном им… самим… как бы во сне-виденении – ведении… Дионисия Богородица… “Владимирская”… Спаситель САМ… ХI-ый – ХII-ый век… СПАС – Власы Золотые… “Златые Власы”,  “Ярое Око”. О!! Я не мог!.. Я не смог!.. И не могу!.. Не могу!... – Сказать тебе все-го!.. Всего!.. Что знал и любил!.. И понимал!.. И понимаю!.. И люблю!.. Знаю!.. – ЭРОТИКА?.. Я не могу сказать всего тебе – тебе – пока – просто учись! учись – касаться кистью чистой! – краски чис-той! – ЭРОТИКА?               

13.09.2007 – 15.09.2007


*          УРОК ЧЕТВЁРТЫЙ (четверг):  кто-то же должен был, кто-то должен был, кто-то должен, кто-то, кто 


Темы, идущие без перерыва, слитно, не отрываясь, а вливаясь, как и жизнь:
 ясли, сад, школа, училище, институт, музей, центр, опять институт…               

Да. Конечно. И – помимо. Тех, кто учит, как жить. Есть те, кто и называются и педа-гогами. Естественно: детство, отрочество, юность, молодость… ясли, сад, школа, училище, инсти-тут, стажирование, повышение квалификации… так сказать. Опять институт…
Итак, тема первая…
По порядку всё! Детство: ясли, сад…
А, есть ли детство? У художника? Я не видел его. Художник чувствует себя худож-ником. Это всегда. Нет, это не его: развлечения незрелые. Бывают художники, кто ещё просто не вы-рос. Художник пишет свои первые творения рано, очень. Как Моцарт, к примеру. В четыре, а к семи – уже дирижирует оркестром. Или – тоже в четыре, раньше ещё даже, в три – как Александр Мень, начавший в три свой фундаментальный труд “СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ”. И писавший его всю жизнь.  Первые блестящие иллюстрации и литературные записи появляются у отца Александра именно то-гда, когда ему – три/четыре. Можно было бы назвать их “детскими” – не стыдно? вам… Ведь они – взрослые… Просто, автор – ещё не вырос. Итак – начинай! Начинай рано! И он начинает… отец Александр, Мень. Ребёнком ещё… Последние издания, конечно, иллюстрированы подобранными и выбранными им самим репродукциями живописных шедевров, ярким выразительным фоторядом. Но, начинать надо рано, очень рано. Собственно, что начинать? Ты – всегда был, и остаёшься… Сколько тебе? Год, два, три..? Ты что-то видишь, слышишь, издаёшь звуки, улыбнулся, берёшь что-то в руки, вот пошёл уже, заговорил, читаешь, рисуешь…
Ты художник… Уже... Потому, что ты был им всегда. Ещё до зачатия. Твоего. Твои холсты – они написаны были задолго до того, как… повстречались, полюбили – твои родители. Они – жили всегда, эти шедевры твоего духа и бытия. Ты? Как ты появился на Свет? Неслучайность? Есть ли у Бога что-то из импровизаций? Не всё ли решено? И сложено? уже…
Сад, ясли… Что там?.. Помню толстых тётенек в белых халатах, воспитательниц, на-верное. Они – строгие – обсуждают: идти или не идти мне на прогулку с остальными детьми? ло-житься ли мне спать в ``тихий час``? пускать ли к приехавшим ко мне родителям? отдавать ли? им? меня – домой, к маме? или, всё ж таки – пусть рисует?.. Рисует. И – побеждало – всегда вот это: «Нет, – пусть! Пусть рисует! Нам ещё надо рисунков – на конкурс. На конкурс. А остальные… Нет, – пусть – этот – сидит – рисует… Пока не нарисует нам на конкурс всего! За всю группу… А, кто кроме него?.. Ничего, подождут эти мамы с папой. Подождут. Не умрут. Отпустишь – не успеет, не нарисует. Этот? – пусть сидит рисует: пока нам всего не нарисует, – маму не увидит, гулять не пой-дёт, домой не отпускать, кормить манкой, кефиром, вливать рыбий жир – пусть на конкурсе первые места берёт, его Королеву – пускать с другим».
Так и стояли мои родители – под забором – ясельским, дедсадовским, пионерским. Пока я рисовал – что там?  – на конкурс. Программу вырабатывал, пока остальные дети, напившись рыбьего жира с манкой, отходили ко сну сладкому – “тихий час”. Полдник – кислый кефир и пече-нье невкусное одинаковое. Запахи обедов и ужинов общепитовых. Они – от ясель, садов, армий… до институтских столовок… Это – атмосфера нашего творчества. Атмосфера буфета – школы, училища, предприятия…
Я рисовал. Я привык. Давать. Быть в дырке затычкой. И сейчас – то же. И я делаю то – что надо. И тогда – когда надо. И я научился жить без амбиций, без эмоций, жить так, как диктует Господь. (А у Него, поверь, всегда были какие-то СВОИ ПРАВИЛА, поверь!) И я преподаю, что нужно. И, тогда, когда нужно. Завтра?.. так завтра… Рисунок?.. Живопись?.. Копирование?.. Компо-зиция?.. История искусств?.. Технология живописи?.. Реставрация?.. Масло?.. Темпера?.. Иконы?.. Скульптура?.. Нет разницы! мне… Я научу… Печатные материалы?.. Офорт?.. Гравюра?.. Литогра-фия?.. Вождение?.. Дизайн интерьеров?.. экстерьеров… Психо||консультации… Как определиться?..  Что делать?.. Кто виноват?.. ``Что нужно? Когда нужно?`` Так жить нельзя – знаю – и живу… Хозяй-ственником… – так хозяйственником. Шофёром? Грузить-носить? Экскурсии водить? Ассистиро-вать? Тамадой?.. Просто помочь?.. ``Никем``?.. – так ``никем``.
И венец всему этому добру – армия, где меня научили – за ночь – создавать целые де-коративно-оформительские комплексы, целые плацы наглядной агитации, целые агитационные хол-лы, клубы, целые идейно-проникновенные композиции грандиозных размеров. И там и пришла эта радость – `смешанная техника`. Когда работаешь всем, что есть. И тем, чего нет. И тем, что только должно быть. Вот откуда это умение смешивать всё  и сразу. “Мешай – и смешается”. Это майор – замполит мне сказал на моё замечание, что тушь (`казеиновая`) красная не смешивается с `нитрой` белой: «А ты мешай – и смешается». С усмешкой, улыбочкой: “Что за дурак?! – этот майор, этот замполит. Смешивать красную тушь?! – с белой нитрой. Рехнулся… Ну! ну…”            
Через полтора часа работы моей он пришёл, заглянул: «Ну вот! – Я же говорил тебе – смешается… Мешай – и смешается!.. Я же говорил тебе…» Я опустил глаза: “Действительно!.. Дей-ствительно. Смешалось!.. Пока я хихикал – и мешал! мешал!”. «Мешай – и смешается». Мешай – и смешается. Вот великий урок. Этого майора. И я мешал… И теперь я работаю – в “смешанной тех-нике”. Господь Смешал. Господь Мешает все наши карты. Пока мы что-то там себе планируем…
Я разливал (локтём, хитро, случайно) кислый кефир, давился алюминиевой ложкой – ненавижу с тех пор (и сейчас) этот рыбий жир, от одного запаха той манки у меня голова кружится (сегодня, как и тогда). (Я, наверное, токсикоман.) Я неслучайно – боролся…
Урок ботаники, практика… Мы собираем (палочками) гусениц зелёных с плодовых деревьев школьного сада. Девчонки крутят пакеты. Мы их закупориваем, с гусеницами уже, напол-ненные плотно. И сжигаем. В большом костре. Урок ботаники, практика. Лопаются. Пакеты. И – гу-сеницы, набухая, и из зелёных превращаясь в чёрные. «Они вредители». Объяснила мне учительни-ца, следившая за нами. Я учился на твёрдое `три`. Особенно по ботанике: знаете, одна эта ~ дезокси-робуноклеиновая ~ кислота чего только мне стоила. Запомнить. Я разучивал её, как стихи. И про неё. (Не уверен, что написал правильно её [название] – ну, у меня же тройки были, простите.)
Следующим был Константин Константинович – учитель труда. Мы год обрабатывали прямоугольные болванки ржавым напильником, спиленным в плоскость напильником. Делали из болванки молоток – заостряли один край. Первый сделал Белов. У него напильник был поострее. Ему дали другой – и напильник и молоток-заготовку. Как только Константин Константинович отво-рачивался – мы бились напильниками, как мечами, насмерть. Были и жертвы. И среди напильников. Ломались. Но, – искры летели. И нам нравилось. Мы рубились ими нешуточно. Вообще – детские нешуточные сражения могли вполне сделать из нас калек: мы употребляли луки, стрелы, настоящие мечи, щиты, томогавки-топоры, ножи, палицы, всё, чем можно драться, потяжелее, поострее, собст-венные конечности, голову, то, чем можно бить. Хорошая школа. Это ещё с яслей, с садика, где при-ходилось драться за место в песочнице, отвечать (или плакать, правда, я мало помню такие моменты; драться – камнями, стёклами – приходилось, плакать – нет… не помню).
Её уводили – мою Королеву. С другим. В паре. Они шли, взявшись за руки. На про-гулку, попарно, за руки… рука в руке… рука об руку. Его звали Мишей. Того мальчика, с которым ставили мою Королеву. Попарно, пока меня сажали рисовать. Мы дружили и с Мишей. Командовали они. Те толстые тёти, воспитательницы, в белых халатах, на голое тело. (Это-то я успевал заметить.) Пропахшие рыбьим жиром, манкой, кислятиной разжиженного кефира. Они гуляли; я рисовал. Пока они гуляли – я рисовал… Мне это было надо. Наверное, это появилось ещё тогда – боль от того, что тот, кого ты любишь – далеко, с другим, а – твой удел – чистый лист! Чистый лист!! Бумаги… белой. Я научился – терпеть эту боль. Разлуки и отдаления. Это нужно – художнику; обязательно, обяза-тельно. Художник – одинок. Изначально и окончательно. Такова профессия. Таковы законы любви. И тот, кто хочет что-то понять, успеть – должен это усвоить. Художник, поэт, музыкант… Я научил-ся этому тогда. Задолго до школы. Меня научили. Терпеть. Эту боль. Ничего тяжелее и не придумать для поэта: отрывать Любовь. Переносить боль разлуки с Любимой. Что ж, что мне было – три, четы-ре? пять? шесть?.. Любовь –  всегда Любовь. И в три, и в тридцать три. Любовь – она одной крови. Красной. Красная. Цвета боли. Когда Любимую уводит другой. Меня научили терпеть это. И выра-жать это цветом и штрихом. Молчаливо. Это пытка. Провожать уходящее Лето своё, Лето Господне – Любимую. Взглядом, исчезающую… Это – самое непереносимое, что бывает в жизни. Поэта, ко-нечно, того, кто решился петь. Можно ли петь – не о Любви? Не о Любви? Меня научили. Нет, не этому, а терпеть. Терпеть, и – складываться свою боль – штрихом и краской – в слова листа, в карти-ны, и подписи к ним. Вот пытка – это творчество. Такое простое замещение счастья – держать Лю-бимую за руку, в руках. Меня научили. Позже – один мой соперник сказал: « <…> (приличное, но, я не приведу его слов – А.К.) в стихи». Я так и поступал. И не жалею. И сейчас. Делаю то же. Стихи, искусство – убойная сила. Он так и не справился со мной. (И не мог бы. И не смог бы.) Ни со стиха-ми, ни с картинами, ни с чем… Я <…> (его выражение) в стихи. Тётеньки эти – воспиталки. Спаси-бо. Спасибо. И я выучился – завершать то, что требовали они – эти тётеньки и дяденьки – на конкурс – чтобы увидеть маму, чтобы увидеть папу, чтобы их пускали ко мне. Также и в армии: `дембельский аккорд` – всё приходилось добывать, и на всё зарабатывать самому: отпуск ли, котлета, увольни-тельная, кусок мыла, портянка новая, значок `ГВАРДИЯ`, письмо из дома (чтобы отдали), право дышать, есть, спать, одетым быть, жить.
Спасибо. Спасибо. Что научили. Терпеть. Ждать. Коротать эту жизнь – с кистью – в листе, белом листе. Научили драться за Королеву. Прощать другу. На бумаге. Белой, как новый, но-вый каждый Божий день.
Константин Константинович вернулся. Это был урок пения. Мы довели очередную свою училку (молоденькую) по пению. Она вылетела в слезах (из класса): мы, наверное, очень гром-ко пели. Константин Константинович вошёл с гармошкой: – Что? Думали я только напильниками умею управлять? И он заиграл… глядя дико на нас. Предвкушая. Мальчикам он ставил по пению (и по труду) четвёрки, девочкам – пятёрки. И Белову – пятёрку. Нам (с другом моим Серёжей) – трояки – по всему. «А! – “битлас” отрастил». И он тянул меня и Серёжу (моего друга, сопартника, с самого первого класса, Качанова) – за волосы вверх, сзади ухватив что-то там на наших головах. Это были шестидесятые – конца и семидесятые – начала. Битлс уже пели. И мы уже их слушали. Ещё не было первых обработок их песен Deep Purple в `тяжёлом` стиле, но уже был Дилан, открывший рок и взявший электро- вместо акустической гитары и спевший `Like A Rolling Stones`. ``Рок`` уже сменил ``бит``. А взрослыми мы были всегда. Только маленькие. Невыросшие пока. Песни протеста пошли с иным напором…
«Мешай и смешается!»
«Рисуй, пока всего не нарисуешь».
И мы не стриглись. Всё равно. И стреляли по учителям… (рогатки, трубочки, снеж-ки). Кидали что-то сверху (по ним и в них)… Всё равно… И не делали уроков. Нас пытали: застав-ляли стоять “смирно” уроками… Молчать… Закладывать друг друга… Угрожали. Водили по заву-чам, директорам, советам, род-(родительским)-комитетам. Стыдили перед классом, “линейками”, выводили, ждали “покраснения” и хотели нашего стыда, вызывали его всяческими способами у нас (будто мы грибы или овощи), торжественно лишая галстуков, развязывая их на ~эшафоте~ под зна-менем `дружины`… Мы – так и жили… И не вступали в комсомол. И – носили запасные галстуки. Чтобы, когда нас опять торжественно, застыдив на “линейках” их, исключат из пионеров, повязать их, галстуки, с ухмылочкой друг другу гордо… И – поздравить радостно друг друга – с очередным вступлением… Сами себе подписывали за родителей разные экземпляры дневников на грозные: «РОДИТЕЛЯМ!! СРОЧНО ЗАЙТИ В ШКОЛУ!! ВАШ СЫН – ХУЛИГАН!!» Красным, заслюнявлен-ным химическим карандашом. Под оценкой: “0” синим, тоже слюнявленным, химическим. Ноль по-лучил Серёжа. «Почему? За что?» «А ты и единицу не заработал». Таков был учительский ответ ему. На всё, чего он стоил. В той жизни, пионерской нашей.
Почему я приходил первым на всех классных соревнованиях? От злости. Надо быть злым – чтоб приходить первым. Бросал лыжи и бежал пешком. Без лыж. По лыжне. Ломая `кайф` тем, кто собирался меня унизить, обогнав. Ломая лыжню. Всем. Всему классу. Всей школе. Всем ос-тальным участникам соревнования – из других заведений, школ. Художник должен быть злым. Но-вость? В Училище было также. Я был первым, хотя и не тренировался ничем. Просто был злым, хо-тел победить. Художнику нужно это. Помимо – “своего мира” внутри – быть первым, побеждать, победить. Чтобы – удержать “свой мир” – внутри. От остальных, недобрых, непонимающих. Я нау-чился. Даже, когда меня писали вторым, я знал – я был первым на финише. И в Училище тоже. А – писали – вторым. Из-за живописи. Как будто это связанные вещи. Из-за рисунка, из-за композиции. Будто бы – отличники по рисунку и композиции – и бегают быстрее остальных, тех, кто шпарит под Дега или Рублёва, под Писарро или Вламинка, под Ларионова или Сомова, Дионисия и его школу.   
Спасибо. Мы научились отбиваться и проучивать наглых, вступаясь друг за друга. Мы научились показывать наглым, бандюгам – ножи. И на нас мамы бандюг научились писать жа-лобы и просьбы, объясняя, как ранимо и глубоко чутко их нежное произведение – юный бандит, нас угнетавший. И ходить, ходить по директорам и завучам, защищая своё “небесное сокровище” от нас, объединившихся “звёздочкой”… кругом дававших `ответ` школьным, дворовым, уличным подонкам и преступникам. Я был плохой командир. Может быть, немного быстрее других участников объеди-нения успевавший решать пару задач по математике и русскому, чтобы – дать списать друзьям… Девочек в “звёздочке” не было. Потому, может быть, так плохо и всё обстояло среди нас. Девочки – это у других “звёздочек”, недосягаемо… для нас… Списывали они плохо, друзья. Если у меня и мелькали четвёрки иногда, пятёрки… то у них – нули, колы, двойки… трояки – редкие… Мы научи-лись противостоять начальству. Классом. “Звёздочкой”. (Я был командиром этой “Звёздочки”, где, кроме колышников и двоечников мелькало и пара “не безнадёжных”, тех, кому удавалось-таки как-то списывать у меня хоть на редкие, но ``тройки``. Я – командир? Как самый приличный, наверное. Всё-таки, ещё и рисовал… И родители у меня – инженеры, авиастроители, радиотехники.) Школа – она и была – школа. Спасибо. Спасибо. Выучили. Чему могли. Чему смогли. Как могли. Спасибо. Спасибо.
– Надо петь громко. Чтобы слышали, – говорил нам Константин Константинович (мы его обзывали… Ну не буду говорить как.). А нас с Серёжей всё равно выводили из класса: мы пели громче, чем даже все остальные в классе хором. Может, чуть под Леннона с Маккартни? Я – Леннон; он – Маккартни. Константин Константиныч поднимал Серёжу за уши над полом. И держал. Так. От этого у него и уши такие оттопыренные на всю жизнь и красные до сегодня, до сего дня, вот как. Мне доставалось меньше. Я и ростом меньше, и поинтеллигентнее. Был. Серёжа сейчас серьёзный издатель серьёзных журналов, архитектор, организатор, педагог и продюсер, руководитель фирмы дизайна, автор множества проектов, человек совсем не бедный. Прекрасный сын, муж, отец двух до-чек-красавиц (на выданье) и юного наследника-блондина, крепыша и юмориста. Вожделенный обра-зец (до сего!) всех девчонок, девушек, женщин, где появлялся. Серёжа. Слаще самого Пола (`битла`) выглядит. Живой наш советский школьный свой (Пол) Маккартни. К чести нашей добавлю, что ни-кто из нас ни из каких соображений не перешёл дорогу другу. Не из-за какой красавицы. А ведь жизнь продолжается, вокруг нас – их всё больше, и они всё моложе, и агрессивнее, завлекательнее, и всё труднее удерживаться… труднее... Нет, не было и взгляда косого. Дружба. Ревностей не было. А адресаты были одни – что делать – по жизни-то  вместе… Другом он был чудесным всегда. Как и все. Мы. Мы дружим. И – до сего… За Битлс – терпели боль. Но любили – и растили волосы, делали клёш из школьных дудочек, вшивая… разрисовывали широкие ремни… Пели “Тачанку” (“Качанку” – мы её называли) – других песен К.К. не знал. Так прошли несколько лет. В этой “Качанке”. Я и сейчас в свои… пою эту песню… Научил. К.К.
Серёжу и по голове били. Линейкой. С оттяжкой (“оттяжечкой”, как он говорил), как он любил. И делал и говорил. Это слово: “c оттяжечкой”. По затылку сзади. Это был Галкин. По ис-тории. Его потом уволили – к девчонкам приставал (на картошке), в 8-ом, когда они уже ~набухли~ (где-то по тринадцать было уже). Доставалось.
Было и рисование и черчение. Хочу сказать, что преподавали хорошо, не было ду-рацкой детскости, что стало концепцией ныне. Не было этого дурацкого “развития творческих спо-собностей”, что составляет основу современного образования. Учили детей, как взрослых. И это в обычной школе. И был хороший педагог, увлечённый, знающий. Я, не без труда, добывал `четвёрку`.
Композиция, конструктивное построение, цветовое и тональное решение, выявление объёма, работа карандашами, кистями, красками. Всё было грамотно в советское время. Я разучил: полутень, полусвет, свет, блик, свет, полусвет, полутень, тень, полутень, рефлекс. Тон – полутон. Так строится объём… Я даже и сейчас студентам объясняю, вспоминая уроки 4 – 6-го классов. Спа-сибо. Кто-то же должен был учить. Просто учить. Нет, не жизни, а как рисовать. Вот и учили…
В лагерях были кружки. И я записывался. (Пионерские лагеря, не путай! P.S. – А.К.) И меня там тоже учили. Как что-то там мастерить, лепить, клеить, раскрашивать, связывать, выпи-ливать, обжигать, выжигать. Да. “Умелые руки”. Да. Спасибо. По-дурацки – но я научился трудиться, что-то делать руками. Уважаю и люблю ремесло и с восхищением нескрываемым любуюсь работой рук. Спасибо. Спасибо.
В детской изостудии Дворца пионеров на Ленинских горах (лучшей студии [по обо-рудованию и педагогическому составу]) меня учили, нет, не лирике и, как жить, а – гипсам, а – ри-совать гипсы. Готовились поступать. Участвовали в международных конкурсах. И это была уже взрослая профессиональная жизнь. Спасибо. Спасибо. Наталья Николаева. Красивая молодая жен-щина, окончившая только что Пединститут (“Худграф”) – она нас учила, возила в Питер (тогда – Ле-нинград): по музеям, по дворцам, по городу. И мы рисовали, писали – зимой, на ветру, на снегу, в лёд, в дождь, град. Без перчаток. Много работали. Дети совсем. Детства нет у художника. Он должен научиться. Должен успеть. Нынешнее “развитие образного мышления” – это для детей. Мы готови-лись – учиться дальше, поступать, жить в профессии. Без всякой морали – учились побеждать – в конкурсах, олимпиадах, выставках, соревнованиях. И побеждали. Спасибо. Спасибо. Наталья Нико-лаевна. Спасибо. Спасибо. Дворец пионеров. На Ленинских горах. Спасибо. Спасибо.
В Училище я поступил сразу. Конкурс был – шестнадцать человек на место. Хотя… Не про мораль скажу, а про учёбу. Рисунок, композицию вёл у нас Седов. Это легенда. Легендарный педагог. Я много шёл и против него. За своё искусство и право видеть и излагать. Так, как мне это виделось и излагалось. Но, сейчас понимаю, что почти вся ``наученность`` – от него. И он занимался с нами, не щадя себя и жизни своей и времени. Он объяснил и продолжил: конструкция, каркас, по-строение, механизмы движения человеческого тела, тональное построение. Именно он, в те года, го-ворил и учил композиции – законам, основам и главным приёмам, мышлению, ходам, встречающим-ся в истории искусств. Делал, что мог. Для нас. И любил нас. Очень. И меня – очень. Спасибо. Спа-сибо.
Матильда Михайловна Булгакова – всесоюзно известный педагог живописи. Большой друг и мягкий, воздушный, собеседник. Легенда. Нас окружали достойные, воспитанные и талантли-вые педагогически люди. Спасибо. Спасибо. Матильда – мы называли её просто, без отчества – была мамой нам. Но, она научила нас – серьёзности, вкусу, ориентации на хорошие образцы, требователь-ности к себе, к материалам, к качеству постановок, которые пишешь. Она просто сидела с нами, с альбомами Боттичелли, Фра Беато Анджелико, Паоло Учелло, Сезанна… листая альбомы… ожидая, вдруг нам нужно будет посоветоваться, показать ей свои работы. И заступалась за нас. На просмот-рах. Отбивала от начальства. Как наседка – детей. Любовь взаимная. Спасибо. Спасибо. И научила. Она мне сопереживала и помогала и оберегала, относилась нежно. Эта нежность и во мне.
Их нет больше, Юрия Георгиевича и Матильды Михайловны. Теперь, когда я сам преподаю, я люблю их и ценю их ещё больше. И люблю их, и ценю их. Они знали мою любовь. Я не был не благодарным. Я посвятил им выставку. Недавно. И слова… Слова любви! Что ещё есть у ме-ня? Я – состоялся – благодаря и им, моим прекрасным педагогам, которые выучили меня. Нет, не как жить, а как работать. Рисунку, живописи, композиции. Я ценю и плачу и плачу. В память их я сделал посвящения живописные, поэтические. Когда их уже не стало. Простите. Простите. Все эти двойки… тройки… четвёрки… (Пятёрок не было. И это достойно. Славно. Пятёрка – стыдная оцен-ка. Что я – Босх? Бог? – пятёрки?..) Какие они все были художниками? Я не видел. Я не знаю. Никто из нас, кажется, ничего не видел… Ни одной работы! А, – это важно? Говорят, всё разошлось… Нет ничего… Ни от Юрия Георгиевича, ни от Матильды Михайловны. Ни от других. Нет, не осталось. Разошлись… Ни одной работы. Я не видел… Никто из нас не видел. Есть мы. Спасибо. Спасибо. Есть мы. Есть мы. Спасибо. Спасибо. Есть мы. Мы оставим. Работы… и учеников. Следующих… за нами, Матильда Михайловна, Юрий Георгиевич. Простите. Простите.
В институте были печатники – у которых я учился офорту, литографии, ксилографии – больше, чем у иных педагогов. Спасибо. Спасибо. И за чай и за бутерброды. Спасибо. Спасибо.
Они учили меня обрабатывать медные и цинковые ``доски``  для офорта, готовить лак, коптить его горелкой, затачивать штихеля и травить в кислотах то, что нарисовал, печатать, су-шить и нарезать оттиски. Учили шлифовать тяжёлые литографские камни, наносить рисунок, тра-вить опять, печатать опять, сушить опять. Готовить ``доски``  для гравюры… На дереве, линолеуме, картоне…
Спасибо. Спасибо. До конца своих дней – состоявшийся график. Графика – моя `ис-торическая родина`. Куда я всегда могу вернуться, `отступить`, когда мне неуютно, грустно, оди-ноко, больно. Если не получается… Мой запасной аэродром, моё убежище в мире “всё новых воз-можностей” “и технологий”. Особенно, печатная. Особенно, печатникам – я благодарен. Особенно, маэстро – Володе Потапову. Володя так и не сказал мне своего отчества. «Хочу умереть Володей», – сказал. Благодарен, признателен. Особенно. Мастерам – печатных мастерских Института имени Су-рикова, который я закончил, и, где сейчас преподаю. Реставрацию. И многое, многое другое. Спаси-бо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Я не забыл. Я ценю. Я помню. Я всё отдам – им – молодым; я обе-щаю. Обещаю. Обещаю. Отдам. Не быстро. Не – сразу. Но…   
Были те, кто учил меня реставрации. Нет, не жизни, а приёмам, технике, технологии, ремеслу. Дмитрий Петрович Сыров – `иконе`. Это в музее. Заповеднике “Абрамцево”. Светлана Ва-сильевна Близнюкова – картинам, маслу. Спасибо. Спасибо. Она – в `центре Грабаря`, `ГРАБАРЯХ`. Позже, куда я направлялся на `стажИрование` (от музея), как там говорят, в Центре. И выучили. Я ведь, так и живу, так и зарабатываю – легко… легко… Это мастерство, настрой, ремесло, крепкая школа, без которой нельзя. Вот, что хотел сказать. Это школа, без которой нельзя. И сейчас – я уже стараюсь выстраивать всё в ряд, стройный. Теперь – когда учу сам. Мне хотелось бы – научить их – всему, тому, что умею руками и понимаю головой и знаю сердцем сам. И – это не  – жить, это просто – научить. Кто-то же должен учить. В яслях, садике, школе, студии, училище, институте, музее, центре. Спасибо. Спасибо. Вам – мои педагоги. Низко склоняюсь…
Кто-то же должен учить… Не считая себя маэстро, без амбиций собственных, без перегибов, без комплексов несостоявшегося художника, без травм для тех, кого учишь. Спасибо. Спасибо.
Говорят, понятно теперь, почему в моих работах так много наивного, детского, от примитива, – у меня, оказывается, – “не было детства”. Понятно теперь. Им. Тем, кто любит мои ра-боты. И – ценит их. И любит их. И – ценит их. И – любит. И – ценит. И – думает обо мне и работах моих. Спасибо. Спасибо. Нет, я не умер, как художник. Живу ещё… Живой! Нет. Я – не сдох, как – творческий организм. Нет. Спасибо. Что любите, цените, храните, читаете, приходите на выставки, понимаете, покупаете. Мы – дружим. Мы – ближе, чем все слова, обозначающие близость. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Вам всем. И – всем вам. Спасибо. Спасибо.   
Кто-то же должен был. Взять на себя великую миссию научить. Научить и научить  успевать. От того и слово УСПЕВАЕМОСТЬ. Что успеваешь. От того, что – ты – успел. Тот, кто не успел, не сел в – <…> <…> – уехал без него. Педагог не учитель. Никогда ни Лазарь Тазеевич, ни Наталья Андреевна, ни Евгения Владимировна не учили меня, как смешивать краски и с какой сто-роны лучше хвататься за холст, какие фразы и книжки подбирать для студенческих научных ответов и работ, чем лучше проклеивать холст для кромок. Нет. Мы говорили о ВЫСОКОМ. Они были и ос-таются и останутся для меня учителями. Были и те, кто `натаскивал`.  Репетиторы. Где надо было – вскочить в отходящий состав времени: это оценка “четыре”. Пусть и с минусом – но “перейти в другой класс”. Педагог – неприятное. С ним портятся отношения. (Это часто.) Он – строг, требовате-лен. Нет дружбы, панибратства, чаёв, бесед, домашних и сотовых телефонов. Есть телефоны кафед-ры и деканата, приёмной комиссии. Успевать надо. Это я понял после того, как почти три четверти студентов не могут сделать и сдать задания. Просто сделать. Просто выполнить. Хоть как-то. Совсем не могут. Никак. Ни закончить, ни начать даже… Некоторые… Даже… Я милосерд. Но – всегда ус-певал вскочить – в закрывающиеся двери последнего вагона отходящего состава. Этому надо нау-читься. Этому надо научить. Как бы я выглядел неудобно для молодёжи, а – надо. Надо научиться делать то, что должен. Пусть и неприятное. Но – надо. Надо научиться выполнять это `надо`. Нау-читься тому, чему надо научиться. И успевать то и там, где надо. Ушедший состав поезда, под на-званием “время”, под названием жизнь. Как часто мы видим такое. Да – не бывать тому. Вы – мои ученики… Вот – состав отходит. Гудок! Рванули!! Все вместе!!!
И – у нас ещё есть время – вскочить в задние захлопывающиеся двери конечного ва-гона этого последнего поезда… У нас (с вами; а вы – моя жизнь сегодня, на сегодня) – есть шанс – успеть. Есть. Мы должны. На кону – и ваша, и моя – жизни. У нас нет прав – проиграть, опоздать. Ну?!
Кто-то же должен был. У меня были такие. И они учили меня. И выучили. Кто-то же должен был. В моей жизни…
Ясли, сад, школа, училище, институт, музей, центр…
Опять – институт… где я уже не студент… И пишу для того, чтобы… вытащить хоть кого-то… Из этой ямы. Я знаю, мы должны прорваться из этой ямы безвременья. Вырваться. Долж-ны. Мы должны. И это будет. Мы обязаны быть для них не только примером, но и теми, о ком шла речь здесь – `тренерами`, теми, кто учит `делать`, ``делать`` любую дистанцию. Мы должны. Брать любую высоту. И должны. И будем. Приходить первыми. Приходить, доходить любую дистанцию, что бы ни было, как бы ни было – этому учит тренер во первых; во вторых – первыми, а не вторыми, приходить… проходить… Приходить намного и задолго до того, пока покажется (к финишу) – ос-тальные, основная группа, пока появятся “все”. Искусство – это забег – длинною в вечность. Жизнь – лишь короткий отрезок для художника. Краткий фрагментишко. Всё равно – стихи ты пишешь ли, музыку, картины, танцуешь, делаешь фильмы. Запомни – этот забег – длинною в жизнь, длинною в вечность – нет, он не заканчивается никогда… никогда. Никогда. Разве что тогда, когда заканчивает-ся эта вечность, эта вечность. И настанет Рай, где будет уже всё во всём. И Бог Сам будет Богом и Светом нашим. И – не будет больше ничего, потому что – это будет всё. Жизнь Вечная. И воскресе-ния день. Всеобщего. И картины, что ты не написал, и стихи… что ты не успел, и песни, что… И – то, что сгорело… И те, что сгорели… Все восстанут. Всё восстанет. И будет. И мы будем. Все вме-сте. И не будет уже никакой тьмы и болезни и боли. И войны и голода. Будет Свет. И Светом – Сам – Господь и Бог Твой, Артём. Ты ещё на пути…
Приближай этот момент. Надо. Надо научить их бежать. Добегать до финиша. Нау-чить их постепенно улучшать результат. Научить их бежать быстрее… Ещё… Ещё быстрее… При-ходить первыми… Одолевать эти препятствия… те препятствия… любые препятствия… Приходить первыми… Первыми –  до того, как появятся все остальные. Задолго… Задолго…
Это были темы, шедшие без перерыва, как и жизнь, собственно шла…
Ясли. Сад. Школа. Училище. Институт. Музей. Центр… Опять институт, где я уже – педагог.
Кто-то же должен – стоять с секундомером. Быть тренером. Тем, кому не благодарны часто. Тем, о ком говорят плохо часто. Тем, кого не только не любят, а ненавидят часто. Тем, над кем смеются. Тем, кто отбрасывая высокое звание учитель – просто – учит выполнять в срок и неплохо. В срок – и лучше, чем другие. Раньше других и – недосягаемо лучше других. Тот, кто учит жить, по-беждая, не взирая на твои данные и таланты, тот, кто не смотрит ни на какие привилегии. Тот – у ко-го в крови – этот секундомер. Тот, кто владеет тем, что должен передать тебе. Тот, кого ты должен иметь (в своей жизни – обязательно! обязательно!) и встретить обязательно(!), обязательно(!) на сво-ём пути. Тот, кто научит тебя строить форму, расскажет, как натягивать холст, подбирать подрам-ник, грунтовать, правильно читать живописные слои на картинах старых мастеров, искать… ис-кать… И – быть первым. Стать первым. Встать в ряды музеев. Тесня знатных бездарностей. Это борьба не на жизнь… И ты – должен научиться дышать глубоко и ровно. И – только – прибавлять, прибавлять – с годами, десятилетиями, столетиями, тысячелетиями…
Прости за пафос.
Целую тебя. А теперь – старт…
Как говорят у нас в спорте: – Пошёл!.. Пошёл!.. Пошёл!..            
Кто-то же должен был.
Кто-то же должен.
Кто-то должен.
Теперь это – ты.
Пусть это будешь ты. Раз нет никого. Раз… Никого… Рядом… Нигде…
Кто-то же должен был.
Кто-то же должен.
Кто-то должен.
Теперь – это я.
Я. Я и ты.
Я – педагог. Ты – мой воспитанник. Я – не лучший. Далеко… Но… Да и ты – не луч-ший. Далеко. Так случилось. Так сложилось. Мы – вместе. Не в лучшие времена, не в лучшей стране. Не среди гениев и талантов и меценатов и знатоков. Что делать – мы с тобой не выбирали – ни роди-телей, ни страны, ни времени…
Но – в зале – конца ХХ-го – начала ХХI-го не должно быть пусто. Здесь должны быть мы. Запомни. Мы. Не бездарные. Запомни. Люди хотят иметь и видеть – современное себе искусст-во. Отображающее их жизнь, их время. Их настроение, состояние, любовь. Им нужен – ты, твоё ис-кусство, пойми. Пойми. За это отвечаем мы с тобой: я – воспитатель – ты – ученик. Мы, пойми. Эс-тафета – от меня – к тебе, пойми. И дальше… Время – идёт без разрывов. Взгляни на стрелки… Ча-сов. Они не стоят. Они идут. Заметь – в одну только сторону, заметь… Как и жизнь наша с тобой. Я – похоже на правду – не проиграл свою жизнь. Мне сорок девять. Ты – много моложе. Не обижайся – бери кисть. Я буду учить тебя с самого начала – от того, откуда рождается в душе то, что назовётся  искусством, что назовут впоследствии произведением твоим. Откуда произрастают творчество и любовь. Как надо дышать и правильно должен смотреть и видеть художник. Какие ему нужны мате-риалы и инструменты. Как идти, стоять, сидеть, держать и руки и пальцы и… Как…
Кто-то же должен был – ставить тебе – `зачёт/незачёт`, не обижайся.
Все эти: двойки, тройки, четвёрки… пятёрки (?) (а ты – заслужишь?)…
Не обижайся – эта дорога – до конца дней – твоих и моих – дней.
Не обижайся – эта дорога – в вечность.
Наберись терпения и воли и любви.
Это – дорога – в вечность.
Кто-то же должен был.
Кто-то же должен.
Кто-то должен.
Кто-то.
Кто.
 
15.09.2007 – 23.09.2007


*          УРОК ПЯТЫЙ (пятница): Лиля и Виля. Золотая  свадьба

Мои родители. Правда? подходят друг другу эти их имена. Лиля и Виля. Золотая свадьба. Дожили. Только что справили. И я кричал: «Горько! Горько!», – громче всех, как всегда… (Садист.) Мы – отпрыски, сыновья-дети, сёстры-тёти, внучки-дочки, друзья-соседи, близкие – как всех и назовёшь разом. Эти трогательные два существа – в мире – мне самые дорогие… Родители.
– Ты ученик своего отца, какой ты мой ученик? – сказал мне Лазарь воскликнув, об-рабатывая, тонируя бронзу. Я учился у него. Искусству. И жизни. И назвал его – своим учителем. И называл. И называю. По нашему,  (по) кавказскому обычаю – он был прав. Только понял я эти слова много пожив, много пожив… Вновь `открывая` своих родичей уже за сорок, когда мне… Я стал го-ворить хвалебные тосты на наших общих собраниях, каких немало. Стал признаваться им в любви – по телефону, интимно, наедине. Порядочные, добрые, простые, одарённые, искренние, трудолюби-вые… Они жили и живут достойно. Я – ученик своих родителей. Хотел бы быть. Им. Я хотел бы – жить также, прожить так же, как они. Эгоизм – этот корень ВСЕМИРНОГО зла… Они – ведь даже не боролись с ним. Эгоизм? Его нету у них. Жизнь – посвящённая ближним. Жизнь, отданная роди-не. Оба – инженеры-конструкторы. Высочайшего класса. С массой изобретений, медалей, сертифи-катов, грамот, наград, орденов…  «Музыка – в твоих чертежах, Лилита», – говорили моей маме вос-хищённые сослуживцы. «На твоих испытаниях – никто не погиб, Виль», – поднимали за моего отца десятки лет рюмку разведённого авиационного спирта лётчики испытатели всего ряда реактивных самолётов фирмы Туполева. От Ту – 104 до Ту – 144, от первого реактивного в мире – до первого в мире сверхзвукового пассажирского лайнера, покорившего рекордные скорости, высоты, простран-ства. Главное – никто не погиб. Все – герои – целы. А они герои – эти лётчики – эти испытатели.
Теперь – место, где я родился – звучит с особой гордостью – город Жуковский, все-мирно известно. Город авиаторов, испытателей, аэродромов, изобретателей, романтиков, исследова-тельских институтов, научных центров и воздушно-лётных полигонов, город мечты, взметнувшейся  высоко, ввысь. Город покорителей неба. Город неба! Неба, ставшего ближе, (Гребенщиков) ближе, дороже, роднее. Город, в котором родился я. (Почти пятьдесят лет назад.) Теперь – это место – зву-чит во всех новостях EURO||NEWS. Теперь – это место знают все (в мире) – город Жуковский! Го-род будущего! Город лётчиков. И испытателей. И мой. Родной. В котором родился я. Город Жуков-ский.
(Сохранился роддом. Мы мимо него проходили недавно с мамой. Шли в ведомствен-ную больницу. К отцу. Где он лежал. На обследовании, готовясь к очередной, серьёзнейшей, опера-ции.
– Вот здесь ты родился, – улыбнулась мне.
– А, где табличка?
– Как? Ещё не повесили? Зайди-ка, выясни.   
Юмористка. Такой и осталась. Любит подколоть. Как и всегда. Я – в неё. И в отца – героя и храбреца. [Хвастунишки и хитреца.])
Можно гордиться. 
Мама изобретала какие-то сверх||радары, сверх||системы (дальней радиосвязи[?]), за-щищавшие нашу страну от нападения с воздуха. Прошло тридцать лет (она давно уже `на пенсии`) – только приступили к производству защиты, какую она изобрела, по её чертежам и замыслам. Между хозяйскими делами, нашим воспитанием она создавала чудеса технической современной обороны. Я спокоен – если страну будут защищать её радарные установки. Изобретённые ею – тридцать лет на-зад – они не сдадут ничего, и – никого, сбоя не будет, конструкции (её) – музыкальны(!): можно ло-житься спать спокойно: спи, страна.
На дачном посёлке (ведомственном), где папаша, к старости (всей семьёй [с]копили денег) прикупил вожделенные “6” соток, народ – его бывшие сослуживцы – строят местные дворцы-“фахверки” – хоромины-громадины. «Я со всеми поссорился – они всё разворовали, всё развалили; я – бил им морды; я сказал им: “Так нельзя! Что вы делаете! Вы – преступники! Вы – развалили страну! Вы уничтожили нашу советскую  авиацию! Вы – всё растащили! Вы всё своровали…”». Он бил им морды… По-настоящему… Старик.
Его уволили. С трудом. Случайно узнав, что у него – инвалидность, с которой он не имеет право работать. Не сразу. Он не сдавался ещё много лет, ходив на предприятие. Киракосов его фамилия. Как и моя.
Тяжёлые боевые машины «Ту» – 116, бомбардировщики дальней стратегической авиации, стоящие на вооружении и посейчас, несущие ядерные заряды на борту, и возобновившие так недавно, опять, свои регулярные боевые вылеты-дежурства, тоже – плод и его стараний. Он умел и бить, мой папа. Не такой уж и подарок…
(Всё надёжно, как и десятки лет назад, когда они только сделали и пустили в жизнь эту машину – «Ту» – 116-ый. Не поэтому ли, так весело и задорно, с азартом несколько даже, я бы сказал, ведут эти корабли, нынче, в телевизоре, два больших друга, два главных чекиста и управлен-ца нашей страны, два “главкома” – Путин и Иванов? Охота порулить? Что это – лодка под водой подводная? [Ею они уже усладились – науправлялись.] Дорвались. “Картинг” что ли?.. В Сочи?.. На Олимпиаду уже?.. Полетели?)
Последнее его завещание, духовное, так сказать, – первый в мире экологически чис-тый самолёт, работающий на водородном топливе. Гражданский. (Новый вид топлива? Открыт? Чистый? Экологически?) (На воде? – я мало в этом понимаю…) Опытный образец, прошедший все испытания. Был продан. В ельцинские года. За границу. И технологии. Все, всё – вместе с опытными образцами. За эти, прошедшие двадцать лет, никто на Западе так и не смог поработать толково с ку-пленным. Что-то довести, в чём-то разобраться. О продаже, в своё время, писали все первые полосы центральных газет, типа “ИЗВЕСТИЯ”. Дело растворилось… Как и всё…
До этого – были “системы спасения”. Гражданской и военной авиации. Он занимался этим. Нет, – никто не погиб. Ни на одном испытании. Ни в какие годы, ни на какой машине. Ни на военной (они называют это – “боевой”), ни на гражданской. (Лётчики называют `самолёты` `маши-нами`.) Когда трудно было – он садился сам – вместо лётчиков – испытателей. Инженер-конструктор и ведущий инженер, куратор и организатор многих совместных, современных ему,  разработок.
Папа – красавец. Герой – бивший всю жизнь всяких гадов и мерзавцев, подонков, шпану, бюрократов и дегенератов, воров в законе и уличных милиционеров, обыкновенных хулига-нов, зазнавшихся спортсменов: борцов, боксёров-профессионалов, тяжеловесов, он запомнился всем, кто его повидал однажды – боровшийся за правду и людей с произволом и фальшью. Его фотогра-фии – самые выразительные из всех. Настоящий рыцарь. Смелый, мускулистый, отчаянный, благо-родный, гордый, победоносный, завораживающий. Нельзя не полюбить. Она правильно выбрала, со-гласилась. Я понимаю маму. Никого другого я себе и не отметил в фотографиях. Только папа.
И мама. Правильный выбор. Они поженились на третий день знакомства…
После Третьяковской галереи.
(Не потому ли я – художник?)
Правильный выбор. Я часто благодарю их. За себя. И от себя. Молодцы. И – молод-цы. Пятьдесят лет…
Мама – играла так, что у нас часто бывали и заслушивались её игрою известные ком-позиторы, музыканты. (Не стану перечислять звучные и статные и красивые имена. Тут была и ещё одна интрига – моя славная бабуля. Известная красОтка и кокОтка. Правда, это – и из-за её красоты – матери моей матери, моей бабушки, ослепительной и легендарной женщины, так много очарован-ных и знатных душ нашёптывало комплименты девушке-Лиле. [Мамочке моей дорогой, любимой.]) У нас дома стоял большой концертный рояль “RЁNISСH”. Лилита, трезво оценив свои способности (к чести её сказать, в отличие от бабушки моей, её матери, родни многочисленной и – знатных, из-вестных деятелей музыкального тогдашнего мира), – выбрала технику. «Её конструкции – изящны, легки, красивы, лаконичны, поющие, звучат», – отзывались о её воплощённых проектах коллеги.   
Лилита – удивительная девушка. Глядя на фотографии старых лет, где ей восемна-дцать, я отметил, что полюбить я смог бы – только такую девушку. Огонь в глазах, усмешка (она была дикой шалуньей, озорницей). Поэтичная. Музыкальная. Весёлая, “с грустинкой непонимания”. По-настоящему красивая. Сложная, строгая, с глубиной. С `ранами` в сердце. И на сердце. Я отме-чал только её, только её, с длинной косою, в отцовских блузах длинных… среди сотен, тысяч лиц, увиденных мною на фото сталинских времён, тех лет. Дерзкая к несправедливости, смелая во всех своих решениях. Честная. Честная настолько, что небо над ней – всегда – ясное… Лилита – верная жена, подруга, дочь, мать, бабушка… уже.
– Какая пара – золотая пара. И – дети – хорошие (Это про нас уже. – А.К.), – про них, качая головами вслед…
Вчера – они – уже совсем не молодые, не здоровые, передавали мне в метро пакеты зрелых яблок (сладкие! Вкусные такие.), что вырастили на своём, не расширившемся (так и) участ-ке. Наш дом – самый ``плохой``, скромный, нет, он стоит, не разваливается, просто он – “садово-дачный”. Не восьмиэтажный, с охраной, с тучей иномарок при дворе (всех сортов и моделей и на-значений [и `рас`]), за трёхэтажным забором красного отборного кирпича, под колючей проволокой, с током по ней… с собаками дикими (по характеру и настрою), для – “порыва” чужака… Нет. Нет, скромно так… Яблоки – сладкие… Как эти – пятьдесят лет, проведённых ими вместе. Отдельный рассказ – про каждого из них – в отдельности. Про каждого… Нет, не по тому, что они мои родите-ли. А, по тому – что в этот век мракобесия – не будучи ни верующими, ни правоверными (коммуни-стами? христианами? кем [-то] ещё?) – несли людям тепло, свободу, талант, добро, заботу, понима-ние. Несли – в жизнь, в мир – здравомыслие, здоровье, воспитание, семейные ценности, националь-ные ценности, профессиональные ценности, человечность свою, внимание, понимание…
Я – не сын своих родителей, нет, я только мечтаю (и намечаю себе) стать достойным называться этим высоким званием. И не только по тому, что у меня нет всех этих высоких государ-ственных отличий и, ни в каком приближении, я не обладаю и намёком на те великие и многочис-ленные достоинства, что есть у них, Лили и Вили, удивительно дружных, слаженных, нашедших друг друга… а по тому, что мне ещё только предстоит (только) – идти их путём: порядочности, со-гласия, нравственности, несмотря на все мои “верования” и искусства…
Провожая взглядом две усталые фигуры совсем не здоровых людей, но, с такой улыбкой машущих мне с противоположной платформы (метро), я подумал, улыбнувшись: а ведь че-рез девять месяцев (с ``копейками какими-то``) рожусь я… Мне будет пятьдесят.
Ого! ещё есть время: девять месяцев… с копейками какими-то…
Лиля и Виля.
Золотая свадьба!

23.09.2007 – 26.09.2007


*          УРОК ШЕСТОЙ (суббота): “Центр” и “периферия”. Амазасп и Артюша. Два пути

Так назывались наши художественные объединения. От которых не осталось и следа. Так звали двух моих дедов. Одного я не знал, не видел, вообще. Другого помню, почти подсозна-тельно, в ощущениях, знаю и общаюсь, как мне кажется, и сейчас. И – посейчас.
Два пути. Два принципа. Два хода жизни. В центр. И – от него.
Четыре темы, перемешиваясь, строятся – в одну мысль. Дуалистически направлен-ную. В вывод: иди во все стороны сразу! Чтобы придти туда, куда… Четыре стороны света (Света) ждут тебя. Идти… Чтобы идти…
Чтобы сошлось – в тебе.
Чтобы сошлось – на тебе.
В сердце…
Четыре темы. Четыре крыла. Два пути. Две эпохи. Все стороны сразу. Света и Креста. Сходятся. Пересекаются в тебе. На тебе. В месте схождения, пересечения – ты. Я!
“Центр” и “периферия”. Амазасп и Артюша. Два моих деда. Два художественных объединения, коих и я был участник.
И – в центре – я. Соединяющий.
Перестройка… На “заре”…
Сталинские годы… До “войны”…
Мой дедушка – Артюша – был видным революционером. Артём – его звали, называ-ли. И я – в честь него. Был темпераментен, любил женщин, бегал, говорят, всё время с маузером. Доставал его часто. Ушёл в итоге от бабушки (Ани), женился на молодой, как это часто бывало с знатными высокопоставленными партЕйцами. (Как это бывает с ними [часто] и сейчас.) Схватили его, пытали. 37-ой. Он никого не “сдал”, не назвал. Ни в чём себя виновным не признал. Расстреляли – то, что осталось от его тела.
Тбилиси город маленький. (Тогда моя семья жила там.) Об этом, об Артюше знали все. Что он герой. Что он не сдал никого, не признал вины своей. Назвался и умер (был убит) чест-ным коммунистом. Тбилиси – город маленький. И это обсуждали все. Артём его звали. Его звали Артём. Как и меня.
У папы рос брат. На соседней улице, через дорогу. Куда ушёл Артюша – к молодой женщине – из аппарата ЦК, кажется. Они виделись. У нас в Москве. Уже. Дружили…
 Они виделись. Мальчиком его видел и я. Камо его звали. Назвали в честь револю-ционера Камо. Папа мой – Виль, но не английское – Вилли, а, в честь Ленина – Владимир Ильич Ле-нин. Тётя, сестра папы – Октябрина – в честь Великой Октябрьской Социалистической Революции. Это были настоящие коммунисты, поверь. Посвящённые революции люди. Как Богу – мы, христиа-не. Поверь. Поверь.
В (наш) дом моей бабушки Ани, папы, тёти до последнего (пока не умерли; долгожи-тели – кавказские) приходили настоящие принципиальные коммунисты тех времён. Шумели, пели, гуляли, пили, веселились, жалели, что Сталина больше нет – умер бедняга, задушили. Берия, кажет-ся. Что-то подобное… Подушками что ли?.. Как царя..? Хорошо, маузеров не висело у них по бор-там, а то бы… Лихие ребята! Красивые женщины! И у них какие-то особые – залихватски-сексуально-ковбойские отношения. Не сексуальная ли эта была революция, “Великая Октябрь-ская”?.. Вы не задумывались? а? У меня сложилось ощущение, что ребята зарядились здорово! На всю жизнь! Огонь в  глазах! Желание! Желание! (Хотя – уже – старость…) Желание! – перекрасить этот мир! По-ленински, по-сталински, по-своему! Огонь! Огонь! в глазах! Их! Красный стяг! Поле битвы! Жизнь – зарницы…
Бериевский сынок, с которым папа виделся часто, у школы (им было лет по десть – одиннадцать), стал дразнить и задирать папу: “сыном врага народа”. Папа избил его. Крепко. Или, даже, очень крепко.
Его посадили в “кутузку”, как он говорит. Голого, с крысами, пол был наклонный, и сверху – текла ледяная вода. Метра не было в камере. Собственно – ни сесть, ни… Он – бежал вверх! Выжил. Это длилось трое суток. Спасли его. Вытащили. (В Тбилиси были и те, кто “пас” моего отца, помогал ему с детства, друзья отца, матери, родственники, влиятельные в ЦК и ГБ люди – помимо Берии.) Он выжил! И стал боксёром. Одним из лучших в той стране, СССР. Он был бесстрашен. «Это профессиональное, от бокса», – говорил мне он недавно о том, что никогда не “думает о по-следствиях”, никогда не боится, никого не боится, когда наносит удар… В четырнадцать он был уже чемпионом Грузии. По версии “среди взрослых”. Его пригласили в Москву. Ночами – дрался в боях без правил. (Были и такие, оказывается в те славные года.) Зарабатывал, да и так, для души, что го-ворится, любил, наверное, противоборство, противостояние, первенство, как таковое. Там уж не бы-ло – “весовых категорий”, “видов единоборств” и, тем более, “правил”. Где это происходило? Да там же, где и обычно – в спортивных клубах, боксёрских и борцовских залах, в лесу. По ночам… Откры-вались двери… Закрывались снаружи… Гасили свет, так, чтобы с улиц и дворов ничего не было видно… Ночь… Бои без правил… Всё тихо… Начинали… В тишине…  Там били без правил… Папа научился защищаться…
“Прежде всего – защита; защита, сынок. Ты должен научиться защищаться. Что-бы потом защищать других. Ты должен научиться защищаться. Двигаться, закрываться. Рабо-тать сериями. Ты должен быть неожиданным, смотреть в глаза. Глаза – главное. Глаза тебе ска-жут – куда он будет бить, куда пойдёт рука. Смотри всё время в глаза. Смотри широко – и на но-ги. По ногам узнаешь – что он будет делать. Ноги выдают… Ты должен быть психологом, чтобы выжить. Знаешь? – они жестокие! Я никогда и никого не бил так. Так, как они, сынок. Как они, сы-нок. Так, как они… Они – жестокие!  Эти… тяжеловесы все! борцы! бойцы! гимнасты! Вообще – никогда никого не бил. Я играл. Игрался… Играл. И выигрывал. Эти тяжеловесы… Эти борцы… Были гимнасты… Тяжелоатлеты… Они не должны в тебя попасть. Ты знаешь, как они бьют? Они не щадят никого. Они убивают. Своими ударами. Посмотри – я изувечен ими. Если бы попали в меня (как следует! один раз хоть! как следует!) – меня бы больше не было. Я защищался. И ни один из них – не только не уложил меня, – не попал! Если бы попал – не было бы ни  тебя, ни братика твоего, ни мамы у вас, ни…
Они не смогли одолеть меня, сынок. Ни Сталин, ни Берия. Не все те, кто бил. Они не смогли уложить меня. Уложить меня, сынок. Уложить… А их я не бил сильно, сынок, сын. Бить че-ловека по лицу? Это же… Дикость какая-то?.. Бесчеловечно. Бить по лицу? Лицо… Это же… Кра-сиво!.. Как!   
Тогда ведь не было международных соревнований – нас не пускали. Сборная СССР – была. Я в неё входил. Это суперпрофессионалы. Лучшие бойцы мира. Мы знали это. Это знали и в мире. Бойцы знают друг о друге. – Всё. Думают… Друг о друге… Мечтают встретиться. Наша сборная – была – лучшая в мире. Хоть, не встречались, не бились с командами других стран. Атле-ты, гимнасты, борцы, желающие… –  мы встречались и с ними. Нет! не за деньги дрались – нам было ИНТЕРЕСНО: КТО СИЛЬНЕЕ?? Мы? Они?
Мы дрались!.. Почему?.. Нет! Не за деньги! – Это знаешь, – противостояние! Это – борцовское! бойцовское… Мы были молоды!”   
В свободное от этих занятий время – учился (блестяще!) в Бауманском. Отец.
К нему обращались часто. Он наводил порядок. Часто разбирался с ворьём, хулигань-ём, бандюгами, начальством, бюрократией – то, о чём я поведал (уже) выше. Разгружал вагоны, хо-дил по ресторанам, выставкам, концертам. Увлекался, конечно, женщинами. У него был мотоцикл. Ему он очень помогал (в этом вопросе). На нём он и разбился. Когда ехал к одной из своих пассий. Куда-то за город, кажется… Павловский Посад? кажется... Врачи отказались оперировать. Он выре-зал (удалил) сам себе без наркоза все осколки, вошедшие в ногу. Металла – от разбитого мотоцикла. Без наркоза. Резал сам – себя. Никто не знает – как это было, как он делал это. Все знают – он встал на ноги. На обе. Чего никак не предполагалось. Врачами. Да и близкими. Теми, кто уже рыдал по нему. Бритвой. Обыкновенной… Он резал себя – обыкновенной бритвой. Никто не знает – что он делал с собой. Никто. Работа была ночами. Когда все спали. Пациенты, врачи, родня. Ночами – как – “без правил” бои… Врачи отказались верить в это… Родня тоже! Он встал – чтобы биться!
«Ты должен вставать, всегда вставать, сынок. Человек должен – вставать, обяза-тельно – вставать. После всего… После всего, что с тобой делали. После всего того, что бы они ни сделали с тобой. После всего… – вставать! вставать! вставать, сынок. Вставать! Вставать! А ты знаешь, что они делали со мной? Я вставал… всегда вставал. Как бы не приходилось мне. Туго. Сколько бы их не было. Да, неожиданно нападали, сшибали с ног… Начиналось… Били ногами… Тяжело… Били всем, чем могли. Были и ножи. Нет, пистолетов не было. Пистолеты были только у воров в законе. (С этим тогда было строго. Сталин следил… Берия следил… Не то, что сейчас.) Встречался я и с ними… С ворами… Встречался, да, было дело – и с ними… Я – защищался. Я за-щищался. Да. И – со мной ничего поделать не могли. Не смогли. Никто! Никто… Но я защищался, закрывался. Научился. Меня называли гениальным… Меня называли ГЕНИЕМ. ..! Гением защиты.  Я вставал… Удавалось… Как бы ни били они – я вставал. Сколько бы их ни было: десять, двадцать, тридцать..? Надо вставать, сынок. Надо вставать. Надо вставать, сынок. Вставать – в рост. В рост, сынок. В рост. Защищаться, да. Защищаться, да. Ты должен научиться защищаться. Да… – это – да..! Ты должен уметь. Ты должен научиться этому прежде всего. Прежде всего. Как бы ни было трудно, запомни, – ни один из них не должен в тебя попасть. Ни один… Пропустишь удар… Всё! Ни одного удара – в тебя – нет, не должно пройти. Защищайся. А – потом – вставай! Вста-вай! В рост. Ты должен стоять. Чтобы бить. Хорошо. Стоять надо на двух ногах. Обязательно… Я начну тебя скоро учить… По-настоящему, сынок… По-настоящему… – и он делает два обманных движения мне, мне, взрослому дядьке, – восьмидесятилетний старик – и – третьим показывает, как бы ударил; знаком расшифровывает свой удар, неожиданный, точный – в открывшееся место. – Вот видишь?! Сынок!.. Эх ты!.. Слабота!.. Слабак ты – сынок. Позор. Кто учил тебя? Где ты воспи-тывался, – шутит. – Встретился бы ты мне тогда!.. Видишь, что такое серия? Как надо обманы-вать? Вот – я показал тебе… А бил – в другое… А – смотрел – в третье… И – ещё – бил… Надо встречать. Встречать, сынок. Когда он идёт на тебя. Горой всей. Надеясь раздавить всей мощью. Встречай! Встречай их – встречным. В голову. Они рушатся, как старые здания, вмиг. Гнилые – из-нутри. Я, даже не оглядывался, поворачивался – уходил: я знал: он не встанет… эта громадина… этих мышц. После этого… такого… – не встают. Головой надо думать, головой! С юмором… Надо быть!.. Надо бить!..  А, не как эти – нынешние, безголовые – “молотобойцы” я их называю. Им – надо убить. Бокс – игра! Надо делать всё легко! Воздушно! Это же сцена. Театр. Игра. Танец. Смотри, – и он показывает мне – танец ног, сложный, как орнамент наших персидских ковров ХIХ-го века, от деда и бабки моих, что висят у нас на стене, “приданное” моё от родни – на стене (хотя я и женат уже четверть века). – И – вставать, не залёживаться… Вставать – что бы ни было, как бы ни было, сколько бы их ни было: только трусы идут такой гурьбой, толпой. “Вставай!! Вставай!! – говорил я себе, – Ты же – Виль! Вилли! Вилли Киракосов!” И вставал… вставал…  А, когда я вста-вал – они разбегались. Я – ловил потом. Их. По одному. Я встречался с ними. По одному. Со всеми. Потом – встречался с ними – по одному… Ты знаешь – это – подонки… Это же – подонки! Трусы! …И – трусы!.. Только собравшись в стаю они и могут нападать. Щенки! Да ещё и с кастетами, железками, ножами… Вставай! Поднимайся всегда, сын мой! Ты же – мой сын, сынок».
Авария. Катастрофа. Разбился. На куски. Собрали.
Собрался сам.
“Разбился” – так говорили. Но – выжил. Это уже видели. Он стоял перед глазами. Пе-ред всеми. Живой. На двух ногах. На своих. Готовый биться дальше. Разбился. Выжил. Но – выжил.
Но, тоже, выжил!
Выступал! Вернулся на ринг! Дрался! На улицах и!..
Уже на последних курсах бериевкий сынок, следивший за отцом, его успехами, науч-ными студенческими работами, за спортивной карьерой, предложил отцу работать у него – он воз-главлял к тому времени какой-то важный научный центр по разработке ракетного оружия – бериев-ский сынок. Отец отказался – его выбрал Туполев. Знаменитый. Андрей Николаевич. Он выбрал Ту-полева.
Вот и помирились. Говорят, он был неплохой парень и очень даже умный – сын Бе-рии. Так отец о нём говорит. Теперь. Сейчас.
Но… помнил, судя по всему, – всю жизнь. Отца. Моего. Этот бериевский сынок, что дразнил тогда моего отца. Я горжусь. Тем, что я – сын человека – который оказал серьёзное, посиль-ное физическое сопротивление режиму, Берии, Сталину. Не словами – через полвека (в журнале «ОГОНЁК», к примеру), а кулаками – на улицах! в тридцать седьмом. И ему было – одиннадцать. Или десять?
Эта линия – от отца – в центр. Прямая и яркая. Бить, а потом спрашивать.
Отец так и не спросил о судьбе дедушки. Все знали. Всё знали. Отец не подавал на реабилитацию. Зачем? Прислали сами. В Перестройку. Он не сдал партбилета. Когда это делали все. Вслед за Ельциным, швырнувшим его Горбачёву. Он не хаял то, в чём жил. А я то, что строил и по-строил он. И – мать. Нашу страну. Какая бы она ни была. А какая она была (и есть) – мы знаем. Он не “гнул” её, когда она гнулась. Он не “пачкал” её. Когда это делали все. Он ждал (и говорил мне): «Они вернуться: ты не знаешь их просто. Не болтай лишнего. Не связывайся ни с кем. Они вер-нуться. Я их знаю: они страшные. Это страшные. Ты не знаешь их. Я столкнулся с ними – в три-дцать седьмом. Я проучил его – этого сына Берии. За отца. Я отомстил. За мать. Ты знаешь? Они ведь увезли её… Потом привезли. Положили. Еле живую – твою бабушку – Аню. Мы оставались без отца, без матери. Эмма (сестра Октябрина) выходила её. Эмме было тринадцать. Это она меня воспитывала дальше. И следила за мной. Ходила на соревнования. С подругами. Кричали: “Виля, да-вай! Виля, давай! Виля, вставай! Виля, вставай!” Как я мог не встать? после этого… Это она под-няла маму, Эмма, твоя тётка – твоя великая тётка. И её все знали. В нашем городе. Знают всё. Он – маленький – Тбилиси. Мама выжила. Знаешь, как Эмма ходила за ней!.. Следила за ней!.. Её при-везли – маму – всю избитую, переломанную. Она выжила. Она занималась всю жизнь беспризорны-ми детьми. И – мы – с ними, с ней, с сестрой, с твоей тётей. Она меня и воспитала. Беспризорные дети – и мы. Твоя бабушка, Аня – с ними, с нами. Одна. На всех. Детдом – она была директором. И воспитателем. Единственным. Крутили сигареты. Продавали. Так подрабатывали. Голод был. Ез-дили в горы. Работали. Зарабатывали себе картошку, капусту, другое… На целый год! Возвраща-лись – уже с овощами. Мы – и – беспризорные… Мы – с ними. Бабушка не делила нас. Помогали ба-бушке. Особенно, твоя тётка. Эмма. Октябрина. В честь Великой Октябрьской Социалистической Революции. Набирали еды – всем Детдомом. Одна семья… Мы не делились. Нас и бабушка твоя Аня не делила. Все были – её дети. Едой – да, делились, да. Еды… На целый год! Зарабатывали сами. Не выжили бы… Что-то ели… Тяжело было! Эти-то? Страшные? Те, кто били? Знаешь, они вер-нуться…»
И – они – вернулись!..
Взгляни!..
В лицо! – серым людям!..
В штатском!..
Убивают!..
Свобода убивать!.. Хватать!.. Унижать!.. Забирать всё!.. Что понравилось!.. Земли!.. Квартиры!.. Детей!.. Жён!.. Возлюбленных!.. Заводы!.. Аэродромы!.. Республики!.. Края!.. Районы!.. Города!.. Области!.. Министерства и ведомства!.. С персоналом!.. С людьми!.. Со всем населением!.. Со всем имуществом, коммуникациями, связью, инфраструктурой, живностью, душою.
Рабство вернулось.
Отцу уже восемьдесят. И – что уже он может? В этой стране, где поумирали почти все честные люди. Не своей, и своей смертью. Что он может! Глубокий больной старик! Звонить по тем телефонам, которые давно изменены. Звать тех людей, которых нет уже четверть века! Пере-живший всех своих друзей герой. Отец. Но, он предлагает себя. Он, всё равно, вступается. До сих пор – бьётся. И – звонит… И – просит – к телефону тех людей, своих друзей, которых уже нет, нет в живых, уже, как четверть века…
Но всё равно – одевает ордена – и идёт… в эти всякие места, где его уже не ждут. Просить за тех, кто не понимает, не помнит, что он – совсем уже не тот, не тот!.. каким был рань-ше!.. Виль!.. Вилли Киракосов!.. Так объявляли его перед боем!.. Виль. Вилли. Киракосов. «“Вилли Киракосов” – наилегчайшая весовая категория…»
Он идёт в центр. Где власть. Где начальство. То, что пытало его. То, что хватало его. Туда, где сидят те, кто хватал, пытал. И его. Да, кто боится его? Не отца? Начальство я имею в виду. Отца боятся! До сих пор! У него точный (поставленный, как рука и слух в музыке) удар. И, обычно, его хватает – одного! Удара и отца! Бьёт точно! Неожиданно. Входит один. Кода не ждут. Тихо. Ка-бинеты? Должности? Охрана? Уголовный кодекс? Он их всех знает. Знают и они его. Один на один. Как и всегда. Как и всё должно быть. Тихо закрывает дверь за собой. Улыбаясь. Всё так – честь по чести. Как и на ринге – честно. На ринге. По правилам. Правилам чести. По которым никто не дерёт-ся. Не дрался. И не собирается, судя по всему. Честь – кодекс бойца – вот его правила. «Я бью по правилам, только по правилам (Знаешь? – привык!) – и на улице тоже. Я никогда никого не бил – вне правил. Да, и, вообще, – как можно человека бить по лицу? Это же дикость! Это же варварст-во…» – говорит мне отец, пацифист и великодушный добряк. Дверь за ним закрывается. Обидчик – один на один с ним. Один на один. Как и должно быть на ринге. Жизнь – ринг. Сцена. Танец. Игра. Бой.
Всё решается быстро.
Поворачивается – и уходит.
Эта линия – в центр. В ворьё и жульё, в жлобьё и хамьё. Эта линия – в …… (я хотел сказать в “Кремль”; почему не сказал? не знаю? испугался?)! туда, где они все сидят. В своих крес-лах и кабинетах. Отделанных костями миллионов. Усопших – ЖЕРТВ.       
Эта линия – в центр. На центр. Отца знали в стране, в Советском Союзе, в ЦК, в ми-нистерствах, в ГОСПЛАНе. Он гордился этим. Он хотел (быть известным, чтобы его знали). Он ра-ботал (и для этого – извиняюсь, папа). На нас, на родину, на страну. Он был коммунистом. Мне не стыдно за него. Я горжусь этим. И, когда, в ельцинские года коммунистом стало опять опасно быть и жить, как до революции, и считалось хорошим тоном оскорбление и идеалов, и людей, отец встал на защиту и идеалов, и людей. Коммунистических и коммунистов. Над ним смеялись. Всей интелли-гентской просвещённой братвой. Глубокий старик, весь больной от перенесённых в жизни побоев и боёв (боксёрских, уличных, без правил, жизненных). Только стержень внутри. «У мужчины должен быть стержень. Внутри», – говорил мне известный журналист, писатель Артём Рондарев (“CИРИН” – псевдоним. Из “Московского комсомольца”). Стержень есть! Стержень остаётся! От таких людей остаётся – стержень! Живой!
Таков отец, дед – Артюша. Такова – линия эта.
Мой дед – Амазасп – другой. В четырнадцать – еле, чудом – спасся – от резни в горо-де Ване (ныне Турция). Мой род – столетиями жил там, где по словам историков, вокруг озера Ван, на Армянском нагорье, до нашей эры, веке в пятом стал складываться мой народ – армяне, армян-ский, стало образоваться Армянское государство, царство, княжества.
Двадцать пять столетий – мы, армяне – мои предки – жили там.
До пятнадцатого года… Года резни, геноцида… Нового века, того, двадцатого…
Он один спасся из семьи – голый. После долгой и героической обороны очаг сопро-тивления в городе Ване, где жила тогда наша семья, был подавлен. Ему удалось добраться до распо-ложения русских войск. Пятнадцатый год. Потом был – восемнадцатый. Сардарапатская битва. Он участвовал. Весь народ участвовал. Дети, духовенство, женщины, старики... Если бы не было победы в ней – не было бы и народа. Армянского. Всё закончилось бы. Вырезали.
Амазасп добрался до Тбилиси. Через какое-то время получил хорошее образование. Открыл красильные мастерские. (Не оттого ли я – художник?) Изобретал рецепты окраски тканей, меха, кожи. До сих пор – у нас хранятся вещи, сделанные в его мастерских. Рецепты его оказались ценными, технологии – нераскрытыми. Разбогател. Женился на самой красивой женщине Тбилиси. (Такой негласный титул моя – другая бабушка – Макруи, что в переводе значит “Чистая”, носила лет до пятидесяти, и – редкий мужчина не оглядывался ей вслед.) Родили трёх детей, купили квартиру, обставили. Дедушка стал одним из самых состоятельных людей города, всего Кавказа. Живой капи-талист! Как это возможно было тогда, при Сталине? Оказывается… можно! Возможно! Работал день и ночь. Что-то придумывал ещё. Это помимо красильных мастерских. Богатством не швырялся, ко-пил. Складывал. Прятал. Старался накопить для всех – на все будущие года. Вкладывался в образо-вание, воспитание. В книги. У него была лучшая не только жена, но и библиотека. Бабушка полюби-ла старые вещи. Сейчас это называют “АНТИКВАРИАТ”. Она была из деревни Ахалцих, тоже в Грузии. Из очень богатой семьи. Замуж вышла в шестнадцать. (Кажется, и шестнадцати-то не было? Это – тайна!..) Тоже талантливая: делала шляпки дамские, чертила чертежи, вязала на заказ (то, что мы бы назвали сейчас – модельным бизнесом), разработала и “выпускала” сама (своими руками) хо-зяйственные крепкие сетки (для кавказских базаров! где много берут фруктов и овощей! это акту-ально!), вышивала, ткала, плела. У меня сохранились шедевры её фантастических кружев, орнамен-тов – скатерти, пододеяльники, наволочки, полотенца, платочки, фрагменты... Деревенская девушка. Фантастическая хозяйка. Влюблённая в мужа. Воспитывала детей. Помогала родне. Была “курато-ром”, как бы мы сказали сейчас, всех дедовых благотворительных дел. “Бухгалтером” – мы бы ска-зали сейчас. Деду было за тридцать. С чем-то там… Когда он женился. Он был уже тогда известен везде. Богат – и это уже знали. (НЕП-овские времена.) Он был популярен, уважаем. Его призывали быть “третейским” судьёй разные группы людей в Тбилиси. Национальные общины. Его слушали. И слушались. “Авторитет” – мы бы сказали теперь. Если бы это слово не было так криминально испач-кано. Оказывается, в сталинские года было и такое… Это – негласно было, неформально. Он считал-ся человеком с совестью. И был таким, с совестью. Слыл взвешенным, справедливым, честным – светлая голова. Блондин. Глаза – зелёно-голубые. Рослый. Длинноволосый, поэтический. (Не в него я, – АХ!! ) Он только раз увидел её, мою бабулю. (И шестнадцати не было ей!.. А, было ли – пятна-дцать?) И сделал предложение. Через знакомых. Всё как полагается: честь по чести. Она ответила родным, бабуля моя, красотка моя: «Мне всё равно – хотите выдавайте». Выдали. Ослепительная па-ра! Была! Деда хоронил весь город. Благодарный…
Даже границы открывались перед дедом. За деньги. Ему предлагали уехать. В любую страну. “Граница на замке” была только для бедных. Макруи отказалась, моя бабушка славная: «За-чем? Амазасп, нам и здесь хорошо. Куда нам? ехать…» И это ещё одно, что я никак не могу про-стить ей. (Шутка. Конечно. Но…) Из-за границы в нашу семью шёл поток красивых вещей. Граница была, кажется, иранская. А вещи были разные: французские, персидские, китайские, русские, турец-кие, немецкие… Оказывается, было и такое – при Сталине. Сталинские годы ушедшие… Часть род-ни дед, всё ж таки, отправил за рубеж, заграницу. Соображал!..
Дед успел не только это. Он был богат. Достаточно. И – предостаточно. Он дал выс-шее образование своим детям, многим своим молодым родственникам. Он поддерживал – содержал – многочисленные нуждающиеся семьи родственников, знакомых, друзей. Людям нечего было есть, нечего было одеть (о!! – в не современном звучании этой фразы, дамы), негде было жить, негде ра-ботать. Он выкупал людей из тюрем, из застенок. “Крыша” у него была (и тогда это было так, как сейчас). И милицейская и ГБ. Бабушка (моя милая!!) рассказывала, что раз в месяц, регулярно, при-ходил человек, в форме – за деньгами, к Амазаспу, в мастерскую. Пакет был уже готов. «“Батоно” (“господин” – с грузинского – А.К.) начальник». Для “Батоно” пакет лежал всегда. Наготове. Иногда приходили и “не по плану”. (В штатском заходил гебист. Иногда, с друзьями, с компаньей – по гру-зинскому образцу: выпить-закусть-побалагурить-попеть звучно, попить сладко.) И – семья была го-това. Сволочи! Брали всегда! ГБ и менты. Сволочи! “Батоно” приходил иногда и “так” – просто. Они с бабушкой “насыпали” ему и сверх меры – едой! и подарками! Они, мои дедушка и бабушка, вдво-ём, Амазасп и Макруи, посылал посылки в Сибирь сосланным, в ссылки, десятилетиями поддержи-вая продовольствием, одеждой, всем необходимым изгнанных с родины. Ведь выжили целые семьи (с родившимися там, в ссылке) отпрысками. И это благодаря деду. И бабушке. Давали деньги Церк-ви. И в сталинское время это было возможно! Оказывается. Жертвовали Патриарху. Патриарх-Католикос всех армян Вазген I благодарил дедушку. На его, дедовы деньги, велась реставрация Храмов. Он давал… У меня лежит книга – подаренная моему деду Вазгеном I-ым c дарственной над-писью – на память – семейная реликвия. И это сталинские годы! времена гонений!.. Дедушка ходил на работу “с вещами”, что называется… Ждал, когда заберут. Дома – всё было готово – на этот слу-чай. Он и сам – рассылал родню, друзей, знакомых – по стране, когда понимал, что могут взять. Вряд ли – это была политика – просто хапали, что хотели. (В одном из фильмов гениального Иоселиани это показано хорошо – люди алчны: до земель, домов, квартир, драгоценностей, утвари, чужих жён, дочерей… – Какая политика? Из-за зависти распяли Христа. Из-за зависти идут войны, сбрасывают-ся бомбы. Пытают людей – из зависти к их верности, к их стойкости. Зависть – двигатель торговли, двигатель революций. Какая политика?) Деда брали… Но он всегда возвращался… Всегда… Хотя прощался… Навсегда. Дед возвращался. Всегда. (Как и отец – вставал – всегда! Они дружили. Игра-ли запоем в шахматы, нарды.) Он победил в этой войне. Дед. (Как и отец. Как все – наши. Иначе не было бы – меня. Я – живая легенда их жизни – жизни, названной мною ПОБЕДОЙ! победной!!!) В войне неравной. Против режима. Он УМНЕЕ… Господь Хранил его… (Спасибо и тебе, “Батоно” [“Батоны”], что брал, что хапал. [Что брали. Что хапали.] Благодаря тебе, что брал, что хапал [что брали, что хапали]  – и спаслись сотни. И моя семья, в том числе.) И – с ним – десятки, сотни тех, кто был рядом. Богатейший предприниматель, блестящий технолог – автор многих редких уникальных экспериментальных рецептов, работающих и поныне (его мастерские существовали и успешно дей-ствовали ещё долго-долго, не знаю, что сейчас..?), известный (неформальный) шахматист, победи-тель парковых городских турниров, библиофил, знаток истории, языков, любитель географии, мате-риалов о путешествиях, собиратель и коллекционер, тактичнейший, воспитаннейший человек, бла-готворитель, благороднейший общественный деятель, любитель, ценитель литературы, классической музыки, меценат, всю жизнь остававшийся в тени, что, может быть, и позволило деду стать тем, чем он стал, тем, кем он стал, – спонсором Церкви и Католикоса, ответственным негласным лидером лю-дей, уважение, любовь которых он снискал… Его хоронил весь город… Третий инфаркт! Сердце. Не выдержало. Нет. Такого.
Я жил у них недолго. Полтора года, когда мне было полтора. (А потом опять в Жу-ковском, с родителями, Москва.) В Тбилиси. Это – было красиво! Роскошно! Жизнь эта мне запом-нилась… Я опишу её ещё… Приезжал на летние каникулы… На зимние… Дедушка защищал меня. (Как не водится совсем в семьях.) От бабушки. (Я, по её словам, – плохо ел. А в Тбилиси было при-нято, чтобы дети слушались и – кушали хорошо. Не упитанный внук – позор!) Бабушка говорит, что дед таскал меня вместе с коляской наверх (в том моём раннем детстве), в гору, вниз – с горы (Тби-лисский “Фуникулёр”, Ботанический сад…). Она останавливала его – ведь было уже два инфаркта. Он не слушался – таскал – любил очень… Мечтал увидеть меня – чтобы было десять. Мне. В этом возрасте, по его опыту, – уже виден человек. Говорят, очень любил меня… Не доверял меня никому. Отбивал у бабушки. Так и не увидел… Мне было шесть. Когда…
Две фотографии… передо мной… Два деда… Оба победители. Этой жизни. Член ЦК и цеховик, как их называли. Революционер и владелец частных мастерских. Один отбирал, с маузе-ром, другой – плодил, создавал, почти голым, подростком оказавшийся в новом городе, другой, чу-жой стране. Оба – победители. Артюша – от него осталась лишь “паспортная” фотография. Крохот-ная, как жизнь его, оборвавшаяся, вся сломанная, скомканная. Светловолосый, зеленоглазый, спо-койный, рослый, видно одетый, в каком-то роскошном парке – смотрит на меня Амазасп. Спасибо. Вы победили в это нелёгкое время. И – дали жизнь мне. Успели. Ни у кого из нас, из живущих, нет права на провал, на низость, на подлость, на конец – слишком дорого дались!
Говорят, у Амазаспа была любовница. (Одна ли?) Я, почему-то, рад – за него. Была, значит, – и отдушина какая-то… Характер бабулин я знаю… Бабуля только умерла. Под сто… ей было… Если бы не упала… Жила бы ещё… Крепкая, живая, берущая от жизни – всё! всё! Берущая саму эту жизнь за всё, что у неё, у этой жизни только есть, имеется… Только похоронили ещё! Года не прошло. Свежа могила ещё. Бабушка – моя крестная мама. Эта связь восстановилась. Со Христом. Она – единственна крещёная в нашей семье. Связь восстановилась. Восстановилась… Со Христом! С Богом! Была любовница… У деда… Я рад был за него. Почему-то… Значит… Почему? А – Ар-тюша – “ушёл”, женился… Два пути! Смотрят на меня – мои деды, дедушки… Всё больше, больше люблю их, всё больше молюсь о них, всё глубже вдумываюсь в их жизни… Два пути… передо мною… Всё роднее мне они… Я – их песнь! Их продолжение! Общение наше – всё теснее! Молитва даёт путь! К сердцам ушедших. Так – живут они – в нас – через. Нас. Оба победители, оба победили.
Прадеды? Прапрадеды? Прапрапра..? – они живут во мне – все – МИФОМ! Сказанья-ми, легендами! Русская Армения… Иран… Персия… Междуречье… Индия… Китай… Корея… Ав-стралия… Южный Полюс! – в одну сторону! Русская Грузия… Крым… Греция… Балканы… Ита-лия… Франция… Америка… Канада… Северный Полюс! – в другую сторону! Всё сходится! – во мне!! на мне!! Я…
Я листаю все значения имён древних, как камни наши сами: “Киракос” – летописец, “Арутюн” – воскресение, “Амазасп” – победоносно идущий защитник, “Артём” – путь и истине. Что-то во мне засело это крепко! Я вспоминаю линии, пересказанные мне роднёй: Русская Гру-зия… Русская Армения…
Все роды – богатые. Состоятельные. Грузинские ветви владели душами, землями, угодьями, домами, садами, производством, мастерскими. Были храбрыми воинами (включая жен-щин), знатоками и ценителями красивого, патриотами. Дома их и поныне стоят в Ахалцихе и Ахал-калаки. Как исторические памятники. Были и гулёны, певцы, ашуги, поэты, золотых дел мастера, ювелиры, прикладники, были и игроки, женолюбы… Армянские ветви – известные в городах слу-жащие: судьи, главы общин, офицеры русской армии, интенданты, шедшие с войсками, за войсками. Уважаемые люди. Люди долга, слова, чести, дела. Тоже женолюбы. Эти районы оставлены Импери-ей – после резни/геноцида (армян): Ван, Эрзрум. Я не очень помню и знаю это всё. Скорее, мне это важно в легенде. В легендах, дошедших до меня. Запомнившихся чем-то… Неспециально, а так, с пирожными (домашние “эклеры”, “шу”, “наполеон”, “картошка”), вошедшие в меня, как сладкий ароматный чай бабулин чёрно-чёрный. От семьи остались многие альбомы с старинными фотогра-фиями, где все мои предки в роскошных богатых национальных одеждах – красивые и гордые, сме-лые и живые. Есть и девятнадцатого века фотографии. Родня расползается по миру… Включая весь свет, все народы. Я – воплощаю в себе историю. Я – ношу в себе эти жизни. Всех тех родов, народов, стран, континентов, полюсов. Двадцать пять веков истории. Америка, Азия, Европа, Австралия… И – сейчас, я знаю, родня – везде… Может быть, оттого я и чувствую себя таким странникам, ощущая, то норвежские корни, то индейские, то греческие, то иранские, то иберийские? Мог бы быть и… и… и… Земля круглая… Куда бы ты ни отправился… Вернешься опять… К дому своему… Путешествие в земли различные дополняется летописями и сказаниями о всех многочисленных Киракосах – пат-риархах, художниках, историках, строителях, философах, князьях, сочинителях рифм… Древность и будущность – в крови! во мне! внутри! по мне! Если ты не мостик – семей, родов, народов, культур, веков, эпох, тысячелетий, то, кто ты – на земле? Зачем ты? На Земле? Если ты не слагаешь? То, – что?.. Если вы – не все – вместе? То – зачем? это всё? Зачем браться за кисть? Не одолеть ли – эти все преграды – мешающие людям всех эпох! всех народов! – БЫТЬ ВМЕСТЕ, жить духом! Славя Бо-га!! и Творение!! Жизнь, не посвящённая СЛАВЕ и ТОРЖЕСТВУ – прошедшая зря… Я – певец всех тех, кто жил до… Я – певец всех тех, кто придёт позже… Я – мостик. По которому пройдёшь ты, читающий. Мой собеседник. Через страны, века, континенты, языки. Мы – язык любви. Какими бы путями ты не шёл: тебя любят и ждут. Так было всегда. Эти все бои… За право дышать… В истории всех родов всех времён всех народов, что дали миру – тебя – написано одно: ГОСПОДЬ ЛЮБИТ ТЕ-БЯ. Ты – ожидаем, значим, любим. Ты – плод долгих усилий тех миллионов, что воздвигли миру те-бя. Ты – дорог, как… Ты – долгожданен, как… Ты – несёшь в себе этот заряд поколений – не одного тысячелетия… Есть ли у тебя право ПРОИГРАТЬ? свою жизнь, жизнь тех, кто пойдёт за тобой. Тех, кто должен появиться на Свет – ближайшие годы, десятилетия, столетия, тысячелетия..? Времена, они всегда такие, как рисуем их мы, художники. Ты должен быть победителем, как твои родители, как твои деды: Артюша и Амазасп, “Воскресение” и “Победно Идущий Защитник”, понял, Артём, “Путь к Истине”?
Ты! – как Артюша и Амазасп… Продолжаешь их Путь… Деды твои, победители этой жизни! победители времени безвременья. Твой народ выжил. Страна поднимается! За эту кровь, пролитую и ради тебя, – живёшь теперь ты. Ты – рисуешь мир! и свет! счастье! и любимую! Спаси-бо! Спасибо! Два мира, два пути! На мне теперь! – сошлись! Во мне теперь! – сошлись! И в перекре-стии – ты! Я! Артём!
Артюша! и Амазасп! Центр и периферия. Два движения. Два пути. Два художествен-ных объединения. От которых не осталось и следа. Две философии, две генеральные идеи. Можешь ли ты определить теперь – что ты? откуда? кто? Был ли ты мостком – в этой жизни? Соединяющий людей. Мостком, мостом? Сердцем, соединяющим людей? Ответил ли ты на призыв Творца тво-рить? Что оставляешь после себя? Счастливых? Бессмертие художника – в его руках. Твои линии переживут тебя. Смотри: многомиллионные зрители у всех шедевров – от Древнего Крита, Египта, Греции, , Индии, Китая… – до последних – в музеях Родена, Ван Гога, Моне, Пикассо, Шагала… Был ли ты – сыном Отца? Отца?.. Ответил ли ты – своим сердцем – на эту Любовь? Которой был вы-зван к жизни мир? Мир, в котором ты живёшь и любишь? Ты – такой же… Можешь и ты… Смотри, Господь Даёт силы и воздух! Вдохновение и ПРАВО! Призыв! Два миллиона лет истории человече-ства – в твоих руках. От древних, первых, создававших свои творения на скальных склонах, под не-бом – до твоих – учителей, педагогов, тех, кто дал тебе жизнь, впрямую и духовно, художественно. Ты – мост. Мост – соединяющий… Людей. Миллионы – назад. И – миллионы вперёд. Ты должен выдержать этот вес. Как старый добрый надёжный организм, рассчитанный на ВЕЧНОСТЬ. Именно это заложено в тебя. Именно это я скажу сегодня студентам. Тем, кто пришёл учиться. Учиться жи-вописи. Живопись?.. Станковистам, монументалистам, театралам, реставраторам… Тем, кто пришёл к нам, тем, кто пришёл ко мне, тем, кто моложе, тем, кто идёт за нами, тем, кто идёт за мной. Не это ли – великая сентиментальность – с умилением следить, как угасают старшие, и – набирают мышц для рывка молодые. Ещё ты – среднее поколение. Ещё – ты должен стать тем, за которым пойдут они. Ещё они должны тебе поверить. Ещё твои глаза – встретятся в долгом разговоре без слов, где будут только беседовать ваши сердца, и, где, если ты выдержишь, – ты станешь, ты – будешь мос-тком, мостком, по которому, пройдут они, те, кто моложе, те, кто идёт за тобой, те, кто младше, те, кто идёт следом. Следом. След в след. Сначала – потом – ты научишь их идти быстрее… быстрее… Быстрее тебя! Быстрее многих! Скорость – это время, повернувшее обратно! вспять! Художник – поворачивает время, как реку, вверх, к руслу, у истоку. Начиная разговор с вечностью покорённой. Ответишь ли ты на призыв Творца – творить? Мы – одной крови – вместо крови – краска любви! Ласка любви! Жажда любви! Жажда! Бессмертие! – это цель любого искусства. Бессмертие! – это слова любви. Бессмертие! – это слог любви. Господь Жаждет нашей славы, как и Своей. Художник, в руках твоих Слава Его, слава твоя. Ты – мост любви, мост бессмертия, по которому идут поколе-ния.
Это! именно это надо сказать мне им сегодня. Через несколько часов… И – многое, многое другое…Другое. Если ты пришёл учиться. Если я встал учить. Мы – сложим эту стену. Вре-мени и наших слов, стену жизни. Взгляд ко взгляду. Сердце к сердцу – так, как и должен говорить педагог, учитель. Так, мгновение за мгновением, поворачивая к себе внимание учащихся, слушаю-щих. Так, раскрываясь перед ними, не меньше, чем любящий страстно. Если ты не вложишь в них этот огнь, если они не вспыхнут – в ответ. Запомни – это, как… (слово приличное – А.К.). Запомни, они смотрят, только в глаза. Они видят тебя, всего. С ног до головы – ВСЕГО! Сердце!.. Оно – при-нимает удар, держит удар. Помнишь отца? – Удар в сердце – он страшный самый. И в боксе, помни. Помни. Останавливает. Сердце. Это говорил тебе отец, помнишь? В любви, как и в боксе… Смотри в глаза – помнишь отца? что он говорил тебе? Вспомни деда, Артюшу  – ты не должен отступить. Ни-когда. Вспомни Амазаспа – ты должен быть умнее. Какое бы ни было время “на дворе”: Ленин, Ста-лин, Брежнев, Андропов, Горбачёв, Ельцин, Путин (все эти… – ругань!.. ругань!.. – А.К.) – ты не должен отступить: живопись здесь не при чём. Никто не вспомнит этих… (ругательство – А.К.). Это время будет названо – по тому – что напишешь ТЫ. Ты – тот, чьим именем назовут эпохи. Когда и где ты жил – не важно – это второе уже– главное – у тебя должно получиться: вот тебе мои слова…
Кисть… Краски… Холст… Сердце…
С Богом!!!
Мы строим!.. слагаем кирпичи слов… Стена нашей жизни…
 “Центр” образовался вторым. Первым неформальным объединением было объеди-нение “Авангардистов”. Авангардистами стали все, кто до того и представления не имел о том, что кто-то что-то делает за пределами Союза художников и художественных комбинатов, работавших по заказу партии и правительства. Был 86-ой год. Начало всяческого неформалья. И в каждом ДЭ-Зе/ЖЭКе образовалось по “центу”, “культурному” конечно.  Я сразу решил, как только услышал про то, что все нынче записались в “авангард”, что я буду “арьергардистом”. Я буду замыкать. Я буду прикрывать. Я буду сзади – держать удары – в спину. Страна – отступала… Нужны были те, кто прикрывает… И я прикрывал. Я бежал “красной волны” – развернувшейся моды на всё перестроеч-ное, советское, постсоветское. Вслед за нищетой и голодными “культурщиками” я отступил вглубь. В рутину музеев, где до сих пор – правят инструкции советской власти. “Научники” – так презри-тельно в развернувшейся хозяйской схватке-ПРИВАТИЗАЦИИ называли нас те, кто управлял сред-ствами и площадями, штатами и печатями. Вглубь страны, вслед за советской властью отступал я. Стал музейщиком, реставратором, хранителем, созерцателем со стороны. Зацвёл ПОСТМОДЕРН – прибежище негодяев, лежбище бездарных, “фабрика звёзд”. “КРАСНАЯ ВОЛНА” – жажда прода-вать!.. И продаваться!.. Счастлив живущий, и не видевший этого недавнего позора нашей страны, последствия которого мы не переживём… И – если бы Запад не потерял вкус к этому дурнопахну-щему продукту, – продали бы и то, что невозможно продать, но можно испортить – воздух!
“Центр” – нас было довольно много: способных, друзей, одного возраста примерно. Все друг друга знали, дружили, понимали, любили. Новое время – эпоха Перестройки – выдвинуло вперёд говорливых, хамоватых, наглых, бесстыдных, алчных, недобрых, ковбоистых. Мы – стали лишь фоном для их ежечасовых многополосных интервью. Которые перепечатывались на всех язы-ках по всем мировым СМИ. Главное – успеть к началу – встать фоном. Им. начальникам. За ними. И у художников-“неформалов”, как нас стали называть, выделились командиры. Тех, кто вчера был, буквально ещё, – в дружбе и любви и понимании, – разделил СТАТУС. Великая сила капитализма, шагнувшего в сердца. Жажда. Но не та – нет – жажда наживы! Наживы! – как мерила! Слава! Дев-чонки! Успех! Вернисажи! Аукционы! Гранты! Стипендии! Рейтинги! Цены!.. Рост цен! дал рас-слоение! Любовь? Дружба? Понимание? То, что нас связывало? То, что мы прошли вместе, к своим тридцати? – выставлено на торги…
Сашка, Сашка Захаров – только выбился… Позорище – то, что он из себя представля-ет. Многочисленные контракты, шикарнейшие роскошные каталоги музейного уровня, жительство в Америке, Нью Йорк. Боже, что же там, внутри!.. Убожество и пакость! Стоило ли так лезть? И куда? И – кто он там, в Америке? И – что там, в Америке? Слаще? Глубже? Умнее? Благороднее? Чище? Богаче? Больше понимают – живопись? Больше покупают – картины? Женщины красивее? Поля зе-ленее? …Тяжёлая жизнь, развод; замотанный, недовольный… Я теперь – активно возражаю, если кто-то вдруг скажет случайно: “твой друг…” В “звёзды” – одно направление нам указали… Те, кто “рулили” “реально” “процессом”. Ведь это какая-то неприличная для России рифма? “Звезда”? Я ру-лил ОБРАТНО. Основав “ПЕРИФЕРИЮ”, отколовшуюся от “Центра”. Я завёлся, разругался. Это было началом. Следом шёл Олежа, Олежа Кулик. На первые спонсорские деньги Олежа подвесил наши картины под потолок. И – расположил их по полу. Хорошо! Хорошо! Только не видно ничего, Олежа. Вешал и верх ногами: копия Джоконды. Очень смешно. И оригинально. Идиот. Сволочь! И смеялись. Это было только началом. Но. Мне хватило. Я первый выступил против него – Кулика. А теперь этим горжусь. Как орденом. Открыли “ДВОРЕЦ МОЛОДЁЖИ”, и Олеже дали денюжки (впервые – спонсорские; впоследствии – он полюбит их, как настоящий “постмодернист”) на экспо-зицию, выставку. Мы отмечали “открытие” у моего брата Кости Гадаева, у которого Олежа, нищим приехавший с Украины, жил почти три года на попечении семьи. Там я нешутошно и напал на него. Все решили – из зависти, а как? ещё? Он – шёл. И – вёл – людей – в другую сторону… От меня, от того, что делали мы. Но, эти ребята не были такими уж лояльными к остальным участникам процес-са… – Уже начали “вычёркивать” слабых – из экспозиций (они мне казались – сильными, сильней-шими, иными, с душою, искренними). “Вычёркивая” серьёзно, навсегда, – из списка живущих, из ХУДОЖНИКОВ. Вычёркивали так, чтобы больше не жил. Больше… Отбивали всё!.. Это были бои без правил. Хуже… Это были расстрелы. Боя не было. Не только правил. Какие правила, когда речь идёт о ценах? Какие цены, когда речь идёт о тебе? Какие цены, когда речь идёт обо мне? Это – нет, не на десятилетия война, война с теми, кто под нож похерил целое поколение, моё. Мы восстановим-ся. Мы войдём. И в рейтинги, и в энциклопедии, в каталоги. А сейчас, тогда – пришлось добывать еды… “Жизнь поделила”… нет, это не жизнь поделила, – это те, кто обозначил себя, КАК ЦЕНТР. Это они поделили. Нас. На них – людей, “звёзд” и – остальных… Сброд! – нас. Помню повесть Вла-димира Маканина “Антилидер”. Отчасти это и про меня. Помня уроки, данные мне дедами и отцами, въевшись в нищую рутинную музейскую жизнь, я стал бороться мистически! – словом. В одиночку. Отколовшись и от “периферии”. Наши силы таяли. Люди не выдерживали, “сходили”. Мои друзья… У меня других нет. Как нет другой молодости. Мы разбились о необходимость что-то складывать в рот. Себе и своим семьям: детям, жёнам, родителям, близким. Идея периферии не отпускает меня. Я – назвался “неизвестным художником Артёмом Киракосовым”; я – протягивал руку – выброшен-ным вон! Делаю – при жизни – вечер неизвестного ПОЭТА. Все при жизни, живые, с именами и фа-милиями. Без права вычёркивать – для себя. Право – на жизнь! на любовь! на творчество! – каждо-му! живому! Я – остаюсь – в подполье их кремлей, кремлёвских дворцов, в сути которых – всё рав-но: хапать! и хавать! – наживаться, слава, известность, звёздность, как нажива. Нажива. Жир – по лоснящимся… (ругательство – А.К.) Отнявшие жизнь у десятков способных, перечеркнув опас-ные чужие инициативы они, те, кто “центр”, разработали только одну концепцию – не пускать чу-жих, лезть вперёд. Самим. Это единственное правило. Единственная концепция жить. Жизнь – как рейтинг. Где нет спора, а есть массовые расстрелы тех, кто может быть быстрее тебя. Гонка – где нет (и не было) старта. Потому, что не было правил. Правило одно – право быть человеком было только у них. Это хуже, чем без правил. Ответил бы я отцу. Боя-то не было. Они отняли у нас право на него. Боя без правил, которым является жизнь. Ответил бы я дедам. Но – времена не выбирают. Путь – не выбирают – по нему – идут. Просто идут. Дорога не бывает ни долгой, ни краткой… Она такова, ка-кова жизнь. У наших полотен – жизнь долгая, вечная. Иначе, не знай я это, также хорошо, как имена своих дедов, не затевал бы я этой беседы.
Мой музейный стаж работы близится к двум десяткам. Я сохраню имена тех, кто был достоин того. С кем был дружен, рядом. Мы учились друг у друга. И это самая великая школа. Шко-ла любви. Я – перечислю имена тех, кому остаюсь верен, несмотря на “касты”, “рейтинги”, “цены”. Вот их имена. Имена моих друзей, тех, у кого я учился и учусь, кого люблю, по творчеству которых тоскую, встречи с которыми (ныне почти невозможной) жду.
Андрюша Басанец – живописец, график, архитектор, дизайнер, концептуалист, кол-лекционер, рассказчик, гурман, обаятельнейший, весёлый, артистичный. Любитель ценностей, хла-мья, помоешник. Литератор. Бродяга. Путешественник. Ценитель красоты женской, неземной и зем-ной. Воздыхатель всяческого обаяния. Поэт. Хитряга. Человек широкой души и неистощимой жиз-ненности. Жизнелюб. Человек, свободный от шор, от рабства стадности, идеологичности. Человек. Человек, которому я обязан почти всем – в своём образовании. Человек изысканного вкуса, открыв-ший мне живопись Писарро, Поллока, Бажбеука, Николсона, Миро, Клее, стихи Рембо, Мирабо, Верлена, Элюара, Кафку, Моэма, Арпа, Деспио, да всё почти!.. Народное пение, красоту старых ве-щей, отрытых и выпрошенных. Красоту случайных примитивистов, деревенских икон. Научивший меня понимать абстракцию, ташизм, экспрессионизм, дадаистов, сюрреалистов. Влюблённый в древнюю живопись, археологию, книги… Андрей – человек, без которого я не мыслю себя. “Вели-кий” Гельман, ныне знатный политтехнолог, когда его спросили о самом большом разочаровании в современном искусстве (из его коллекции, конечно же), назвал то, что Андрей больше не делает вы-ставок, предпочтя бизнес им. Андрей – олицетворение лёгкости, вкуса, любовного юмора, ненавяз-чивости. Андрей – человек, с которым я связываю своё художественное становление. Счастья тебе, Андрюша! Это – предмет отдельно сказа, Андрюша, целую тебя. Человек, подаривший мне жену, Лену. Тридцать пять лет (почти) – срок нашей дружбы. Я люблю тебя. Андрей. Спасибо тебе. За всё, что ты мне дал. В жизни. Спасибо. Спасибо тебе, Андрей. Басанец. Ты – роман моей жизни, Андрю-ша. Целую.
Серёжа Алфёров – человек-легенда, охранявший, по его выражению, кучу песка. Блюзмен, хам, псих. Абсолютно творческая фигура. Свихнувшийся на нашем армянском дудуке. Любящий всё истинное, от которого пахнет ещё народом. Честный до боли, физической. Человек-творец. Рисовал всегда. Всегда играл блюз. Всегда пел. Ходил с гармошкой, губной – настоящей, блюзовой, американской. Архаик, циник, примитивист, волшебник, трепач. Человек страшной физи-ческой силы. Пьяница. Влюбчивый. Разве такие могли уцелеть? В нашей-то жизни… Сохраниться… Увы – целы – лишь – такие, как я… Увы! увы. График, живописец, иллюстратор, сказочник. Воль-ный ветер. Пустынник. Азиат. Пленённый пейзажами песков, пустырей. Серёжа – ты мой любимый (современный) художник. Серёжа, я люблю тебя безмерно. Ты – настоящий талант. По-настоящему скромный. Мы выставлялись. Вместе. И провели вместе не один год. Я горд этим. Я остаюсь верен тебе. Верным тебе. Ты – мой любимый художник: мистик и фантаст. Ты убит. Забит насмерть. Этой оголтелой шпаной. Кастетами. В голову. Расколот череп так, что жена-Оля сказала (мне, в телефон, в трубку, тихо, плача): «Хорошо, что не выжил!» Выживают только такие, как я, Сережа. Прости! Прости. Я выжил, Сережа! Прости! Прости! Пожалуйста…
Володя Сергачёв – живописец, прекрасный график, мастер коллажа, стихотворец, ли-рик, сочинитель. Человек искренний, простой даже. Верующий. Классический авангардист. В смыс-ле приверженности. В смысле последовательности. Шагал, Малевич, Кандинский, Лисицкий, Ла-рионов, Гончарова, Родченко… Русская икона… Росписи… Фрески Дионисия, Рублёва… Он – из Пензы. Настоящий русский. Мечтатель. И земной. Рукастый, хваткий, мастеровитый. Вдумчивый. Тяжело боролся за жизнь. Пил. В Москве нелегко. Жили с женой и дочкой в коммуналке (9 метров). До этого просто снимали. Но кто выдержит этого напряжения? Выгнали из дома… Пил… Пил… Пил… Он осел в Оптиной. Там стал лучшим (в стране), кто делает левкасы для досок. Для икон. Иконы писать ему не давали. Слух о нём идёт. Наше общение – его нет. Почти. Слухи. Слышал, он делает прекрасные небольшие мозаики – в лист размером. Армянский крест – хачкар. Смальтой. Очень красиво, говорят. Верю. Знаю – Володя – мастер орнаментов, мыслит цельно, образно. Пони-мает цвет, колорит, ритм. Чувственный, ранимый, изысканный. Брутальный. Эстет. Недавно видел рекламу: у него выставка – где-то в хорошей галерее, коммерческой. Рад за него. Слышал, продаёт дёшево, как и продавал всегда. По 100 $. Цена за мозаику?.. С камнями?.. Зато – сразу… Остаётся без работ. Так и должен жить талант. “На хлеб”. “И воду”. Так жил и до… Так живёт и сейчас…
Барабанщиков Саша – живописец, график, мастер печати, иконописец. Из Переслав-ля-Залесского. Там живёт скромно с мамой. В крохотном домике. Вещи его – лёгкие, воздушные, иг-ривые, изумительные. Рисовал солдатиков, бои, натюрморты, пейзажи. Почти Матисс. Любимые фо-висты. Гончарова, Ларионов, Малевич… Икона, Дионисий, Рублёв… Мы все “замешаны” одним цветом. Мы все – вышли из тех – классиков, тех, кого называют модерн: французов, русских, нем-цев, итальянцев, тех, что на заре века ХХ-го дали ход движению: “Голубая” и “Алая роза”, “фови-сты”, “экспрессионисты”, “НАБИ”, “Да-Да”, “итальянская метафизика”… Саша мыкался долго. До-роги его тают… То в Германии, то здесь… Я заезжал как-то… Он копировал иконы в переславском музее, собирал картошку. В Германии он работает в клинике: убирает утки из-под… беседует с ле-жачими… Тоже работа. Нашёл себя. Что-то покупают у него. И там, говорит… Следы теряются…
Серёжа Горшков – скульптор, график, живописец, педагог, мастер игрушки, кера-мист, дизайнер, выдумщик, этнограф, владелец мастерских литья, организатор шоу и вернисажей, посиделок и встреч. Живёт и жил – в Воронеже. Талант. Настоящий. Он даже пустил некую волну-спрос на примитивистскую моду в деревянных игрушках – красил их, соединял как-то (чем-то?). Из-готовлял разные предметы. Странные и ненужные. Смешные. Сам – серьёзен, усач. “Петрович” Ан-дрея Бильжо – это ведь его творчество, его детище. Он – автор скульптур и персонажей интерьера ресторана. Серёжу забывают. Тихо. Он живёт. И работает. Тихо.
Коля Кращин – живописец и график, придумщик разных никчемностей, дизайнер и скульптур. Карикатурист. Узнаваемый в среде в своей. Фигура известная в иллюстраторском мире. Сгинул совсем. Живёт почти бомжём в своей мастерской. Не выходит. Редко. Разведён. Слухи. Только лишь. Человек талантливый. В своё время успешно выставлявшийся и продававшийся. Де-лавший целую моду – в современном, молодом, искусстве. Ему подражали. Он подражал. Рисовал какие-то смешные вещи. Какие-то неправдоподобные сюжеты. Интересовался Брейгелем, Босхом. Всегда – с отменным колоритом, хорошим цветовым решением, вдумчивой, неспешной проработ-кой. Здоровенный. Был “мастером” по гребле. Наш хороший товарищ, друг, близкий, соратник, сверстник. Где-то…
Саша Бровин – живёт недалеко… Но… Из Иванова… Давно… Живописец, монумен-талист, график, хороший акварелист, рисовальщик, дизайнер, мебельщик, архитектор. Зойка – жена его – замучила его. Не дала жить. Талант. Фрески делал – восхищались… Рисовал БАШНИ… Как Босх, Брейгель… Его издавали даже… Все картины покупались. Вперёд! – ещё до их написания! Обрабатывал старые шкафы, расписывал их; продавались… Человек с изюминкой провинциала, с загорающимся взором. Следы его таят в “заказах” где-то…
Андрюша Карпов – настоящий примитив. Физ.тех, кажется, закончил. Живёт в Дол-гопрудном. Рисовал такие смешные картинки маслом. О! Хитрюга и плут. Карпуша торговал чем-то. Значки? Марки? Фигура загадочная. Вещи его были забавны, веселы. Заглянув как-то в ЦДХ я застал выставку Андрюши, Карпуши. Это было лучшее там. Потом он съехал на “концепт”, как у всех. Карпуша человек обаятельный. Следы его теряются… Дороги наши расходятся… Что ж?..
Трямкин Володя – считал себя гением. Сильный художник. Друг Алферова. Они жи-ли (“жили” – потому, что Серёжи больше нет. Был убит и ещё один – из нас – Ножкин, друг Горшко-ва. В Воронеже. Так же дико, случайно, подонками. Сейчас – музей в Воронеже. Ножкина. В мастер-ской-квартире.) рядом, на краю Москвы, как Вселенной на краю, с краю – ото всего. Володя писал такие знаковые вещи. Типа Миро, Клее. А, в общем, – человек самостоятельный. Вещи талантливые, яркие, самобытные. Но и сложные, сделанные трудно. Володя всё время работает – содержит его жена, учительница. Я уважаю его.
Строго говоря, в отсоединившуюся “ПЕРИФЕРИЮ” вошли (по каталогу выставки молодёжных объединений “ЛАБИРИНТ”): Барабанщиков, Сергачёв, Трямкин и я. Остальных забыли включить. Были несколько выставок. Но – это история из других сочинений. О каждом я скажу; и скажу особо. Мой круг – он сложился… Им – спасаюсь. Его люблю. Спасительный. Круг расширял-ся… Входили и другие…   
И другие – они есть! Это – КРУГ ИМЁН. Круг – которого нет на карте… Этой жизни. Интернета, справочников, рейтингов, галерей, музеев, библиотек, вернисажей. Круг – мой. Спаси-тельный. Я – не расстанусь с ним. Ни за что. Он держит меня. Живым. На плаву. Учись у своих. Сверстников. Друзей. Единомышленники – те, кто с тобой… Это – главная учёба  БЫЛА. Я учился у друзей. Тех, с кем работал с четырнадцати – пятнадцати рядом, плечом к плечу. Те, кто писали те же постановки, ту же модель, те же натюрморты, те же пейзажи. У тех, кто видел те же книги, выставки, фильмы, города, страны. У тех, кто учился у тех же педагогов, что и я. У тех, кто думал также, как я. У друзей. Ведь, главный диалог, разговор – с ними! С ними! – с теми, с кем ты шёл рядом, “по жиз-ни” все эти вёрсты и времена. Рядом… Сверстники – вот школа и разговор – НАСТОЯЩИЕ!! Сего-дня – через час – я скажу студентам своим, пришедшим на первую мою лекцию: главная учёба – у тех, кто дышит также, как ты. Главное – дышать ВМЕСТЕ, КАК МЫ. Нельзя, я скажу, идти по жизни – одному. Человек не должен, – даже, если ему кажется, что может он, – быть один. Даже, ес-ли дойдёт один, он дойдёт один – из всех, из всех – он принесёт – весть от целого поколения. Отправ-ляйтесь вместе. Вместе… Да, ломать будут вас… Но, – кто-то должен дойти. Кто-то же должен. Кто-то должен. Пусть – из всего поколения. Но – дойти! Обязательно! Я писал об этом раньше. Уже.
Кто-то должен. Я говорил тебе уже. И – дойдёт. Обязательно. Поколение скажет ему: «Ты выразил нас – то, что не смогли мы, то, что хотели мы. Ты – наш выразитель – СИМВОЛ. Мы вышли вместе – дошёл – ты. Время наше не сгорело: мы воплотились в тебе. Любим тебя, спасибо. За всё. За всё, что ты сделал – для нас, за нас. Спасибо. Ты – шёл. И дошёл. Мы вышли вместе, мы помним, как было трудно. Но, ты не… Ты – один из нас. Ты – такой же. Мы знали тебя – хорошо. И – каждый мог бы из нас, но, дошёл ты. Ты».
Вот: шесть УРОКОВ прозвучали уже… Шесть дней недели прошли…
Остаётся последний. Главный. Воскресенье. ВОСКРЕСЕНИЕ…
Вот. Остаётся – один день. Один. Воскресенье. Самый главный. Посвящённый Богу. Божий день. И – мне надо успеть. Сказать. Главное.
Вот: четыре темы: два пути. Я – гвоздём соединяющий. Их. В сердце этих перекре-стий. В центре этих слов. Событий в центре. В душе этих имён и названий. Крест, выросший из этих имён, из этих названий, событий, явлений. Это был день шестой – суббота.
Я  сказал о многом. Осталось важное, главное.
ЛЮБОВЬ.         
Осталась любовь. Любовь. ЛЮБОВЬ!!!
Любовь.
Любовь.
Любовь.    
Осталась! Любовь! Главное!
И воскресение…
Воскресенье. День последний, седьмой.
Самый важный! Самый главный! Посвящённый Богу!
Отдыха день – от трудов праведных…
Любовь!
Осталась любовь.
И я скажу. Скажу и об этом.
Я смогу. Я успею. Хватит сил. И таланта.
Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь! Любовь!

24.09.2007 – 05.10.2007


*          УРОК СЕДЬМОЙ (воскресенье): любовь

Любовь! Вот первое слово, которое я написал. Любовь – вот первое, что я ощутил. Когда оказался – на этой Земле. Любовь. Любовь. Она была во мне. Она жила во мне. Изначально. И – окончательно. Любовь – ток жизни. Это я понял, когда увидел маму. Папу. Их лица. Светлые. Лю-бящие. Счастливые. Ответить. Любовью – на любовь. Так я пришёл жить. Так дышать. Я улыбнулся: и издал первый крик. Крик младенца о радости. Радости жить. Жить – счастье. Счастье – жить. Мои первые движения – были об этом. Жизнь – несказанная ягода счастья. Солнце ударило мне в глаза. Я увидел свет. Свет вошёл в мою кровь. Как то, что я брал у мамы – её сок, её любовь, её нежность. Ласка рук – ласка – выраженность касаний. Касания. Я помню их все. “Любовь – это касание”, – го-ворил мне мой старый педагог по живописи. Я не мог понять этого тогда. Мне было пятнадцать. Мне – больше настолько, что можно смело умножать на три.  И – не получишь искомого... Но, что значат слова, что значит эта цифра искомая? Если ты – только-только научился – к пятидесяти строить свои ощущения – как касания?.. Человек входит в твою жизнь. Касанием. Одним. Даже взглядом далёким звезды. Вспыхивает огонь. Страсть. Любовь. Это пожар. Но не тот, что сжигает – нет – пожар чувств. Без кавычек всяких. Ты встаёшь на колени. На колени перед этим миром. Перед всеми, кто жил до тебя, перед всеми, кто живёт с тобой, перед всеми, кто будет жить после. Тебя коснулась лю-бовь. Сама…
На коленях ты стоишь: встречая и провожая людей… Рождаются и умирают. Прихо-дят и уходят. Время – бессильно поднять тебя, восхищённого. Ты стоишь, а в сердце рождаются строки – сопутствующие им – спутникам и спутницам. Ты – корабль, несущийся по вечности. Веч-ность? – ты сам, если ты – поэт!
Мы разорвали сердцами этот плен. Плен нелюбви. Это – рухнуло! То, что сопротив-лялось так долго. Пришли поэты в мир. Господь был неодинок. Помощники явились. И они растопи-ли льды этих прегрешений. Грех – не любить! Это говорю тебя я – вкусивший много. Грех – идти мимо, закрыв глаза – мимо упавших, страждущих, раненых. Как тот фарисей, книжники. Гвозди и Крест. Они и для тебя. Если ты любишь. Как наш Господь. Как твой Господь. Гвозди и Крест. Гос-поди, прости им, ибо не ведают, что творят. И твоё измученное сердце будет шептать, как Его, на Кресте, Кресте Голгофском. Ибо – губы свело от боли невыразимой, непереносимой. Свершилось! Пришли в мир поэты. Растопить этот холод. Небес и высоты. Пошли по земле… Проповедуя… По-жар любви начинался… Тысячи… Тысячи лет назад… По Земле пошли – в жизнь, твёрдо, не боясь – поэты. Господь Был с ними, за них. Молитвой и Сердцем. Господь Шёл впереди них, Зная наперёд всё. Оплакивая падения и ранения. Господь. Он – Первый Поэт. Мир Сотворён Поэзией. Это Были Слова Любви. Бог Есть Любовь.
Слёзы… Ты плачешь?.. О тех, кто шёл мимо… О тех, кто ушёл… Не любив… Про-шёл по Земле – с каменным взором, с каменным сердцем… Мертвецы… достойны слёз… Слёзы… Слёзы нелюбви… Слёзы…
Ты говорил, ты пел – любовь. Сердце твоё горело, сгорело. Эти раны обожжены. Со-жжены мосты спасения – от любви. Любовь – Жертва! Другого нет. Не дано. Слова-поцелуи. Со-звездия-взоры. Ты – в плену. Этот сладок плен – счастье. Ты – состоишь из радости. Ты – шагнул в НОВОЕ. Это новое – где нет прошлых лет, прошлых ошибок, где мы – любящие и любимые. Где нет больше боли, разлуки, непонимания, неприязни. Сердце к сердцу соединив, мы – вдыхаем друг дру-га. Я знал многих. Я пел не одну. Мои руки ласкали. Глаза молили. Мы сливались в. Мы разрывали эту осень зеленью чувств. Мы говорили друг другу то, что. И. Было светло. Стало. Любовь. Конец конца. Начало начала. Волна… Ты спел всю прелесть всех жителей той страны, любви. Ты вёл славу каждому. Ты определил вектор движения. Ты расстелил перед ними дворцы. Ты расстроил планы воюющих, враждующих, ненавидящих. Ты привёл все царства к гармонии. Ты рассекретил все коды несчастья. Ты – рассказал, что бывает не так. Ты превозмог и то, что не мог и Бог. Ты – перешагнул и это. Господь Видел. И Дивился. Ты – человек. Пусть, буква небольшая. Пусть – ты – человек. Ты – любил, любишь, любим. Господь Открывал для Себя – тебя! Ты – удивительно нежен. Ты – откры-тый глобус чтения. Ты – вершина Его творения. Ты – образ и подобие. Его. Его образ и подобие. Не-выразимого. Неопределимого. Ты – любовь. Как и Господь. Человек – есть любовь. Бог Есть Лю-бовь. Любовь. Всё, что вокруг. Всё, что в тебе. Всё, что – ты. Всё, что ты называешь. Всё, на что гля-дишь. Мир – любовь. Мир – сплав этого. Мир – отголосок. Мир – жилище. Мир – ты рисуешь его… Ты пишешь его… Ты художник. Ты нарисуешь свои сказки, где уже не растёт ненависть, где уже нет плача, где все живут ВСЕГДА! Вот! Это конец – потому, что воскресают умершие, встают растер-занные, цветут сожжённые, поворачивают к началу заблудившиеся, улыбнутся горькие, очнутся не-мые, откроют глаза бесчувственные. Это конец – потому, что ИСКУССТВО – может всё. Может всё – художник. А иначе – зачем тебе кисть, зачем тебе краски – слова. Сказать: “Люблю!” В этом смысл. Сказать: “Люблю!” могут только руки. Руки художника. Руки любившие, руки знавшие. Сердце испытанное… Надломленное, переклеенное, сросшееся, реставрированное… Запущенное вновь!!!
Ты – творец. Ты творишь СЧАСТЬЕ. Твои стихи – счастье. СЧАСТЬЕ ЖИТЬ. Ты – награда. Этого мира. Ты – венец его – творения. Ты – лучшее из того. Ты – сам, превозмогая себя, боль, тоску, выстроил РАДОСТЬ, ВЕРУ. Города счастья – твои холсты. Горы – возвышающие брать-ев, сестёр. Ты – был им – спасением на земле. Дал им радость, землю. Силу и почву. Людям нужны твои слова, твои стихи, твои краски, твои линии, то, что ты пишешь, то, что ты поёшь, то, что ты го-воришь. Они слышат. Отзывается это. Они идут за тобой. Они нужны тебе. Ты нужен им. Любовь. Любовь. Восклицательный знак.
Любовь. Любовь. Возможно ли что-то ещё? Возможно ли не? Возможно ли идти ми-мо? Возможно ли что-то помимо? Возможно ли как-то не так? Любовь. Любовь. Я знал тебя. Ты зна-ла меня. Я знал тебя. Ты знала меня. Мы были вместе. Друг в друге и друг со другом. Рядом, напро-тив. Я – смотрел на тебя. Ты – смотрела на меня. Это была одна сторона – любовь. Любовь. Любовь. Любовь. Делающая человека человеком. Бога Богом. И мир миром. Тем, что склеивает, скрепляет, скрещивает, съединяет, сцепливает, делает. То – что – любовь! Любовь! Она. Любовь.
Воскресение – воскресенье – день последний, он. День седьмой – решающий. И – воскресенье – это ВОСКРЕСЕНИЕ – всеобщее, полное. Воскресение. Мы, все. Кто жили, живёт, бу-дет жить. Свет. С большой буквы. Он Настаёт. Будет Свет. И не будет больше никакой тьмы. Нико-гда. Господь Будет с нами, с нами – воскресшими, теми, такими, какими мы должны были бы быть, стать. Любовь. Она. Любовь – вместо Художника… И мы выписаны здорово. Наново. Такими, каки-ми должны были бы быть – золотыми! красками! яркими! негаснущими! Огонь – внутри нас. Свет – Он внутри. Он вокруг. Он с нами, здесь, в, вокруг. Больше нет ночи – тьмы. Больше нет болезни, го-лода, ненависти, страдания, муки, непонимания, войны, убийств, пыток, застенок, тюрьмы, рабства, насилия,  смерти. Смерть. Её больше нет. Жизнь. Это. Воскресение. И Любовь. Всеобщие. “Ты дума-ешь, это – миф?” – это миф. Поёт Джон, Джон Леннон. “Представь… Представь себе – мир, в ко-тором нет больше боли, ненависти, убийств, тюрем, войны, страданий, болезни – представь… представь себе… – мир, в котором нет больше смерти, где она – побеждена. Представь”, – поёт Джон, Джон Леннон, убитый. Мир – вставший с колен смерти. Мир, поборовший апатию раздраже-ния, чревоточину сомнения, червоточину зависти. Мир – лишившийся власти власти. Власть – Люб-ви! настаёт! Власть? – Любить! И: нет больше никакой боли. И: нет больше никакой тьмы. Власть: любить. Власть: быть собой, тем, с которым – Бог! Всего, что мучило тебя – нет. Нет! И – того, чем ты мучил других – нет. Ты сам – лишился права – не любить, причинять боль, страдания, вред. Ты сам – уже другой, не тот, кем был, кто был ты, ты – тот, кем был ты, как жил ты. Ты – Свет. Свет. Свет Господень – Любовь! Любовь! Любовь!
Конец времени. Начинается ДРУГОЕ… То, где нет больше чисел. То, что не прекра-тится никогда. То – чем будут владеть все. То, что будет твоё. Тела не будет. Веса не будет. Заботы не будет. Город… Город Будущего… Будущее!.. Как Солнце, как наше Солнце, что не Заходит нико-гда. Оно – Не Прерывает Свой Бег, нет. Никогда. Не Гаснет, нет. Оно – Светит, Льёт Золото. Золото – это Жизнь. Жизнь – это мы. Обновлённые. Новые. НОВОЕ ВРЕМЯ… НОВОЕ ЦАРСТВО… Люб-ви… Любви…
Будет Любовь, Будет Любовь, Будет Любовь. Да. Будет. Любовь. Любовь – То, Что Случится с нами. Со всеми. Без исключения. Это говорю тебя я, я – Артём, Артём Киракосов. Тот, кто любил, любит, любим. Тот, кто знал. Не одну – спели мои руки. Не одну – ласкали. Жизнь, жизнь – ты – Любовь. И – нет никакой любви – кроме Любви. Любовь происходит от Любви. Как ненависть от ненависти. Деньги от денег. Власть от власти. Боль от боли. Страх от страха. Прерви эту цепь. Недоразумений и мук. Любовь Шагнёт пусть – из тебя. Как из Господа. Твоего. Нашего. Ты – можешь то же, что и Он – люби! Как Он! Любовь! Любовь!
Любовь! Что Было В Начале? – Любовь!
Любовь! Что Было В Конце?  – Любовь!
Что Будет В Начале? – Любовь!! Любовь!! Любовь!!
Что Будет В Конце?  – Любовь!! Любовь!! Любовь!!
Любовь – Побеждает! Победит. Будет Любовь. С нами со всеми. – Будет.
Воскресение, день последний, седьмой, решающий. Я – отдохну – от дел праведных (и не очень). Я – видел глаза пришедших вновь – ко мне. Глаза тех, кого поведу по жизни. Тех, кто пойдёт со мной, за мной. Тем, кому ещё должен сказать то, что сказал сегодня – вам, мои читатели. Воскресенье – Грядущее Воскресение. Царство… Света… Любви… Оно уже Наступило, Настало, если ты – любишь, здесь. Несмотря на то, что за окном. Несмотря на то, что в тебе. Боль и ненависть ещё живы – и в тебе. И ты – ещё такой же… Но… Заря, взгляни!.. За окном уже!.. Утро. Утро. И в сердце – Любовь. Любовь. Всходит Солнцем . Радостью. Вечной Весной Жизни. Жизни Вечной. Это Она – Любовь. Любовь. Любовь. Любовь.
Счастье. Бог. Ты. Все. И Жизнь. Жизнь Вечная. Воскресенье. Воскресение. День По-следний. Седьмой. Решающий. Главный. Любовь.
Я слагаю кисти, краски. Я пел, пел с тобой – все семь дней недели. Сегодня – послед-ний, решающий, седьмой, воскресенье. Ты был со мной. Я был с тобой. Мы были вместе. Я сказал – что мог, как мог. Отдых – в день последний, седьмой…
Все дни недели… понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота – и – вос-кресение, воскресенье – день седьмой, последний. Я слагаю – кисти, краски, слова, что-то ещё… го-лос… голос… голос… – остаётся Любовь, только Любовь. С тобой. Со мной. Остаётся Она – Лю-бовь. Ей дыши, Ей живи. С тобой остаётся Любовь. Божия и моя. Моя и Божия. А – теперь – иди! Иди! Дорога зовёт! Сам… Сама…
Остаётся Любовь!
Любовь Остаётся!    
Иди! – ты теперь – сам…
Иди! – ты теперь – сама…
Любовь!!
Любовь!! Любовь!!
Любовь!! Любовь!! Любовь!!
Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!!
Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!!
Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!!
Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!! Любовь!!

06.09.2007 – 08.10.2007



Артём Киракосов
               
О ПЕДАГОГИКЕ И ПУТИ ХУДОЖНИКА

* ВСЕ ДНИ НЕДЕЛИ *

18.08.2007 – 08.10.2007
               
                в 7-и номерах | днях недели | на 66-и страницах




Создано Специально Для Моего Друга Человека И Корабля
Искусствоведа И Художника И
Педагога


* ВАЛЕРИЯ ПАНАСЮКА *


И
Это Была
Попытка Вторая

Все Пятьдесят Дней Пути Этого

С
Тобой
Это Были
Все Семь Дней Недели
Артём Киракосов И Его Сочинение На Тему


« О ПЕДАГОГИКЕ И ПУТИ ХУДОЖНИКА »


О!
Тебя!
Целую!
Целую Тебя!
Крепко! Крепко!
Счастья! Счастья! Всем!
Всем! Счастья! Счастья! Целую! Целую!