Ветер налетел сразу. Только что было спокойно, занималось весеннее утро. И вдруг, как бы из ниоткуда появился вихрь, и со всей яростью долго сдерживаемой силы набросился на город, пытаясь смести со своей дороги все мешающее его продвижению. Откуда ни возьмись, тут же появились тучи. Небо, только что начавшее светлеть, тут же потемнело, набухло приготовившейся к исходу влагой. На мгновенье все притихло и замерло в ожидании взрыва – и капли, как бегуны, заняли стартовую позицию, и деревья, только что гнувшиеся, как бы в мольбе протянули свои руки-ветви к небу, и пыль, поднятая вихрем, так и застыла во взвешенном состоянии, и даже недавний нарушитель предрассветной покоя, притих, набирая силы. И тут небо, чем-то прогневавшееся на спящий город, изрыгнуло на него свое недовольство.
Я проснулся от такого грохота, как будто у меня над ухом разом взорвались все новогодние хлопушки. Ничего не понимая спросонок, подскочил к окну и увидел как первые капли величиной не менее двадцатикопеечной монеты оставляют свой след на покрытой пылью и тополиным пухом крыше перед окнами моей мансарды. Раздался новый грохот, еще сильнее первого. Я, окончательно очнувшись ото сна, бросился закрывать раскрытые настежь окна. Мне на помощь подоспел дед, как и я разбуженный надвигающейся грозой.
С лязгом последней щеколды совпало низвержение водопада. Я даже не знаю с чем можно сравнить тот поток, хлынувший с небес на город, который минуту назад в моем окне был виден как на ладони, а теперь исчез за водной стеной. Ощущение было такое, как будто находишься внутри батискафа, плывущего в океане.
Тут притихший ненадолго ветер решил, что пора напомнить о себе и, подхватив дождевые струи, так ударил ими по окнам, что стекла, не будь они прикрыты жалюзи, не выдержали бы такого напора и рассыпались на мелкие кусочки. А железо, как всегда выдержало. Но ветру этого было мало, и он снова и снова с завидным упорством проверял на прочность конструкцию дома и наши нервы. Казалось, он как самолет, набирая сил, вокруг дома делал круг, а потом бросался в пике на окна, чтобы всей мощью воды протаранить их, ворваться внутрь и установить в моей комнате свой порядок.
- Ну и ну, - произнес дед, - давно я такого ливня не видел.
- Кажется, начинает успокаиваться.
- Не успокаивается, а уходит в сторону Авлабара, - ответил на мое предположение дед.
Звук дождя, проникавший сквозь закрытые окна, стал потише. Это уже был не рев, напоминающий Ниагарский водопад, а вполне приемлемый для человеческого уха шум, который с каждой минутой становился все тише и тише. Скоро сквозь тучи начало виднеться голубое небо, с него пробился золотистый луч, да отдельные капли можно было уже различить. Все стихло. Город стоял празднично умытый, отсвечивая в косых лучах восходящего солнца, которые на крышах нижестоящих домов, отразившись и преломившись в непросохших каплях, заиграли мириадами бриллиантов.
Видимость после дождя была такая хорошая, какую из-за постоянного смога редко встретишь в городе. Только Авлабар был скрыт за дождевой занавеской.
- Кажется, нас ожидает вторая серия, - сказал дед, указывая в сторону Сабуртало, минуту назад освещенное солнцем, а теперь скрытое мутным облаком, которое быстро двигалось в нашу сторону.
И вновь удары сотрясали окна и барабанили по крыше. И вновь творение человеческого разума и рук выдержало схватку с ненашутку разбушевавшейся стихией. В этот раз дождь длился чуть меньше и был чуть послабее.
Еще два раза, сделав большой круг над городом, возвращался в наш район, правда, каждый раз все больше и больше теряя свою силу. Наконец, и дождь и ветер окончательно покинули город, оставив после себя воспоминания в виде свежего воздуха и дополнительной работы для дворников.
Дед отправился к себе досыпать, а я открыл окна и какое-то время, как завороженный, наблюдал, как просыпается город.
Я люблю смотреть из этого окна. Оно большое – на полторы стены. И вид из него такой, что дух захватывает.
Если отрешиться, то можно представить себя большой птицей, парящей над городом, или пилотом, управляющим большим лайнером.
На переднем плане – любимый Верийский квартал, далее – панорама всего города, а уж фоном служит седой, даже летом, в самый жаркий день, покрытый снегом Кавкасиони.
Расположение города резко ограничено горами, между которыми он находится.
В Америке в городах все улицы делятся на стрит и авеню, причем они друг другу строго перпендикулярны. Когда думаешь о такой строгой планировке, сразу вспоминаешь Каверинское "палочки должны быть попендикулярны". Однообразие очень скучно. У нас не так.
Маленький улочки, подчиняясь капризу неизвестного архитектора, а скорее геологическому рельефу местности, извиваются, петляют, вновь поднимаются, но в конечном итоге сбегают вниз, к главному проспекту, а затем от него еще дальше. Дальше вниз, к реке.
Кура делит город на две, далеко неравные части – левобережную и правобережную, соединенные семью скобами-мостами. Правобережная значительно меньше, но и древнее. А сама река искрится серебром под южным солнцем или тускло поблескивает под пасмурным небом, но всегда разная – то зеленая, спокойно-вальяжная в летний сухостой, то неопрятно-бурая, стремительно несущаяся подальше от этого города, чтобы, не расплескав, донести до Каспия растаявший снег, а то свинцово-серая под февральским снегом, который грязным крошевом вместо того, чтобы выбелить город только пачкает его, к счастью, ненадолго. И всегда течет, подтверждая своим движением древнюю истину – в одну воду нельзя вступить дважды.
Существует такая присказка - чего в городе больше – спусков или подъемов? Ну, с этим просто, их поровну, зато больше всего в нем лестниц и балконов. Гладя на Тбилиси, можно с уверенностью сказать, что это город балконов. Даже если проектом они не предусмотрены, то практичные жильцы все равно их позже пристроят. Да и как обойтись? Может, в других городах они представляют собой архитектурную деталь, служащую для украшения здания, то у нас балконы просто незаменимы. Да и как обойтись без них в летние вечера, когда только на них находишь спасение после изнуряющее жаркого дня. Зимой они служат естественным холодильником, сберегая никогда нелишние копейки от неумолимо накручивающего их электросчетчика. И всегда балкон служит временным прибежищем для того, что выбросить еще жалко, а в квартире уже хранить нельзя. У балкона много функций и также много видов – каменно-монументальные, одним своим видом внушающие уважение и к самому зданию и к его владельцу; непробиваемые железо-бетонные, служащие напоминанием об эпохе развитого социализма; причудливые железные, этакое игривое дополнение квартиры, и чисто тбилисские деревянные – легкие, воздушные, одним словом, разные, но все они незаменимые.
Вечером, когда включается освещение, вид из окна не менее захватывающий. Старые здания, в последнее время индивидуально подсвеченные маленькими лампочками, создают впечатление европейского города. Красиво иллюминированное строение городского цирка напоминает праздничный торт. Новый храм св. Троицы, днем под солнцем сверкающий золотом крыши, возвышается над ночным городом, как бы одновременно защищая и благословляя его.
Город очень древний и в то же время, очень молодой. Но для меня он родился в день моего рождения и умрет вместе со мной.
Как только вспомнишь о смерти, сразу же на душе становится грустно из-за мысли о быстротечности жизни. Но ведь есть вечные понятия, которые не зависят ни от времени, ни от расстояния – доброта, верность, надежда, вера, любовь. Ты вечен, мой Город.
И вечна моя любовь к тебе, Тбилиси…
Любовь любовью, но уже надо было бежать в университет на лекции. Я сбежал по лестнице на первый этаж и столкнулся с заспанной мамой, которая шла будить меня.
- Ты уже встал? – удивилась мама. – Что случилось? Или ты не ночевал дома? – продолжила она допрос с пристрастием.
Обычно, ей долго приходится будить меня, чтобы вовремя отправить в университет, а тут она встретила меня полностью одетого. Тут я не выдержал и рассмеялся.
- Ну, ма, ты даешь. Тут такое светопреставление было, что только Мать-Грузия осталась спокойной, и то, потому что она каменная.
- Ты же знаешь, Гигла, что я очень чутко сплю. Я ничего не слышала, а твой отец и сейчас продолжает спать. Так что у нас ничего не было слышно.
- Это называется, что ты чутко спишь? Небо разорвалось, из него вылился целый океан. Нас чуть не затопило. А вы ничего не слышали.
- Что крыша протекла или стена подмокла? – наконец забеспокоилась мама.
Моя мама архитектор. Второй этаж над нашей квартирой, которая находилась на последнем пятом этаже, она проектировала сама для того, чтобы разместить там свою мастерскую и их с папой спальню. Мастерская так и находится на втором этаже, а вот со спальней ничего не получилось. Она выдержала наверху ровно неделю, а затем вернулась опять на старое место. "Не могу спокойно уснуть здесь. Все так шумит и дребезжит, все время кажется, что нахожусь в последнем вагоне поезда, который вот-вот отцепится от локомотива", – мотивировала она свое отступление. Зато я получил отличную комнату, а уж дед решился поддержать мне компанию и присоединился ко мне, предоставив первый этаж папе и маме.
- Нет, ни крыша не протекла, ни стена не подмокла. Твой проект успешно выдержал испытания, - успокоил я ее.
- Ну и, слава богу, - сказала мама. – Так не уходи. Завтрак на столе. Нечего есть в городе всякую дрянь, неизвестно из чего приготовленную.
- Ма, мне сейчас кусок в горло не полезет. Не могу я с утра ничего в рот брать.
- Ничего не знаю, - мама была категорична, - марш на кухню.
С моей мамой спорить – себе дороже. Она, если разбушуется, может и за палку взяться. А рука у нее дай боже. Даром она теннисом занималась, за сборную выступала, да и сейчас, как улучшит свободную минутку, так на корт бежит. У нее где-то специально для меня бейсбольная бита припрятана. Правда, до нее пока дело не доходило, но кто знает. Ее даже папа не может остановить, если она берется меня воспитывать. Папу она слушается всегда и во всем, но вот мое воспитание считает своей прерогативой и в этом вопросе, как она говорит, он ей не указ, так как "своей мягкотелой интеллигентностью, только портит мальчика". Папа всегда взывает к моему сознанию, а вот мама придерживается лозунга, что "только битье определяет сознание", поэтому в случае, когда ей не нравится мое сознание, она хватается за биту.
Тут ее только дед может остановить. Его она любит, уважает и слушается. И все эти чувства в превосходной степени. Дед вырастил маму сам. Бабушка умерла при родах. Она знала, что ей нельзя рожать, но понадеялась на чудо и категорически отказалась убивать малютку. Чудо не произошло. А дед так никогда и не женился.
- Второй Нато не существует на свете, да если бы и существовала, мне вторая не нужна, - так он всегда отвечает, когда какая-нибудь сердобольная родственница или знакомая начинает ему сватать очередную "красавицу и умницу, которая мечтает с ним познакомиться".
Дед Григорий, не смотря на свои семьдесят два года, все еще очень интересный мужчина. Высокий, ни грамма лишнего жира, ходит легко – сказывается, что он в молодости увлекался народными танцами, которые выработали у него прекрасную осанку и походку. Сколько раз я наблюдал, как какая-нибудь из его знакомых украдкой поглядит-поглядит на него, а потом вздохнет, зная его "неприступность". А как он умеет ухаживать за женщинами. Если в комнату входит женщина, он тут же поднимается, помогает ей сесть, а уже потом садится сам. И в транспорт подсадит, и руку подаст при выходе, и пальто подаст, и тяжесть поднесет – всего и не перечесть. И все делает так непринужденно, как само собой разумеющееся. Не в укор кому-то или в назидание на чужое неправильное поведение, а как вполне обыденную вещь, что не захочешь, а сам стараешься не отстать от него.
Мама часто кричит, ругается, может и всыпать, когда недовольна мною. Папа усаживает меня рядом и долго и нудно рассказывает как себя нужно вести, а как не нужно. Дед же никогда не ругается, никогда не читает нудные нравоучения, просто делает, как он считает нужным, а на меня это больше действует, чем мамины подзатыльники или папины речи.
Еще в одиннадцатом классе мы с одноклассниками отмечали день рождения одного из нас в ресторане. Выпили, погуляли. Я хоть к вину и приученный, как все в Грузии, но в тот раз, по-видимому, перебрал и домой вернулся мало того, что необычно поздно, но еще и сильно навеселе. Мама встретила меня в кипящем состоянии и собиралась приступить к моему воспитанию по своему методу, но дед остановил ее одним взглядом. Сам помог мне подняться по лестнице, раздел, уложил в постель. Когда я утром проснулся, дед сидел в углу комнаты в кресле.
- Де, ты чего так рано встал? – спросил я, морщась от головной боли и противного вкуса во рту. Позже я узнал, что он в ту ночь так и не ложился, а сторожил, чтобы мне с непривычки совсем плохо не стало.
- Парень, ты стал большим, так что запомни два правила на будущее: во-первых, никогда не ходи в ресторан, если не можешь за все заплатить, как бы и кто бы тебя ни приглашал при этом, и, во-вторых, пей только до тех пор, пока официантка тебе не покажется красавицей. Если это случилось, значит все, надо прекращать и уходить домой. Усек?
И я усек это на всю жизнь. Коротко и понятно. Никаких тебе нравоучений, что пить плохо, что мой молодой неокрепший организм еще не знает норму и не может себя контролировать. Все рано все эти сентенции мало помогают.
А вот дед никогда со мной не обсуждает мое поведение. Как будто мое поведение главное в жизни. Мы с ним беседуем на другие темы. Он все знает, во всем разбирается и всегда у него есть свое мнение, даже необязательно, чтобы оно совпадало с мнением большинства людей.
Полгода назад мы с друзьями готовились к экзамену по математике. За окном шел снег. Этот вид осадков, даже в разгар зимы нечастый гость в Тбилиси. Крупные хлопья падали и падали, покрывая белым ковром ветви деревьев, крыши близлежащих домов, тротуары, проезжающие машины. Скоро из всех красок осталась только белая. А снег все сыпал и сыпал. Можно было подумать, что он собирался накрыть наш город, чтобы вместо домов и людей остался один большой белый курган. Но стоило снегу остановиться, как через полчаса от него и следа не осталось, и опять Тбилиси превратился в обыкновенный южный город.
Мы сидели вокруг журнального стола и зубрили теоремы сходимости и расходимости и еще другие математические премудрости. Дед сидел в кресле возле камина и то ли глядел на огонь, погруженный в свои мысли, то ли дремал, завороженный этим огнем. На нас он, во всяком случае, не обращал никакого внимания.
А мы от абсолютных величин в математике перешли к жизни и заспорили об абсолютном добре и абсолютном зле, благо история давала много примеров злых гениев. Мы сходились на мысли, что двадцатый век с бурным развитием цивилизации подарил миру целый букет злодеев с большой буквы, самыми яркими из которых были Ленин, Сталин, Гитлер, Берия. Мы собирались продолжить список, но тут раздался голос деда.
- Только Бога можно назвать Абсолютным Добром, а сатану – Абсолютным Злом. Ни один человек не тянет на звание Абсолюта. Каждый человек за свою жизнь совершает разные поступки – и плохие и хорошие. Разные. Когда произошла эта история, я был очень маленький, так что помнить ее не могу. Мне о ней рассказал отец перед своей смертью. А приключилось это все с моим дедом, с твоим прапрадедом, Гигла, - сказал он, обращаясь ко мне, чтобы я почувствовал свою связь с этой историей и свое место в семейном ряду. – Он всю свою жизнь прожил в Коджори, там у него был большой дом. В организованный колхоз он не вступил, а продолжал сам вести свое хозяйство. Всем детям он дал высшее образование, и они жили в Тбилиси. И вот они, от греха подальше, а дело происходило в то время, когда Грузией руководил Лаврентий Берия, забрали его к себе в город. Но ему, привыкшему к крестьянскому труду, городская жизнь пришлась очень не по вкусу, тем более что думы о земле, требующей любви и постоянной заботы, не давали ему сидеть на месте. И он, то под одним предлогом, то под другим, постоянно поднимался в деревню. В то время туда ни маршрутки, ни даже автобусы не ходили. Надо было добираться своим ходом. Он чаще всего ходил пешком. Как-то раз он возвращается вечером и рассказывает своему сыну, моему отцу, что его нынче до Коджори довез один добрый человек. Сам заставил шофера остановить для него автомобиль, очень вежливо пригласил и всю дорогу расспрашивал, как живется и что мешает в жизни. Подвез до самого дома, подробно записал имя и фамилию и вежливо распрощался. Когда он описал "доброго человека", отец понял, что деда подвозил Лаврентий Берия. Отец схватился за голову: "Что, что ты ему сказал?" "Ничего особенного. Как есть, так и сказал, что все хорошо, только налоги на единоличников очень большие, не можем мы столько платить", - спокойно ответил дед. Тут отцу совсем плохо стало. Кое-как объяснил он деду, кого тот встретил и чем это может обернуться для всей семьи. Неделю прожили, как на чемоданах в буквальном смысле этого слова – в углу прихожей стоял чемоданчик со всем необходимым в ожидании ареста. Каждый стук в дверь воспринимали, как последний звук свободы. Через неделю пришла повестка к деду с приглашением в казенный дом. Провожали его, как на тот свет. Никто и не думал, что его еще когда-нибудь увидят, оставшиеся гадали, кто будет следующим. Но через два часа дед спокойно вернулся и победно протянул сыну бумагу, в которой было написано, что их семья освобождается от всех налогов.
Вот так, рассказал и замолчал, притворился, что уснул, чтобы мы сами сделали вывод.
И мы замолчали, переваривая услышанное.