Осень в этом году выдалась ранней. Небо клочьями свисало над городом. Ноевский потоп каждые два часа давал о себе знать. Земли не стало. Под ногами нечто вязкое из грязи, листьев, неустроенности чавкало и хлюпало, напрашиваясь на нецензурные выражения, без которых в этом повествовании, надеюсь, обойдёмся. И никто не мог стряхнуть с себя эту расквашенность, серость и промозглость. Осень заволокла собою пространство всех душ, обесточила ощущение лёгкой радости, которая была совсем недавно, когда лето взахлёб кружилось над городом. Ах, лето красное! Как будто бы его и не было.
Разноцветная мошкара весёлых зонтиков вылетала каждое утро под ливневые откровения, что б хоть как-то раскрасить тоскующий мегаполис. Машины душем Шарко оздоравливали непроснувшееся - за пару тысячелетий - толком население. Собаки без энтузиазма вели на поводках выгуливать своих хозяев. Те упирались, ёжились, смотрели дурным глазом на происходящее - вернее, проистекающее - и завидовали кошкам, которые всегда в доме, тепле, уюте и не связаны по рукам и ногам обязательствами с иными домочадцами.
- Хотя бы зима поскорее завершила всё это безобразие - подумала она, посмотрев на портрет скучным взглядом уставшего от непогоды и низкого давления человека. Ей было почти тридцать. Ничего определённого в её жизни не происходило. Да и звали её совсем не конкретным именем - Евгения. Ни то, ни сё. Немного от женщины, чуть-чуть - от мужчины. А больше всего - от детской неопределённости, когда ещё сам не выбрал, кем же тебе быть в этой жизни. Если женщиной, нужно настроиться на то, что б разбивать сердца мужчин. А ей этого не хотелось. И дело даже не во внешности. А в азарте. Его как раз и не было. В общем, приходилось оставаться в своём статусе, который надоел до беспредела. Ещё её называли Жекой, Евгешей, Жеником, Женей - в зависимости от близости и настроения. Она всё терпела: на что не пойдёшь ради близких, родных, любимых, тоже неустроенных, застывших оторопью в осени навсегда. В душе она мечтала стать Евой, чтобы её искушал змий полноценным яблоком греха, а не кислятиной с недозревшей, прыщавой похотью. Ах, женские мечты! Как в них, порою, бывает горячо и откровенно.
Она не скучала сама с собой, не искала повода выйти - или войти? - замуж, любила плед, горький кофе без сахара, старые фотографии, А. П. Чехова за его одиночество в любом рассказе или повести.
- Какой он одинокий! - думала Евгения - почему никто этого не заметил? У Толстого в романах - сплошные родственники, у Достоевского - накал страстей, до остановки дыхания, до нитевидного пульса. И только у Чехова - щемящее одиночество. Такое пастельное, тихое, в дымке несостоявшейся близости - друг с другом, с небом и Богом. Оглашённый верой, но так и не пришедший к ней.
Женечка была самодостаточной и взрослой. Она сама себе делала причёску, подрезала чёлку, не прислушивалась к мнению подруг, что ей носить, потому что это носят все. Евгения готовила себе хрустящие вафли, горячий шоколад. Она была гостеприимной и смирной к нежданным гостям - всё-таки осень, куда им, бедным, деваться в такую непогоду?
Она была без возраста, без цвета, без оттенков и запахов, сводящих противоположный пол с ума, без желания всё это когда-нибудь иметь. Она была, как блюз, который берёт за душу асимметрией звучания и внезапностью поворотов гармонии в мире звуков, отношений, откровений и боли.
Ей было столько лет, чтобы уже иметь небольшой жизненный опыт в условиях затянувшейся до беспредела осени. А это немало, поверьте! У меня такого опыта, например, нет. И я это часто чувствую - шкуркой, неуютом в душе, беспризорностью в глазах. Другие, к сожалению, чувствуют тоже.
Портрет на стене, с которым она любили долго общаться всю её сознательную жизнь, подмигивал ей левым глазом, как бы говоря:
- Ничего, прорвёмся! Где наша не пропадала? Главное, что б грусть не переросла в уныние. А то потом хлопот не оберёшься. Осень всё-таки кругом.
Но наша - пропадала всюду, поэтому оптимизма ей это безмолвное послание не прибавило. Хотя и повеселило. Дед на портрете всегда знал, как её развлечь.
Он висел в их доме лет сто, не меньше. Как-то уцелел. Прошли без следа и видимых последствий войны, революции, разводы, уходы и приходы, болезни и смерти, ограбления и пожары. Может быть, это был дальний родственник. Может, просто случайная личность - никто вспомнить не мог. Он тут висел всегда. После ремонта его вешали на тот же гвоздь, с тем же желанием - побыстрее от него избавиться. Портрет пересиживал благополучно на своей стенке тех, кто мечтал с ним расстаться. Он не любил лето. Мухи его гадко обсиживали, жара плавила и так тускнеющие с каждым годом краски. Да и летом он был не таким солидным. Хотя всю солидность ему создавала рамка - большая, вычурная, с благородным тусклым золотом, ещё более древняя, чем сам портрет. Рамка явно стоила дороже самого портрета. Форма - лучше содержания. Частый вариант в нашей жизни, не так ли?
- Может, тебя продать, дед? А то безденежье одолело. Хоть компьютер куплю. Или косметики французской - спросила Жека у портрета. Хотя на всё явно не хватит - не дотягиваешь, старичок! Знаешь, какие сейчас цены? Не то, что сто лет тому назад. А, может, ты ещё старше?
- Не тем занята, милая. Жизнь - быстротечна, а ты в ней не определишься никак. Родила б наследника, всё-таки это древнее женское дело - ворчал по-стариковски портрет, но не сильно, беззлобно. Они умели договариваться.
Дождь барабанил в окно, задевая металлический козырёк. Блюз дождя был притягательным, немного нервным без тёрпкости сакса, вполне осенним.
- И он смотрит на эту осень - подумала Евгения - интересно, какая она по счёту для него? И знает ли он, что чувствую я в такое время? А что чувствует он?
Она закрыла окна шторами. Осень осталась на улице. А она - вдвоём с портретом - в комнате с высокими потолками, со своими историями о вечном и быстротечном. Мы все родом из осени.
- Не бойся, дед, ещё рожу тебе наследников голубых кровей, вот только переживу осень. Где наша не пропадала, да? - думала она, засыпая.
Однажды в её дом случайно забрёл вяло шатающийся художник, друг детства. На данном этапе у него был творческий застой - или простой? Ближе к запою. Он искал вдохновения, где бы опохмелиться, взять взаймы и просто тихо прокоротать время. Он подрабатывал, что б окончательно не стать импрессионистом - мистиком, реставрацией и в ближайшем стриптизе. В стриптизе платили больше, но не регулярно: клиент и туда в такую осень шёл вяло. Основной инстинкт пробуксовывал - гормоны размыло дождями.
- Слушай, давай я тебе портрет приведу в порядок - предложил он - а то облез весь, потрескался, потускнел. Будет повод приходить чаще. Всё равно мне Муза изменила. Узнаю, с кем - убью! До ню довела, вот гадина.
А дальше началась вполне детективная история. Под слоем краски с дедулей оказался спрятанный натюрморт поздних голландцев - не известно, каких, правда. Кто-то из предков пытался утянуть живопись в эмиграцию, что б хватило на жизнь, но что-то у него сорвалось. Может, любовь к отечественным могилам? Или дождям? И полотно осталось висеть здесь, дожидаясь лучших исторических времён. И они наступили - Евгеша сумела продать картину весьма прилично. С аукциона. Художник помог, да и случай подвернулся.
Художник зачастил до такой степени, что пришлось родить от него наследника.
- Видишь, дед, ценою себя ты мне изменил судьбу - разговаривала она часто сама с собою и кем-то не существующим, но дорогим и не забытым.
К художнику вернулось вдохновение. Он теперь пишет натюрморты. Под голландцев - толи поздних, толи ранних. Они хорошо раскупаются, украшая столовые и кухни тех, кто может за них заплатить. У них давно уже диеты или язвы с гастритами отбили всякий вкус к еде, поэтому чужое вдохновение им необходимо, как хлеб насущный. Или манна небесная. Или всё сразу.
А Евгения подрастающему наследнику часто показывает фотографию с портретом какого-то деда и говорит грустно и многозначительно:
- Видишь, это наш родственник. В нём течёт дворянская кровь. Значит, и в нас она течёт. Он был благородным отцом и великодушным дедом. Он нам оставил огромное состояние. Жаль, что не дожил до наших времён. А то радовался бы твоему появлению на свет. Хотя осень смывает все эмоции дождями, правда? Где наша не пропадала? Переживём, да, моё солнышко?