Крымская баушка

               
   Когда в 1962 году семилетним мальчонкой я впервые приехал в Симеиз, она была старой. В 1965 году она моложе не стала. В 1968-м, в седьмое мое крымское лето, она сидела все там же, среди сползающей под уклон пляжной гальки - на махровом полотенце с бахромой, в белых трусах и лифе, висящем на перемятой пергаментной коже. На голове, ни мгновенья не отдыхающей на обвисшей куриной шее, круглилась младенческая панамка. Не умолкая, она вполголоса все время что-то или кого-то бранила: море, солнце, людей, горячую гальку пляжа… 
   В 1971-й, год окончания мною десятилетки, крымская баушка (так я называл ее про себя все эти годы) попалась мне на глаза на другой стороне пляжа - ближе к живописной, остро сколотой в море скале Дива. Из-за Дивы выплывал прогулочный катер - уже непохожий на те, по самые борта угрузившиеся развалюшки с брезентовыми тентами над низкими палубами, что бороздили курортное побережье в начале шестидесятых. Баушка развалилась на своем полотенце все в тех же трусах, лифе, панаме. Развалилась в прямом смысле - как разваливается старая мебель.
   В 1973 году я брел вдоль прибоя с этюдником на плече, с ластами, маской и трубкой в левой руке. Теперь уже ни один загорелый купальщик не мог встретиться мне в тряпичных треугольных плавках на трех-четырех пуговках с левого боку - только пестрая шерстяная мужественная ткань. Женские купальники перестали темной резинкой забираться выше пупков и за спиной застегиваться на такие же пуговки, что и бывшие плавки мужчин. Они превращались в бикини. Как в фильме «Бриллиантовая рука». Баушка сидела на новом месте - под пристанью, в холодной и мокрой темной тени. Она совсем не походила бы на живого человека - если бы не беспрерывное раздраженное бормотание и не точечные повороты куриной головки, которая даже в панаме виделась лысой. «Ивановский… курносый… понаехали…» - услышал я, проходя мимо. О том, что я из Иванова, баушка выспросила меня дотошно еще в июне или июле 1962 года и не позабыла с тех пор. Бормотала баушка так, как ворчит вслед прохожему уважающая себя болонка - инстинктивно.
   Два крымских года я пропустил из-за армии. На третий год приехал не летом, а осенью, в сентябре. За две недели на пляж почти не ходил - и белых трусов, белой панамы и провисающего бюстгальтера не видел… В 1977 году баушка показалась мне несколько сдавшей. Под притягательным утренним солнцем она доживала не то что последние дни и часы - минуты. Бормотание, заглушаемое молодой долговязой певицей со скучной фамилией Пугачева, походило на бред.
   Лето 1979 года отмечено было тем, что в Симеиз я приехал с нежной особой, которую называл «моя девочка». Было мне не до баушки. На пляже я ее видел мельком. Если агонию можно представить в виде загипсованного процесса, то это была она. «Ивановский… понаехали…» - донеслось до меня сквозь скрип уключин и плеск бликующих волн. С прогулочного белого теплоходика полузапрещенный Высоцкий обаятельно улыбаясь хрипел: «Вздох глубокий, руки шире!..»
   Потом был в моих наездах на южную оконечность полуострова Крым четырехлетний перерыв, после которого наезды стали уже не моими, а нашими. Когда наша маленькая семья прилетела на побережье, Высоцкого уже не было на земле, репертуар Александра Градского обогатился песней про яростный стройотряд, а Пугачева постепенно начинала становиться Аллой Борисовной. Жене и маленькой дочке баушку я показал издали - как достопримечательность Симеиза. Белый чепец трясся вправо и влево, будто старушка кому-то невидимому твердила: «Нет, нет! Ни за что!»
   На другой год, застав баушку на том же месте в той же вибрирующей позе, я понял, к кому было обращено ее сварливое «Нет!». Другая старушка, почти такая же высохшая, как симеизская баушка, почти такая же обвисшая и сердитая, рядом с ней шуршала по рассыпчатой гальке - в черненьком капюшончике, с безобидной косой на плече…
   Прошло два с лишним десятка лет. Я вновь собираюсь в сверкающие морем и звездами места моего детства и моей юности. Когда на пляже я встречу симеизскую баушку, я не смогу сдержать удивления. Но в обморок не упаду.