Когда к власти пришел Горбачев, газетчики узнали почем фунт лиха. При Леониде Ильиче было проще. Маразматический генсек выезжал, допустим, в какую-нибудь братскую республику, а за неделю до этого ТАСС уже отстукивал по редакциям текст его выступления перед узбекскими или киргизскими трудящимися. На местах оставалось заверстать этот текст. Микрофонный оригинал практически слово в слово повторял испеченную кремлевскими райтерами (тогда и слова такого не было) речь.
Михаил Сергеевич задал нашему брату пфеферу. Мне этого пфеферу досталось поверх головы, по первое число, на всю оставшуюся жизнь. Последнее сказано чересчур сильно. Всё забывается. Даже потрясения, подобные тем, какое я испытал в связи с рабочим визитом Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева в город-порт Мурманск.
Визит тот Михаил Сергеевич совершал в рамках ознакомления с вверенным ему государством. Результатом визита должны были стать раструбленные в газетах успехи мурмановчан в деле искоренения собственных недостатков. Перестройка развалившихся задолго до Горбачева ошметков того, чего никогда, в общем, и не было, шла полным ходом.
Перестройка шла полным ходом, а я, грешный, в поте лица своего, особо не надрываясь, как и весь наш советский народ, добывал хлеб свой насущный. Даждь нам днесь! Даждь мне его дефицитная специальность сотрудника секретариата областной партийной газеты. Днесь шуровал я там в должности заместителя ответсека, о чем упоминал уже в своих документально-художественных заметах.
И вот Михаил Сергеевич Горбачев летит себе в северный порт Мурманск, а я еще дня за два до этого уже ознакомлен с судьбоносной речью, которую он произнесет перед тамошним партийным активом нынешним вечером. Речь будет озвучена, допустим, в 20 часов четверга, а получили мы ее утром во вторник. По телетайпу она пришла в редакцию, на бесконечных, как средневековые свитки, рулонах ломкой бумаги. В типографии к этому времени текст речи отлили в металл линотипистки в темнолиловых халатах, буковка к буковке сверили редакционные корректора (все до единого - женского полу). А я, с благословения непосредственного начальства, перевел нескончаемые абзацы в квадраты - единицы измерения, знакомые в те времена каждому полиграфисту, - и занял всем этим безумием не две ли полосы распространенного в тогдашней печати «правдинского» формата А-2.
Время шло к часу ночи. В редакции оставались лишь двое дежурных по номеру, старушка-телетайпистка по фамилии, как сейчас помню, Полушина, да я, раб божий, из последних сил управлявшийся с потоками изрыгаемых телетайпом абзацев.
Телетайп стучал, как сенокосилка. Каждый принимаемый документ имел свой буквенный шифр и номер. К примеру: «Рос. 123-28. В 16 час. 24 мин. по местному времени самолет с тов. Горбачевым на борту совершил посадку в аэропорту г. Мурманска». Минут через десять: «Рос. 123-29. Генерального секретаря Центрального Комитета КПСС Михаила Сергеевича Горбачева в аэропорту Мурманска встречали руководители партийных и советских органов г. Мурманска: тов. Кузькин Н. Н., Маруськин П. П., Козлопупов А. Б. и другие». Следом за этой цидулей: «Рос. 123-30. Попр. В сообщении Рос. 123-29 вместо «Кузькин Н. Н., Маруськин П. П., Козлопупов А. Б. и другие» читать: "Пуськин П. П.., Маруськин Н. Н., Козлопупов А. Б. и др.». Еще через десять секунд: «В речи т. Горбачева, переданной во вторник (РСП. 16-128 бис) в абзаце «Трудящиеся повсеместно выражают поддержку» вместо «усугубления» читать: «углубления», далее по тексту».
Бумагами со всеми этими РОС, РСП, МОЛНИЯМИ и т. д., мой стол был завален, как у Дюма-старшего после сдачи его литагентами последних глав «Трех мушкетеров». Я был близок к отчаянию. Шибко хотелось домой, кушать и спать. Маленькая деталь, обозначенная в день прибытия первых томов речи, ускользнула из памяти. Тогда, во вторник, речь предварялась пометкой (тоже переданной под своим грифом): «Не публиковать до снятия эмбарго!» Иными словами, без отмашки из Москвы речь тов. Горбачева не должна была стать достоянием гласности - не исключались поправки... К двум ночи эмбарго было снято на все последние сообщения: и о прибытии тов. Горбачева М. С. в аэропорт г. Мурманска, и о краткой сорокаминутной беседе с собравшимися в аэропорту трудящимися, и о незапланированной остановке кортежа около памятника В. И. Ленину, вслед за которой последовал живой, заинтересованный разговор с местными жителями...
Эмбарго было снято со всех, больших и крохотных, информаций. И лишь одно сообщение не утратило этого зловещего грифа - переданная во вторник речь. Где-то в полтретьего ночи я уехал домой, полюбовавшись в последний раз на аккуратные столбцы мелкого шрифта под сенсационным заголовком: «Речь М. С. Горбачева перед партийным активом г. Мурманска такого-то числа такого-то года». Речь по занятой ею газетной площади напоминала ковер....
Утром, поскольку дежурство продолжалось дольше обычного, я пришел не к 9, а к 11-ти. Телетайп бесновался, как оглашенный. В секретариате стоял редактор Евгений Александрович Богородский. Свою белую голову он обхватил руками, словно она собиралась упасть. Не взглянув на меня, Е. А. произнес фразу, которую помню дословно. К обхваченной голове она подходила, как нельзя лучше: «Вы с меня голову снимете!». На заднем плане, за торцом длиннющего ответсековского стола, бледнела фигура самого ответсека - В. Г. Соколова. Рядом с Виктором Григорьевичем в позе молчаливого ужаса замер кто-то из редколлегии. Все трое были забросаны лентами телетайпной бумаги, продолжающей прибывать, и разительно напоминали скульптурную группу «Лаокоон, опутанный змеем». «Вы с меня голову снимете!» - повторял Лао... То есть, редактор.
- Что такое? - невинно поинтересовался я. - Есть поправки? К речи или, может, к антуражу?
Детали пребывания генсека на Мурманщине - встреча у трапа, живой разговор под маханье флажками у памятника и т. д. - назывались у нас антуражем.
- К речи, мать ее...
- И что, много поправок?
В ответ мне молча протянули голову телетайпного змея. Первые слова выступления повторяли опубликованный мной вариант один к одному: «Дорогие товарищи!». Дальше шла полная отсебятина. Вдохновившись теплым приемом, глава государства забыл рожденные в пиаровских недрах (слова «пиар» в те годы тоже никто не слыхивал) периоды и абзацы и перешел на вольное изложение темы. Вовсе не той, которую освещал сегодняшний номер областной партгазеты.
Напечатать речь Генерального секретаря ЦК партии - которой он не говорил! По тем временам это было экстравагантно.
- А «Известия», «Правда»? - ухватился я за соломинку.
- Ни одна центральная газета речь не опубликовала, - переломил соломинку Богородский. - Написали, что дадут завтра. Вы с меня голову снимете!
Наш редактор стоял перед дилеммой: либо попытаться скрыть убийственный факт от обкома, либо утешиться поговоркой про меч и повинную голову (опять голова!). Первое исключалось в принципе: опубликование непроизнесенной речи руководителя партии и правительства могли счесть за призыв к мятежу.
И через какое-то время Е. А. позвонил тогдашнему Первому. Устная резолюция была по-партийному емкой: «Найти виновных и наказать». Звонили ли из обкома в ЦК, не знаю. Вопрос о том, печатать настоящую речь в завтрашнем номере или нет, отпал быстро. Две разных речи одного генсека, произнесенных одновременно, вызвали бы у населения противоречивые чувства. Особенно с учетом того, что предыдущий генсек и одной-то речи не мог толком произнести...
Найти виновных было несложно: я никуда не убегал.
Не было в редакции ни одного человека, который бы мне не сочувствовал, начиная с редактора. Но поделать ничего было нельзя - сверху грянуло: «Наказать!». Меру наказания должен был определить суд, то бишь редакционная коллегия.
Хорошо помню свое состояние в те минуты, когда она заседала, а я, неприкаянный, шарахался от окна к двери замответсековского «предбанника». За стеклянной дверцей книжного шкафа ехидно скалилась заголовком никогда не существовавшая речь, словно рожденная мною из небытия. Наконец, звякнул селектор, и в трубке раздалось знакомое: «Андрей, зайди!»
Я зашел. За совещательным столом обширного редакторского кабинета разместилась вся редколлегия - человек семь. Долго молчали. «Уволят», - бухнуло в голове.
- Андрей, мы, конечно, понимаем, что по сути-то ты не виноват. Разобраться в куче этих бумаг, среди ночи... Но...
Кто-то, кажется, Соколов, начавший эту тяжкую фразу, на этом «но» ее и закончил. «По статье!» - бухнуло снова.
- Согласись, если уж ТАКОЕ оставлять без внимания...
Опять многоточие! Я приготовился выслушать такой приговор, что в страшном сне не приснится.
- В общем, Андрей, выговор тебе. С занесением, - оборвал эту пытку редактор. И строго добавил: - А через год он с тебя снимется, автоматически.
Через год выговор действительно снялся. Да так автоматически, что я даже и не заметил. Как бинт с зажившего пальца.
…Наших дней изучая потемки, историки будущего поднимут залежи местной и неместной прессы, раскроют речь тов. Горбачева, произнесенную перед активом Мурманска такого-то числа такого-то года - и обалдеют. В один и тот же день и час руководитель бывшего советского государства говорил совершенно разные вещи! Чтобы они там, в будущем, не шибко ломали головы над этой неразрешимой загадкой, я и написал этот документально-художественный рассказ.
Я никогда не бывал в Мурманске и надеюсь не побывать. Я не люблю этот город.