В Иванове до сих пор вспоминают случай, когда в областной партийной газете (!), на первой странице (!!), крупным шрифтом (!!!) прошла умопомрачительная опечатка. Восклицательный частокол в скобках представителям моего поколения и старше понятен. Молодые не поймут, и Бог с ними. Им, молодым, не дано прочувствовать трагизм фразы: «В областной партийной газете, на первой странице, крупным шрифтом была напечатана цитата из выступления Генерального секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза - с выпавшей из фамилии буквой»…
Так получилось, что судьбоносное происшествие мне довелось наблюдать изнутри и последствия его - тоже. Расскажу, как было и чем кончилось.
По городу метались слухи, что редакционный коллектив после злодейского искажения высшего партийно-государственного лица чуть ли не стоял на грани расстрела. Это, конечно, гипербола. 80-е годы - это вам не 30-е. Но один человек погибнуть мог точно. Сейчас сами увидите.
В середине 80-х годов в газете «Рабочий край» я исполнял сугубо газетную должность замответсека. Другим заместителем ответственного секретаря был Борис Иванович Иовлев. Замещали мы Виктора Григорьевича Соколова - милейшего и справедливейшего из ответственных секретарей. Тогда никто еще не слыхивал о компьютерных технологиях, и от «штаба редакции» зависело очень многое. Это сейчас на ходу бросил оператору-верстальщику: «Эту хреновину - в «подвал», эту фиговину - вверх, а фотку воткни по центру куда-нибудь», - и через 15 минут из принтера вылезает готовое произведение. А тогда без кропотливого, талантливого секретаря (и его замов) газета просто не вышла бы. Ведь написать и сфотографировать - это полдела. Все написанное и сфотографированное должно быть подогнано по смыслу и месту (сиречь - редактура), распланировано по времени (что в номер, а что и месяцок полежит), размещено по полосам и на полосах…
Борис Иванович преподал мне азы секретарской премудрости. Но один из его секретов я так и не смог постичь. До сих пор - спустя уже не один год после того как в последний раз мы с ним побалакали где-то на улице, - до сих пор не могу я понять, каким образом, садясь прямо напротив меня, лицо в лицо, вычитывая чью-то заметку или вычерчивая макет полосы, через 10-15 минут Борис Иванович бывал уже красен, весел и бодр. Реже - тягостно-задумчив. Ни одного глотательного движения не улавливал взгляд, ни единой попытки нырнуть рукою под стол. И тем не менее - так! Или самый процесс производства газеты, на котором он съел не одну собаку, так вдохновляющее действовал?.. Эту тайну, по-моему, не разгадал и В. Г. Соколов, а поскольку антиалкогольный ураган еще только приближался к нашему кораблю, сей феномен не вызывал у начальства потребности делать оргвыводы. (Хотя в конце-то концов однажды, вскоре после своего бурно отмеченного 70-летия, Борис Иванович всё же расстался на этой почве с любимой газетой. Но это случилось уже в самый разгар «урагана»).
…В день, надолго ставший черным днем рабкраевского календаря, я заступал на смену в 15.00. У нас был свой график, обусловленный технологическими моментами. Борис Иванович, как всегда, немножко грузноватый и шибко красноватый, сидел за своим столом. Водя карандашом по бланку макета, он усмехался в густые брови. Обычно усмехаются в густые усы, но Борис Иванович, особенно когда бывал веселым и бодрым, каким-то непостижимым образом умел усмехаться в брови. Наверное, за отсутствием усов.
Я приметил эту усмешку. И еще уловил какую-то негромкую взвинченность, царившую в редакции. Так бывает на корабле, когда экипаж получил сообщение о пробоине, и каждый, от юнги до капитана, делает вид, что всё идет обычным порядком. А между тем все поглядывают за борт и прислушиваются к движениям палубы - не уходит ли из-под ног? Два «матроса» из нашего экипажа, если уж проводить параллели с кораблем и крушением, находились в состоянии паники. Точнее, «матрос» и «мичман» - корреспондент отдела пропаганды Паша Разуваев и заведующий тем же отделом Евгений Александрович Богданов (как и Б. И. Иовлев, несколько лет назад, увы, оставивший этот мир). В замсекретарский кабинетик наши «пропагандисты» вбегали по очереди. Молча выхватывали из шкафа свежую подшивку «Рабочего края», молча упирали безумные взоры в первую полосу - и со стонами убегали. Паша еще успевал схватить себя за виски.
- Чего это они? - спросил я невозмутимого Бориса Ивановича.
- А пойди посмотри, - мой наставник кивнул на шкаф для подшивок. Он оживился, посветлел, ожидая моей реакции.
Реакция получилась бурной. Взглянув на свежую газету, я нашел лишь одно или два слова для выплеска своих эмоций. Эти слова невозможно здесь привести, хотя они и недлинные. Борис Иванович довольно улыбнулся и опять углубился в макет. А я снова и снова читал на самом открытии номера набранную полужирным корпусом (крупный, почти заголовочный шрифт) цитату из выступления словоохотливого генсека, под которой стояла еще более крупная подпись:
«Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. ГОРБАЕВ».
Больше всего меня почему-то заботил вопрос: как читать эту катастрофически переиначенную фамилию - через Е или через Ё? Первое казалось благозвучней, второе - точнее… Тут прибежали Паша с Богдановым, кто-то из них, и я уступил подшивку для очередного вперяния взора и очередных стонов. У них в кабинете, конечно, была точно такая газета. Зачем же они прибегали? Думаю, это был некий психологический феномен: человек, получивший ужасающее известие, хватается за любую возможность не поверить в него. Так малыш, потерявшийся в шумной толпе, закрывает лицо ладошками, - чтобы, открыв их, сразу оказаться дома, на коленях у мамы… Не стоит и уточнять, что и в том, и в другом экземпляре «Рабкрая» на самом виду красовался всё тот же «Горбаев», без признаков буквы Ч в начале последнего слога. И тот же самый усеченный генсек бросался в глаза читателям в остальных 99 998 экземплярах (тираж единственной, не считая молодежки, областной газеты составлял, если мне не изменяет память, 100 тысяч).
Конечно, если бы подобный «ляп» грянул году в 1937-м… Если бы произошел он с фамилией товарища Сталина (бывали случаи, не в наших - упаси Бог! - газетах, когда вместо «Т» наборщики ставили «Р»), на этом рассказик можно было бы и заканчивать. Дальше было бы уже всё ясно. Кроме разве что одного: где захоронен виновник «ляпа» и скольких «врагов народа» разоблачили через него органы НКВД… В середине 80-х гуманизм советских законов превзошел все мыслимые пределы: за газетные опечатки уже не расстреливали. И даже не сажали! Рассказать лагерникам, наводнявшим Сибирь по «безразмерной» 58-й статье («антисоветская пропаганда и агитация»), - не поверили бы.
Но закрывать глаза на вопиющее проявление аполитичной халатности обком нашей партии (тогда партия у нас была одна - наша) не мог. На другой день в кабинете редактора «Рабочего края» состоялось открытое партийное собрание коллектива. Открытое - значит, с участием всех, а не только гордившихся партбилетом, сотрудников. И пришли на него, слетели с непостижимых, недостижимых вершин, два (!) секретаря областной (!!) партийной организации - Он и Она (имен не надо). И сопровождали их Ответственный за печать и информацию сотрудник обкома КПСС и еще Кто-То.
Суровая торжественность момента не помещала Б. И. Иовлеву быть красным, в неполитическом смысле, и бодрым. Он остался в секретариате рисовать макеты и править заметки, а я включился в работу исторического партийного форума. Сел ближе к выходу, чтобы иметь возможность покидать собрание для решения маловажных, но всё же имеющих быть вопросов: очередной номер газеты надо было выпускать всё равно.
Вот я и подхожу к подтверждению фразы о том, что один человек в ходе этой номенклатурной трагедии мог погибнуть. Этот человек сидел еще ближе к выходу, чем я, почти за дверью, и нога этого человека касалась ножки моего стула. Этот человек был немолодой уже женщиной, исполнявшей в газете скромную должность корректора. Старшего корректора - оговорюсь. В те кумачевые времена корректоров тоже подразделяли на бригады, и сидевшая позади меня женщина была бригадиром. И, соответственно, несла всю полноту ответственности за халатность, граничившую с преступлением. Обширную часть «всей полноты» делили «матрос с мичманом» - отдел пропаганды в полном составе: Е. А. Богданов и Паша. Они дежурили по тому самому номеру, в который просочился лишившийся буквы генсек. Остальная «полнота» падала, по уменьшающейся, на секретариат, на цензора обллита (существовала такая неафишируемая должность, но подчинялся ее носитель не газетному ведомству и даже не обкому, поэтому на собрании не присутствовал), на линотипистку, набравшую в типографии злополучную подпись... Да на всех она падала, эта горькая «полнота» - исключая разве уборщицу. Да и то, если вдуматься…
Но в любом случае вся эта ответственность, во всей ее «полноте», концентрировалась на одной фигуре. Беспощадным лучом (бытовала тогда в газетах идиотская рубрика «Прожектор перестройки») высвечивала она человека, чья скромная подпись стояла на последней странице, в самом низу, рядом со словом «Редактор». И в момент, к которому я подхожу, этот человек поднялся из-за стола, чтобы ответить на бескомпромиссно, по-партийному прямо поставленный вопрос: «Кто виноват?» За минуту-другую до этого между редактором Евгением Александровичем Богородским и руководителями областного комитета КПСС, явившимися ставить точки над «И» и вершить праведный суд, развернулся примерно такой диалог:
Руководители: - Как! Все-таки! Могло случиться! ТАКОЕ?!
Редактор: - Ну что тут можно сказать? Десятки ляпов вылавливали, сотни, а тут вот не выловили…
Руководители: - Нет! Речь идет! О Генеральном секретаре! НАШЕЙ ПАРТИИ! ЭТО - не просто ошибка! ЭТО - идеологическая, ПОЛИТИЧЕСКАЯ ошибка!!!
Редактор: - Да причем тут идеология? Буква вылетела…
Руководители: Буква?! Это не просто буква! Это буква в фамилии Генерального! Секретаря!! ЦК!!! КПСС!!!! И более чем странно, что не все здесь это понимают…
Вслед за этим выдержанным в духе времени тезисом и прозвучал обозначенный выше вопрос. Сформулирован он был приблизительно так:
- Как указывается в трудах основоположников марксизма-ленинизма, у каждой ошибки есть конкретный виновник. Имя виновника должно быть названо - того требует партийная дисциплина, и ссылки на это можно найти в тех же трудах!
«Конкретный виновник» сидела за моею спиной. Нога бедной корректорши, на протяжении всего собрания крупно дрожавшая (я чувствовал это), - замерла. Я абсолютно убежден: если бы ее имя прозвучало над головами журналистов и сотрудников печатного органа обкома КПСС, в присутствии великих людей ОТТУДА, - эта тихая женщина упала бы бездыханной. Не думаю, что ее удалось бы вернуть к жизни. Происходившее не могло привидеться ей в самом страшном кошмаре. Эта фантасмагория напоминала мне финальную сцену «Вия», когда измученного Хому взялась доконать вся имевшаяся в наличии нечисть, и сам владыка тьмы загробным голосом произносит жуткое: «Поднимите мне веки. Не вижу!»
После того, что произошло далее, я проникся к Е. А. Богородскому глубочайшим, сыновьим почти, уважением. Евгений Александрович не стал «поднимать веки». Маленький, с белым суворовским хохолком, он уперся в стол кулаками и стал похож на бойца, который понимает всю меру опасности и бросает ей вызов. И, сердито насупившись - опять-таки, как бессмертный фельдмаршал, - наш редактор сказал, обращаясь ко всем в отдельности и к каждому вместе (именно так!):
- Все фамилии уже названы, - сказал он. - Приказ вывешен в секретариате. Виновные наказаны - лишены премий, им объявлены выговоры и так далее. И от того, что мы лишний раз назовем чью-то фамилию, эта проклятая буква в слове не появится!
И нога, касавшаяся ножки моего стула, ожила и задрожала опять…
Вот и всё. Вот от чего зависит порой жизнь человеческая.