Сюжет - Д. Улитин
Художественное исполнение - Е Тюгаева
Много пыли, много солнца, много шума - так Кате запомнилось то лето. Лето сорок третьего года оказалось центральной точкой жизни, хотя жизнь тогда у Кати была совсем коротенькая.
Более того, это лето слепило и смоделировало всю Катину жизнь. Такая жизнь получилась: много пыли, много солнца, много шума.
Под Белгородом, в узкой излучине леса, которая втыкалась в мелкую речку, жили Катя и Андрей. Они были близнецы, и очень похожие. Одинаково беловолосые, с кожей, выкрашенной солнцем в ореховый цвет. Вся деревня была такая - беловолосая и ореховая. И все, как один, тощие, потому что с едой было напряженно.
В деревушке, потерянной среди черного леса и мелких речек, немцы появились только один раз. Брать было абсолютно нечего. Все забрали еще до войны в колхоз, а колхоз медленно умирал с момента основания. К сорок первому году он находился в состоянии комы. И Катя с Андреем выросли на вареной картошке, квашеной капусте и печеной свекле.
(Ничего, думала Катя, все это казалось потрясающе вкусным. А сейчас воротит от гамбургера, напичканного жирным майонезом).
В пыльном и душном лете сорок третьего жил какой-то странный призрак. Катя читала тогда Лескова, и вздрагивала от страшного "серого человека", который приходит в сумерках. Она чуяла нечто подобное в синем раскаленном небе. Вдали раздавались гулкие грохоты. По ночам небо чертили огненные полосы неизвестного происхождения. Сейчас-то мы знаем, что это шли "Тигры", "Пантеры" и "Фердинанды", что "Катюши" совершали пробные залпы. Кате Бережной в темном лесном углу неведомы были политические события. Радио сломалось еще в сорок первом, почта не приходила. И Кате не было дела до войны и почты. Мама умерла в тридцать девятом. Отец ушел на фронт, и через месяц Катя с Андреем получили сообщение: "Пропал без вести".
Катя в свои семнадцать лет ничего не ждала. Но жар страшного лета, и невидимые призраки отравили ее кровь. Катя много думала НИ О ЧЕМ.
Почему-то именно сегодня эти ощущения ожили. Призраки, оказывается, столько лет спали в голове!
- Смотри, Кэт, - сказал Ричард, - сегодня особенно много этих бездельников!
Кэт, то есть Катя, скривилась - она ненавидела уличных музыкантов, художников, всю эту швали, которая выпрашивает деньги, изображая "искусство", позоря искусство, превращая искусство в пошлый кич.
Туристам они нравятся. Считается, что это особый шарм Нового Орлеана. Как клошары - особый шарм Парижа. Катя и парижских клошаров на дух не выносила.
Жонглерша, молодая черная деваха, швыряла в синее небо глупые розовые булавы.
Какое горячее небо сегодня, подумала Катя. И сняла шляпу. Ветер с Великой Реки подкинул вверх Катины волосы.
- Мэдм, - толкнул Катю в плечо пуэрториканец с вывернутыми сиреневыми губами, - ду ю ванна э портрет оф ё хасбэнд?
- Кат ит аут! - грубо сказал художнику Ричард. Отодвинул его. И повел Катю подальше от мерзких фигляров.
Катя снова посмотрела на небо. Проезжавший по набережной роллс-ройс подбросил в воздух желтую новоорлеанскую пыль. Катя отметила бездумно: пыль здесь другая!
В это время на нее уже смотрели эти глаза. Она зафиксировала взгляд. И стала мотать назад события, медленно, останавливая каждый кадр.
Хотя - сразу вспомнила.
Никак не могла поверить, что можно узнать человека с другого берега Океана Времени.
У него были особенные глаза. Не цветом, цвет стандартный, серо-голубой. А выражением. Когда он смотрел пристально, в его глазах смешивались отчаянная смелость и тихая привлекательная грусть.
Катя вздрогнула. Точнее - содрогнулась.
Старик в костюме уличного шута и пыльное жаркое далекое лето - не сочеталось.
- Что с тобой? - спросил Ричард.
Катя посмотрела на Ричарда с ужасом.
Точно так же спросила Катю Анютка:
- Что с тобой?
Никто уже не удивлялся фрицам, носившимся взад-вперед по проселку на мотоциклах. Только ребятишкам еще интересны были самоходки и грохот гусениц. Взрослые понимали, что черная нечисть скоро уйдет. Не крошечная деревушка в излучине леса была их целью.
- Они свернули сюда, потому что ждут, когда подтянутся основные части. В больших деревнях и на больших дорогах могут встретиться наши разведчики. Они не хотят раньше времени вскрыть свои планы и продемонстрировать свою технику, - сообщил Андрей.
- Откуда ты знаешь? - спросил Пашка.
- Они сами говорили.
- Тебе? - удивилась Анютка.
- Между собой, балда! Я дички собирал около речки. А они там купались и рубахи свои полоскали.
Все знали, что Андрей занимался в свое время в кружке у Нины Ивановны. В школе она преподавала английский, а кружок вела для желающих. Желающих было много, но только Андрей и Катя отличались. Катя даже переводила классических поэтов: Гейне, Гете. А Андрей вообще мог свободно шпрехать с Ниной Ивановной.
- Ты поменьше болтай! - грубо сказала Катя. - Вздернут тебя на первой березе! Они же не люди, а изверги!
Как раз когда она это сказала, возле колодца остановился мотоцикл, и молодой парень в наводящем ужас черном стал вытаскивать ведро. Цепь гремела, Анютка и Шурка хихикали.
- Тащи, тащи! Там столько вкусного! - сказал Пашка.
Немец обернулся. Сразу видно - городской житель. Деревенский понял бы, что ведро - пустое, колодец засох еще до войны.
Вот тут Катя и застыла, словно замороженная - в тридцатиградусной жаре.
- Что с тобой?- спросила Анютка.
Катя не знала тогда, что с ней.
Она не знала этого и сейчас, на новоорлеанской набережной.
Понятно, что сразила Катю страшная, один раз в жизни нападающая любовь. Любовь - нет, неправильно, злая и подлая страсть, которой придумали точное название лишь древние римляне, знатоки извращений.
Mania.
- Я понимаю по-русски, - сказал немец, четко и почти без акцента.
Его глаза, в которых переливались отчаянная смелость и тихая печаль, смотрели почему-то на Катю.
Катю как будто парализовало. Руки и ноги были ледяные. Она не могла дышать, а почему - неизвестно, почему, почему, почему не могла дышать Катя, почему никто не потянул ее за руку, не увел домой, от этого немца, откуда взялся этот чертов немец...
- Что с тобой? - спросил Ричард еще раз. Он-то как раз потянул Катю за рукав белого блейзера.
Катя не могла оторвать взгляда.
- Эрих. Это ты? - спросила она по-русски.
Странно звучит в тропической жаре наша снежная речь.
- Это я, Катюша, - ответил он тоже по-русски.
- Что ты здесь делаешь?
- Я здесь? Живу здесь. Твой муж понимает по-русски?
- Не понимает. И он мне не муж.
Это странно и страшно было: старик в нелепом шутовском балахоне и изысканная дама в белой шляпе. Под жарким чужим солнцем оба тают от мании. Она не высохла от времени, наша мания.
Она не исчезнет даже с нашей смертью.
Катя носила воду из пруда. Пушок бегал за ней, и две лимонницы летали следом, как дрессированные. Ничто не обещало бури или грозы, но в чистом небе страшно гремело.
Это шли танки. Где-то далеко, за черным лесом, решалась судьба Вселенной. А Катя думала о светловолосом парне в черном мундире с белыми молниями. Когда комсомолка мучается от страсти к фашисту, ей следует пойти и повеситься. Это хуже самого грязного порока, никому не расскажешь, никто не поможет.
Загремел мотоцикл. Катя даже не удивилась, увидев "этого немца". Он жил в ее мыслях, и она, видимо, приколдовала его этими мыслями.
- Здесь можно мотоцикл помыть? - спросил он.
Катя вздрогнула. Посмотрела мимо, в белое небо. Черный мундир - страшно до дрожи.
- Мы здесь воду берем для питья. А ниже по улице - речка.
Разве немцы спрашивали разрешения у "низшей расы", Катя?
Разве офицеры сами моют мотоциклы?
- Спасибо! - сказал немец. И вдруг положил на траву около Катиных босых ног шоколадку. Скорее не положил, а бросил.
Не потому что считал Катю ничтожеством. А потому что тоже горел заживо от ядовитых мыслей. Может ли ариец желать, хотеть, вожделеть грязную девку-славянку?
Катя не поделилась шоколадом ни с кем. Она съела большую плитку одна, сразу. Горьковатый вкус до сих пор жив на языке Кати.
На другой день Катя увидела Его возле бывшего клуба. В окне клуба играл патефон, рыжие парни в черном хлебали суп из котелков и болтали.
- Привет! сказал он, проходя мимо. Негромко сказал. Но голос у него был не злобно-лающий, а дружеский.
Катя легко могла бы представить его в клетчатой рубашке, в которой до войны отец работал на комбайне.
- Здравствуйте! - ответила Катя сломанным голосом. Но уже в спину немцу. Он не мог разговаривать с нею при своих.
Он заговорил с ней два дня спустя, когда повесили Кольку-Пастушка.
Колька был блаженненький. Вся его провинность состояла в том, что он вышел за околицу и попер по пыльной белой дороге на восток. А это фрицы запретили, едва заняв деревню. Жители понимали смысл запрета - грохот танков и самоходок слышали. Весь этот кошмар двигался на восток.
Но Колька-то понимал не больше трехлетнего ребенка. И поверить, что Колька шпион, мог только ему подобный дурачок. Катя ничего не сказала, но управлять собой ей было трудно. Жара и мания страшно боролись с остатками Катиного разума.
Она прошла и злобно сверкнула глазами на Него.
Он, конечно, не сам участвовал в казни. Но он был из тех, кто ею руководил.
- Он нарушил приказ.
Разве арии оправдываются перед париями?
- Послушайте, - сказала Катя, стараясь не смотреть ему в глаза, - как вас зовут?
- Эрих Виланд, - ответил он.
Он разговаривал с нею в присутствии своих - правда, солдат, которые ни черта не понимали по-русски.
- А откуда вы русский язык знаете? - спросила Катя.
Теперь она смогла поднять взгляд от рыжей травы и посмотреть в его глаза.
Страшно! И не страшно.
- Я учился на филологическом в Геттингенском университете. Мой дед был профессором славистики.
- Значит, поэтов наших изучали? Писателей?
Он невольно отступил. А девки - Анютка, Даша - уже потянули Катю за локти назад, и шипели на нее с двух сторон: уходи, сумасшедшая, сейчас и тебя вздернут!
- Да, изучал, и что?
- Стыдно после русской литературы глумиться над дурачками!
Катя повернулась и пошла. И немцы не догнали ее, не наказали за дерзость. По лицу Кати стекали сладкие слезы. Ей было жарко, страшно, тоскливо и радостно.
Она не сомневалась, что сходит с ума.
Сколько ж ты приговорил до Кольки и после, думала Катя, глядя на старого шута. Сейчас она уже могла управлять своей манией, анализировать ее. Жизнь после Эриха была многоцветная, живопись из грубых мазков, и немало мазков было нанесено черной краской. Кате пришлось пару лет работать в детском доме, где жили жертвы фашистских концлагерей. Каких только историй Катя не слышала там.
Она много раз ревела от ненависти к себе и от бессильной тоски по Эриху, которого утащила в неизвестность Великая Война.
Андрей был белый-белый от ужаса. И говорить не мог, посмотрел в лицо Кате и убежал в дом.
- Что случилось? - спросила Катя.
Эрих достал из кармана серый блокнотик, весь исписанный рукой Андрея.
- С этим вашего брата задержали наши солдаты на краю леса.
Катя пробежала глазами, и ее затошнило. Наверное, она стала такая же белая, как Андрей. "Секретное оружие, разработанное специально для решающей битвы, перевозится небольшими партиями по проселочным дорогам, направления: Орел, Белгород, где, согласно разведданным, укрепления советских войск незначительны..."
"В направлении Курского выступа направлены около 50 дивизий"
"9 и 12 армии группы армий "Центр"...
- Что это такое?
- Он хорошо знает немецкий, да? Он, видимо, бродил вблизи наших людей и подслушивал. А затем записывал. Предполагал с этим выйти из деревни. Глупый мальчишка. Как будто он сумел бы перейти линию фронта.
- Что с ним будет? - спросила Катя. У нее дрожали руки, дрожали какие-то мелкие жилки на лице. И немец видел эту дрожь.
- Как вас зовут?
- Катя Бережная.
- Ваш брат сказал, что заблудился, и все было бы достоверно, если б не эти записи. Мое начальство отдало их мне - для перевода.
- И что вы им сказали?
- Я сказал, что это черновики любовных писем.
Катя слегка шатнулась вперед. Уронила ладони прямо на страшные белые молнии на черном мундире. И поцеловала Эриха в подбородок. Выше не достала - слишком он был высок.
Хорошо, что на улице никого не было. Стыл июньский вечер, небо окрашивалось в три цвета. Розовый, лиловый и золотой.
Никогда еще Катя не видела красивого вечера.
Эрих ушел, Катя осталась в смятении и больных мечтах. В них он ее и застал, когда постучал в окно около часу ночи.
- Кто там? - вскочил Андрей. Снова сделавшись белым, как стенка.
Пушок лаял, но в соседних домах не шевелились. Привыкли за неделю к ночным шумам и передвижениям. Катя тоже не испугалась. Она знала, кто это.
- Иди к себе, - сказала она Андрею, - не бойся ничего.
Поцелуи возникли из пустоты, в которой Катя и Эрих плавали несколько - минут? часов? До поцелуев, кажется, они что-то говорили, но Катя просто не запомнила. И были еще касания рук, тоже незаметно утекшие в вечность.
Поцелуи, напротив, Катя запомнила на всю жизнь. Она и сейчас, на набережной над ленивой Миссисипи вспомнила их вкус, ритм и мелодию.
- Я тебя сразу полюбила, - шептала Катя, - не сегодня. Когда увидела в первый раз.
- Я тоже полюбил тебя тогда.
Катины волосы рассыпались по ситцевой наволочке. Они пахли ромашкой, которой моют волосы для яркости цвета. Горький запах оставался у Эриха на губах. Какой к чертям Эрих, он бросил на пол свою мерзкую черную шкуру, и был совсем как деревенские наши парни, в белой рубашке, парадный вид для танцев в клубе...
- Катя, Катя, ты очень красивая... вы странно говорите, русские - ужасно красивая. Разве ужасное и красивое можно сочетать?
- Можно, - сказала Катя, - то, что у нас сейчас - это ужасно и красиво.
Кончилась прелюдия, мания залила глаза обоим, они поедали запах кожи друг друга, руками пили красоту молодых тел. Пригоршнями, и все было мало.
Катя и сейчас стройная. А он слегка сутул. Ужасно красиво, ужас с красотой, как водка с шоколадом.
Катя вдруг вспомнила, как странен ей показался вид своих ног, белых-белых при свете огарка, раскинутых в стороны. Это ведь стыдно, а тогда ей аж дыхание обожгло - до того казалось прекрасно.
- Я быстро, Катя. Тебе не будет больно.
Было. Больно от нехватки кислорода, которая отняла у Кати свет на пару секунд.
Первый оргазм редко бывает в первый раз. Наверное, только у жертв Мании.
Огарок угас, и Катя, положив голову на руку Эриху, заснула мгновенным сном. Эрих прошептал бессознательно:
- Wecke mich um sechs Uhr morgens, meine Liebe...
(Разбуди меня в шесть утра, любовь моя)
- А ты живешь здесь? - спросил старый шут у элегантной дамы.
- Нет, я живу в Лондоне. Здесь проходит конференция по современной живописи.
- О! Значит, ты так и стала художницей?
В Катином старом доме по всем стенам висели рисунки. Эрих запомнил их на сорок пять лет - представить трудно.
- Катя, а у тебя ведь великие способности, - сказал немецкий студент русской школьнице. Школьница не смутилась.
- Я знаю. Я трижды занимала первое место в областном конкурсе рисунков.
На ее рисунках было много движения. Бега, падения, полета. Катя любила рисовать движение. Движение - ведь это жизнь. И самые лучшие ее рисунки были с летящими голубями, с плывущими на дельфинах девушками, с гроздьями воздушных шаров.
- У меня до сих пор лежит тот рисунок, веришь?
Катя, конечно, улыбнулась вежливо. Пора было идти. Слишком жарко, слишком удивлен Ричард, а что объяснишь Ричарду? Это мой первый бойфренд, Ричард. Мы были дико фол ин лав, когда летом сорок третьего он воз стэйинг ин ауэ виледж...
Ни один нормальный человек не поверит, что русская девушка летом сорок третьего способна была любить человека в черной шкуре палача. Не за банку консервов, как случалось. А по-настоящему.
"Это не было по-настоящему", - сказала себе взрослая Катя, известная художница Екатерина Бережная, вдова английского дипломата и мать двоих сыновей-дипломатов.
"Это была болезнь. Подростковый психоз, вызванный голодом, лишениями и беспризорностью".
- А где Андрей?
- Андрей пошел на фронт в мае сорок четвертого. А в апреле сорок пятого его убили.
- О, как печально.
Андрей до конца был уверен, что его несчастная сестра спала те четыре дня с эсэсовцем, расплачиваясь за его жизнь. Катя не разубеждала его. Стала бы она рассказывать брату о своей мании...
- Я принесу тебе тот рисунок, хочешь?
Катя отвернулась, посмотрела на реку, на небо, на галдящую толпу. Ей было так не по себе, что даже тошнило.
- Хочу.
Тот рисунок был сделан нарочно для Эриха. Голубой акварелью, золотыми прожилками залила Катя нарисованное пространство, послала в него все цветные брызги своей души.
Она не спала толком четыре дня. Она ничего не ела. Она жила только мыслями о тайных прикосновениях, о ночных восторгах. Об огне, который поселился у нее в глазах. Этот огонь спалил дотла весь мир, оставив лишь Эриха Виланда.
Она и он летели на рисунке в голубую высь, сцепив пальцы. Без крыльев, просто так.
От счастья.
Катя написала сотни картин и немыслимое количество создала графики. Ее картины висят в модных холлах, в известных музеях. Но ни одну из них Катя не помнила так ярко.
Ричард позвонил Кате в номер:
- Не желаешь ли посидеть на веранде? Вечер очень красивый, и влажность небольшая.
- Нет, спасибо, - ответила Катя, - у меня мигрень разыгралась. Приму валиум и посплю.
Горничной Катя наказала повесить табличку "Не беспокоить". Телевизор захлебывался от восторга, выплескивая непривычные слова на английском: перестройка, гласность, хозрасчет. Катя погасила этот мишурный пожар. Она не интересовалась СССР с тех пор, как в семьдесят пятом, на форуме художников в Лондоне, попросила политического убежища.
Надо лечь и поспать. От такой жары немудрено заработать криз. Катя добавила мощность кондиционеру. Закрыла глаза, и тут же увидела голубое небо с золотыми прожилками и летящих парня с девушкой. Какой, однако, смешной детский символизм.
На самом деле - любви не существует. Есть физиология, которая подталкивает людей к глупостям. Катя помнила отлично, как протекали ее вторая и третья влюбленности. Абсолютно не так, как первая, но тоже присутствовали эти же симптомы: ощущение полета, эйфория, от которой очнешься только, когда месячные не приходят, и начинаешь умирать от ужасного сочетания голода и тошноты. Да...
Зазвонил телефон.
- Мадам, мне очень жаль, вы просили не беспокоить. Но тут пришел господин и говорит, что вы назначили ему встречу.
- Какой господин, годдэмн?
Катя уже начала засыпать. Вернее, провалилась в противный сон с головной болью. Так она спала уже пятнадцать лет - всегда с мигренью или же с головокружением.
- Мистер Виланд, мадам.
Катя вскочила. Можно было послать все к чертям. Но нет, пускай придет. Мания больше не руководит женщиной шестидесяти двух лет. Стоит напомнить ему, кто он таков. Стоит сказать, что Кате достаточно сделать один звонок в ФБР.
Мы находимся в стране, которая является оплотом законности, черт возьми!
Катя набросила кимоно и провела щеткой по волосам. Она до сих пор не красила волос. Седина не брала Бережных. Катин отец, объявившийся в сорок седьмом из фильтрационного лагеря, весил пятьдесят кэгэ, кашлял диким силикозным кашлем, не мог есть тяжелой пищи. Но до глубокой старости сохранил естественный цвет волос.
Такие мы, русские, гордо подумала Катя.
Мистер Виланд пришел, конечно, не в наряде шута. Обычная рубашка, даже и не черная. Так ведь он обнимал Катю те четыре дня в белой рубашке...
- Ты, оказывается, знаменитость, - сказал он, улыбаясь.
- А ты мало интересовался искусством все эти годы, - в тон ему ответила Катя.
- У меня не было возможности. Я попал в американский лагерь. Только в тамошней неразберихе удалось скрыть, что я был в войсках СС.
- А здесь - ты давно?
Катя смотрела на него в упор. Какой-то внутренний ветер, очень свежий, со странным знакомым запахом, вдруг задул и понес Катю с собой. Она не знала, что значит это ощущение. Слава богу, оно сняло мигрень. Куда нес ее ветер, Катя пока не понимала.
- Здесь я два года. А до этого - где только не жил. Понимаешь, мое прошлое всегда будет влиять на мою жизнь. Проклятый фюрер, ему посчастливилось сдохнуть.
- Представляешь, а ведь я могу позвонить и рассказать. Сроки давности не распространяются на военных преступников...
Катя снова взглянула ему в глаза.
Волосы у него поблекли и поседели, глаза тоже выцвели. Но выражение их сохранилось.
- Черт, ты не сделаешь этого! Кто угодно, но не ты!
- Мне давно не семнадцать лет. Я понимаю теперь, что белое, что черное. Ты побаловался с девчонкой на оккупированной территории. Ты пользовался правом сильного. Ничего больше.
- Ты не думаешь так, Катя!
Он сел обессиленно на край дивана. Не глядя на Катю, попросил:
- У тебя нет выпить?
- Нет. Я не научилась пить.
Ветер приподнял Катю над краем мира. Она увидела - как бы со стороны - июньское белое небо, горячую пыль, взбитую танковыми гусеницами.
Еще что-то...
Тут Эрих положил перед ней тоненькую папку. Катя взяла ее:
- Что это?
Рисунок не поблек. Сталинского производства краски были очень качественны. Какой наивный символизм, хотела сказать Катя.
Но тут она почувствовала, куда гнал и мчал ее ветер. И узнала его запах. Ветер благоухал ромашкой, которой моют волосы для яркости цвета...
- Как же я тебя любила тогда, - сказала она.- Это, конечно, не настоящее было...
Эрих поднял голову и посмотрел на Катю.
- Русская женщина никогда не скажет, что любит сейчас. Русской женщине всегда нужна тоска и ... как это? Старинное слово... скорбь, вот. Скорбь.
Катя хотела возразить. Но он положил ладонь на ее ладонь. И Катя замолчала.
В окне было видно, как над мостом и рекой горит неестественно яркая радуга.