Мистер смит

Это рассказ о лошади. О великолепном арабском скакуне, черном, как восточная ночь. И только две белые полоски, как драгоценные браслеты, украшали его длинные породистые ноги. Он появился из ниоткуда и также исчез в никуда. Что-то мистическое было во всей этой истории, связанной с его приходом и уходом, и в то же время, все это произошло в реальности. Самое главное, что он вернул меня к жизни, к полноценной жизни нормального пятидесятилетнего человека, наполнил ее новым смыслом, новыми надеждами…

Смерть всегда приходит не вовремя. Особенно смерть близкого человека. Даже когда он долго болеет, и ты шаг за шагом проходишь вместе с ним этот тяжелый путь, но и тогда, до самого последнего момента теплится надежда на чудо, на то, что "все обойдется". Когда же это происходит внезапно, и ты в считанные часы остаешься один на один с обрушившимся на тебе горем, тут уж вообще не до оценок. Анализировать начинаешь позже…
Сказать, что смерть Мегги была для меня полной неожиданностью – это ничего не сказать. Я вернулся с концерта в Сиднее. Жена, как обычно, встретила меня в Хитроу. Я, не смотря на постоянные перелеты, с трудом переношу смену часовых поясов, и мой агент старается так устроить гастрольный маршрут, чтобы в пути одновременно находиться не более двух-трех часов. Но в данном случае Сидней был конечной точкой турне, поэтому возвращение в Лондон было очень длительным. Донельзя измотанный, я смог только два часа провести с Мегги за нашим традиционным ужином, который она всегда устраивала, когда не сопровождала меня в поездке, а потом завалился спать, оставив все разговоры назавтра. 
Утром Мегги сказала, что ей назначено обследование в больнице. Я всполошился, но она успокоила, что ничего страшного, у нее ничего не болит, только в последнее время быстро устает, и семейный врач, который лечил нас всех более пятнадцать лет, посоветовал провести дополнительные анализы.
Я отвез ее. Мы оба были уверены, что эта пустяковая процедура займет от силы два-три часа, но из больницы Мегги уже не вышла. Она умерла, когда ее везли на операцию.
Последующие дни смешались в памяти, напоминая собой череду стробоскопических вспышек. Знакомые и незнакомые лица, дни как в калейдоскопе, мелькали перед глазами, не фиксируясь и даже не задевая сознания. Память, как вспышку в темной комнате, выхватывает какой-то один фрагмент, потом провал, темнота. И опять вспышка, снова какой-то пазл, который совсем не вписывается в общую картину.
То вижу себя, успокаивающим нашу младшую дочь, которая первый год учится вдали от дома. Младшая дочь рыдает у меня на плече, а я все повторяю дежурные слова, что мама никогда не покинет ее, что мама всегда будет с ней рядом. То вижу, как наоборот, уже Джени успокаивает, уговаривая меня поплакать. Видимо, что-то в моем лице подсказало ей как мне плохо в этот момент и она с детской непосредственностью советует: "Поплачь, папа, тебе сразу же станет легче". А то вижу себя, стоящим под моросящим дождем и гладящим серенького котенка, который непонятным образом проник в наш дворик. Мне так жалко этот маленький мокренький бездомный комочек, что кажется, в этот момент именно в его бесприютности заключена вселенская скорбь, слезы непроизвольно струятся по моим щекам, принося минутное облегчение.  Возможно, этот эпизод по времени отделен от тех дней, нелепых своей абсурдностью. Да и как не назвать абсурдом то, что сорокавосьмилетняя женщина, мать пятерых детей, которая в жизни ничем не болела, кроме заурядной простуды, внезапно умирает на каталке по дороге в операционную.
Очнулся, или точнее, стал адекватно воспринимать реальность и свое место в ней, проснувшись на кожаном диване в своем кабинете. Я вспомнил, что, вернувшись с похорон, желая дать своим напряженным нервам маленькую передышку, поднялся сюда и прилег на диван. Видимо, я задремал, а кто-то из девочек, скорее всего, Джени прикрыла меня пледом. Очень не хотелось вставать, но поднялся, привел себя в порядок и поплелся выполнять свой долг хозяина дома и главы семейства. Дом казался пустым. Нигде никого не было ни видно, ни слышно. По боковой деревянной лестнице спустился на первый этаж и, наконец, услышал голоса, доносившиеся из приоткрытой двери гостиной. По мере того, как я приближался, голоса становились все отчетливый, и я понял, что говорящие обсуждают мою дальнейшую судьбу.
С детства хорошо знаю, что нельзя подслушивать, также как и подглядывать и читать чужие письма. Никогда этим не занимался и не собираюсь заниматься, но в тот раз я остановился и, не входя в комнату, стал слушать, какую же Лирову участь готовят мне мои дорогие детки.
- Я, конечно, не против, чтобы отец пожил у нас, - донесся голос нашего единственного сына Френка. Он был журналистом и постоянно находился в разъездах. - Но я редко бываю дома, поэтому надо спросить мнение Сьюзан.
Сьюзан его жена и мать очаровательной девочки Мэри-Лу, очень милая и заботливая. Когда они бывали у нас, она всегда, не ожидая просьбы, сама бросалась помогать Мегги.
- Я очень уважаю Эда и сочувствую его горю, но по справедливости, почему он, имея четверых взрослых дочерей, должен жить у невестки. Любая из вас ему ближе, чем я. И потом, на следующей неделе моей маме делают операцию, и я собираюсь взять ее к нам на пару месяцев, пока она придет в норму. Мы же с тобой договорились, дорогой, - обратилась она к мужу.
- Да-да, я совсем выпустил это из виду, - подтвердил ее слова Френк.
- Ну вот, - продолжила Сьюзан, - Эд никак не может жить у нас. Так что решайте сами, у кого он будет жить. А к нам можно только в крайнем случае и то через полгода, когда моя мама встанет на ноги. Почему, Фло, тебе не взять к себе отца? Ты лучше всех устроена в жизни, у тебя самый большой дом.
- Нет-нет, - раздался голос нашей старшей дочери, двадцатисемилетней Флоранс, она была замужем за политиком и имела двух мальчиков близнецов Санни и Билли. – У меня все дни расписаны по минутам. Половина популярности Алекса – это благодаря моей работе во всяких благотворительных организациях. Я и не знаю, как теперь, после смерти мамы буду выкручиваться. Она всегда понимала меня и так много помогала. У меня сейчас голова просто кругом идет, даже не представляю, как буду успевать. Единственное, чем могу помочь – возьму к себе Тиба. Они с папой друг друга не выносят. А с Эдом пусть побудет Пат.
- Да, ты что, - я даже представил себе, как Патриция подпрыгнула, произнося эти слова. – Я не хотела вам говорить в эти дни, но на той неделе я лечу в Голливуд. Меня утвердили на роль. Так что свой дочерний долг я как-нибудь позже исполню. Пусть пока Сильвия займется папой.
Двадцатитрехлетняя Пат, наша признанная красавица, актриса, успешно снялась в двух фильмах и обратила на себя внимание и публики и режиссеров. Мона, моя мать, говорит, что Пат похожа на нее. Только Патриция выше своей бабушки на восемь дюймов и волосы у нее натурального пепельного цвета, а Мона всю свою жизнь, сколько я помню, красится, так что сама не знает, какой у нее цвет волос был изначально.
А вот следующая наша дочь, двадцатилетняя Сильвия самая умная, самая усидчивая из наших детей. Я ее всегда помню читающей. Иногда мне кажется, что она так и родилась с книгой в руках. Она учится на юриста, и ей прочат большое будущее.
- Сильвия, - раздался голос Сьюзан, - почему ты молчишь? К тебе обратилась Пат.
- А в чем дело? – это уже голос Сильвии. Наверное, она как всегда что-то читала все это время и даже не в курсе того, о чем идет речь.
- Ты побудешь с папой, пока он придет в себя? – повторила вопрос Сьюзан.
- Я бы с радостью, но как? Я устроилась подрабатывать в адвокатскую контору, чтобы набраться опыта, потом записалась на курс по международному праву, кроме этого в этом году я заканчиваю свой основной курс и собираюсь сдавать в магистратуру. Ни минуты свободного времени.
- Я вернусь сюда, и мы с папой будем жить вместе, - раздался голос Джени. Вот так всегда. Она такая чуткая и добрая, всегда стремится придти на помощь, недаром она выбрала профессию врача и собирается быть педиатром.
- Нет, - в один голос закричали старшие сестры. – Ты должна продолжить учебу. Мама бы нам никогда это не простила.
- Но кто-то же должен быть рядом с папой, почему не я? - настаивала Джени.
- Помолчи, - сказала Фло, - по-моему, самое лучшее, если Мона переедет сюда на какое-то время, потому что папа точно к ней не поедет жить.
- Оставьте Мону в покое, - раздался голос моей матери. – Я его заслужила. И вообще, у меня, может судьба решается. Возможно, я скоро выйду замуж.
- Как опять? – дружно спросили Фло и Пат.
- А что тут такого. Я только два раза была замужем. К тому же, Микки уже пять лет, как нет в живых. Имею я право на простое женское счастье, - Мона была в своем репертуаре. После смерти моего отца она через пару лет вышла замуж за сэра Майкла Стенли и честно прожила с ним более тридцати лет, зато после его кончины, она уже в пятый или шестой раз настаивает на кусочке женского счастья для себя. Конечно, у нее есть это право, кто спорит.
Однако весь этот разговор больно ударил по моему самолюбию. Во-первых, почему они решают мою судьбу, не спросив меня самого. Кто их уполномочивал в этом. Во-вторых, всю эту канитель пора прекращать, пока я не услышал чего-нибудь еще, что совсем не хотел бы и не должен был слышать. Правильно говорят, нельзя подслушивать. Вот и узнал, что фактически никому из детей я не нужен.
Когда мы поженились с Мегги, то обнаружили, что оба были единственными детьми у родителей и всю жизнь тяготились этим. Поэтому мы решили, что у нас будет столько детей, сколько бог пошлет. Бог послал нам четверых девочек, одна лучше другой и одного сына. Как мы радовались рождению каждого из них, как старались, чтобы у наших детей все было самое лучшее, чтобы они ни в чем не нуждались, чтобы получили по своим склонностям самое лучшее образование.
Но, оказывается, не это главное. В погоне за славой и популярность, а как мне казалась за возможностью лучше обеспечить свою семью, я на самом деле потерял ее. Дети выросли почти без моего участия. Мегги так незаметно, так ненавязчиво взвалила на свои плечи заботу обо всех нас. А ведь она была хорошей скрипачкой, подающей большие надежды. Ей тоже прочили блестящее будущее. Она и начала играть в студенческом оркестре, а после рождения Фло даже играла в квартете. Но Френк родился слабым, ему надо было уделять много внимания, его нельзя было, как Фло оставлять с няней. И Мегги сказала мне, что временно, пока не подрастут дети, будет заниматься ими. Дети подрастали, к ним добавлялись новые дети и новые проблемы. А я и рад был, что у меня был такой хороший дом, такая надежная крепкая семья. Все проблемы она решала сама, все подводные течения, все камни, которые так отравляют семейную жизнь, она умудрялась отводить от нас, чтобы ничто не мешало моей творческой карьере. Я становился все более известным, черпая силы и вдохновение в ее любви и преданности, а Мегги уверяла меня, что она получает огромное удовлетворение от сознания того, что в развитие моего мастерства вложен и ее труд, и это наша общая слава и общая популярность. Я искренне верил ее словам, радовался, что с годами наша любовь только окрепла, подкрепленная полным взаимопониманием.
И вот все рухнуло в одночасье. Стоя под дверью и слушая перепалку моих самых близких людей, я понял, что я никому из них на самом деле не нужен, что я также далек от них и их жизни, как какая-то безымянная звезда в созвездии Альфа Центавра. И винить в этом я должен, прежде всего, самого себя. Не Мегги отстранила меня от детей, это я сам отстранился от их воспитания, полагая, что для этого достаточно только материальное участие. Наоборот, она по своей бесконечной доброте и врожденной чуткости постаралась сохранить мой беспрекословный авторитет в семье и уважение. Но авторитетом и уважением любовь детей не купишь. Надеюсь, что если бы на этом месте была Мегги, ей бы не довелось услышать подобное.
Я открыл дверь и решительно вошел в гостиную. При моем появлении все замолчали и посмотрели на меня. Первая среагировала Джени.
- Папа, как ты себя чувствуешь? Мы тебя случайно не разбудили?
- Наоборот, надо было меня разбудить. Все разошлись, а я не поблагодарил людей за внимание.
- Все нормально, папа, - сказал Френк. – Все прекрасно поняли твое состояние. Что ты собираешься дальше делать?
- Не знаю, я еще не задумывался об этом, - честно ответил я.
- Когда у тебя выступления? – поинтересовалась Патриция. – Ты случайно не планируешь гастроли в Америке. Я как раз скоро еду туда. Вот было бы здорово, если бы мы там встретились.
- Я ничего не знаю. У меня все из головы вылетело. Мысли все время разбегаются, все никак не могу собрать их в кучку и сконцентрироваться.
Я замолчал, опустив голову, дети тоже примолкли.
- Па, я решила взять к себе Тиба. Вы ведь не ладите друг с другом, так что пусть он живет у меня, - раздался голос Фло, попытавшейся развеять затянувшееся молчание.
Я очнулся от тяжелых мыслей и глазами поискал Тиба. О нем речь особая. Тиб или Тибальд – это комок спутанной шерсти грязно-белого цвета. Название его породы я никак не мог запомнить, знаю только, что что-то длинное и в конце терьер. Родословная у него такая, что, как шутила Мегги, ее хватит на нее, на меня и на всех наших детей. Тиба подарила Сьюзан в мое очередное отсутствие, чтобы он скрасил Мегги одиночество. У Тибальда было храброе шотландское сердце, он обожал свою хозяйку и за нее мог сражаться со всем миром. Меня же он терпеть не мог. С самой нашей первой встречи, когда я обнаружил его спящим на моей постели и выгнал оттуда. Но так как мы оба любили Мегги, то у нас с ним был заключен негласный договор о воинствующем нейтралитете. Когда я бывал дома, он никогда не заходил на мою территорию, но как я догадывался, преспокойно делал это в мое отсутствие.
Как ни странно, сейчас он сидел на полу возле моего кресла. Я, расхрабрившись, опустил руку и погладил его по голове. Будь жива Мегги, он бы в лучшем случае зарычал на такое нарушение правил с моей стороны, а то и тяпнул бы за палец, ощущая за собой полное право на это. Но сегодня он только пригнул голову, а потом прижался к моей ноге и взглянул на меня так тоскливо, что у меня сердце сжалось от вида собачьей скорби в его черных глазах-пуговках.
- Нет, Тибальд останется со мной, - твердо сказал я.
- Но, как же вы уживетесь вместе? – недоумевала Фло.
- Он погибнет в другом месте, да и мне будет легче оттого, что рядом со мной будет существо, знавшее и любившее Мегги.
 
Так мы остались с Тибом вдвоем в сразу ставшем для нас огромном доме.
Через несколько дней я осознал, что ни о каком продолжении концертной деятельности не может идти и речи. Я не мог заставить себя подойти к роялю. Нет, подойти я еще мог, но открыть крышку и прикоснуться к клавишам - было выше моих сил. Казалось, руки сразу же становились каменными, пальцы теряли подвижность и превращались в какой-то бесполезный набор из костей и кожи.
Осознав это, я позвонил к своему агенту и попросил на год отменить все концерты. Макс был в ужасе и ничего не хотел слушать, настаивал, чтобы я обратился к психотерапевту и прошел курс, даже обещал найти телефон очень известно, который просто чудеса творит, на что я ему возразил, что какие бы тот ни творил чудеса, Мегги он все равно воскресить не сможет. В конце концов, он понял, что мне действительно нужно время, чтобы восстановить душевное равновесие или хотя бы свыкнуться с потерей и согласился уладить все дела. С меня Макс взял слово, чтобы я периодически звонил ему и держал в курсе своих дел. На  том мы и расстались.
Я снял дом в сельской местности и перебрался туда с Тибальдом. Через неделю прибыл фургон с роялем – Макс был верен себе и не оставлял попыток вернуть меня к деятельности. Рояль установили на первом этаже в гостиной, он прекрасно вписался в интерьер, но я так и не смог заставить себя подойти к нему и хотя бы проверить звучание. Несколько дней он стоял с открытыми клавишами, как бы приглашая меня пробежаться по ним, потом этот вид ощерившегося рта стал мне действовать на нервы. Мне казалось, что рояль в злобной ухмылке смеется надо мной, намекая на свою власть надо мной, заставившую меня предпочесть его моей Мегги. В конце концов, я разозлился и захлопнул крышку.

Потекли однообразные дни, заполненные бесцельным сидением в кресле и созерцанием пейзажа сквозь огромное окно. Не хотелось даже шевелиться. Если бы ни Тибальд, которому требовались ежедневные длительные прогулки, я бы, скорее всего, покрылся мхом и пророс в стоявшее у окна кресло.
Смерть – это ужасно. В самом слове заключена какая-то безысходность. Первая острая боль прошла, но мысль "Почему, за что?" не давала покоя, постоянно прокручивалась в голове.
"Почему… почему… почему…" – как молотом звучало в голове, доводя до полного изнеможения. Почему ничего не заметили раньше, почему не обратились к врачу полгода назад, почему я мотался по всему миру, вместо того, чтобы проводить время с Мегги, беседовать с ней, любить ее, да просто вести жизнь, какую ведут все обыкновенные супружеские пары. Не находя ответа на все эти "почему", я переходил в область предположений. А что если мы показались другому врачу, а что если она выбрала другую больницу. Ведь в матеатике если в условии задачи изменить хотя бы один из параметров, то результат будет другим. Может, и в жизни так, и если бы мы поехали в больницу не в 10 часов утра, а на два часа позже, и в организме что-то изменилось за это время, и тромб не сорвался. Я пытался понять, когда же мы совершили ошибку, приведшую к роковому исходу, найти именно тот момент, когда все еще можно было исправить и который мы легкомысленно пропустили, не зная о последствиях.
Конечно, я прекрасно знал, что этим я Мегги никогда не верну, но мой мозг отказывался принять весь ужас потери и этими "играми разума" отодвигал вглубь осознание смерти жены. Дети звонили регулярно, даже Пат дозванивалась с другого конца света. Два-три раза на пару дней заезжал Френк, а на рождественские каникулы приехала Джени. Они старались подбодрить меня, но я видел как им самим плохо и ничем не мог в ответ помочь им. После отъезда Джени стало совсем невмоготу. Порой хотелось просто завыть от боли, которая разрывала мне сердце.

Единственным развлечением, вернее отвлечением от постоянных размышлений были ежедневное выгуливание Тибальда. Его породе необходимы физические нагрузки, вот поэтому мы каждый день, независимо от погоды совершали двухчасовые прогулки. Он с завидным энтузиазмом носился вдоль нашего пути, поминутно срываясь в бок для обследования "своей", как он считал территории. То замирал, обнюхивая чужой след на камне и тут же старался оставить поверху свою метку, то с лаем гнал кролика, случайно забредшего в поле, то сворачивал, чтобы поприветствовать знакомую суку неизвестной породы. Вообще, интересы у него были очень обширные, каждая прогулка для него была своеобразным приключением, поэтому, изрядно помотавшись, на обратной дороге Тиб, чаще всего, трусил позади меня.
При жизни Мегги мы с Тибальдом терпеть не могли друг друга, скорее всего, ревнуя к ней. А вот ее смерть и то, что нас разделяло до нее, т. е любовь к ней, связали нас крепче любых родственных уз или самой верной дружбы. Иногда мне казалось, что он намеренно вытаскивал на меня на эти прогулки, чтобы как-то нарушить создавшуюся гнетущую атмосферу в доме. Не знаю, прав ли я или приписываю ему несуществующее.

Как-то в конце марта мы по знакомой проселочной дороге возвращались уже к себе домой. Зима в этом году выдалась малоснежная и к марту снега почти не осталось, тем более, что сегодняшний день выдался небывало теплым. С утра светило солнце, которое прогрело воздух и землю, истосковавшуюся по теплу. Солнце и сейчас светило, но его последние косые лучи уже не грели, а скорее красили пейзаж, радуя глаз после черно-белой зимней картины. Тиб, как обычно на обратной дороге, плелся позади меня, а я шел, погруженный в собственные мысли. В этот раз вид оживающей природы навел мысль на диссонанс между человеком и окружающим миром. В природе после зимы, которая олицетворяет умирание, смерть, всегда наступает весна, несущее возрождение всему живому. У нас же людей все не так. Смерть – это конец, последняя точка. Никакое возрождение не наступит. Но почему так? Где нарушилась связь между человеком и природой? Когда он выпал из всеобщего закона?
Думая так, пытаясь найти ошибку в цепочки моих умозаключений или какой-то приемлемый выход для своей теории, я не обратил внимания, что Тибальд давно убежал куда-то от меня. А когда все-таки очнулся от его звонкого лая, остановился как вкопанный и даже не поверил своим глазам – недалеко, всего в пятнадцати метрах от меня в стороне от дороги стояла лошадь необыкновенной красоты и грации. Даже я, человек далекий от природы, знакомый с ней только из окна движущегося автомобиля или из общеобразовательных программ ВВС, определил, что конь был арабской породы. В лучах заходящего солнца его силуэт четко очерчивался на фоне светло-серого поля. Красиво вылепленная голова, бесподобная линия шеи, плавно переходящая в спину, сильные сухие ноги, круп, хвост – все в нем было прекрасно, все говорило о великолепном экстерьере и благородных родителях. Несмотря на свой дилетантизм, я сразу понял, что конь идеален, что он не может быть простой бродячей лошадью, а когда подошел ближе,  стало ясно, что ему нужна еще и помощь ветеринара. Шерсть столь красивая на расстоянии десятка метров, вблизи оказалась как бы побитой молью, глаза были красные и слезились, и при ходьбе конь слегка припадал на правую заднюю ногу.
- Откуда ты взялся, дружище? – обратился я к нему, памятуя, что минут двадцать назад, когда мы проходили это место, никакой лошади и в помине не было. В ответ я получил только пофыркивание.
- Что же с тобой делать и как тебя звать? – и опять фырчанье от моей недогадливости.
Тиб в это время, нисколько не боясь, с лаем вился между ног скакуна, как бы признав его за своего товарища. Я двинулся по дороге в направлении дома и, сделав несколько шагов, оглянулся – конь двинулся за мной, а Тиб все еще вился между его ног. Да, положение было интересным. У такого коня обязательно должен был быть хозяин. Но ни в близи, ни вдалеке никого не было видно. Оставлять лошадь, да еще требующую помощь врача, в мартовскую ночь в открытом поле было верхом бесчеловечности. Я решил отвести его домой и показать ветеринару, а потом заняться поисками хозяина.
- Так как же тебя звать-величать? Молчишь? А мне, что присниться должно твое имя. Ладно, чего гадать, раз ты не можешь назвать свое имя, будем звать тебя Смит, вернее Мистер Смит. На простого Джона Смита ты никак не тянешь, а сочетание Сэр Смит не звучит. Решено, ты будешь Мистер Смит, пока мы не узнаем твоего настоящего имени.
Я даже сам удивился своей тираде. Давно я так много слов не произносил одновременно. А вот конь, как будто ничему не удивился, а согласился моему предложению, потому что он в ответ покивал головой и последовал за мной.
Я всегда любил лошадей. Если допустить существование реинкарнации, то в прошлой жизни я, наверное, было лошадью. Я всегда мечтал о собственном скакуне. Сколько раз в детстве мне снился один и тот же сон о том, что я скачу, вернее, лечу на коне, который является продолжением меня самого. Но собственной лошади у меня никогда не было. В раннем детстве мы жили в Бирмингеме, там просто негде было держать лошадь. Потом после смерти папы, мама второй раз вышла замуж. У сэра Майкла была конюшня с несколькими лошадьми. Я научился ездить и ухаживать за ними, но я всегда знал, что это не мои лошади, а отчима. Уже позже, когда я мотался по всему свету, мне уже было не до детской мечты.  А сейчас за мной шел конь, который в эту минуту принадлежал только мне. Пусть завтра найдется его хозяин и заберет его, но сегодня этот арабский скакун был только мой и ничей больше.

Так, друг за другом, я, Тиб и Мистер Смит мы дошли до нашего дома. Я поместил коня в помещение, которое, по-видимому, и предназначалось у хозяина для этой цели, а сейчас пустовало, у соседей узнал телефон ветеринара и позвонил ему. Ветеринар оказалась женщиной с приятным, чуть глуховатым голосом, она согласилась приехать ко мне и посмотреть мою находку.
И действительно, через полчаса у ворот раздался звук клаксона. Я вышел и увидел, как из потрепанного пикапа вначале появился мальчик лет десяти с ярко-синими глазами и соломенного цвета волосами, которые ежиком торчали на его голове. Следом за ребенком вышла худенькая, невысокая женщина, которую издалека можно было принять за старшего брата первого. Она была одета в довольно таки дорогие джинсы и теплую серебристую куртку с надвинутым капюшоном. Когда она откинула капюшон и подняла голову, на меня глянули такие же ярко-синие глаза, как у мальчика.
- Здравствуйте, - поздоровалась она. – Ну, что у вас приключилось?
Я проводил врача в импровизированную конюшню и по дороге рассказал о своей встрече с лошадью. Мистер Смит на Кетлин – так звали ветеринара, произвел такое же впечатление, как и на меня. Она была очарована им с первой же минуты. Осмотрев лошадь, Кетлин сказала, что нет ничего серьезного. Коня нужно держать в тепле и не нагружать какое-то время больную ногу. Потертости она смазала привезенной мазью. Сказала, что будет сама наблюдать его, а также пообещала разузнать все о хозяине Мистера Смита.
Кетлин произвела на меня благоприятное впечатление, как профессионализмом, так и своей открытой дружелюбностью. Впервые за последние месяцы мне было приятно находиться в обществе постороннего человека. Я даже сам не понял, как пригласил Кетлин после осмотра вместе с Мэтью, так звали ее сына, выпить чашку чая. Мэтью сразу подружился с Тибальдом и затеял с ним возню, а я подробнее рассказал о встрече с Мистером Смитом. Затем мы начали обсуждать свои привязанности в лошадином мире. Оказывается, Кетлин тоже была большой поклонницей лошадей и вообще всех четвероногих тварей. Когда через какое-то время Кетлин стала прощаться, оказывается, мы незаметно проболтали целый час.
С этого дня она в течение двух недель ежедневно навещала нас. Мистер Смит в ее руках быстро пришел в норму. Самое странное, не смотря на все наши упорные поиски, хозяин лошади так и не был обнаружен. Ни одна конюшня не объявила о пропаже коня. Да и вообще на территории нашей страны не был зарегистрирован скакун арабской породы с параметрами, соответствующими Мистеру Смиту. Откуда же он взялся. Не с Луны же прилетел в тот день, когда попался Тибальду на глаза. Все в этой истории было не понятно. Ну, да ладно. Зато у меня, наконец, была собственная лошадь.
Через две недели Кетлин сказала, что Мистер Смит практически здоров и ему тоже требуются ежедневные прогулки. К тому времени я уже кое-что знал о Кетлин, например, о том, что у нее есть лошадь по имени Шоколадка, которую получила в подарок от одного пациента за то, что спасла ему мать Шоколадки от верной смерти. Поэтому я, от имени Мистера Смита, предложил Шоколадке вместе с хозяйкой принять участие в наших прогулках. Кетлин, как я уже заметил, начисто лишенная женского жеманства, сразу же согласилась.
Вот с этого дня начались наши совместные прогулки – я, Мистер Смит, ну, конечно, Тибальд, а как же без него, и Кетлин на Шоколадке. Шоколадка, как явствует из ее клички, была лошадка гнедой масти с белой звездочкой во лбу. У Кетлин было еще одно замечательное свойство – она прекрасно умела слушать, довольно таки редкое качество в современном мире, и никогда не задавала лишних вопросов, как будто четко различала грань, которую нельзя переступать в беседе. Поэтому мне с первого же дна очень легко было общаться с ней. Она ничего не расспрашивала ни обо мне, ни о происшедшей трагедии, ни о причине моего появления в это глуши. Может, ей что-то было известно, а может, она интуитивно чувствовала, что это пока больная тема для меня и ее лучше не надо трогать. О себе лично она тоже мало рассказывала, зато, пытаясь меня расшевелить, вспоминала много забавных случаев из своей жизни и ветеринарной практики. И она преуспела в своих стараниях, я начал улыбаться ее шуткам, а пару раз поймал себя на том, что даже рассмеялся. 
Весна постепенно набирала свои силы и постепенно, незаметно для нас перешла в английское лето. К тому времени Мистер Смит совершенно окреп и привязался к Шоколадке. Он с такой нежностью ухаживал за ней, что мы только диву давались, что в лошадином мире возможны такие нежности. Я к тому времени уже знал о Кетлин  все или почти все.
Она была не просто Кетлин, а леди Кетлин. Мать у нее умерла при родах. Отец расстроенный смертью любимой жены и рождением дочери, а не желанного сына, даже  не хотел новорожденную. Девочку вырастила бабушка, у которой и был как раз дом в двадцати минутах езды от того места, где я жил. Она выросла, выучилась на биолога, ей прочили блестящее будущее. Рано вышла замуж за молодого, подающего  надежды экономиста. Брак был по обоюдной любви, но… Опять случилось но. Перед свадьбой молодые договорились, что пока воздержатся от детей, и когда Кетлин несмотря на все предохранения оказалась беременной, Стив, возмущенный тем, что она, с его точки зрения, нарушила договоренность, потребовал сделать аборт. Сознание молодой женщины никак не могло принять – как можно лишить жизни еще не родившееся дитя. Тем более, что она сама выросла с сознанием, что является нежеланным ребенком. Кетлин не хотела такой судьбы для своего ребенка, поэтому она оставила мужа и Лондон и уединилась в доме, который ей достался от умершей к тому времени бабушки. Со Стивом она потом, еще до рождения сына, очень тихо, без лишней шумихи и нервотрепки развелась. Мэтью родился крепким, здоровым ребенком. Кетлин нарадоваться не могла, глядя на то, как он быстро растет и набирается знаний об окружающем мире. Каждый день она благодарила бога, что он не допустил, чтобы она совершила преступление детоубийства.
В деньгах она не нуждалась, но бездельничать не любила и не умела, поэтому через некоторое время после рождения сына, Кетлин начала помогать местному ветеринару, который дружил с ее бабушкой и знал Кетлин с самого рождения. Он же посоветовал ей сдать экзамены на ветеринара и со временем, удалившись на покой, передал ей свою практику. Так Кетлин стала обслуживать большой район. Она была счастлива, тем что занимается любимым делом – помогает людям и животным. Она была приветливым отзывчивым человеком, спешившим всегда придти на помощь своим пациентам и их хозяевам. У нее было много друзей, но в сердце свое она никого не пускала. Предательства, которые совершили два самых близких ей человека, никак не отразились на ее отношении к другим людям, но пошатнули ее веру в саму себя. Она в себе находила причину такого отношения к себе и не хотела вновь испытывать боль разочарования.
После рождения Мэтью отец изменил свое отношение к ней, стал проявлять попытки сближения. Кетлин не мешала деду встречаться с внуком, но сама на контакты не шла. Она его не винила, но видеться однако не хотела.
Все это по кусочкам, ко отдельным фрагментам я узнал от нее самой, причем рассказывала она легко, сама посмеивалась над своими нелепыми случаями и неудачами. Ее чувство юмора хватило бы на десяток обыкновенных людей. Общаться с Кетрил было легко и приятно. За время совместных прогулок она показала мне все самые красивые уголки графства, познакомила со многими его жителями. Ее все знали, любили и желали ей только добра.
Я понимал, что она хотела расшевелить меня, помочь выйти из стресса, но в тоже время мне было приятно бывать с ней рядом, было приятно внимание этой молодой красивой женщины и мне хотелось думать, что и ей приятно мое общество. Я  не могу охарактеризовать точно те отношения, которые сложились у нас с Кетлин. Сказать, что просто встретились два одиночества и решили вместе скрасить свою жизнь. Нет, это было не так. Предположить, что это было зарождавшееся новое чувство. Это тоже было неверно. Об этом не то что говорить, думать было рано. Но однако что-то было, что-то тянуло нас друг к другу, но этому чувству пока не было названия. Это было еще не чувство, а только предчувствие, которое могло вылиться в чувство, а могло и нет. И никто не мог сказать и поручиться как будет на самом деле.

Я проснулся с неуловимым ощущением чего-то прекрасного. Долго прислушивался к себе, пытаясь понять, в чем же заключается это ощущение – в солнечном луче, пробившимся сквозь штору и золотым дождем, лившимся сквозь всю комнату на мою постель, или сне, оставившем приятные воспоминания, но потом вдруг осознал, что во мне звучит музыка. Музыка, которая умолкла со дня смерти Мегги, и я уже думал, что она никогда не вернется ко мне. Я начал напевать звучавший мотив и, услышав его теперь извне, а не внутри себя, понял, что никогда не встречал его раньше. 
Я сел к роялю. Пальцы, как будто истосковавшиеся по черно-белым клавишам, прямо-таки запорхали по ним. Я, так долго не слышавший музыку, насильно отказавшийся от нее, как епитимью после смерти жены наложивший сам на себя отлучение от нее, сейчас прямо-таки упивался этими волшебными звуками. Всю свою жизнь посвятивший музыке, игравший и переигравший многочисленные произведения, созданные другими, я никогда не пробовал творить сам, считая, что это – удел избранные. Но сейчас мелодия жила во мне самом и рвалась наружу. Я даже и не пытался остановить ее, оставить внутри себя, так велика была потребность озвучить рождаемое.
Не знаю, сколько я просидел за роялем, играя и записывая только что сыгранное, очнулся я, когда Тибальд настойчиво намекнул мне, что пришло время прогулки. Взглянув на часы, я убедился, что он прав. Очень не хотелось прерывать работу, но традиция есть традиция, не мне ее нарушать, тем более, что я сам ее установил. Я набрал номер Кетлин.
- Привет.
- Привет, - раздался в трубке ее чуть глуховатый голос.
- Вы присоединитесь к нам сегодня? Тибальд приглашает вас погулять.
- Мы с Шоколадкой принимаем приглашение Тибальда и присоединимся к вам, - очень серьезно ответила Кетлин, а потом не выдержала и рассмеялась. – Я давно ждала твоего звонка. Почему ты так поздно позвонил?
- Все расскажу при встрече, - ответил я.
- Что-нибудь случилось? – забеспокоилась она.
- Ничего. Все хорошо. Я все расскажу при встрече, пока - успокоил я ее и положил трубку.
Я вышел во двор, подошел к конюшне, открыл дверь и остановился – коня не было. Помещение было пусто. Тибальд прошмыгнул между моих ног. Он тоже остановился, а потом начал носиться как угорелый, лая и обнюхивая все закоулки, в поисках своего друга. Мистер Смит не иголка, он никак не мог потеряться в небольшом пространстве конюшни, но его нигде не было. Я ничего не мог понять – дверь была закрыта, а лошадь пропала. Ладно, допустим, дверь случайно открылась, и он вышел, но не мог же он сам затворить за собой дверь.
Прямо мистика какая-то. Может, Мистера Смита вообще не было, а мне вся история только померещилась. Но через положенное время у Шоколадки родился черный жеребенок с белой звездочкой на лбу.

Через три месяца состоялся концерт, на котором я исполнил свое первое произведение. Среди зрителей сидели мои дети и Кетлин с сыном, но мне кажется, нет, я просто уверен в том, что Мегги тоже присутствовала в зале. Я явно ощущал ее дыхание за спиной…