Рымникский

               
      Саша Суворов не взлюбил меня с первого дня моего появления в райкоме комсомола; с чего всё началось, я так и не понял. Может быть, причиной была его взаимная неприязнь с другим таким же инструктором райкома, Виктором Спицыным, который благоволил мне - Виктор отвечал за культурно-массовый сектор, но, я-то тут причём? Его «аналог» в комитете комсомола нашего КБ, я просто выполнял его поручения. Впрочем, мне было наплевать на парня с неприятным взглядом; только позже я обратил внимание, что Виктор говорил о нём «полный тёзка», или ещё пренебрежительнее - «Рымникский», «Рымник».
      Моя работа в КБ шла своим чередом, комсомольская деятельность – тоже. Какое бы поручение Виктора я ни выполнил – организация праздника молодёжи района или странное обследование завода «Светлана» или фабрики им. Микояна на предмет механизации и автоматизации производства (комсомолу до всего было дело!) - всё воспринималось более, чем благожелательно. Выражение поощрения активистам было неадекватно. Можно было получить приглашение на закрытый вечер с танцами или в составе делегации совершить поездку в Ригу. Просто так, «в порядке обмена». А когда весной 58-го года партия и комсомол вновь призвали молодёжь «помочь в сборе небывалого урожая на Целине», я имел неосторожность у себя на работе в курилке выразить вслух свой интерес.  Дня через два меня неожиданно вызвали к Начальнику КБ.
      Илья Иваныч ласково принял меня, коротенько поинтересовался моими успехами на ниве конструирования и спросил, правда ли, что я изъявлял желание поехать на Целину?  Первый раз в жизни я убедился в том, что да, есть она, «система стука»! Мне вручили «повестку на бумажке», и ещё через пару дней с вещами я явился в райком. От нашего района были сформированы три отряда рабочей молодёжи. Неожиданно для себя я был назначен командиром одного из них. Сопровождать отряды до места должен был «Рымникский».
      На Московской Товарной нас ожидал эшелон, составленный из пульмановских товарных вагонов, в каждом вагоне - двухэтажные нары на шестьдесят человек. Было много провожающих, родных, играла музыка. Вагоны все до одного с верху до низу были исписаны и разрисованы мелом: «Пекарь это вам не лекарь, токарь это вам не скокарь», «А он – вот таковский, район наш Свердловский!». Запомнилась огромная, нарисованная мелом во всю высоту вагонной стенки, ступня и надпись: «Папы и мамы, меньше плача: Казахстан – комсомольская дача»… До станции Тобол Кустанайской области ехали пять суток. На путях узловых станций скапливалось сразу по нескольку эшелонов с молодёжью, ехавшей на уборку – студенты, рабочая молодёжь, молодые учёные. Толпами «ходили в гости», много общались, пели, выпивали тоже. Бывало, уже отъехав от очередной станции, задавались вопросом – а он наш или не наш вот тот невменяемый субъект, что валяется на полу под средними нарами?
      Все три отряда, сто пятьдесят человек, были оставлены вместе для работы в Тоболе на местном Пункте «Заготзерна», и Суворов стал командиром объединённого отряда. Наскоро избрали комсоргом Володю Дементьева; вместе с ним и с Суворовым мы, три командира отрядов – Лёша Серебрянский, Володя Лавров и я – составили штаб. Честно говоря, решение было мудрое. Работать с незнакомыми людьми в незнакомой обстановке вместе всё-таки легче, чем поодиночке.
    В огромном бараке с земляным полом, где разместился объединённый отряд, всегда было шумно. По всей длине в три ряда стояли железные кровати; в одном торце барака расположились девицы, в другом парни; в самом центре  выделялась выгороженная простынями одна кровать – это устроилась пара молодожёнов. Зачем они поехали на Целину? Может быть их заставили? Оба какие-то странные, молчаливые  и безответные, они ни с кем не общались и обычно тихо шептались за своими занавесками.
     Тобол – станция большая. Рядом с нашим бараком начиналось ветвление путей; они разбегались вдаль и в ширину до тридцати штук. Круглые сутки из развешенных во многих местах динамиков бормотали или громко и ясно вещали разные голоса, переговаривающиеся по селектору: «Поезд с двенадцатого пути отправляется на Кушмурун…», «На двадцать третий путь прибывает порожняк из Баталы…», «Почему дрезину перегнали? Почему перегнали? Где механик?...»,  «Три цистерны из старого тупика… я говорю – из старого… три! Прицепить к поезду на Карталы на седьмом пути…» Поначалу засыпать под эту музыку было трудно, но потом мы привыкли и даже не слышали её. Невдалеке от барака располагались соски водокачки, так что, пока стояли жаркие дни, проблем с умыванием и туалетом не существовало.
      Тобольский Пункт «Заготзерно» задумывался, как центр большого куста совхозов, куда должно поступать зерно на хранение и отгрузку. В нём было три линии складских и сушильных помещений, СОБы (сушильно-очистительные башни) и три зерновых ямы на  двадцать тысяч тонн каждая – итого ёмкостей хранения  всего на триста шестьдесят тысяч тонн. В одной из ям, дефектной, с трещинами в стенках, второй год «догорали», догнивали остатки урожая 56-го года. Вода проникла через трещины вовнутрь, и почти двадцать тысяч тонн зерна сгорели; нам пришлось подчищать то, что было сделано до нас. Самое страшное было в этой работе – запах!. Когда-то давно мне пришлось познать, что такое трупный запах. У горящего зерна запах тот же, въедливый, проникающий повсюду; запах, от которого слезятся глаза и начинает гореть и зудеть кожа на лице, от которого всё нутро стремится вывернуться наизнанку и не спасают никакие повязки и противогазы, а здоровые ражие парни падают в обморок. После одного дня работы в этой яме всё вокруг, казалось, было пропитано этим запахом – так он въедался в одежду.   
       Помимо командования отрядом, в моём подчинении была бригада линейных электриков. Мы лазали по столбам, тянули линии на дизель-электростанцию. Благородной электрической специальности нас обучал Паша Эйлер, немец из семьи репрессированных и переселённых во время войны. Он родился и прожил всю жизнь в нашей стране, но говорил с сильнейшим немецким акцентом примерно так:
       - Роперт! Секотня на фторой линии склатов перетелайте стеланный фами фчера вфод капеля ф стену. Я ше покасыфал, как нато!....
       Всегда точный и пунктуальный, он по крайней мере раз в день если и не подходил к нам, то показывался вблизи, проверяя нашу работу.
        С первых же дней Суворов не счёл нужным скрывать свою неприязнь ко мне; он был убеждён в моей полной непригодности и неспособности командовать отрядом и бригадой. Что бы я ни сделал, что бы ни предложил – всё было плохо. Назревал скандал. Будучи уверен, что с заданием я не справлюсь, Суворов послал меня вместе с бригадой за триста километров в Кустанай добыть три грузовика кирпичей для стройки. Паша Эйлер был крайне недоволен – выпадал целый рабочий день.   
       Безоблачным и невыносимо жарким днём по беспорядочным колеям, раскинувшимся в ширину метров на сто и продавленным в бесконечной и абсолютно ровной степи прямо через поля редкой и низкорослой пшеницы, мы ехали в кузовах трёх грузовиков. Вокруг не было ничего до самого горизонта в любую сторону; только кое-где виднелись стоящие на задних лапках суслики. Несколько десятков одноэтажных добротных домов немецкого совхоза расположились среди полей; ни речки, ни деревца, только по нескольку вишнёвых кустов около каждого дома. Мы устроились передохнуть в тени дирекции или правления под открытым окном и услышали замечательный диалог. Вернее часть диалога - только с нашей стороны. Кто-то, видимо, директор или председатель, громко ругался с невидимым собеседником. Четверть слов была чисто русская, четверть – немецкая, четверть – немецкие слова с русскими окончаниями и четверть – русские слова с немецкими окончаниями. И всё это – пополам  с отборнейшим русским матом! Вот вода в совхозе была хорошая, холодная, видимо, из глубокого колодца.
       Однако, доставленный кирпич не помог. Суворов потребовал, чтобы я организовал концерт самодеятельности для местного населения. Он был убеждён, что я неспособен что-либо организовать, тем более командовать отрядом, и не догадывался, что за моей спиной опыт четырёхлетнего пребывания в агитбригаде Военмеха. Было непросто, но хор я всё-таки сколотил, нашлись певцы, танцоры, даже фокусник, а в моём репертуаре уже два года были стихи Роберта Рождественского и именно на целинные темы. Концерт прошёл на ура, потом ещё один. И «Рымникского» стало не узнать, претензии его куда-то улетучились, и совершенно изменилась тональность нашего общения. Между нами настала «эпоха взаимопонимания», между наивным организатором культмассовых мероприятий и опытным инструктором райкома комсомола, к тому же членом партии…
       Всё было готово к приёму зерна нового урожая – тысячи автомашин, десятки транспортёров, эшелоны порожних вагонов. Только вот никак не удавалось ввести в строй две неработающие линии складов на нашем Пункте «Заготзерна»!  И вот в начале августа закончилось время ожидания; постепенно увеличиваясь в количестве, пошло зерно нового урожая. Вскоре его стало поступать столько, что пришлось сваливать в кучи, в горы. Очереди из бортовых машин растягивались больше километра в длину. Зерно от опрокидывателя машин транспортёром подавалось на самый верх расползающейся горы; при высоте три метра её основание занимало площадь диаметром метров сорок-пятьдесят, если не больше. Хорошо было только самосвальщикам. Простояв в очереди полдня, некоторые попросту вываливали зерно на землю, где попало, и уезжали за новой порцией – выработка у водителя зависела от числа ездок! В середине сентября всё усугубилось хотя и редкими, но дождями. Как его ни укрывали, сваленное в кучи, в горы зерно стало намокать и гореть; оно было ещё без того запаха, при одном воспоминании о котором к горлу подкатывалась волна. Однако, СОБы не справлялись, и очень скоро зерно начало попахивать; можно было даже погреться, присев на тёплую гору.      
       Однажды на заседании штаба Суворов объявил, что пришла разнарядка на будущее награждение особо отличившихся работников медалями, почётными грамотами, значками и прочим. Был составлен список будущих медаленосцев и других особо отличившихся; в него вошёл, прежде всего, весь состав штаба, пара-другая бригадиров и кое-кто ещё. И я понял, почему в армии, чем выше звание и должность, тем больше наград у генерала. Именно потому! Только, предупредил Суворов, пока обо всём этом – никому! Ни-ни! Штаб был согласен; все уже заранее почувствовали приятную тяжесть медали на груди…
        Снег выпал рано и вскоре схватился коркой, соски водокачки стали подмерзать, начались проблемы с умыванием. Динамики в разных концах станции продолжали обычные переговоры по селектору: «Поезд Фрунзе-Москва прибывает на первый путь», «Водопроводчики, вернитесь! Вентиль опять плохо затянут. Говорю, вернитесь на водокачку!», «Поезд на Карталы прибывает на шестнадцатый путь». Зерно продолжало прибывать, только оно теперь всё чаще было влажное, перемешанное со снегом. Мы шли из дома на работу по снежной корке под ещё совершенно зелёными тополями. Однажды утром поразились: снега не было! За ночь абсолютно зелёные листья со всех тополей разом облетели, и мы, намеренно шурша по ним ногами, шли по толстому зелёному ковру. Вскоре опять потеплело, улицы и дороги покрылись грязью. Основная масса людей оказалась совершенно не готова к сложившейся обстановке, не было сапог, тёплой одежды. Начались простуды и брожение в бригадах, послышались требования отправки домой. Штаб решил: никаких частных отъездов; о каждом самовольно уехавшем будет сообщено на его работу, а труд в отряде ему оплачен не будет. Ропот удалось погасить.
       «Заготзерно» обеспечивало электроэнергией помимо себя ещё и окрестные дома местных жителей, и однажды Паша Эйлер, стоя под столбом, на котором я работал, сказал, подняв лицо ко мне:
       - Роперт, слесай! Фосьми только кусачки. Пойтём опресать неплательщиков.
       На ближайшей же улице Паша толкнул незапертую дверь одной из развалюх и вошёл вовнутрь; рядом высился старый столб без пасынка. Я нацепил «когти» и полез на столб. Вскоре из дома раздался истошный женский крик. Паша высунул голову из двери и крикнул:
       - Опресай её, Роперт, к чёртофой матери!
       Приподнявшись на носках, я откусил провод, но неожиданно мир сдвинулся с места и покатился налево: старый подгнивший столб стал заваливаться, провода  натянулись… И тут правая нога сорвалась с когтя, и, разворачиваемый застрявшей левой, я со всего размаха рухнул плашмя на землю! Минут десять корчился под столбом, дыхание перехватывало, Павел молча стоял надо мной. Расставаясь, он сказал:
       - Ничеко. Я тоше патал.
       Потом помолчал ещё немного и добавил:
       - И не рас!   
      С этого падения начались неприятности, я подхватил гайморит, воспаление лобных пазух, начались головные боли, переносица распухла. А когда пришла команда готовиться к отъезду, и эшелон изготовился нас принять, время исчезло. Штаб заседал беспрерывно. Я, единственный умевший печатать на машинке, изматываемый головными болями, печатал и печатал, и снова печатал отчёты, списки, ведомости зарплаты, не обращая внимания ни на что. А обратить стоило! 
     Зарплата… Нас с детства приучали, чуть ли, не пренебрежительно относиться к деньгам, богатство  осуждалось, и я, уже самостоятельно работая в КБ, какое-то время испытывал нечто вроде неудобства, получая честно заработанный оклад. Как будто не мне должны уплатить за проделанную работу, а я ещё кому-то должен! И вдруг в Тоболе обнаружилось, что многие из «целинников» были жизненно заинтересованы заработать как можно больше. При виде же стоящего на путях эшелона уже все стали требовать немедленной расплаты и немедленного отъезда.
     Мы, командиры трёх отрядов, всецело доверяли Суворову; объективно только он и был командиром, и предложение поручить ему получение денег на весь отряд, а раздачу их произвести уже в поезде, было штабом всемерно поддержано. В отряде же оно было встречено весьма недоверчиво, но – эшелон уже стоял на путях, прибывали отряды из дальних совхозов, и опасение, что наши вагоны будут заняты кем-то другим, а мы неизвестно сколько времени ещё проторчим в осточертевшем Тоболе, стало решающим.
       Поданный состав в отличие от того, на котором мы прибыли на Целину, был собран целиком из пассажирских общих вагонов; три последних занял наш объединённый отряд. В первом купе первого из этих вагонов разместился штаб. Это было опять-таки мудрое решение: мы отрезали от остального эшелона весь наш отряд, заранее исключая этим возможные пьяные контакты и конфликты. Два купе следом за нашим заняла бригада Вовки Штиля, наша «преторианская гвардия». С первых дней ей штабом подбрасывались самые выгодные работы, негласно спускались с рук мелкие нарушения, на собраниях её ставили в пример другим бригадам.
       Процедура выдачи денег происходила так. Сначала шли бригады отряда Лаврова, исключительно девицы, работавшие на «Светлане». Сидим в купе: Суворов спиной по ходу поезда у окна, перед ним на столике ведомости зарплаты, рядом мешок с деньгами, на этой же скамье я и Лавров – тоже спиной; напротив нас Серебрянский и Дементьев. Издали доносится шум. Перед дальним из купе, занимаемых бригадой Штиля, толпятся уже подвыпившие люди, а в нашем купе на свободном месте рядом с Серебрянским сидит, к примеру, Маша Иванова. Суворов говорит:
       - Ты, Маша, работала на опрокидывателе грузовиков. Сама знаешь, работа – не бей лежачего: знай, нажимай кнопки. Не переломилась. Вот по работе тебе и заработок. Всего семьсот рублей!
       Маша – в слёзы:
       - Вы сами меня поставили на такую работу!
       - А ты бы не соглашалась!
       - А я и не соглашалась, а вы сказали, что надо…
       Поспорив ещё и поплакав, Маша уходит. На освободившееся место садится, к примеру, Катя Петрова.
       - Ты, Катя, - говорит Суворов, - работала на переброске зерна: подхватывала лопатой да подбрасывала его на ветер. Признай – не переутомилась? Твоей работе красная цена восемьсот рублей…
       Катя – в слёзы:
       - Вы же сами…
       И так далее. При этом надо понимать, что в то время, в 58-ом году у меня, молодого инженера, месячный оклад был 1100 рублей, у рабочих в Ленинграде, по крайней мере, не меньше. А тут за три с лишним месяца…
     Я не сверялся - ведомости те ли самые, что напечатаны мной, или нет. Да и, честно признаться, когда я печатал их, из-за головных болей мало что соображал. У парней «заработки» пошли по тысяче, по полторы, в бригаде Штиля уже и по две-три тысячи. А недовольные – а их было много - не могли прорваться через «преторианскую гвардию», чтобы разобраться с нами.
      Когда все уже получили «заработанное», Суворов сказал:
      - Теперь можем заняться и собой. Я предлагаю построить нашу работу так. Я отсчитываю сумму и передаю её по очереди каждому в руки. Вы считаете и говорите, правильно или нет… Согласны?
      Мы были согласны. Суворов под приоконным столиком какое-то время шелестел бумажками, а потом передо мной мелькнула рука:
      - Лавров!
      Лавров, слегка отвернувшись, сосчитал деньги.
      - Правильно?
      - Правильно.
      Бумажки опять зашелестели:
      - Лёша, твой черёд! Как?
      Ответ Серебрянского был утвердительным. Бумажки опять зашелестели:
      - Роберт!
      Я стал считать: семь тысяч, восемь, девять… одиннадцать... пятнадцать…
      Я испытывал одновременно ряд мгновенно сменявших  друг дружку то ли мыслей, то ли чувств. Первой мелькнула: выбежать через два «штилевских» купе с деньгами в руках и показать всем, что же происходит в штабе! Вторая мысль, даже стремление – бросить деньги нашему «генералиссимусу» в лицо и потом выйти к отряду. Одновременно я понимал, что ни то, ни другое невозможно, потому что это немедленно вызовет восстание в поезде, и недовольные заработком и уже подвыпившие люди, могут сотворить такое, за что потом всю жизнь будут каяться. И к тому же – это скрывать бессмысленно – внутри шевелилась и всё укреплялась мысль, удовлетворение: это - деньги! Не моё дело сравнивать, чей вклад в общее дело больше, мой или  Маши Ивановой, но сам факт такой расплаты… Не моё дело… Так что же ответить?… И я ответил «правильно». Меня можно за это судить, но мой «чёртов мост» был перейдён, и теперь мы все были повязаны накрепко!    
      Подобным же образом получил деньги Дементьев. Суворов сказал:
      - Вы знаете, мне кажется, что мы несколько ошиблись, зря обидели Машу и кое-кого ещё. Надо им добавить. Вы не против?
      Мы были не против. Опять позвали Машу. Ей и кое-кому ещё было сказано, что мол, выползла откуда-то одна завалившаяся ведомость, слава Богу, её нашли и вот – получите. Маша была рада и довольна, и позже хвалила штаб и Суворова, говорила всем, что есть справедливость в этом мире…
       У нас в купе появился ящик коньяка, в двух штилевских купе – два ящика водки. Все пять суток до Ленинграда мы почти не просыхали. На станции Буй - где она расположена, так и не знаю – я получил в подарок от Суворова так любимые мною «В окопах Сталинграда». Я по-прежнему  страдал от головы, окружающие сочувствовали мне и пугали рассказами о том, что гайморит обычно лечат оперативно; долбят, мол, лоб или переносицу. Но, мне повезло, всё обошлось, «рассосалось»!
       Сколько оставил «Рымникский» себе, не знает никто. Но, одно я понял абсолютно чётко, и с течением времени понимание только укрепилось, превратилось в знание: именно так и делаются деньги в комсомоле, тем более, в партии! И, когда возникли пересуды и слухи о «деньгах партии», это было мне более, чем понятно.
       По возвращении в Ленинград после нашего рассказа в райкоме о проделанной работе вдруг выяснилось, что карьерный путь мне открыт. У меня поинтересовались, почему я до сих пор не в партии и обещали в ближайшее же время на комсомольской конференции оформить в члены райкома. С трудом отговорился тем, что должен быть переведён из КБ на предприятие в другом районе Ленинграда. Через полгода от случайно встреченного члена пленума райкома комсомола узнал, что присланные из столицы награды, медаль «За освоение целины» и Почётная грамота, ждут меня.
       С нашим «генералиссимусом» я больше не встречался никогда, и о событиях, описанных выше, не рассказываю никому…