Рис. Эдуарда Конюхова
В первый же день отпуска я собрался в Алексеевку, на могилу матери.
- Цветы купи, - напомнила жена.
- Ещё чего? В деревню с цветами! Я полынка нарву.
И с этим словом, будто плотина в душе прорвалась. Бурный поток воспоминаний стеснил мою грудь.
* * *
Мать часто возвращалась с поля с охапкой полынка.
- На веники сгодится.
Она раскладывала растения по чердаку для просушки, или стелила его по свежевымытому полу. Изба наполнялась горьковатым запахом полыни и, казалось, запахом всего степного разнотравья.
- Как ты весь день тут без меня? – обыкновенно спрашивала она.
От её пыльной одежды и рук всегда исходил запах полыни. И вся она пахла хлебным зноем и полем.
- Я, мама, картошку сварил. На загнетке стоит.
Шло первое послевоенное лето, а мне шёл седьмой год…
- Молодец, Полынок! - хвалила она. – А мы у Поповой лощине никак жатву не закончим. И косим, и снопы вяжем. Спину не разогнуть. Так-то хлебушек достаётся! – Ну, садись ужинать.
- А почему, мамка, ты всё Полынком меня называешь?
- А ты будто и не знаешь!
Конечно, я давно знал – почему, но хотелось снова и снова слушать её рассказ об этом, как самую интересную сказку.
- Отец назвал тебя Полынком. «Какой белёсый, говорит, крепыш у нас, родился. Ну, точь-в-точь - полынок». Так и повелось: Полынок да Полынок.
Потом она неизменно рассказывала об отце: «Молодой, высокий, сильный, - лилось из её уст, словно журчащая струйка из Гремучего родника. - Красивый, смелый, ловкий…». А заканчивался рассказ всегда печально: «Пропал без вести в сорок первом. В двадцать четыре годочка пропал. Ни могилки, ни весточки».
- Найдём могилу, мама. Вот только выросту…
Но не нашли. Решили, что захоронение неизвестного солдата в нашем городе и есть непременно могила отца.
* * *
Полынок – не полынь, он только пахнет полынью и похож на неё – белесоватый, размашистый, с упругим стеблем. В его внешности много непонятной грусти и печали. Особенно, когда растения волнуются на ветру. Кажется, облака упали на землю и мечутся, будто раненые и будто хор поёт над ними то ли реквием, то ли нескончаемую песню степного простора. И столько в этой песне вечной тоски смерти и вечного торжества жизни, что не передать никакими словами! Волнение полынка на ветру надо видеть, а песню хоть раз услышать. Надо упасть однажды в траву на спину, раскинуть руки и долго-долго смотреть в небо. А вечером верхом на коне угнать табун лошадей в сторону полыхающего заката – в ночное. Или на утренней зорьке ступить в журчащую протоку с удочкой за пескарями… Полынок всюду в степи, и запах его – всюду.
* * *
И вот, дождавшись отпуска, я снова упал в заросли полынка у Поповой лощины. Высоко в небе замедлили ход живописные облака. Они словно хвастались своей красотой, величием и свободой в бескрайнем голубом просторе. Что для них расстояние и время?! А рядом, меж цветов богородской травы, гудел, суетился шмель. Всюду порхали бабочки, прыгали кузнечики, ползали муравьи и разные букашки - вечные обитатели степи. Прямо перед лицом замельтешил голубой мотылёк. Его жизнь гораздо короче лета. Полетал, порезвился и умер. И зачем жил? Как не хотелось думать об этом! Ведь не объяснить необъяснимого. Но это была песня полынка. В мою спину вдавливалась твердь земли – сама вечность, напоминая о бренности. Неужели эта твердь разверзнется однажды, поглотит и растворит меня вместе с моими восторженными сладкими чувствами? Тогда и я живу – зачем? Зачем, если всё в жизни проходит и заканчивается вовсе?
Тяжёлые мысли оборвал ветерок, набежавший вдруг. Он будто тронул струны неведомой арфы. И зазвучал полынок, запела степь. Какая прелесть – песня! Нет, жить стоит. Пусть не вечность и даже не век. Хоть одно лето, один день, хоть один вдох. Увидеть облака, бескрайние зелёные посевы или желтеющие нивы… Родиться для того, чтобы увидеть белый свет и умереть, потому, что уже увидел.
Вместо покупных цветов я нарвал охапку полынка у Поповой лощине, где нескончаемо журчал Гремучий родник, и пошёл на деревенский погост, к самому дорогому на земле холмику.
- Мама, я пришёл.
- Мне любо, Полынок, - прошелестел ветер в кроне рябины.
«Теперь уж я - настоящий полынок, - подумалось мне. – Белёсый от седины».
- А я помню, мама, нашу картошку на загнетке. И пол выскобленный, запах полынка и хлебного поля – помню. Ты всегда пахла хлебом, которого нам никогда не хватало.
Скорбь сдавливала грудь, подступала тугим комком к горлу. И, наконец, прорвались горячие слёзы. Они обожгли щёки, упали на холмик и растворились в земле, как растворилась мать.
- Я полынка тебе принёс, мама. С Поповой лощины.
И новый спазм вырвался из груди. Я вытер слёзы. И так вдруг стало легко и светло на душе! Слёзы смыли с неё тяжесть, всё преходящее, согрели и успокоили. Нет лекарства лучше на земле, чем горячие искренние слёзы…
Домой я вернулся через неделю. И, конечно же, с пучком полынка. Возложу завтра на могилу неизвестного солдата, то есть на могилу отца. Пусть вместе с розами, гладиолусами и другими яркими замечательными цветами будет лежать мой скромный горько пахнущий, печальный веничек из степи. Отец, наверное, любил, это растение, если сердечно и ласково прозвал меня Полынком.