одним файлом - Из стола

Артём Киракосов

ИЗ СТОЛА          





сорок две кратко пересказанные мои мысли




1 | 42     *       УЖИН (вдвоём). Короткий рассказ

Володя сел на диван!.. И! – развалился! и – развалил!.. «А что ещё?! Кто ещё?!» Ду-мал!.. «А – что ещё?! Кто ещё?» Нюра!.. Ей хорошо!.. С ней хорошо!.. Очень!.. да! Оче… И – что ис-кать: «любит – не любит»!.. Вот тут пришёл! – зашёл! можно сказать: ведь близко же!.. Нюра!.. Ну а она такая же – без родных (вблизи). «По социальному статусу», как говорится. Такая же!.. Может и никче(ё)мная! Может и!.. Да и пусть! Она стелет чисто!.. Готовит!.. Не грузит… Да и вкусно!.. вкус-но!.. по-настоящему!.. И – не шарахается! Он ведь – прихрапывает в ночи, той, что проводят они вместе! Хоть и одну! – что ж. Да и – вообще – терпит: может и пахнет где-то… Да и выглядит!.. Ведь простой! простой! просто! – работяга! работяга! обыкновенный! «ЭЛЕКТРОШОК» – такая фирма их… лажа полная… Хоть и «звучит гордо»! Как «человек». А – лажа! Лажа! И он! (Ну что он?!) – Обыкновенный… !(мат). «Менеджер». Так это называется в пример – сейчас, кажется! «По прода-жам». Или… ?(мат). Да кто! он? Да что! он? Д….. (ругательство) на палочке!.. «Никто». ! Так и в визитке! – записать надо (или записать?!). Установщик этих “Ariston”-ов, “Sanussi”-и. И – прочих! б!..... (ругательство! ругательство!). С какой ненавистью он всё это делает, сбегая от стихов, что сту-чатся, стучатся, стук-стук, стук-стук, в сердце его! о!-х! Наташа-шка о!..... допекла! Короче! До! с! т… А он! К – Ню!..
– Ты откинь сама!.. он же раскладывается!..
Уже обнаглел он, уставший!.. Бросив «с работы» этот ящик (с инструментами). Он ведь неплохой, как считают друзья его на работе в «ЭЛЕКТРОШОК»-е. (Ну, а они-то что-то понима-ют! по крайней мере! так кажется и считается «всеми».) Возможность лениться – вот! – вот! – эта версия любви. Вот! Вот! – это-то он и понял: расслабиться-вылениться!!! Вот!!! Вот!!! Когда!.. Он-то понял всё! Когда!.. Вот это и есть! – она! любовь. Он-то хорошо всё уяснил – себе! Ему-то больше и не надо. А остальное всё – проституция. Так: за что-то… За право пользоваться стиралкой, посудо-мойкой, за «железки», как женщины всё это… Не самая ли древняя это профессия… замужество?!. Не за услуги ли (в кавычках…)… А так и будешь колупаться сама… Без!.. Мужика. Как они говорят (между собой). Это древнее: выйти, родить ему… Готовить потом!.. Всю жизнь!.. Всю жизнь!.. Так – это счастье, они говорят. «Счастье». Их. Женское. Коротко: быть за мужем! обеспеченно!.. жить!.. отдыхать!.. на! «юга», море!.. море!..
– Ну ты что, не будешь?.. устал сегодня?.. «плохие» попались… дурные… заказчики? Да? Володь!.. очень? сильно! достали? Ну хочешь..? Не будем сегодня. Ложись. Ну. Что ж. Трудно.
У неё всё так же: нескладно-ск-ладно. С провинции… Бьётся глубоко. Сама. Одна. Христианка. Не жалуется. И подруг не много. Не треплется…
– Снимай… Хватит щёлкать… Ну хочешь, – щёлкай, но там заедает: каналы… Пер-вый, третий, НТВ… Посмотреть, кстати… Когда?.. Посмотри… когда буде… Ла..? Пиво кста… При-не… Холо… Д… Ложись! Ложись! Володь!.. Да, щёлкай, сколько… хо… Да… Не будем… се… Да мне – всё – рав!.. н!.. Ты-то как? Главное!.. Завтра ведь не ра… Ка… «праздник», что называется… у них… Да – всё равно – снимай! Спи-щёлкай, пока не…
И она затворила дверь. Ушла на кухню.
«Спи» на прощанье сказала. Только. А это и надо только! Побыть с собой! Не – …всё же ему… Жить – это! – и – одному побыть где-то… Самому самому…
Вот так: с переключателем работающимполу… Это – просто – и есть… Хоть и… По-быть с телепрограммами… наедине… Свобода – переключать каналы. Болезнь эта, говорят… А ну и!.. – хочется если. А она умная: сообразила! Что его не надо трогать. Вот это – не трогать – и есть: любовь.
И он – понял, оценил. Это любовь – когда не трогают; когда – дают щёлкать… вот так лежать, а не работать поле работы на неё. «В семью». Он всё сделает. Пока. Полежит. Проверит. Собственно, кто она ему, Нюра? Ну, сбегает он на пол дня к ней, «по пути», что называется. Что? Это? «Из семьи»? Да не семья это, где… Он бросит… Всё бросит! Вот полежит! Отлежится только!
Через «молочное стекло», подбитое, треснутое снизу, через засаленную покраску вид-но было! и слышно было! как Нюра по-семейному ловко! громковато несколько, гремя поварёшками своими взялась за регулярную свою стряпню…
И он, прищёлкивая, прихрапнул!.. Кажется! Сколько глаз не закрывался! Не в каналах же дело! Это свобода! Это любовь!
А Нюра?! Нюра?! Да к он и!.. Не…
Потянуло уже! Потянуло уже! картошкой!.. Как он любит!.. Она знала! Знала! Нюра! Нюра!
…
Двери открылась при-…
– Вставай! Ужинать. Вставай. Выключи наконец! Это! раздражает!.. Не… смотришь ведь! Володь, ночью ведь кукарекать будешь; я-то снимаю, забыл?..
Ещё слаще ему стало! Он переключил-выключил! И – перевернулся… Диван-то её, у Нюры, поизносился весь!.. Ну ладно!.. Ну всё!
– Встаю! уже!.. Нюр!.. Се! й ча с – слаще только захрапел! усвистывая в такт, как «та-тарин – не русский». Это уже было слышно ей, знавшей и понимавшей уже не мало, к её – двадцати восьми… И пожившей и полюбившей уже! успевшей!..
– Ну! – строго добавила она. – Вставай! Ведь и «на работе» она была «на щиту», не из робких, нет! вовсе! Она-то знала, «как и что» в «мужиках». Она-то умела! У!-…
– Я кому?!. Ну?!. Давай!-Давай! Скоренько!! Скоренько!! Жду тебя!.. И картошечка (как ты любишь, Вов) готова!.. Жарится!.. Доходит уже!.. Выключила!.. Ну? И – вставай же?..
Он встал. Полудрёма. Тапки поволочил. Её. Старые. Как-то он полюбил их: непре-тенциозные…
На кухне тоже – телик… И они тоже включат! И будут смотреть! И «НЯНЮ» эту, Заворотнюк, и… новости какие…               

30-го апреля 2007-го года. Любовь! Любовь!


2 | 42      *       ПОГРОМ (громко). Рассказ-сказ весь короткий сам

Уже стучали. Снизу. Начали уже, наверное. Чьи-то крики душу раздирающие. Что, кожу срывают что ли? Или живьём засовывают… в… Ему всё равно: он – на четвёртом…
– Кушать будешь? Греть? Тебе? Ёжик мой, стоиросовый, – спросила жена, Анастасия.    
– Да нет. Не буду! Некогда! Теперь!..
Пока они доберутся (он-то на четвёртом – всё же), что-то успеет: подобрать колорит!.. Всё ищет!.. Кистью по!.. Успеет перебрать фото… к последней выставке!.. Ведь так быстро они не подымятся!.. По квартирам всё же… надо!.. Это в каждой!.. Кого-то то «шлёпнуть», то «грохнуть», то «трахнуть». Что-то взять себе… на память о светлых днях «борьбы» с жидами! С ними, кто рисует, то есть! Кто пишет стихи, то есть.  То есть: все жиды!.. Кроме вот этих вот – бритых, с заточками и но-жами ублюдков! Кто поумнее чуть выглядит – тот и жид! Пархатый! Враг! Борьба бесполезна! Чело-вечество (последовательно и серьёзно) выводит жидов из себя, очищаясь. (В кавычках!)
Ну как, вроде ничего легло? – спрашивал он себя… Сам. А кто ещё?.. И может понять эту «кашу» – что зовётся его живописью здесь.
Уже стучали… Это – второй! Кажется!..
– Кузенька, иди, дорогой, остынет.
Авось – не тронет – пронесёт – мимо… Думала Настя. Ну, мы же не евреи всё же…
Крики… Дикие!.. Такие! что всё же не заметить было уже нельзя… – Настя! – он улыбнулся…
– Садись! Дорогой! Всё налила! Помолимся!..
– Отче!.. – начал он, как всегда, про себя, за двоих!..
Настя отошла в комнаты… Посмотреть Андрея: не проснулся ли?.. Он хворал: обыч-ный грипп питерский для этого времени. Сыну – четыре… Дочке – шесть… Вместе никак… Не ла-дят! Поврозь! Ну что ж, останется хоть дочь; родит… будет род… продолжен (Хорошо тоже!). «Ну ведь, мы – не таджики», – думала… «И живём давно! (Больше двадцати лет здесь, на Васильевском.) Ну ведь, – может не тронут! – не найдут! не придут! не дойдут! (Четвёртый всё же.) Или устанут? Или – что? Ну там, на втором – девчонка красивая!.. Пока с ней!.. На третьем – семья – состоятель-ная. Действительно, – евреи. Может, к ним?.. А, может, уже у них?.. У… ж… е…» Она улыбнулась; была спокойна, как никогда: всё же! всё же! – их последний! этаж! Не считая!..
Он видел, что она отошла!.. Встал! Отправился к… в мастерскую свою. (Часть комна-ты соседней.) Всё же!.. Что-то успеет… Уже постучали! – тихо так – соседи! Громче!.. Он положил мазок! Точно!.. Это последний: розовый кармин разбелённый на изумрудку, с белилами тоже. Он любил это: розовый и зеленью, золото! «По-моему, это вечное противостояние вечное (в живописи, как и в жизни – вечное! всегдашнее! Не замечал?)». Такие мысли! И это – результат! Жизни! Проти-востояние – розовых! золотых! изумрудных! Стоило жить! Жить!.. И из-за этого… В том числе… Что?.. Да-Да!.. Он идёт!.. Стынет уже!.. Второе!.. И! – первое! Да нет! Никто не боится этих ублюд-ков!.. Да! где его наконец!?. И, он вернулся, – ну! ещё! ещё – мазок. Точка. Да. Хорошо. Получилось. А теперь…
– Стучали, слышал? Это на третьем! К нам…
– А ну их, .... (мат)… открой-ка дверь!.. Вот две гранаты! На! А и это ещё хватит на пару взводов таких вот ублюдков, как они – эти…  Всё хорошо было, Настя, спасибо! Ты – лучшая; не жалею, что женился. А дети… ? Не знаю?.. Я их учил… Дай-ка вот это им. Они справятся… Они – мои дети: четыре (уже!) и – шесть(уже!). Они – мои – справятся – поди объясни: как им?.. А я тут – пару штрихов на память, как говорится… хочется всё же… Картина!.. Довершить!
– Коль! Стучат!.. Нам! Уже!.. Давай!
– Да нет! Пока сломают – я попишу ещё. (Целует!) Всё хорошо было! Насть! Не порть под конец! Я попишу, ладно?! Дверь всё равно – металлическая! крепкая! Так просто! (быстро!) у них не получится!..
Целуются…
– Да, я успею!.. Отобьёмся!.. Эти .… (мат), ….  (мат). Держи точнее, как кисть!.. Ру-ка должна быть твёрдой! как у Рембрандта! Леонардо! Рублёва!..
– Стучали!.. Не уходи!.. Страшно!.. Мне!.. Как!.. Ужас!.. Неужели?.. (Это конец? Та-кой?)         
– Нет! Начало только!.. Сейчас!.. Я сейчас!.. Розовым только!.. Я не успел!.. Знаешь, не «заводи», всё хорошо было!.. Под конец – не надо! Я – только!..
– Коль!..
– Насть!..
   Вот они! Вот!.. А-А-А-х-х-х ты! Мимо пошёл – такой заряд!!! Ну! …. (мат). Хватит! ….. (мат)! Не дали дописать!
– Уходят! Коль… Они! прочь…
– Мы били их в 12-ом, 17-ом, 45-ом, 91-ом, 93-ем… – мы били и будем бить их – все-гда! всегда! всегда! и везде! везде! Насть, ……. (ругательство), дописать не дали! Из-за таких в…
– Они вернутся, Коль?..
– Обязательно! Своё ещё не получили! – нет. Вернутся! Обязательно! Обязательно! Насть! И я – допишу! допишу обязательно! Насть…

1 мая 2007-го года, утро, «ДЕНЬ ВЕСНЫ И ТРУДА»


3 | 42      *       «ЧЕРНЬ»

Иван Иваныч достал... Он считал… «Да, что?.. «Чернь», как они говорят!.. ко-пейки!.. пятачки!.. десяточки!.. полтиннички!.. «Медь». «Знаете, вы уж простите, но мы такие “деньги” не берём. У меня шеф их, таких, не берёт, не принимает: “Что хочешь, делай”, – го-ворит», – сказала она мне. Та, за «прилавком», в киоске, через «окно», в проём. Да!..»
Руки дрожали у него!.. «А ведь когда-то он мог бы быть: “кем-то”». Дрожа складывал свои копеечки: «одну к одной – те, что подобрал-собирал под ногами их всех, тех, кто нормальный (как им кажется). “С……” (ругательство!)», – думал он сам про них.
Копеечки ложились – «одна к одной!». «Только кому они все нужны, если уж и руб-лики и «два» не поднимают. («Серебро»). С грязи – кому охота (из них, из – с……. |ругательство|)... Пальцев-то не было – обрезки/обрубки одни – и не посчитаешь как следует ими-то». Перебирал толь-ко!.. На «КОЛОКОЛЬЧИК» тянул!.. «Любимый! Литр! Газировки! Жёлтоватой! Сладкой! Больше не было: одиннадцать… со всеми… со… с… Он точно… по раза три!.. по три!.. по!.. п!..»
– Что Вам купить!  
«Какой-то молодой еврей?!. Перед ним!.. Что он собственно?? себе?? о чём??»
– Вот этот «КОЛОКОЛЬЧИК»? – указал, не переставая считать-перебирать!.. «Он – Иван Иваныч».
Считал, пока «тот, нерусский, благородных кровей (по голосу видно/слышно) брал».
– Это Вам! Держите?Держите!..
«И отдал… Да, ещё и – «палочки с кунжутом» (пакет)».
– Вы откуда, земляк, родом-то?..
– Отсюда!.. – отозвался Иваныч… «А, что ему, правду-то – лепить!.. хоть и! – интел-лигенции!.. Может, художник?.. А?..»
А он уже шёл – далеко, «далеко, вертя во все стороны!.. как!.. будто!.. и! – впрямь – настоящий!.. Художник, что ли?» Думал Иваныч. «Что ж, бывают и среди них – нормальные!.. Тех среди, о которые думают так про сами себя… а? Вот и! – сказке конец», – захрустело у него кунжу-том… – «во рту, наверное!.. наверное…»
– Спасибо! Спасибо! – трясущимися ещё сильнее руками провожал Иван Иваныч то-го, – «ЧЕЛОВЕКА! ЧЕЛОВЕКА! ЧЕЛОВЕКА! что поднёс ему – его любимый – «КОЛОКОЛЬЧИК»… «КОЛОКОЛЬЧИК»… «КОЛОКОЛЬЧИК»…»
«Божественный день!» – думал Иван Иваныч! «Божественный!..» – уминая кунжут тем, что осталось во рту, вместо зубов. «Божест!.. Храни его, Боже! Того, что поднёс мне сегодня «КОЛОКОЛЬЧИК»… «КОЛОКОЛЬЧИК» с кунжутом (вку-у-у-сно!). Вместо цветов. И жизни, что могла бы состояться. Вполне!.. Вполне!.. Вполне!.. Если бы, вот такие вот – …»  И он заплакал!.. За-плакал горько!.. «Если бы те, кто отнял у него всё… Те!..» И он заплакал!.. заплакал!.. Горько! Горь-ко! Опять! Горче, чем тогда! Когда потерял всё и разом: маму, жену, ребёнка, квартиру... «ну и…»
 

4 | 42      *       «ПЕНСИЯ»

Фёдор Игнатьич вышел на балкон. «Покурить», – сказал он жене. «“Пенсия” – благое время», – думал. 
– Фёдор?! – окликнула Марья Степановна, жена. – Не простудись. Холодно!.. Ведь! (Весна была – май! – не ранняя, хоть и холодная!)
…Затянулся: «А, ну её! Степановна!..»
«С тех пор… как он… ну и что ж… всё – равно! – Он – работает… Всё равно!.. они – вместе, с… с… теми, кто…»
Он нагнулся; поправил верёвки, трусы на них (подсохли?); проверил её (Степановны); нагнулся; плюнул: «Ну его!..» «Вот оно – счастье-ничегонеделание». Он мечтал об этом всю жизнь; «с шестнадцати – ещё в советское… Оно выглядит, как телевизор. Вот всё – «счастье» – смотреть те-лик. Да! а ну его! К!..»
– Ты выключишь или нет? Пойди там – … всё равно ведь – куришь? «Вот оно сча-стье», – думала Степановна. «Как оно выглядит? Да – вот так – как эта телепрограмма: тупо и пусто! “Не радость – старость ”, как говорят! И – вправда. И, что ж она… оставила!.. Работа её! Друзья на ней… Подруги!.. «55» – «пенсия»! Всё! «На пенсию». Всё!.. Всё прошло! Прошло! Как? Они (ведь) так хотели с мужем… Так… И… За…»
– Я выключил, – сплёвывая. – Дальше-то что? Когда «НЯНЯ»-то твоя? «ПУШКАРЁ-ВА»? Во сколько? Я посмотрел: подсохло… твои… Свои (своё) я снял. Знаешь? А когда?.. Знаешь?.. За… Был!.. Ну-ну. Сейчас! По-го-ди!
«Ну вот! и – старость счастливая», – не сказала Маша.
– Супку, может, скушаешь чего, Фёдор? («Как у Гоголя – в “Старосветских помещи-ках”», – вспомнилось ей. Ведь это повесть о любви! Так кажется писал – и говорил – о ней Лев, Лёва, Анненский, их, и её, личный, друг. Или она это слышала в радио, в теле..?»)
– Да, сейчас «НОВОСТИ» начнутся, потом…
– Ну, поспи пока, до обеда, приляжешь потом. И?
Он опять вышел на балкон. Напротив опять девчонка села за уроки. Он часто смотрел на это окно напротив. В это окно… Собственно, это – и телевизор. Сын – взрослый уже – «появлял-ся» по субботам (праздник). Хороший, ответственный, внимательный, – считается. Раз так регулярно. Вот и… «Приехали!»
– Андрюшка будет? как у него? Не знаешь? Звонил? Говорила?
– А куда?.. Ничего!.. Налаживается… Как-то… Буде-е-ет! Ку-у-уда?!
И она взялась гладить… «Опять она за уроки…» – про себя… даже с раздражением некоторым… «Да, сколько же можно?.. Задают они что ли так?..». Как и телевизор, окно напротив всегда было перед ней. И они (вечно) с Фёдором чередовались – курили на балконе. Даже зимой! И они стеснялись друг друга: подглядыванием этим. Будто бы! Поэтому вдвоём-то и не стояли – стыдно будто бы: подглядывают! «Девчонка!..» И она выдернула из розетки.
Постель раскладывали заранее. Ложились. Занавески не задёргивали. Тюль пропускал свет: и изнутри… «А, кто подсматривать будет? – Они старички-то уже!» Переодевались. В пижамы. И на балкон выходили в них. Не стеснялись. В общем-то, – пижамы-то – красивые… китайские. Не-чего и стесняться и… 
Так и шли! Годы…
Финал!

вчера, 6-го мая, 2007-го года


5 | 42      *       СТИХИ

Саша. Его почему-то называли Альбертом. Все. Ещё. А мама – Аликом. Прикрыл дверь... Лена, Алёна, приезжала по четвергам: привозила-завозила пищу. Он «сидел», не «вылазел»: писал… Да, что? Сидел до глубоко утра в Интернете… Спал до ночи!.. Вот и – неделя. До четверга; от четверга. Приезжала Алёна (почти жена, гражданская). Сдурела от него; совсем. А ведь он-то и не написал ничего за… и – за… тоже! то же! Прикрыл дверь!..
«Да так они и пойдут, стихи! Ну?.. Жди! Старый!..»
И он ждал. Ждал. Честно. И пробовал. ........ (неприличное). От Алёнки и до Алёнки… Так развивалась жизнь его. Бегал вниз: пива она не привозила: тяжело. Сигареты?.. Да! Привозила!.. Но, он, всё равно, брал, ещё! ещё и… А стихи?.. Они ведь!.. Так казалось бы!.. И удобно всё!.. И он – видный артист уже! И деньги есть. И «время»: вот неделя – другая.      
«Попишу! Сяду! Вот: неделя – другая!.. По-пи-шу! С-ти-хи! Для себя, что ли?.. Как и раньше!.. В… Давно что-то… Давненько я… Пора… Что-то… Но… Вень… Кое… Для… Пора! Уже! Может позволить себе! Наконец! Наконец! и…» – думал…
Кроме прокуренной комнаты, бутылок пустых, звонков пустых (городской он не от-ключал), счетов за… мути в голове… «МАШЕК» по e-mail-у, – ничего! ничего!
Любви нет! Лет нет! бьётся не то что-то сердца вместо. А я, я, я – Артём Киракосов, тоже! то же! не пишу!.. сти!.. хи!..
Стихия это!.. Верно!... Стихи!..
Саша. Альберт. 
Стихи!.. Стихи!.. И я – Артём, Артём Киракосов, переключившийся на прозу…

7 мая 2007-го года, понедельник, - почему-то... Ну, что ещё?.. и понедельник – день! тоже...


6 | 42      *       «ДОМИКИ»
                эссе о себе и для себя

Шёл гулять по городу, по моему любимому городу, по великой Москве; некогда… До……… (мат) студенты, студенчество, за……… (мат). (В борьбе с молодёжью – побеждает всегда – молодёжь! Таков закон! Увы! Старичок! Сочувствую! Не ною! Кольт ищу!.. Свой!.. Сороказаряд-ный!.. Где ты, дружище? – сессия скоро!.. У-у-у-х-х-х.) Город, бывший когда-то своим. Великим! И красивым! Та власть, советская, оказалась щадящей более. Чем эта – лужка и ресина, и их жён-акулок. Их колесо – валит всё. Того и гляди – и на твоё жилище – скромное накинут – «шаль»-зелёнку: под снос значит.
Расправить плечи, когда дождь! дождь по Москве!.. «Влюблённые» – по машинам, с…… (неприличное, некультурное, нелитературное) попрятались: чизбургеры жуют. Бигмаки свои. «Лукойл» мертвенный сожрал всю площадь. «Кировская». Пусть она так и остаётся такой; – для тебя. «Луковый» переулок. (Не в честь «Лукойл»-а, – он всегда здесь был – когда мне было и четырнадцать тоже: «Луковый», красиво, да? Вот это название, да? Кра…). Здесь ты учился, влюблялся, жал де… (неприличное). ЛДПР – неожиданно открывается… это бл…… (мат) «жёвто-блокитное» – апофеоз порнографии вкуса. Что моё? – А уже «занавесили»… Бл… (мат). Занавесили занавесками «под снос» – «реконструкция идёт… ведёт бл… (мат) №1 (или 2, или 3, или 33, или 853, или 856433869504333… да что им, там!) Идёт главное – и чулок – чтоб не дышал… «К батарее его, друзья! Менты-братки!» Евроокна ему – чтоб не глазел – в глазницы пустые! Жаренно-матовые! – затемнённые! о!
Стоп? А ты? – А я – руки в карманах (дождь) гробал все их «варежки» и ха…. (непри-ятное) на все их… Попрятавшиеся с…(мат). Вместо… удобное сиденье… раскладывающееся! Сереб-ро твоего LANDROVER-а!.. Пошлее тебя! здесь никто не выглядит. Ослепительный алтарь у «СО-ВРЕМЕННИКА»: старьё «одне»… Ефремов молодой…На…
«ДОМИКИ» – моё… Умираю вместе с ними… Какой-то взгляд человеческий из-под выбитых… Домик-человек.  Нет, не «жалкое», скорее что-то – революционное…просыпается!.. У ме-ня ведь дедушка «АРТЁМ», Артюша, революционер тот самый… Что-то есть… Эти домики – будто – угнетённые… Я – скорее – эстетический революционер. Алчность и варварство – приходят в состоя-ние непереносимой (уже) скуки (от безнадёжности их побороть). «Содом и Гоморра». «Вавилон» бу-дет разрушен! И я уж лучше – шаурму… Как «чурка» натуральный!.. Уж лучше!.. Демократичнее…
Что я вижу – это переулок «Последний». И вот – две-три «хрущёвки», уцелевшие в этой возне-войне за землю, женщину, мясо, автомобили, рабов, акции и плантации!
Хорошо!
Хорошо!
Я буду мягким! Спрячу руки в карманы; голову подниму к небу; всплакну – в другой, – как-то, – раз! Улыбнусь! Чурка – так чурка! Прочь с дороги! LANDROVER-ы… LANDСRUISER-ы…
Из этих блочных… выходят хоть похожие на людей люди! Какие-то человеческие ли-ца на них. С какими-то человеческими собачками гуляют. Без этих бойцовских морд. Люди – послед-ние, наверное, наверное… Последние в этом диком квартале, неизвестного стиля. Мороз по коже от их затемнённых стекол. В авто и таунхаусах. Шлагбаумы и охрана, видео. Везде запрещено!.. Пока ещё разрешено – где-то проехать… (на «Жигулях»?) пройти (быстро, не поднимая головы), не огля-дываясь, не интересуясь, собственно, что там – как? кто? Жирдяи в чёрных пинджаках (мышцы вы-пирают/вываливаются из растрескающихся рукавов) – руки в брюки, тоже, – провожают тебя обре-чёнными взглядами: ты – «чурка»! «чурка»! – под снос! Содом и Гоморра! Башня Вавилонская! Моя участь – обслуживать ваши стены: антиквариат и дизайн! Мои профессии!.. О! Боже! Почему я не работаю в районной поликлинике – реставратором обычным!
Отнять у народа ВСЁ! Всё, что у него есть! Культурные ценности!.. Воздух! И землю! Всё! Всё! Здоровье! Пенсии! Право!.. Права!.. Всё! Всё! Духовные сокровища, сосредоточенные!.. Ясно, что «ЯЙЦАМИ ФАБЕРЖЕ» они не ограничатся. Эти фальшаки готовили где-то недалеко… В этих переулочках! Мои коллеги-земляки – «чурки» – реставраторы. Эти… Они хотят всего! Будут вы-скребать и последнее: землю, на которой ты стоишь!.. И воздух, где почище… Там вырастут заборы! Заборы высокие… Ты – «домик» мой: всех сортов – человеческий за то. Беспородный! Бесстильный! Обычные кварталы обычного города: ХIV-ый, XV-ый, XVI-ый, XVII-ый, XVIII-ый, XIX-ый, XX-ый…Москва моя… Всё кончено: «маскхалат» наброшен…  «Идёт строительство: КУЛЬТУРНО-РАЗВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР». «Под “офис”». «ДЕЛОВОЙ ЦЕНТР». Вот всё. Эта власть оказалась много алчнее и злее… Колесом «культурной (своей) (контр) революции» катится волна по стране. Руководитель Федерального агенства – впереди. Шоумен и ведущий! Ничего! так себе! Хоть морда не злющая!.. Это – лица – нынешнего “glamour”-а. Жаба. Виновен! Жаба! Будь ты!.. Жаба… Мнимая твоя интеллигентность! Тупизна!
Руки в карманы! Дождь! По стране! Бедствие: ползучее! невидное! невиданное! бед-ствие…
Эти разрезы!.. Мелькающие… И что-то мелькает – в них! Такое!.. Не из этой ЭРЫ! Может быть, хоть это-то тебя успокоит?.. Эх ты, чурка! Чуркой! был и остаёшься… Тебя тянет жить в эту прошлую жизнь: а ты ведь и реставратор. Ты победишь. Твои ценности – не «яйца “фабер-же”», сделанные (неплохо, так сказать) в соседнем переулке… У – тебя – свои – пока ещё… чурки-ны!.. хоть и!.. 
 

7 | 42      *       9 МАЯ

Поярцков занял очередь.
                – Простите, вы занимали? А я вот отходила. Можно вместо меня сестра моя будет? Вот она!..
– А я вот за девушкой была. За женщиной… Не предупреждали…
– Да, хорошо-хорошо: проходите… конечно! – Поярцков отступил; улыбка; пропус-тил: Конечно, конечно! да-да! проходите пожалуйста. Я помню… Да, занимали, передавали.
Позже только он понял, – как прав! – ведь дело-то – в церкви; на исповедь. Так и вер-телось в… : «Вас не видел, не предупреждал никто». Что-то (что?) удержало его – от этой фразы (ба-нальной, расхожей). Кто. Хорошо, что он не сказал ничего, подобного. Хамство. Вечное. Вошедшее в обиход.
Высокая девушку наклонялась перед ним… так… Со спины… Исповедовалась дол-го… Слева (да и справа) – стояли старушки, одни старушки. Вот и приход весь: «Четыре “пожилу-хи”», – думал Поярцков. Он не сводил с неё глаз. Вернее – с облегающих её… джинсов, голубых. «О-О!!» – восклицал! про себя. Не сводя глаз… Вдруг – «картинка» – замерла! Их старый священник по-вернулся к алтарю, опустил голову на локоть, – заслушался. Остальные просто – ждали, когда (веро-ятно) просто это закончится.
Поярцков повернулся. По опыту, – а он в церкви уже лет шесть (с половиной; при его –  восемнадцати – с половиной), – читали Евангелие. Он догадался. Когда читают Евангелие – оста-навливается исповедь. Это-то он знал. Заметил. «Забавно, – заметил он, – что только отец Вячеслав-то и слушает. Ему-то только это и надо, и – понятно. Он только распознаёт в этой “вязи” старосла-вянской. «А как же другие: он-то уже – шесть лет ходит?» Отец Вячеслав слушал вдумчиво, спокой-но, закрыв глаза. Его уважали, любили. В их городке – небольшом совсем – он, пожалуй, – единст-венный. (С кем можно «говорить». Пожалуй.) Благородный, со взвешенными суждениями, растороп-ный в движениях. Нравился «женщинам». А приход-то – … Вот и… «Для кого Евангелие? звучит… Только для отца Вячеслава это и надо».
Она так и не повернулась – девушка в джинсах голубых. Не часто… Высокая, строй-ная… Он ловил её… хоть лицо… Редко такая молодуха заходит. Церковь в центре. На площади. Ле-нина. Ничего не переименовали: так и стоит. И никто его и не «осквернял» даже: не писал, не писал. Церковь – на площади, центральной. В городе – всего три, церкви. Отец Вячеслав – для интеллиген-ции считается. За ним стояла – его – Эсфирь Израилевна. И её муж – Александр Евгеньевич. По «музлу» (музыкальная литература – предмет в училище). Ссорился. А вот – нельзя – перед причасти-ем надо мириться, какая бы она не была… Приход один… Батюшка… Один! Значит, все они – бра-тья-сёстры выходило… Если бы – Москва!.. – можно было бы спрятаться – в другом духовнике. А так, в их – Посаде – нет! нет!
Она повернулась! Миловидная, не злая, простой, не алчный взгляд, – с такой можно бы!.. А где ещё и встре..? где ещё и позна..? А здесь можно – через приход, отца… Это какой-то уро-вень доверия, общности.
Пробрало его сегодня впервые… так! Как электрикой! Как!.. будто Сам, Господь, – там, из алтаря… Реальность – причастия: Крови и Плоти! Христовой… Да и служил – «второй свя-щенник». Отец Павел (Васильчиков). Зануда и тупица – редкая – до того, что слушать можно, как пытку только: любой троечник начальной школы их городка изъяснялся яснее. Что понимали слы-шащие? А они и ждали просто. А он долго всё это делал, бесконечно прямо-таки. Пытал будто… Или искренне..?
«Страх Господень». Так говорят, а вот испытал – впервые… Это – Господь, Сам, – на-полняет кровь его, плоть его Своей: Плотью!.. Кровью!.. Причастие через!.. Почувствовал эту – са-кральность. Самая страшная тайна. Что бы ни было, как бы ни было; кто бы ни служил, как бы ни служил – Эта Тайна!.. Велика Есть!..
Он очень хорошо чувствовал присутствие Его. Этот озноб по телу  и. Этот ток – не-земной, происхождения не здешнего, – он очень хорошо это знал, чувствовал, понимал: Бог отвеча-ет… При любом искреннем обращении: без слов, без поднятии глаз даже, без… без… без… При ма-лейшем касании внутреннем…Бог отвечает. Плоть и Кровь – через минуты  та, что взбираться будет по его сосудам, жилам… наполнит организм – Жизнью Живой! – от сердца!.. от сердца!.. Взбираю-щаяся по самым отдалённым и самым ослабленным артериям!.. Жизнь!.. Жизнь Живая!.. И Плоть!.. Плоть! Что наполнит плоть, тело его, помертвелое… Тканью Свободы и Любви! Любви Настоящей!..
Поярцков заметил её лицо. Оно было открытым, открытым, беззащитным, простым, как говорят. Он оглядывал всех, кто причащался… Да и тут!.. используя!.. Ведь – лицом!.. Лицом!.. И! – самое сокровенное виделось!.. На лице!.. Сияние вот это – ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ!.. ПРЕОБРА-ЖЕНСКОЕ!.. ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ!.. Он любил… (Да не он один…) заглядывать… следить… Ли-ца!.. После!.. Причастия!.. И – человек – как-то был «тут весь» – в том, в этом – как отходил он!.. Будто и не!.. А! – будто: в вечность САМУ! Будто! Страшно! Страшно! И сладко!.. Блаженно!.. как-то!.. Блаженство! Это-то – и на лицах. Неземное; неземного происхождения; божественное. Лицо ведь не спрячешь тут. И глаза закроешь – не взлетишь ведь, всё равно! Перед всеми – всё равно! всё равно! всё равно! Беззащитна женщина, в первую очередь. Ей многократно труднее... скрыть бла-женство это!.. «Это как при!..» – думал… «Как при…» – думал! «И, действительно, – блаженство! блаженство! – ВЫСШЕЕ! ВЫСШЕЕ! ВЫСШЕЕ! – как при… как при… как при…» – Поярцков! По-ярцков! Он! – думал. Не… ошибался, думаю, хотя ему и – за восемнадцать только. Да, какое это име-ет…
Они не… пересеклись… даже… взглядами даже… «Всё равно! Всё равно! Она!.. Бу-дет здесь ещё! ещё! Наверное! Наверное! На!..» – ему так хотелось!.. хотелось!..
За ограждение его не пустили: «Колонна идёт!.. Пока колонна не пройдёт, не…», – мент. «Мент», – поднималось с груди. По площади шли – его, кажется, Училище? Неся что-то разма-лёванно-красное!.. Что-то жутко безвкусное. Что-то чёрно-страшное… К его дому его не пустили: «чтобы он не подмешался к колонне». Ненависть! Ненави!.. «До двенадцати – ни машины… ни – “домой”», – мент, капитан, что жил, кажется, рядом, в соседнем подъезде с ним, что-ли? «Капитан?» – спросил, – не узнаёшь? Я – Серафим Ильиничны сын, Поярцков, Поярцков Коля, восемнадцати… рядом! не?.. не?..» «Ну, что непонятного?.. я сказал?.. Колонна – видишь? Потом – ты».         
 «А, будь они все! И эти!.. И это!.. И эта!.. Да! что это за победа: тридцать миллио-нов… двадцать «гражданских»… сорок – «в лагерях». Да и – немцы – девять – тоже люди! Тоже, хоть и немцы. Враги. Так сказать. Считалось. Ещё – «западный фронт», тамошние «гражданские»… Сколько?.. Сколько?» – на ум и не шло.
«День скорби. День поминовения усопших. День памяти и молитв. Благодарности. Павшим. Всем погибшим. Защищавшим и защитившим. Усопшим. Насильственно угнанным. В раб-ство. В плен. В неволю: войны или тяжких смертельных работ. Всем – память. Стрелявшим и не. Убийцам в неволе и их жертвам поневоле. Выжившим и не. Воевавшим со всех сторон. Нападавшим и защищавшим. Детям и взрослым. Гражданским и военным. Разведчикам и контрразведчикам. Тем, кто наступал и тем, кто отступал. Память. Наша. И – венки. И – цветы. Солдатам и генералам. Адми-ралам и сержантам. Старшинам и рядовым. Памятник – нашей живой веры. Веры в воскресение. И прощение. День величайшей трагедии человечества. День величайшей скорби. По убитым и убивав-шим. День отмщения: выжившим и не. За кровь! Кровь! Нет, это не победа! Победа, – когда все жи-вы!» – думалось…

+  9 мая 2007  +


8 | 42      *        МЕТРО. МЕТРО. ВЕСНА. ВЕСНА

Он шёл по вагонам. Лица светились. Что это было? Весна!.. Что это было? Весна!.. Он шёл по вагонам. Бросив свой автомобиль. Марки жигули. Что это было? Весна!.. Весна!.. Весна!.. Они светились. Лица девчонок. Он прошёл весь поезд. До последней двери. Пытаясь заглянуть в ли-ца. Что это? Весна. Весна. Весна. «Они раньше такими не были – в наши-то годы-то, помнишь? Ар-каш?» – спрашивал его его лучший друг Димка; Димка Ныров – «Нырик», лучший друг его. С детст-ва, юности. «Они раньше такими не были, девчонки-то, наши-то… Помнишь?..» – спрашивал его его лучший друг – Андрюха, Андрюха Савельев; «Савёлка».
«О! эти глаза! да разрезы! Эти!.. В них!.. В разрезах!..»
Вагон кончился…
«Почему он любит метро – в метро можно – “на законных основаниях” – разглядывать их, сидящих, стоящих. Им некуда деться!.. От него, Аркашки; Аркашки Воробьёва. Да не то, чтобы он чувствовал какие-то особенности своего организма, – малоприличные, – а то, что они действи-тельно становились – обворожительными, привлекательными, манящими. Девчонки, девчонки во-круг. И что это они всё это не замечали? Эти?.. Вокруг… Мужчины?.. Или?.. Как их… Там… А они ведь старались… девчонки – это праздник. Праздник. Каждая из них – … Праздник! Живой! И!.. Взгляни только!.. Вз!..»
И он на “законных основаниях” водит по ним взглядами алчущими своими. Да нет, не похотливыми. А. Просто – любящими, любящими этот мир, эту жизнь. Любящими. А девчонки?.. Девчонки?.. Они – «лучшее, что сделал Господь, для него, него – Аркаши», – думал.
Конечно… Конечно… Они реагировали на него не адекватно. Многие отворачива-лись. Взглядами, вообще… Отворачивались. Он пустился в обратный путь… – по вагону, по вагонам. «Имеет право. Что ж», – думал. «И что ж, весна не пришла, не зашла сюда, в вагон, в метро, в цветы эти… подземки этой..?» – думал… «Жигули тут не нужны, – вредны очень. Я погляжу и так».   
 «Жду тебя, миленький!» «Чувствовала и она», – жена его, Оля, Оля Малофеева; при-слала SMS. Готовила ужин. Ужин всегда бывал у неё вкусный – он заметил… «А почему? – он заме-тил. – Она готовить любит. Если женщина – сама – есть любит, покушать любит, она и готовить лю-бит. И ждёт. Его. Его – “Аркашку”, “Аркашу”».    
А ещё. Эскалатор. Он любил его. За что? А за что? За то, что он (эскалатор), вёз его, Аркашку, вверх! Вверх! а они, они спускались вниз, как на просмотре, – девчонки… И можно было!.. Было можно!.. «Как в кино…» проезжали они! Дев!.. Чо!.. «Чокнутся можно от них, девчонок! Чокнутся! – думал. – Такие красивые!..  Такие красивые!.. Ну, такие красивые!.. Ну! про-сто…»
«Ну хоть бы стихи писал хоть какие… или – фото – умел бы. Хоть рисовать как-то бы… А то ведь не… Ничего! Ничего! Ну просто – ничего! ничего! Откуда он такой? Ведь мать-то – музыкант, и, говорят, – неплохой. А он, Аркашка, Аркаша, – никто! Ник… Ну хоть!.. что-то бы!.. “Художественное”».
Жена открыла сразу. Ждала его, его – Аркашу, Аркашку, «Аркадия Сергеевича», как она про него шутила часто, часто очень. «Кушать-то будешь?» Было уже половина двенадцатого, но-чи. И – вот: «Буду. Я шашлык ел – вкусный». «Это шаурма как, я знаю…» «Нет, на палочке, новый, ты не знаешь, – у Новокузнецкой только!.. только открыли!.. Вкусно!.. Здорово! Накладывай!-давай!..» «Я уже разложила постель; укладываюсь; идёшь? я уже ложусь… поздно… Ждала тебя, ми-ленький, ну?» И она закрыла за собой дверь ванны. Запела… Пела она хорошо. Всё-таки, – хоровая школа «ЗАЙЧИКИ»; потом ВУЗ – педагогический – какой-никакой, с “пением”. 
«Иду», – ответил. Он вспоминал тех, кого видел сегодня, вчера, всегда… И – пред-ставлял!.. Да!.. Их!.. – да! Тех! кого!.. Кого!.. и!..
Включил телевизор. Он всегда напихивал всё в рот (именно напихивал, напихивал, как говорила ему жена его) под телик. А без звуков он не мог – жевать. Кушать. Принимать пищу. Да и потом, когда она была в ванне, он опять щёлкал, щёлкал, надеясь кого-то увидеть, встретить – глазами (даже звук выключал – поздно! «что вы?!» – говорили. И по батарее стучали. «Что? громко?»; и он убавлял…). Его интересовала красота; как таковая, простого менеджера, простого магазина. Садового инвентаря. И там тоже… тоже были девчонки! девчонки! Которые нравились. И на которые можно было смотреть! И смотреть. Ох! Охать. И охать! Охать. И охать! И опять – охать! Охать. И охать! Охать. И охать!
«Ну, я жду! Давай, не затягивай, миленький; я жду». Выскочила она из ванны. «Мне рано вставать; на работу». «Ну, жду! Давай! Давай – ты тоже устал, миленький! Миленький, как люб-лю, выключай давай. Ну? Иди давай!..» – в повелительном наклонении звучало.
Он переключал… переключал… знаете, как делают сейчас?.. «Дураки одни, – подумал он о передаче “голые и смешные”, – и никакой сексуальности!.. сексуальности…»
«Сейчас! Сейчас! Иду! – переключил на первую… вторую… выключил: – Дураки. Сейчас иду!..» «Ну, ты где, Аркаш, а то я – засыпаю уже…»
Да! Весна. Весна была!

май, ночь 14-е, утро (раннее) 15-го 2007-го года
   

9 | 42     *        РЕСТАВРАТОР ИЛИ ХУДОЖНИК, ХУДОЖНИК ИЛИ РЕСТАВРАТОР

«Хорошо, что он не реставратор», – внезапно обнаружив перед собой работу, – свою. Исаак Ильич так, настолько привык халтурить. Что и радости особой не испытал. Что? А вот, поди ж, ты: попробуй – всё по автору, не залезая на автора, него самого! Да и в смесях только по нему – в классических сочетаниях: охры, сиены, умбры. «Без белил», «без белил» всё, как увещевал то колле-га, то педагог (сначала). «Как обрыдло это всё чужое, знал бы кто. А?» Он и не испытал радости от-того, что они задавили! задавили! задавили! его самого Ильича Исаака – все эти, реставрируемые им: «Коры и Писарры, Ван-Дейкины и Судейкины, Фрагонары и Боннары, Джотты и Белотты, Маш-ковы и “Лужковы”». Он не испытал радости…
«Да сколько их!.. Красивых – таких – разных таких! Святых – Рембрандтов и Рем-брандтов. А, может, – и – без “д”-буквы вовсе… Да как он пишется? – в конце-то концов!?. Не разо-браться ему… Хоть бы, человечество это всемирнолюбивое договорилось наконец: как это пишется… наконец… всё на свете… “ЭТИКЕТАЖ” этот весь...»
Рука шла механически. Любовь не прощает никогда. Этого он и не знал. Любовь, по существу, – битва! Битва – за себя. Станешь ли ты тем, кем ты должен был стать в этой жизни. Лю-бовь! Любовь! Кисть его вживалась… понемногу… Кисть! Кисть! – была чужой ему. Стала… – чу-жой ему!  «Эти все мне Тышлеры и Уистлеры, Малевич и Конашевич, Крачковские и Айвазовские, Шишкины да Мышкины!..»
Не получалось!.. Он видел! Шестьдесят – возраст! – «два уже… – шестьдесят два уже…» – продолжал он в себе!.. Внутри… себе… вполне себе… так себе…
«Вот: Оля/Оля, Яна/Яна, Варя/Варя», – вертелось. А что ещё может вертеться в голо-вах реставраторов. “Художник”? “Художник-реставратор”? “Реставратор”? “Живописец-реставратор”? “Реставратор живописи”? «Да сколько ещё они будут доканывать его? Чинуши, типа Колупаевой или Поповой? Алиференко или Матвиенко (Или Мотвиенко?)?»
Он портил работу. Видел. Это, но, и, – многое другое… Свет за окном, и… и… и… его – шестьдесят два! (“с копейками уже”) – нет, нет, не дадут ему ЖИТЬ! ЖИТЬ! спокойно! спо-койно! – И – он – портил!.. портил!..
Понял, – «нет! нет! любовь! – не прощает!.. не прощает любовь! не прощает! лю-бовь!..» Он испортил! Испортил: не туда легли и зелёные, и – голубые. Руки не слушались. Редко! «Редко рисовал! Теперь уже – “под гору”…» Бросил-отложил… : «Ну и что! Ну и?.. Что?» «Всё рав-но, “надо”… “буду”…»

ночь/утро: 16-ое, 17-ое. май. 2007            


10 | 42     *      СЧАСТЬЕ

Ольга Сергеевна ворчала: «“Вот в наше время”… Всегда так говорят про старух», – вертелось уже в голове… очнувшись будто!.. взглянула она на себя со стороны.
– Ты слышишь, Жень, – он её схватил прямо… за… ну?.. за…
– Ты знаешь, который… сейчас?.. Пол-… -две…
– Да. Я с вернисажа. Алёшка пригласил. Зоин. Вырос – … Там Пал Палыч был. Уже сидел просто. Стоять не может: семьдесят четыре… Помнишь?.. Председатель фондо-закупочной.
– Ты с мобильного.
– А, как он называется? “мобильный”… “мобильник”, да? Наверное… Холодно уж!
– Ты откуда, откуда ты? Откуда звонишь? Отку…
– С мобильника… говорю.
–  Ты сумасшедшая! Иди спать; тебе уже сколько – пятнадцать? восемнадцать? Иди…
– Я и иду… Представляешь, они Ахматову не знают: ублюдки, поколение next, “наве-ки выбравшие ПЕПСИ”. Иду к Новокузнецкой: всё загажено! заплёвано! – целуются!.. везде… Это счастье такое, Жень? Спишь? что ли.
– Не сплю… не сплю. Говори.
– Они Тарковского не читали. Они не ходят в театр, на выставки, музеи, не смотрят… Где Консерватория – не знают даже… Представляешь!
– Ну, что ты хочешь, Оль?.. А у тебя, Оль, прости… Ты сама платишь? Ну, за теле-фон? Этот… Тариф-то какой? МЕГАФОН у тебя? БИЛАЙН?
– Не знаю, правда, Виктор платит, правда.
– Вот ты и… Не знаешь сколько это стоит.
– Пригляделась сейчас, а в клумбе – галька пополам с окурками. Пьяные? Мёртвые? Не знаю – не понимаю… Лежат – валяются!? – Не… Раньше-то – вызвали бы милицию. Сейчас – …   
– Ладно… не…
– Жмутся, Жень, они серьёзно все, понимаешь, жмутся: так! по-настоящему, всерьёз. Целуются. На эскалаторе, едя… (да и, – едя). У колонн прямо… За… Он её… И… она его. Прямо… туда… и… прямо: лезет! лезет! ле… И в вагоне, Жень, – рядом сидим: ничего! ничего! ничего не смущает! ни… че… Я про них не говорю – парней – всегда такими были они… и – в наше… А эти-то: одной курит, бутылка (за горлышко) в другой, сама – лезет!.. лезет! коленом своим наглым! – прямо – прямо – ту… да… да! вот! Жень, ты-то ведь не так… “Мы”, как говорится, не такими… Нет, разве, Же..?
– Так. Спи. С…
– Нет ну… ты? Жень, представляешь, идёшь, а они… и не… стес… спука… садятся пря… на… она на него и… потом… И не стесняются тоже… прямо так, там; испорожн… испра… жн… яю… тся… ть… сссяяя. Пр..?
– Тебе, что? Надо что? Больно ты была праведная, что?
– Это что, весна такая, я тебя спрашиваю? Это что, свобода такая? Это что, любовь та-кая? Я себя спрашиваю… Об этом мечтали? Ждали? Боролись… Вот он её жмёт!.. и всё! точка. Сы-тые, с другой стороны. “Модильяни” выставка, с другой стороны. Ночью – цветы, рестораны, пробки, с другой стороны…  Улыбаются?! С другой стороны. Нет, я себя…
– С другой стороны: ты на своего-то, Витьку, посмотри – много он у тебя по теат-рам… я гляжу… и живут они с Иришой… давно?.. Расписались? Вот. – А весь мир объездил к два-дцати пяти уже. Простой какой-то… Ну не буду… Что хочешь, что б, как у нас… у тебя..? у Тани..? Ты же помнишь? Не помнишь? – Так я скажу тебе, слушай: это любовь! молодость! да! это свобода! Они ничего не хотят, понимаешь: одеться, обуться, смеяться, пить, наслаждаться, – всё – быть краси-выми – всё! Пойми! Пойми! Поняла? да? Другие… пойми. Пой… Иди…
В прозрачной (полу-) остановке, стеклянной загородке, кто-то шевелился ритмично. Она уже различила плавность движений. Их было четверо. Двигались. С… С наслаждением некото-рым. Фонарь невдалеке выхватил… её и его руки…Они гладили руки друг друга… Потом она начала медленно спускаться… спускать…
Не было другого прохода. Как перед… Ольга Сергеевна шла: «Неужели..?» Ей пока-залось что-то знакомое в очерке линий вьющихся в тёплом ветре светло-русых волос. Молодой, но созревший стан. Линии голубых, с заплатами, джинсов. «О?» Она задела её, почти. Хотелось, навер-ное. Вот и задела. Улыбающееся интеллигентное лицо, приветливое, будто ничего… Это была её ученица… Одна из лучших, приветливая, интеллигентная… «Приятная…»
– Здравствуй, Марина, – улыбнулась в ответ. 
– Здравствуйте, Ольга Сергевна, – улыбнулась в ответ Марина. 
 Ольга Сергеевна улыбнулась. Не в ответ теперь – просто… так. Тихий вечер… луна вышла. Она обернулась: вторая девчонка – её ученица тоже… «Надя, кажется?» Надя («кажется?») улыбалась… через тьму, обволакивающую этот, этот божественный майский дух! и тишину – про-глядывала улыбка, её сопровождающая, провожающая… Мальчиков она не знала, хотя… вряд ли, они были тут совсем сторонними…
Ей показалось воздушнее как-то вокруг. Как-то легче, да! да! Зажимали – да! Громили правозащитников, да! Сажали “за так”, да! “Союз журналистов”… газеты все… про ТВ и... «А им-то что, молодым? Они хотят – быть и любить и хотеть. Хотят хотеть и быть. И быть любимыми. И об-нимать любимых. И жать! жать! (да! да! да!) – любимых, своих! Быть! На этой земле – весна прихо-дит: с Путиным и без Ельцина – всё равно ей: она весна – у неё свои права – вечные! вечные! веч-ные!»
Любовью! Любовью! дышало всё вокруг! «Да эти буты… и пласти… ко… Да, – это свобода такая! И – цветы! цветы! – ночью! ночью! и пиво любое… всё открыто… летящие Мерседе-сы и BMV… “Рено” и “Тойоты”. (Хоть чуть-чуть она в этом разобралась: «Сын, всё-таки… помог… Он работает в… на… Не помню?.. На…») Это свобода такая», – разобралась… «Это любовь такая! Это весна, – да! Это – весна! да! да! Это – новое поколение – NEXT. И оно тоже будет… Путин или не Путин – Ельцин или не Ельцин. NEXT – значит следующие… Да такие же!.. Лучше даже!.. Вот эта Марина… например: такая послушная, исполнительная, добрая, вежливая, и улыбается всегда… Хо-тя, перед институтом она… они… нет, себе такого..? нет, не позво… ля… Хотя? Может быть?»
Они хотят любить, они хотят быть, они хотят хотеть. Они не могут – не быть, не хо-теть, не жить. А любовь – это то, что она только что (и в таких количествах) наблюдала. Дошло нако-нец?
«Это-то и есть! Это-то и есть! Это-то и есть! – любовь! весна! молодость! любовь! весна! молодость! любовь! весна! молодость! – воздух этой тишины! Ведь первый вечер такой… за-фиксировано… “рекорд температуры” `для мая`. Приятно как…» И она завернула за угол… Уже было видно окно: сын не спал… Они (с Иришой) ждали её… Весна! Весна! Весна! улыбка так и оста-лась на лице, на губах, когда она уже, с некоторой задержкой, – не опускала шторы: «Жалко: весна!.. луна!..», – ложась… засыпая… Улыбка: «Весна!.. Луна!.. Лю…»
Не спалось что-то. Плохо. Весна. Луна. Молодость. Любовь. Плохо спится и дома на-ходиться в такие дни, месяцы, годы. «А, что с ними сделаешь, с годами-то: это весна! молодость! лю-бовь! эта вечная весна! вечная молодость! вечная любовь! Молодость! Любовь! Весна! Весна! Моло-дость! Любовь! Любовь! Молодость! Весна! Весна! Молодость! Любовь!» – засыпала… так и…          
 
17-ое мая, 2007-го года. ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА
 

11 | 42     *      СВОЁ. ТОЧКА. РАССКАЗ

Пал Палч. Яблоков-земской. Ждал. Надо было выходить. Позвонить. Жене. Люде. По… Он набрал… «Слушаю тебя, солнышко моё, выходишь? хлеб не забудь, “бородинский”, не за-будь! Слышишь! Жду тебя, родненький! Через сколько?.. Ну я примерно, не сердись, хороший ка-кой… К ужину… Будешь?.. Ну-ну… Не…»
«Да сколько же можно. Он! Сам! А всё – этим – “корректором” – (чужих душ что ли?) непонятного чужого. Как обрыдло!.. обрыдло!.. Как уборка!.. За всеми ними! Особенное это всё ви-ляние: “религиозно-философских ” миниатюр. “Драч-драч…” эдакий. Да, сколько же?.. мо… ж… Это всё! Шестьдесят два. Ведь пенсия – мечта! – близкая такая! Ведь, помнится, ещё в шестнадцать – хо-тел-мечтал… “выйти”, как замуж почти… Усесться чтобы… За рассказы свои… За рассказики свои странные-странные!(?)»
– Нет, надо! Останьтесь! Я прошу Вас! Нужно!.. Ну, конечно же, Ангелина Завеновна не справилась… Не могла. И не смогла!.. Вы только, со своим опытом… вы только… Прошу, Па-вел… Павлович, Вас. Ну “горим” же, не чувствуете.
– Ну как же, Софья Великановна, я же вам говорил, у меня… там… приехали к… нам… Мы… я… обещал уже.
– Вы знаете, номер летит-то весь! Без тебя, без Вас, то есть…
– Ну что я могу?.. Уважаемая… Софья Великановна… мы же говорили с вами… не-однократно и…
– Я всё понимаю, Паша! Ну пойми ты! – горим! горим!
– Я понимаю всё; ну, что сделать могу-то… я, понимаете, Софья Великановна, обе-щал… и сыну, тоже… Ну?
Трава! Трава! Ему виделась она уже: трава! трава! все уж выехали! Нет никого! “На дачи… ” “Рыванули ” как! Пух один! от этих серебристых танкоподобных ягуаров и агрегатов, ло-мающих жизнь его, Паши! Паши… своими визгами тормозов и харканьем моднючих глушаков. Что ж?
– Пал Палч, Паша. – Я прошу тебя!.. Ну! “выйди” ты… завтра. Ну! я прошу тебя. Ну? Горим. Ведь. Н… А?
– Выйду.
Он отключил… Шёл какое-то время молча. (Сам с собой.)
«…..» (мат!). Так начал разговор с собой.  Упал на колени… Оба! Сразу! Слёзы! «А, что ещё? Жалко! Как легко!.. Кто, она (?!), эта – Софья (“Андрееевна” прямо [“Толстая”]) печатать его будет. “После смерти”, как говорят… Прямо – понимает хоть что-то? Эта – ..... (мат) старая… Кто из них, этих, редакторов, так называемых, вступится за его рассказы, за него, как за писателя. Вот он служил всю жизнь – их “номерам” (“номеркам” грёбанным), и – что? Не пора ли?...»
В темноте летнего позднего вечера блестели глаза! глаза! «“Влюблённых” ли? Это этих-то, кто… Это этих то!.. Кто так… А он-то Оле все эти семь лет и сказать-то толком ничего не мог, не смог. Оле. Существу дорогому. Самому дорогому. (Причём тут жена?) Так вот она свобода. Пенсия. Так выглядит “воля”». Он включил… Поднялся с эскалатора… «Может SMS-ка какая?»
– Так ты придёшь, Паш? Выйдешь? – раздался звонок…
– Ну я же уже… Конечно! Если надо!.. Так надо, – ответил. – А когда я отказывал? “Безотказный”, – смеётся. – “На меня можно положиться” – так ведь вы говорите всегда, так ведь? Софья Великановна?.. Так?
И он выключил: «..... (мат!), опять», – опять отключил телефон. И… не включал боль-ше…
«Да и, что? можно-то… И вот она – свобода: пенсия… Сколько можно “писать” за других. А про этих, в институте… я и, вообще, не говорю: ..... (мат), …. (мат) (это студенты… так их!..). Это ещё то… Ещё те…» 
Он хотел… Он мог бы! Он обязан был бы… Писать. “Для себя”. Он. Это главное. Его мысли. Его радость. Его слова. Его любовь… Его мир… Планета… Наполнить мир – своим миром. Такова была задача. Он не сделал. Он не выполнил. Того, что должен был, что мог, к чему призван был и что хотел, к конце концов… В конце концов…
Он включил телефон: «Я не смогу, я – договорился уже. Простите меня. Меня не бу-дет завтра. Я предупреждал. Извини… те… До свиданья, Софья… Великановна… Соня… Я – на “пенсию”».
«SMS – “дорога жизни” моя. “Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я не могу без тебя. Мне плохо. Когда нет тебя. В жизни моей”, – отправил. Ответа не последовало. “Доброе утро”, – загото-вил он назавтра… “Доброе утро!” – заготовил он на послезавтра. “Что молчишь?.. Молчун…” “За-ткнись”, – пришёл ответ… На латинице. Одни точки!.. В его телефоне. Он не читал. Она была моло-же. И красивее… Он не имел никаких прав. Не имел… Нет имел! Имел. “Право любви”. Так сказал ему его друг однажды. Он (друг) был влюблён, ушёл от жены. Ждал…“чего-то”… Благосклонности, наверное, от возлюбленной… Право любви. Любовь не может молчать. Любовь должна говорить. Любовь должна себя выражать. Это не любовь иначе… Иначе. “Одни-то точки вместо чудных слов твоих, Оля. Сжалься… Молюсь о тебе… и близких тебе… Прощаюсь до завтра. С болью, как всегда, расстаюсь, Оля”. “Да пошёл ты! Затыкай! давай!” – уже на кириллице.
Как током. Какая-то дрожь, нервная, пошла. По спине. По… Он почувствовал себя – униженным. Разбитым. Сломанным. Никем. Это – враз. А, что будет дальше? Он выключил… Сел. На траву. Вместе со всеми. Слёзы. Слёзы. «За что? За что она меня так? Я же люблю! Ничего плохо-го! Не написал. Только то, что люблю. Ей. И она… Так унизила! Меня. За..?»
– Ты что-то застрял, кротик, мой драгоценный? Где ты, “манго-манго” моё… – звони-ла жена.
– Я сейчас. Я уже. Я иду. Хлеб ищу (как ты просила) “бородинский”.
– “Манго-манго”, не затягивай, слышишь? Жду тебя…
– Уже я, и, иду, у метро… Выхожу. Да, скоро… буду! Готовь, конечно, можешь греть.
– Так ты голодный? Бедный “манго-манго” мой! Купи себе хоть шаурмы этой. Хоть чего-нибудь.
– Да. Конечно. Нет. Я не… нет. Не голодный, нет. Иду!
– Жду, кротик, поторопись; хлеба не бери – если не свежий.
– Иду! Буду.
Чёрно-синее небо плакать перестало. Он нужен. Ещё. Кому-то. Вот этим вот. Кто зво-нил. Набирал “его”: цифры номера…
– Я буду! буду! буду! завтра… Обязательно! Мне удалось договориться, знаете, я по-звонил… Мне пошли навстречу! Я могу! Прийти, если нужен. Конечно.
Он знал: и Ангелина Завеновна справилась бы… Только – неохота… ей. Лень – при-родная, восточная. Роскошная женщина. Чарующая. С улыбкой – как лукумом шакар…
– Я знаю, Софья… Сонь, она справится…
– Да пойми ты, как с ней? Ты что, не знаешь: поди попроси! “Трудности одни”. У неё вечно: родня ереванская… грусть эта вечная армянская… тусня питерская… компания друзей… де-тей друзей… друзей детей… детей детей  и друзей друзей! Пойми, трудно мне. Одна я. Паш… Пой-ми… ты, Па…
– Ну как обычно… Я сделаю всё. Не волнуйтесь.
Он всё-таки сел: хоть минут несколько-то у него есть? В этой жизни… Закурил… Он не курил. Вообще. А вообще-то: она сломала его, Оля. Он смотрел на смеющиеся, лапающие друг друга пары. Что тут происходит к вечеру в этих вот кустах. О, Боже! Зачем так задерживаться “с ра-боты”. Больше не будет… Выплюнул сигарету. Ту, что подобрал дымящуюся… с асфальта. И затя-нулся. Бомж. Живой и настоящий. Это он. Почему. Потому, что… Потому… что…
Он не договорил. “Умная молитва”… Придумали умники. Ту, что без слов. Та, что слезами… слезами…   
   
22-ое и 23-ье мая 2007-го года


12 | 42    *       ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА. Я

Нет, всё! Не буду. Я! От первого лица. Всё. Хорошо, что все они думают, что он про-заик. Нет. Нет – он – это он. Лёха. Лёха, Колпак, Колпачок, Колпачков. Известный журналист, писа-тель, романист; ну, что ещё? Хватит! Наглотались. Романов этих. Он хочет сам… сам. Ну их! Всех этих – образов-образов. Не хочу никаких. Не хочу никаких. Чужих. Мои. Слова-образы. Образы-слова. Мои. Всё – моё: пространство… мир…
 – Лёха? Куда путь держишь? Летишь, дружище? Сам-то как? Хвост торчком – писто-летом?
– Бегу. Лечу. Антон. Да. Сам-то как? Антон, видел кого? Из наших, ну..?
– Лети ну… Помолодевший… Давай! Будь, дорогой.
Он шёл несколько убыстряя шаги. Какое-то время. Совершенно бесцельно. Одна де-вушка как-то сказала ему (он любил её, позже; – и сейчас любит): «Я всё понимаю: горе какое у чело-века – но зачем так быстро бежать».
Я. пора сказать себе. Пора. Хватит мне этих …… (ругательство, приличное…), …….. (ругательство, приличное…). Эссе. От себя. Я не хочу больше писать от: Сергея Яковлевича, Васи-лия Афанасьевича, Варвары Викторовны и Ангелины Петровны. Родиона, Артёма, Сема, Пола, Дже-шуа, Роберта, Махалии, Боба, Лайзы, Кейта. Я – Колпачков, Алексей. Я – хочу, чтобы мир узнал, что делаю я. Что мыслю я. Что, чего хочу я. Я – Алексей Колпачков. Право же – решительно.
«Я». Так нажал он. Это был рассказ. Это был рассказ. От его лица. Первого. Впервые. Он удалил название. Неужели он не может писать от себя?
– Да? Алё? Слушаю.
(Определился Анин номер.)
– Слушай, Алёш, – можешь говорить, – я тут в Крите, звоню, – ты не знаешь, как зва-ли героиню у Раскольникова, – ты же всё знаешь.
– Соня, что ли?
– Да.
– Мармеладова? что ли…
– Умница! Спасибо. Хорошо учился всё ж. Мы тут кроссворд нашли. На русском. Га-даем вот – коротаем  “долгие зимние вечера” в Николаусе, знаешь?
– Бывал: здорово, наверное… Ты с мобильного? Спасибо что звонишь. Целую, Ань. Держись, не заплывай далеко. Греки коварные. Не верь им: обманут. Верь мне. Хотя, я тоже – грек. Только – древний.
– Ну как ты там. Мобила – великая штука: вот так услышать твой голос… Тех, кого… Ну как ты там. Я спросила тебя, кажется. Уже. Или я совсем тут на пляже уже… (Смеётся.)
– Береги себя: ходи осторожно: сумка впереди… хотя это не Неаполь, но… всё ж. Це-лую. Ещё. (Улыбнулся.)      
  Так. Что-то перепуталось. У меня. От кого я?.. Пишу ли?.. Или – что? Так. Я – это я. А не кто-то ещё – другой, наносной. Я – Лёха. Алексей – Колпачков. И я что-то мыслю. (Даже, если – ничего – так и пусть. Пусть. Пусть. Так и будет. Всё равно: своё за то…)
«Он шёл…» – набрал он… «Что это я..?» – подумал… удалил. «Я. Рассказ. Точка.» – название… вдохнул, выдохнул. Главное сделал. Начало. Это было. Значит пойдёт уже. Выключил. Свой acer Aspire 5030.
– Мам, как ты. Как делишки.
(Уселся в широкое кресло. Он всегда звонил матери: был хорошим сыном… Не упус-кал возможности… Пусть и – формально… Услышать голос родителей. Как пауза была – так и на-жимал: кнопка номер “1” – автонабор.)
– Папулька как. Молчит. Чувствует себя как. Ну, пока-пока… Перезвонимся. Целую. Вы у меня лучшие родители. Держитесь. Я? да пишу… себе. Что? Да рассказ. О чём? Да о себе, ко-нечно… О чём же ещё? О ком же ещё. Ну! До…
Перелёг на широкую кровать. Двуспальную. Для кого это? Может… быть… Билось сердце: «Надо успокоится… Надо успокоится… Надо успокоится…» Он полез… себе… Помнил… Всех… Когда плохо – бери в дорогу (“дорогу дальнюю”) всех, всех, кого любишь. Всех, кого не забыл. И – не говори: любил... – любишь!.. любишь!.. любишь !.. любишь!.. Поплыли любимые лица… После этого он всегда засыпал. Господь – дал значит дал это. И это – единственный способ отойти. После сна (короткого, дневного) – он вставал; работал. Работал. Голова свежая. «Единственный отдых, ко-торый я знаю – сон», – говорил Бетховен. Это он у Рамена Роллана вычитал. В эссе о. Бетховене, ка-жется. Если не ошибается. Сколько назад это было. А?
– Что-то голос у тебя сонный, усталый. Ты, что, сына? Обидел кто? Кто? Знаешь, имей дело только с порядочными людьми. Вот – мой тебе наказ.
– Конечно, пап. Нет, не сплю… Встаю… Спасибо, что… держись! Болит? Что-то… Я встаю… Встаю! Да нет, – всё нормально… Отлично, как всегда. Держись. У нас с Олегом всё хоро-шо. Вот – вчера две пятёрки получил. По информатике и русской литературе. При таком-то папе… Ха! Немудрено! Ведь он – с детства – пишет… говорит… на языке… русском… качественном… хо-рошем… Ну а маму… Мы маму подберём ему… Что ж делать? Если… Всё, пап. Пока. Он – проснул-ся. Сейчас за уроки сядем. И я… то же. И – целую, целую, целую.
«Алексей Колпачков», – продолжил… он в третьем лице… «Да, что ж это я? Совсем, что ли? Уже, что ли?»
Я. Так нелегко – даётся это слово. Так нелегко. От первого лица. Есть ли оно у тебя, писатель? Достойно ли того, открывать чтобы? Или, может, лучше – повремени пока… с “лицом-то” этим…

День Рождения Моего Кумира – Боба Дилана! 24-ое мая 2007-го года.      
    

                13 | 42    *       ПРИТЧА О АНДРАТВАРДАХ ГОРДЫХ, ЦАРЯХ КУШАНВЫ НЕПРИ-СТУПНОЙ, СВОБОДНОЙ

                Андратвард потянул нежно так… меч, как… своё… сердце любимой – за… лезвие самое. Как… нежно прямо… Те, кто стояли на холме – да! – они выбрали верную позицию: драться с солнцем в глаза – невозможно, нет! невозможно. Они – нападали. Высота была за ними. Ну и что. Они всё просчитали. Их сколько было, Андратвард не видел, не мог: только силуэты пик… Сколько за ложбиной? А там была (ведь) – да! – ложбина. Наконец – он достал… Меч – его слово в этом мире. Нелюбви и стойкости. Мужчина. Мужчина должен драться. И – победить. И – побеждать. Всегда. Вставать. Вставать – и – биться. Насмерть. Насмерть. Нет. Не повод отступать – боль, ранение, смерть. Король должен драться, биться, победить, побеждать. Жить. И править. Управлять. Король – не воин только…
Кто они? эти ……. (ругань); зачем пришли? И разве, никто не сказал им, хоть бы и из соседнего Суэекусты, что страна Андратварда – неприступна – потому, что войны, однажды начав-шись, не кончаются никогда. Даже смертью врага, даже победой Кушанвы, победой короля Андрат-варда. Придут дети – они смешают с землей – плоть новых поколений врага: нет, никогда не конча-ются войны. Никогда.
Меч, – короткий, – лёг в ладонь, как грудь её. Он сжал любовно, до боли но. На левой – привязка щита… ещё меч – справа. На поясе – ножи ближнего боя и – для метания. Он – король Кушанвы – двинулся шагом, сближая дистанцию. Просто шагом – и – не торопясь. Просто глядя на всю эту ….. (ругательство… ругательство...). Просто зная, что он сделает с ними, теми, кто пришёл воевать на его землю, землю его Кушанвы. Он слышал – что кто-то говорил: «Возлюби врага твоего». Кто был он, этот Иисус, кто говорил, говорят это. Плащ, короткий, красный, чтобы вытирать кровь и пот свои, горел через солнце. Кровь не заметна на плаще этом. Он не торопился – он сближался: мол-ча шёл. Да и не – бряцал оружием, – зачем? Зачем? – что останется от них, от тех, кто стоит перед ним, перед ними – его воинами, солдатами, командирами: пепел… пепел… пепел… И – пепел будет развеян… ничего!.. ничего!.. ничего не останется!.. ничего!.. ничего!.. «Камня на камне не оставлю… в стране этой».
«Кто такие?» Он не знал. «Царь Причвагры? Царь Лнасусы? Царь Джреттыры? Царь Мюзцектры? Царь Фйонатшка? Кто бы ни был – он выставил меч вперёд. Он направил его – в напра-лении стоящих чёрных шеренг. Рядом – коснулись его – опустившиеся древки копий. Короля защи-щали. Уступами шли. Он сам учил их – так. Шли. Он убыстрял шаг. На какое-то мгновение – он по-бежал… Так хотелось соединиться… С ними… Есть какая-то магия – в острие… меча… Меч – серд-ца врага жаждет пройти – сквозь!.. Будто меч сам – тянул его: он побежал вперёд!.. вперёд!.. вперёд!..  Меч – продолжение руки, глаза, сердца. Он вырвался вперёд; дико кричал (хотя – не слышал…). Он слышал, как рядом тяжело за ним (с копьями наперевес), дыша нелегко бежали его сподвижники: Веслурр и Наплаглл. Его плотно облегла гвардия – охрана: догнала… всё-таки… Острым многосту-пенчатым клином шли его войска! Только грохот от оружия и доспехов. «Я не знаю, кто может оста-новить это? Безумец, перешагнувший границы Кушанвы!..»
Впереди он различил – флаги и колесницы: Джреттыры… От стана короля Джретты-ры отсоединилась самая крупная колесница – с клином острым и, набирая скорость, – в грудь его – клином острым направленная… Так плотно всё вокруг сошлось, что он и не смог бы уйти от этого боя. Клин в клин. Страшнее только закричал, скинул щит с левой! Выхватил меч в левую… Сколько осталось?.. Через… Два мира: Джреттыры и Кушанвы сходились!.. сходились!.. блеск этого острия он видел! Это его!.. Его!.. Его!..
  Его два острия пойдут их сердца – сквозь… Поднял чуть выше… Как жаждет острый меч – напиться кровью!.. врага… Он опрокинул первых!.. вторых… третий эшелон… четвёртый.   Поднятый меч – в сердце направленный – врага! Удар? – касание только – нежное. Ласки лучшей стали. И – смерть летящая ещё перед этим: в воздухе ещё окрашенном криком. Его – криком. Каза-лось – движений делать не надо: их сердца и головы в шлёмах, воинов Джреттыры – для острий их мечей – воинов Кушанвы. Ему и не давали сражаться – восемь ступеней уступов копий. Он только успевал иногда обгонять их, касаясь первым – ненавистной плоти острыми остриями. Но, потом, – они нагоняли… Скрывая опасность от него, короля Кушанвы. Он улыбался и понимал: это – друзья, братья, воины настоящие. Его – не просто гвардия – это щит. Страны. И, всё-таки, – он рванул – на колесницин шип – это его, его… Его грудь рвалась к этой “ведьме” неприятеля. Кто-то должен оста-новить это. Кто-то. Пусть будет это он – король Кушанвы Андратвард Гордый.  Андратвард остано-вился – колесница неслась навстречу. Он увидел, разглядел: в ней – Шортву – телохранителя короля Джреттыры Рхытвускара. Он знал его: это крепкий парень – раза в два шире, чем он. Он встал – ко-ротко. И уйти было нельзя: копья его друзей – сжали его – любовно. Он бросил мечи. С двух рук пронзил Шортву – его мечи короткие, мечи-ножи легли точно в цель: Шортва упал с колесницы под колёса следующей. Он метнул ещё… ещё… ещё. Ещё три ряда – пали в колеснице… Но она неслась в… каких-либо… В… мгновение – он вспрыгнул – на… Остриё вспороло его… С сердца до… само-го… И зашло глубоко – аж в ногу: в Джреттыре умели делать колесницы и оснащать их – клинками острий. Он, король! – а значит, – великий, сильный, лучший, главный. Он нашёл в себе силы – в эту долю мгновений – весом мёртвого (почти) тела вкопать (почти, на скорости… а, что…) эту колесни-цу… это остриё… в землю… в землю свою… Кушан землю великую… Небольшую, но свободную! Вольную! Славную! Шесть королевств соседствовали много столетий мирно, вступаясь ратно и по-всякому друг за друга. Вместе. Он знал, что такое – вместе…
Его солдаты опрокинули клин и то, что его окружало. Враг бежал, постыдно открыв спины незащищённые. Их убивали. И – убивали. Враг – хороший – мёртвый, не живой. Их гнали… На щите – несли его тело – воина и короля. Четыре сына его скрутили уже фланги… Их отряды были моложе, расторопнее в бою… «Уже и возраст», – подумал Андратвард. «А, где же смерть? Ведь он – думал-то… А, где же смерть?» – подумал…
Незакрытыми глазами со вспоротыми всеми частями тела – он рвался в логово… Мёртвый теперь, неживой. Заметил, как собрался и повернул: бежать! стан Рхытвускара, короля по-донков и трусов! Не было привычки – быть милостивым. Им не нужно было чужого; они не отдают своего. Никогда. Война! Кровь и смерть ждёт захватчиков. Их земли ждёт пепел. Пепел – то, что ос-таётся от врага. И… рассеивается через… мгновение…
Давно пересекли границы… Отец вещал ему: «Смерти нет, сынок…» Он похохатывал, срубая мечом муху на лету… перед отцом старым уже… На красных щитах, увитый славой, дикими зелёными ветвями украшенный, с мечами в изголовье… он атаковал и атаковал… атаковал и атако-вал… атаковал и атаковал… Лишь пепел… пепел… пепел… останется от той земли, от детей, стари-ков, женщин, мужчин Джреттыры, от построек этих странных… Кому нужны пленные рабы? рабы пленные? Он нуждался в свободных! величественных! талантливых! добрых! отважных! добросове-стных! прилежных! образованных! разумных! выдержанных!
Пепел!.. Пепел!.. Пепел!..
Оставили они от страны врагов! Страны Джреттыры! А, ведь, когда-то – пели, сходи-лись играя, на пирах соседских…               
Пепел!.. Пепел!.. Пепел!..
Пепел!.. Пепел!.. Пепел!..
Пепел!.. Пепел!.. Пепел!..
Кони спустив низко рыдающие головы тревожно и велико возвращали его тело… то или, что осталось… от него…
«Андратвард Гордый * Король Славный * Кушанвы Непобеждённой * Могучий и Справедливый * Водопад Мечей Прозванный Жизни При * Лежит * Усоп Здесь».
Молча… стояли много тысячелетий спустя его воины-потомки у его могилы непыш-ной, у стелы с звонкой надписью этой, вдохновений ища… духа самого… Андратварда самого –  воина и борца… Собираясь в тяжелейшую, ужасающую дорогу: враг вторгся… опять… Это были смертоносные орды Джреттыры…
Молча садились в свои… Молча… Сосредоточенно… Медленно двинулись… На-встречу…
С таким же именем – вёл их – Король. Как и тысячелетия назад. Андратвард плакал от того, что ощутил сердце своё – сердцем Короля той далёкой страны, которую защищали многие и многие Андратварды, Короли Кушанвы. Гордые, так их прозывали. И – каждый получал – такое имя: Гордый. Клином шли их боевые машины: «Столкновенья не избежать». Он направил свою навстре-чу… Главная шла на него. Отделилась страшная волна – и пошла в него… Это заряд-смерть… Он должен поймать его… Он направил встречный, единственный – навстречу… Остался беззащитным… Пронзённый беззащитностью, вспыхнул от огней, горел!.. «Смерти нет! сынок. Это не сон, не бойся, вперёд!» – слышал отчётливо! Он узнал отчётливо голос… «Вперёд! Вперёд! Вперёд!» – это уже ко-мандовал он из умирающего тела своим братьям-гвардейцам!.. Алая кровь! Победы кровь! Совести кровь!
Им не нужны рабы. Рабы-пленники; пленники-рабы. Они не хотят чужого. Они не от-дадут своего. Смерть. Смерть и пепел… пепел… пепел… ждут захватчиков, схватчиков, поработите-лей…

27-ое мая 2007-го года
 

14 | 42     *      ОЛЯ

«Нет! Не могу без неё. Без тебя, Оля. Оля. Оля. Мне плохо. Плохо без тебя. Без неё. Не хватает. Чего-то. Её. Оли. В жизни. Его». Павла Сергеевича Водяного. Человека средних лет; среднего возраста; вероятно, и ума среднего. «Может и так быть и – всё равно! – люблю! люблю! люблю! Её. А, –  она – грызёт меня поедом. Сносит с лица Земли: Оля… Проскурина. Из соседнего отдела… Что сделал он ей: ну прямо!.. Только сказал: любимая… люблю… один раз!.. С тех пор – она, Оля, сжирает его! Жарит его! Варит его!» В жилах его – Павла Сергеевича Водяного – кровь гордых тюрков. Он вспыхивает иногда, мысленно уничтожая её, её мир и близких, вступаясь за свой. Перед ней. Перед её оскорблениями. Он не может без неё. «….» (ругательство, мат). «Нет, не может. Она. В мыслях. И – ночью – в руках; его. Всякую ночь – она… она… Оля. Это кончается – другой женщи-ной только». К своему юбилею – пятидесяти пяти. Это – опыт его, его линия: одна женщина сменяла другую… А ведь он пьянел от каждой… и – умирал без каждой. Это был гимн каждой: «люблю!.. люблю!..
Нет! Не могу!..»
Он набрал… в сотовом… Смотрел на цифры… долго. Не послал вызов. Из дома… Так не определится… лучше. «Знаешь ты, какой ток это – её телефон, Олин?» Его протрясало как после удара Эссебио (любимого его футболиста) по воротам врага. Действительно, трясло… Руки!.. Ноги!.. Пальцы. Если он был за рулём… – эта была неминуемая, но – авария. Небольшая, хоть и, – авария. Причём – в “самых ровных местах”. Там, можно было просто ехать и ехать себе спокойненько. Он умудрялся стукаться в бордюры, наезжать в мусорные баки с разворота… (В такие минуты – он знал – главное – не совершить ничего страшного, тяжёлого. Какой-либо жуткой вещи: задавить… зада-виться...)
«Я люблю её! Я люблю её! Я люблю её! И – ничего – с этим не поделаешь; – ничего! – ничего! – ничего! Мне дорога она – и это – вся песня. И я – хочу – её. И это – всё: моё внутри. Жить – значит видеть! слышать!» Было это понятно: видеть! слышать! – любить! Было видно: трясёт от того, что хочется… Это смысл – обладание!.. владение!.. владеть, обладать.
«А, что есть – “его”? в этом мире… что есть – “её”? в этом мире… Она – моя! Я – её! В этом мире. И – ничего… ничего… боле… Она!.. Она!» – только и всплывало в распалённом моз-гу… Павла Сергеевича Водяного, его. «И, ведь, это же, – не первая… Не последняя же, значит…» – успокаивал себя Павел Сергеевич. «Значит пройдёт… пройдёт, “как с белых яблок дым”, и – не будет никогда больше: никакой боли, никакого этого… муки сна, муки без сна». Он не будет больше так тяжело, так бездумно думать об Оле. Будет ли в его жизни ещё одна – Оля? Быть может, не послед-няя… быть может, хотя… годы, годы, годы брали, брали, брали своё. «Ну, а теперь – к Оле… – потя-нулся Павел Сегреевич: – Спокойной ночи, доча, – пронапутствовал он дочку через закрытую дверь на ночь грядущую, как он и всегда это делал и – положив руку (сверху) на засыпающую уже, устав-шую, разбитую, с работы, жену – повернулся на другой бок, захрапел».
«Ну-ка! Быстро перевернись!» – это была жена, зажав ему нос двумя пальцами… – Живее и!.. Ишь! ты! устроился! спать не даёшь! А мне вставать рано: на другой бок, давай!»
«А как было бы с Олей?» – успел мелькнуть в мозгу своём Павел, Павел Сергеевич, Водяный, вдыхая и заглатывая сладковатый воздух прохлады ночи поздней цветущей весны, повора-чиваясь…

27-ое и 28-ое мая 2007-го года. Троица, Сошествие Святого Духа
      

15 | 42     *      ВНУТРЕННИЙ МИР СВОЙ

– Что ты всё о своём?
– А что ещё? писать… а как? про что? о чём?
– А я тебе, что, не говорил: сюжет! сюжет давай мне! подавай, интересно чтобы было! не про себя – надоел, прости… Никита. Что творишь-то, дорогой?
– Вовчик, ты что же, совсем “обформатился”? старичок… так нельзя… ну..! 
– Ну?! и…
– Да ты что, сам-то, Вовчик, – дурноты обчитался: Толстой, Устиновой, Дашковой? “Тиража” захотелось? Гляди, выйдешь “в тираж”!   
– Никита, пойми ты, – не интересно всё это: «она пошла… она села… она подума-ла…она умерла…». “Хемингуэи” не нужны: всё умерло; всё, пойми – живём мы: я и ты, пойми это. Не интересно никому… ни Гашек, ни Чапек… Да, Акунин, Пелевин, Сорокин, женское: Толстая, Улиц-кая, Дашкова. Фэнтези, если хочешь. Да, хоть умри ты: Мураками да Куэлья. Ты всё про себя… о своём… Внутренний мир свой… Суёшь всем… Обрыдло… Что, не видят? Не понимают: ты – везде, во всех твоих рассказах – ты, и – только ты. Что же это, – не понятно. Понятно. Да, пойми ты, твой внутренний мир – дело твоё, внутреннее. И – разбирайся с ним, как Пруст или Камю, что ты ле-зешь… куда? Людей надо занимать чем-то, развлекать чем-то… Пойми ты, прошла эта вознесенщи-на. Дай интригу, события, юмор, композицию, сюжет, сказку, миф, – да, что угодно, – притчу, остро-ту, драму, триллер, сагу, только, чтобы, двигалось что-то… происходило… Чтобы интересно, а, то – в каждом твоём герое – ты. Никит! – обрыдло… знай! А не то, что, как у тебя: «он сел… он встал… он думал… он рыдал внутренне…». Пойми, это: «сел, встал, внутренне», – уже вот (жест!) где сидит.
Он встал. Пошёл. Молча. А, что было говорить. Это его старый друг. И, если… Он даже… Он прав, Вован старый. Друг первый и единственный. Вот так – на все времена и связи; да ещё и – с детского сада прямо, через продлёнку, школу, техникум, институт, аспирантуру, газету, журнал, вот, – издательство, альманах, ещё один “толстый журнал”. Не понимает… Да понимает… Просто…
Он включил Neil-а Young-а. Он всегда его включал. Последнее время. Музыкант, ра-ботающий во многих стилях сразу. Не стесняясь ничего. Не комплексуя. Просто – выражая себя. Он прав, надо писать – и не себе только… хотя бы… Он включил ноутбук… Ноутбук работал уже… Он любил эти минуты… Щёлкал по своим старым файлам… Ходил-бродил по старым фотографиям, картинам понравившимся, лицам, пейзажам.
Он подошёл к компьютеру. Набрал маме. По телефону. Пусть это будет не обо мне, впервые.
– Привет, мамуль, как дела? – он часто тянул время перед тем, как нажать первую бу-кву. Нет, это не трусость, – это захват воздуха как-то поглубже лёгкими, что пишут стихи, рассказы, эссе, что-то творческое ещё… – Я? как всегда – прекрасно… Пишу!.. Что? Да, повесть одну… вот, рассказ пробую, не о себе, наконец… А? как? получится? думаешь? Папулька как? Ну, прекрасно… Целую, пока.
Всё ж боялся. Чего-то… Положил голову на локти, а локти на подоконник. Два голубя предстали перед ним в любовном круженье… «“Мужчина” и “Женщина”, – мелькнуло…  так и запи-сал: “Мужчина” и “Женщина”». «Начну», – думал.
«ДВОЕ» – так озаглавил. 
И начал. “”
«ДВОЕ». Он заметил её издалека… Это-та тема знакома ему с детства: “Мужчина” и “Женщина”. Он знал это, с детства, с юности. «ДВОЕ» – это было просто название. Только название. А тема-то – близкая… знакомая… с кровью-болью… Всегда это болело в нём; изнутри. Женщина – интересовало его всегда. Мучило его всегда. Он вился, вился вокруг неё. Он был видный. Заметный голубь. И многие голубки сами, заметь, сами подлетали к нему поближе. Ворковали. Некоторые да-же сами прокручивались вокруг него. Он был благороден, красив, силён. Его любовь знали многие…
Откинулся: опять про себя? что ли… Ну не-е-е-ет. Не может… Что же он – это он, из рассказа его «ДВОЕ»? Да и пусть! Что он нашёл в ней. «“Стерьвь”, как “стерьвь”», – так говорили о ней его знакомые… Голуби тоже… «Что терзает? Что цепляет?» – думал он… «Каково же это…» И он опять взлетел… Она запутывала путь… Он нашёл её… Сел невдалеке, распустил… на-полнил воздушной пылью оперение пышное… Поднялись сами перья… Это вдохновенье как… Он обернулся в танце, почуял музыку вовне… Он и не заметил, что её уже и нету… ни рядом, ни, вооб-ще… «Где?..» – мелькнуло… Ринулся… «Где?.. Почему она?.. За что она?.. так его – мучает, тра-вит, оскорбляет… За что это? Чем хуже он тех ублюдков? Вокруг кого она вьётся… Садится ря-дом… заглядывается она на этих… Особенно на тех, кто нахрапом, наглых… Что это с ней? Что в ней? Что это внутри у неё? Почему же? наконец, она не замечает его, выбирая этих вот!» Он взлетел. «Куда она? Где…»
Никита встал. Раскрыл Чехова, Платонова, Земляникина (его друга печатающегося; и моего друга – p.s. автора). Вдохновлялся. Прочитал «Любовь», заглянул в «Котлован», «Двое» (Зем-ляникина – p.s. автора). Пожал плечами: «Странно? он вроде бы и не хуже… пишет-то… Странно… Да что тут особенного? Сюжет? Динамика? Ну? Диалоги? А он что – пустой? Ни о чём?»
Да что же она? Ведь он же любит её! Ведь она же, как не справедлива к нему! Он – лучше, чем многое… Он же видит… И это говорят… все… многие…
Он застал её… Она глядела заворожено! Как один из этих, тех ещё – мерзавцев, ко-торые никогда не думали ни о… ни о… (Не то, что он… Он всегда думал… и о… и о…) воркуя гром-ко! нагловато! привывая как-то даже вороном будто, устроился на одной из тех, невзрачных голу-бок… Отчего? наглость торжественно побеждает в… Что так собственно завлекает её в этих паскудных телодвижениях? Что так собственно тревожит её, магнитит её?
Он бросал и бросал, бросал и бросал, бросал и бросал, бросал и бросал к ногам её – жизнь свою! Просто уже надеясь на внимание. Но… В танце, что он совершал вокруг… забывался иногда… Вокруг голубки – замирали: действительно, красив ведь был он, молод, силен, статен. Что он нашёл в ней?
Он закрыл Чехова. Как? Почему? За что? Откуда это? Да и куда это? А зачем? «Лю-бовь», рассказ, один из самых-самых… Ведь нет ответа… Нет, как и нету! Откуда это? Куда это? За-чем? Ради чего?
Так и летает – голубь – за голубкою своей. Не понимая… тщетности усилий. Ста-рится придётся вместе: те к кому она летит, даже не смотрят на неё, охаживая своих, устроив-шиеся королями сверху – орлы прям! В этом круженьи – сила падающего в небытиё времени. Сила уходящего дня, зелени дня. Жизнь – спаянная неудачей. Жизнь – не нашедших себя.
«Никита?» Это он о себе, спросил он себя. «А что я? Так и люблю её? Так и… как мой герой? Всё прахом? Всё зря? Какое же несчастье это-то всё!» Так и летает!.. Так и летает!.. Так и!.. Так!..

30-ое мая, 2007-го года            



конец полосе коротких рассказов
пусть будут эссе
от себя и
для себя
о себе и про меня
от первого лица
и от последнего лица –
я!



16 | 42     *      СЛАВНЫЙ СОТНИК. ПОНОС

В “наступление” сыграли горн. Сигнал. Прихватило не на шутку. Он – “взводный” как бы, или ротный, что ли, сотник? «И надо же, захватило. Бывает». Он глянул: милая полоса из воинов неприятеля двинулась навстречу. «К кустику, хоть», – мысль… Рванул в бок, присел, спустив, отмо-тав… «Ну, надо же, занесло!» Уже побежали. Он видел… Он видел всё… И, как рота его смешалась с… «Главное – не терять…» Дрогнули, подались назад. Он хотел… Подняв, поднявшись… с земли. «Ведь подумают: трус! А он – ведь столько лет – сражается, и – ни одного отступления!
«Уроды», – почти заорал… вне себя… внутри себя. Бежали… уже! Это не разгром, это погром. «Один раз только… и присел. И то ведь – минутку простояли-продержались. Без него. «У! ублюдки», – вскипело! «Стой! Стой! Стой!» «Кто это?» Рядом метнулась, бросаю доспехи, фигу-ра знакомая… Это – его лучший подчинённый… Только взгляд – на окрик… Равнодушный довольно, долесекундный… Бежали! Бежали! Не продержались и…
«Да, что я ел вчера? Что съел-то? Вроде – как все… Ничего… Так вот они – стоят… бегут, – то есть». Его опять схватило – спазмами жуткими. Поперёк живота всего, поперёк организ-ма…
Чёрная тень громилы над ним – оказалась тоже знакомой. Неприятель в серо-коричневых доспехах. «Отдыхали вместе… Где-то… Или – у шлюшки какой виделись? Да? Знаю!» Опять его – да так скрутило!
Чёрный громила поднял было меч, но, зажмурился, от отвращения… Узнал, наверня-ка. Испражнений запах какой-то особый… «Да, что он ел-то на ночь? Я помню его, виделись… Хам! Перебил мне тогда “любовь-морковь”. …. (ругательство, мат). Убью!» Рука опустилась сама, да – мимо: смотреть не было силы в сторону удара. Плюнул, глотая жадно воздух, без этой вони! бежал! бежал! Лишь бы – подальше – от этой картинки. Смрадной…
Когда приступ сошёл, поздний вечер отогнал далеко и преследующих, и бегущих. Поднялся: да: жизнь даруется и так: поносом. Всеобщее отвержение. Отвращение. Среди трупов бы-ли и друзья (бывшие), знакомые (причём с двух сторон). «У-у-у-х-х – отпустило… наконец! “ура”. Что-то надо бы и в род скласть. Голодно что-то…», – пошёл в сторону, туда, где он знал, могли жить люди, и в селе небольшом его помнить могла молодуха одна с похода ещё позапрошлогоднего.   
Жизнь брала своё. До села – двадцать – двадцать пять. Он отстегнул фляжку у почти неживого… Глотнул: «О! Красное! Хорошее! Вино!» «Зачем ему теперь?» – и у своего, соседа, в спинной привязке обнаружил вяленные сырные нити…
Он чувствовал себя бодро! Силы сохранил. Один – среди этого кладбища бойни. Звук тяжёлых атак и лязг ломающихся черепов да хруст костей с воплями смертельно отходящих от жизни ушли далеко… далеко… Аж в чёрно-засыпающую линию горизонта.
Шаг становился бодрее. Прямее… Он разогнулся и почти бежал, так, как учил идти-бежать в атаку своих солдат…
«Помоги, сотный!..» – услышал он знакомого голоса…
Достал острый меч: «Спи, спи, дружище, я – догоню… Не дойдут они… Спи, всё пе-редам. Всё скажу. Я помню, где твои живут. Спи, дружище…»
Вслед жуткой уползающей линии он бросил взгляд: «Уходят! В наши города! Нет! Не бывать! Понос есть понос. Ну а потом:… война есть война! А, это смерть, смерть тем, кто пришёл убивать и брать несвоё».   
 Бежал почти, только придерживая лишь прыгающий меч, щит, копьё (он подобрал уже). За ним уже бежали почти такие же, вероятно, наверное, отставшие… Сотня… К утру новые ле-гионы уже стояли перед неприятелем. «Ни разу не бежал, не проиграл ни одного сражения, ни сдал ни одного укрепления – это говорит о чём-то!» Утро ещё и не думало начинаться. До рассвета было далеко слишком ещё. Мог ли он командовать легионом? Да, конечно. Армиями? Эта дурацкая допо-топная армейская система: – брат-сват – не позволяла ему двинуться выше… «А вот, сейчас и уви-дим», – достал короткий меч – направив его в “лицо” полосе, расположившегося мирно вражьего стана, ждавшего света для новых жутких атак. «Откуда взялся легион за спиной? Пришли, говорят, с города ещё за ночь. Неужели, понос? Кто? Кто варил это всё накануне!?»
Знамёна уже расправили, опустили первые восемь рядов копий! И – побежали. Впе-рёд. Рядом он узнавал знакомые выкрики своих солдат, не проигравших и боя. «Я не первый десяток – “замужем”: мы опрокинем – не пройдёт и получаса – лагерь. Он знал и умел то, что делал. И изу-чал. По возрасту – пора. Кратко дал приказы. Блоки слушались его. Кольцо сжималось. Фланги пере-крывали отступление. И – городское ополчение оставалось ещё в запасе: нечего класть жителей: пусть ремесленничают, торгуют…
Быстро, сквозь, пройдя лагерь, он двинулся дальше, дальше… в границы чужие глу-боко врезая легионы новых армий своих.
«Да, вот и понос! Что творит с историей… А, скажи-ка кому, расскажи-ка… Вот, Ар-тёмке-то и сказал только! Да, он – не трепло, если расскажет-запишет, так уж всё вправду как и было. Верно?»         

30-ое и 31-ое мая, 2007-го года


17 | 42     *      ЗАЦЕПИЛА
 
– Ты слышал Лу Рида?
– Кто? Колись.       
– Да, приятель мой!
– Туфту не гони! Кто? Гранж? “Гаражный”…
– Да, где-то… И нет, где-то… Панк некий! Зацепило! Понимаешь! Постдилан такой!
– Что зацепило?
– Я о той, с косыми глазами. Голубая кофточка. Розовых прибамбасов царевна.
                – Дура. Точно. Уродина.
– Хочу! Поделать что?
– Выродок!
– Где, в чём цепляет, не поймёшь и…
– Лу Ридами не увлекайся; слушай надёжных: наших – “Ленинград”, “Зверей”…
– Чучелы они все – “наши”, и – те, и – эти: “НАШИ” и ваши.
– А расцепиться не можешь.
– Нет. Ты что-то слышал о…
– О “Про любовь”? Такой рассказ Чехова в школе изучают.
– Дурак что ли?
– Я тебя сшибаю… Ты ещё и Дилана наслушайся, за каждой оборачиваться будешь.
– Дилан – любимый. Я хочу её. Просто и так. Как “на завтрак” и “на обед”. Это пло-хо?
– Хорошо. Плохо – если уже ничего не хочется. Хочется, значит – что-то ещё живо! Шевелится!      
– Набираю и – дрожу…
– Вечно ты пургу гонишь.
– А Лу Рид романтичный, и Дилан – гений. Я не могу даже говорить с ней: через два-три слова – вешает трубку. Ток меня долбает прямо. Прямо схватывает по-настоящему. По-крутому. Знаешь? Ведь это, реально, – электричество. Трясёт не шуточно… По полной! Это же – стресс. Я по-терялся… Я – не свой. С ней – сопля! мямля! Раздавлен! За что?
– Ты вечно что-то плетёшь несуразное из того, что у тебя под рукой. Ты всмотрись в неё попристальней: волосы везде… линзы… а ноги… Ты что, никого?.. Поинтереснее… Это ж – уро-дина редкостная. Злюка и коряга. Редкостная. Цепляет, потому, что – стерьвь. Попал ты, парень!
– Знаю! Это, знаешь ли, надо проходить, как топи болотные – любовь!
– Ну-ну! Проходи! Желаю успехов! Вокруг тебя столько замечательных… ну как бы сказать… девушек, так скажем, а ты!?
– Я понимаю, зацепило… Понимаешь?!
– Как не понять, меня цепляло, и не раз самого. Я знаю: как это! Больно!
– Очень!
– Ток есть! Я знаю его силу; я знаю – это не жизнь, не свобода. Это – рабство, подпо-лье. Это – зависимость. Любовь – тюрьма послушания. Рабство! Нет, это не воля! Это – трагедия на-стоящая. Освобождение – достойно усилий… Стремись!
– Не могу. Хочу. Не вижу выхода. А – не могу, не получается.
– Помолись. В конце концов, – за что это тебе, – ты же не человек совсем стал, не уз-наю тебя?! Встряхни!.. Встряхнись сам! Хочешь?!.
– Нет! Нет! Помолчим лучше!
– … (пожимает плечами).

6-го июня 2007-го года
День Рождения Пушкина, Александра Сергеевича
и Акулины Павловны Шатиловой, Лениной бабушки (Лена – моя жена.)


18 | 42    *       МОЛИТВЫ ТВОИ

– О чём они. Не о том ли, чтобы простил Тебя Бог. Не о том ли, чтобы испросить (хоть как-то) прощения у тех, кто… Кого задел! зацепил! ты в своей жизни. Ты – варвар! наглец! грубяка!..
– Нет! Жалею: мало власти было мне. Было мало времени!.. Широко дышат враги ещё! мои!.. Разгулялись шипко!.. – волю взяли!.. без меня – широко дышат! – шагают!.. Вольготно!.. им! Я – малооружен! Я – не молод!.. Я – сражался на многих фронтах. Я – сражался: мне удалось не много…
– Не много удалось и врагу!..
– Да!
– А что могло бы быть?
– Не было бы их, … (ругательство) – мы бы выстроили корабли СЧАСТЬЯ! Мы уп-лыли бы далеко! дальше!.. Мы бы выстроили города! бы!..
– Ты жалеешь?!
– Я не положил к ногам братьев своих в вере и жизни – останки врагов их! Я сражался – я расширил границы… Я вёл войну – жарко! смело! отчаянно! грамотно! как всякий архитектор (я ведь, ты знаешь, – архитектор…). Я – защитил города свои (ты знаешь…). Я – не знаешь разве – не спас ГОРОДА ДРУЗЕЙ! Плачу!..
– Да.
– А что мне это всё?.. Что толку от моего покаяния Господу? Да что Ему это всё? Жарко – холодно?
– Считается так! Что…
– Брось! Что ему… Мой любимый Розанов написал: будь верен человеку, а уж Бог тебя не оставит. О чём жалею? Да сделал мало! И – мог лучше! Да и не сделал многого! А, – ста-рался ведь. Но, – не получилось ведь. Значит: не дал… не дано было… жить – в стеснении…
– Брось – ты – “шустрик” – вон сколько успел…
– Вот об этом плач: дела для людей – они сделаны не все… Они – делаются не все…  Они делаются плохо… Медленно…
– Ясно…
– А я вот – не люблю врагов – люблю друзей. А за друга – близкого – голову снесу любому…
– Ну?! Ты… прямо так?

10 июня 2007-го года   
 

19 | 42     *      ПОЧЕМУ ТАК МНОГО ОГНЯ

– Почему так много огня?
– Огонь – смысл. Жизни.
– А, что это такое – жизнь?
– Тот отрезок, временной, – от… и… до…
– Ты точно знаешь?
– Нет. Но знаю, что ещё и “до” и после “после” что-то есть… (!) что-то было… (!).
– А, что “что-то”?
– “Что-то” – жизнь. Жизнь была “до”. Жизнь будет “после”.
– Ты это знаешь, чувствуешь?
– И это, и то.
– Так, что же главное…
– Война… Война… Кровь… Кровь…
Потому так много огня. Огонь сеет – новое… сжигая… всё то, что в тебе – ненужное… Война – лечение болезней (многих, не всех). “Лекарство против морщин”.
– Слышал я : война – самое страшное и бессмысленное дело на Земле.
– Война! Война! – всегда…
– Да жить как с этим?
– Огонь – питалец войны. Всегда… Огонь – то, что движет, живёт… Ты гляди, как…
И это всё – огонь!
Те – в ком нет его – мертвы, послушай… Человек –это огонь. И тот, что внутри, и тот, что он даёт людям сам. Человек – это его огонь. Огонь – любовь, любовь… Огонь – вечный… Огонь – сердце жизни! Корень её. И ток. Что даёт доли жизни. В ком нет огня – нет жизни в том. Дыхания нет. Слова нет. Огонь – ток! кровь! слово жизни самой! Кровь, огонь – то, что называется – пульсом. Огонь – в груди: слова!.. сердце!.. А война?.. Ну, что война?.. Помнишь, как у Цоя: война дело моло-дых?..
– Убивать?
– Бороться…
– Убивать??
– Жизнь – борьба. Бороться – значит и убивать.
– Убивать???
– “О траву вытирая мечи…”…   
– Жестокий ты: какой огонь? какие мечи? кого убивать? И за?..
– Огонь виден, когда встречаешь человека… глаза глядя в…
– А во мне?..
– Есть! е!
– И что?
– Не спи! Не спи – для начала…
– Что же делать надо?
– А что же делать надо?
– Делай всё!.. Что успеешь, на что запала хватит!.. Что сообразишь!.. Добра!.. я имею ввиду. Зло – жги добром! Я имею ввиду!.. Огонь – способность жить, я имею ввиду. Жить – это жить. Это не сказка. Жить – это гореть. Огонь – жизнь. Жизнь – это огонь. Жизнь – это отдавать жар, тепло. Жить – древняя легенда – светить сердцем… Знаешь?
– Проходил: Горький… Данко… выхватить сердце из груди… Жечь! Светить им до-рогу другим!..   
– Вот! – хороший мальчик! Правильно! Огонь! Огонь! – это линия! Она – пылает… и в сердце – главный… Помни! Огонь кончается – жизнь “гаснет”. Такое выражение встречал, вот. Пора!
– Пойду и я.
– Гори! Гори! Помни меня! Наш разговор: огонь – даст тебе выход, даже, если выхода нет, помни: огонь даст тебе выход… Огонь рубит дорогу… И там, где и её и нет даже… Огонь! Пом-ни! Христос – Огонь. “Пришёл низвести огонь на эту землю”. “Не мир, но меч”. То, что не горит… То, что останется после огня. Огонь проверяется огнём. Огонь не горит… Огонь не… Огонь…
– Где же Рай? Земля Обетованная? Прохлада Успокоения? Волшебство Взаимности? Тень Отдыха? Покой Сна?
– “Покой нам только снится”, слыхал? Верно, а? Сказано… как?
– Гляди, не сгори, стоять-то жарко… Прикоснёшься, – действительно, – горячий…
– Целую!!!
– Целую!!!   

9-ое, 10-ое, 11-ое июня 2007-го года   
   

20 | 42    *       СТОЯТЬ У КРЕСТА

– Стоять у Креста. С любовью и благоговением. Стоять. Молча. Не произнося и внут-ренне ни единого слова. Рыдая! И умоляя. А умолять “о чём”. И это вопрос. Просить о помиловании? О милости… милосердии… Имеешь ли право? Имеет ли смысл? Кто возьмёт на себя ответствен-ность? За себя, хотя бы? За общность? За страну? За другие сообщества? Континенты? Что даст тебе это? От чего спасёт? Убережёшь ли себя, других?
– У любого креста. И без Креста. Везде Крест. Даже, если Его и не видно. На каждом метре – распят (и воскрес!) Христос. Везде лежат люди! Везде они! И – жертвы! Трагедия повсемест-но. Есть ли метр – без смерти? Есть ли метр – без потерь?
– И то, что ты стоишь у Креста – где бы ты ни был – верно! правильно! единственное! И это единственное правильное, настоящее… И, что ты чувствуешь? И, что движет тобой? На что на-деешься?
– Можно ли жить иначе? По-другому?
– Нет! Это разговоры всё.
– Как быть?
– У Креста стоять… На коленях… Где ни был ты бы… Когда бы это ни схватило те-бя… Что бы ни делал ты… О чём бы ни просил… У Креста… В память Жертвы…
– ?
– Это единственное… Состояние… В жизни подлинное… Ты почувствуешь – под-линность его и… Верность его – во всякий момент жизни. Что бы ни делал ты… Как бы ни… Пред Крестом – стоишь! Молчаливый. Склонённый. Страдающий. За всё. За своих. За себя. И за планету. Всегда – в виду Креста. Пусть Воскрес! Пусть! Ты – помни – Этот Крест. Другого нет на Земле. Эта “радость”, которой нынче… не та, что раньше, с печалью… Крест Тот – и стоит над миром. И ты – перед Ним. Всегда.
– Так где же радость? Та, настоящая, о которой, – как ты думаешь, – говоришь ты. (?) Что за ней?
– Она – в знании Воскресения… Она – в знании: мир другой есть, он рядом, близко! Мы – братья! Мы – живём вечно! Это не отменяет Креста. Крест – был. Он ждёт. И сегодня…
– Ужас!..
– Вот. Именно!
– Крест?
– Знаешь, ты не видишь: а Он ведь всегда перед тобой. (Глаза закрывать не надо да-же.) И ты – всегда перед Ним. В комнате, в работе, в сне, в общении, в уединении… Сень Креста…
– Что же горько так…
– Можешь и смеяться – всё равно, – в тени Его. Можешь и молить и смеяться… Мо-жешь и не молить и не смеяться… Крест! Над миром! И это лучшее! Склониться! В тени Его…
– О чём просить?
– Не проси ни о чём: Он даст Сам… Знаешь, как с друзьями, – главное быть вместе… рядом.
– У Креста?
– Он распят. Нами и навсегда. Это трагедия. Наша и Его.
– Как быть? О чём говорить.
– Ни о чём. Просто побудь… Невдалеке… Как Иоанн-апостол!
– Просто?..
– Да. Только это – не просто… Так, как и быть невдалеке. Пробовал ли? Ты… Это трудно… Быть поблизости… У любимого… Не ссориться, готовым быть помочь и участвовать в жизни близкого. Любить, вообще, трудно…
– У Креста стоять…
– Да, как любовь! как любить! Без слов! Без!..
– И жизнь всю?
– И жизнь всю…
– И так и стоять?
– И так и стоять…

11-го  июня 2007-го года


21 | 42    *        ДИАЛОГИ С САМИМ СОБОЙ

– Что ты пишешь?
– Разное… Стихи, проза, критика, эссе, разное…
– Почему не показываешь, не публикуешь, не общаешься, не популяризируешь.
– Да, знаешь ли… Хочу, во первых… Во вторых, делаю что-то… Что-то публикую, что-то в Интернете, что-то в буклетах, что-то у кого-то… Вот, если коротко… А, так, – неспециально я… Именно так и складывается жизнь. Не нарочно… Так, вроде бы, и не нужно иное…
– Не в том ли дело, чтобы показывать…
– В том… Для людей всё… Общаться – главное. Рассказывать – важно. Показывать – нужно. Но, писать – первичное. Писать – необходимое. Не писать – нельзя. Писать – то, что должно быть. Если не писать – умрёшь, кончишься. Не будешь жить. Это трагедия безмолвного опустоше-ния. Вырождение. Полное. Писать – дышать, именно, так.
– Ты?
– Пишу, в первую очередь. 
– Остальное?
– Как уж получается…
– Так что это? “Диалоги с собой”? Жанр?
– Вероятно, такой… Хотя это не так… Хотя, может быть, и – правда. Герои – всегда детище автора. Автор говорит от всех. Все – это его воля. Частично и он сам. Это и актёрство, но и воплощение… Образы реальнее людей. Диалоги важнее происшедшего. Написанное – реальнее. Ре-альность отступает…
–Ты не зациклен ли на себе… Писательство ли это…
– Да, но, главное, – писать. Просто – писать!
 
11-ое июня 2007-го года


22 | 42     *      УЧЕНИК. (“ПУПКИ”. серьёзно и грустно.)

«Настоящий ученик – подарок, который не всегда и встретишь при жизни». Старый “профессоришка” семенит к остановке. «Ведь и не выгонишь: кокетничают. А ученик? – он попадает не часто… профессору. Это, как наследник к наследству… редкость… и роскошь.
Так это и бывает: ждёшь – ждёшь – ждёшь, а его всё и нет; некому передать… оста-вить…Настоящий подарок – настоящий ученик. Это бывает так же редко, как и талант педагога. Это – дар, такой же, как дар слова (или числа). Ждать этого надо, если педагог (ты!), настоящий педагог. Тебе даруется это, это – орден настоящий. Это – пропуск. Не в Рай, конечно, но в будущее профессии твоей. Ученик, я жду тебя… Кому на “вход”, кому “на выход” – пропуск! Учитель и ученик – больше, чем родня. Это встреча эпох, времён, народов (часто)».
Виген Никифорович шёл (если можно так сказать) медленно, вдыхая будничный воз-дух весны. Вдыхая (и, больше, воспоминая – вс…) сладость, что исходила от пупков его учениц. (Он, ведь, даже глаз не мог поднять: эти задранные “топики” [так правильно?], с приспущенными джин-сятами [так правильно?], обнажающими то, что много ниже пупка [!!]. «И это ведь – мода, наверное, а иначе, – что это, тогда? И, ведь, – нет других девчонок, учениц».) И какая воля молодости и жела-ния исходит от. Но, не они, “верные” и “благородные”, будоражат профессорские мозги. Нет, не так прост (в простом смысле) Виген Никифорыч. Не наивен так, нет. Наследник и талант – ожидаем им. И – это – существенное!.. И – это эротическое, если хотите…
Эротическое – это талант! Талант эротичен! всегда. Талант – привязка этой жизни, первая, мощнейшая… более, чем первая… последняя…любовь даже!
«Талант, единственный магнит!!! этой жизни!!!» По крайней мере, так кажется ему, профессору-математику, в его “под …десят”. Талант – единственное, чему кланялся в свои… Виген Никифорович; единственное, что обожествлял, во что верил, поклонялся чему. Он ждал… Тихо ждал, и – нудно, да! – читал свои… «Нет, да, нет! Не – пупки их… Не так примитивен… он…» – думал и  шёл (если можно так выразиться) тяжело. «Есть ещё время, где ты, дорогой, приди, я жду. Не Бога, нет, ученика жду, взывая к нему: приди! приди! Пора мне! Пора!» – и каждый раз… от Института («Или “Университета”, как теперь..?») к остановке, всё тяжелее отмеряя вялеющей походкой остатки асфальта до знакомого входа и спасительного эскалатора. «А уж в вагоне ему и женщины теперь ус-тупают (и не молодые вовсе тоже). Неужели так плохо выглядит? Неужели совсем..? Он?.. Я ещё должен, должен…» – почти засыпал он, опускаясь в знакомые дерматиновые “кресла” вагонов метро мо… с… ко… вс… ко… Кольцевая… Он так и ездил, обессилев вокруг того, что должен был: по Кольцевой! по Кольцевой! по Кольцевой! За весь свой профессорский день наглотавшись этих “пуп-ков”.
Да, я и сам, приятель, признаюсь тебе, наглатываюсь-наглядываюсь их вдоволь. Как захочешь зачёт поставить, поднимешь глаза: пупки одни, пупки одни, – приятель, я тебе скажу! Глаза свои (мои) бесстыжие девать некуда, приятель, я тебе скажу. И я жду! Мне – за тридцать …ять толь-ко-только! Время есть, но, вправду, – “пупков”-то – больше всё!.. А, мальчики (?), – “киллерами” – “дилерами” всё… Ничего, “пупки”, вытянем: и математику и демографию и страну! Россия – страна женского рода. Но, поднять глаза, и, вправду, – невозможно. Смилуйтесь, ну, пожалуйста. Не всем же за …десят глубоко… Не все ещё – “профессурой” ковыляют по… к… Эх, “пупки”, “пупки” вы мои, не эротические вовсе! Соблазнительно? Нисколько! Грустно! Вам же ещё рожать, “пупки”! Эрос – это скрытое, девчонки вы мои глупые. И нет ничего эротичнее УМА, поверьте! Ум – порождение данных внутренних. Внутреннее – ум – нутряное – секс. И эрос – ум/душа. Душа! девчонки вы мои… Душа – внедрилище секса. Cекс – это ум, девчонки! Говорю вам: секс – начинается внутри, способ-ностью соображать! меняться! что-то менять вокруг! жить с умными глазами! о. И – в глазах ты уви-дишь душу. Ум – это эрос проявляющий себя ярко!.. Потому вы и от этого… Вигена (как его?) Ники-форыча балдеете… так. От его лекций, так называемых. Он горит, “старпёр” весь: мыслью – матема-тикой – эротикой. Потому… родные, “пупки” мои… и вы – не спите часто его наглотавшись, как те-нора какого-либо… Паваротти типа… О-О-О х-х-х. Мысль – эротичнее всего, – это знали и древние, слагая клинопись ещё и… Мысль в глазах – подарите мне, “старшему преподавателю”, и профессо-ру старому математики Вигену Никифоровичу Кючершмирному, так и… по кольцу… в ожидании её, мысли!.. ездит! он… му!..      
Эх, “пупки” – “пупки” вы… мои “пупки” – “пупки”! Да, что же поделать? с вами, – кра-сота-то какая: ни вздохнуть, ни выдохнуть, как говорится! Да и в метро, признаться то же, да и за… – то же. И в телике – вы – то же! Мысль моя, эрос, – где ты? Они, “пупки” – “пупки” везде… Одни!.. они!
Что-то отеческое?.. Заметил в себе?.. Педагог?.. Хочется укрыть?.. Направить?.. По-мочь?.. Оградить?.. “Над пропастью во ржи” эдакий..! Это – хорошее, педагог! Пиши! Пиши свои зачёты! им. Не останавливайся… ни на чём. Помни: им (даже лучшим) нужны зачёты. От тебя. (И не больше, не обольщайся, что им с тобой – интереснее, чем с собой или с их каким-нибудь… У-У-У х-х-х !!! Мне это всё! как…) А, лучше бы им, вообще, – дипломы бы сразу бы… раздать и – прочь! – с дороги… хлам! Я, знаешь ли, писатель ещё..! – Подмечаю всё! В жизни этой и той (я надеюсь).
Пиши, педагог, не поднимая глаз, “зачёты” свои, а не то, вдохнёшь по полной и весны этой вечной и кое-чего ещё… Из-под..!
Эротическое – мысль, где ты? Молчит, не отвечает Русь: вместо идолов древних (ле-нинско-сталинско-брежневских эпох) – “пупки” теперь. Как выставка. “Постоянная экспозиция” со сменными экспонатами. (Не густо отличающимися друг от друга: скорее цветом, маркой и фасоном “стрингов”.) Это – соц.реализм, я заявляю, господа! Нет! хватит! всем одеться (срочно! поднять шта-ны, я заявляю срочно! срочно!), я заявляю! Это оргазм бессмыслия, безмыслия, я заявляю! Это импо-тенция, я заявляю, полная, господа. Ну же! Господа! Эротическое – то, что за. За тем, что… Да и в глазах. Где эрос (?) – в глазах! Взгляд! – жжёт как! встречал, дорогой? – Такого меньше всё (в нашей жизни). Это импотенция власти и педагогики, я заявляю. Я заявляю, – ответственно, да! – вчитайся в прозу (пейзажную, мой друг, пейзажную) Пушкина, Чехова, Гоголя, я заявляю, – это слова и дыхание Эроса. А зачёты? Вы хотите меня иметь как хотите, “пупки”? Два раза в году? По сессиям, так ска-зать? Как наклониться? Парочку раз. (? или… больше; нет: зимняя…весенняя… сессии – не больше! нет!) Так я объяснюсь: пожалуйте: как?.. лечь? встать? сесть? Где ваша зачётка? Как? где? Распи-саться? Так я ваш! Мне это – и не интересно, и не эротично. Мысль в глазах – будоражит меня! более всего на свете этом. Жду и я, Артём, кто написал это всё. (Вместе с… профессором этим, Никифоры-чем Вигеном.)  Нас не обманешь: преданность, верность, страстность – признак ученичества ис-тинного, что и возбуждает безмерно.

12-го июня 2007-го года. «День “независимости”», кажется?.. От чего? От кого? Pardon!


23 | 43     *      РЕЯ!

– Рея! Рея! Я люблю тебя! Я люблю. Я. Баранов. Коля. Я – слышишь! – громко! гром-ко! говорил сам себе Баранов! Коля!..
– Слышишь, слышишь! Рея, я люблю. Тебя. Я – Коля Баранов. Я, слышишь. Ты нужна мне, – ломая ветки, шёл, пробирался.
«Пусть простой “менеджер”. Пусть. Пусть. Пусть ну и. Что решает это. Что даёт. Что меняет. Ты… – пусть! – да! Что меняет это? Красивая!.. Первая!.. Что? Пусть! Да – “служебный ро-ман”. Пусть – “только увидел, сразу и…” Пусть – ты – “выше”… Да, – всё равно… Верно: люблю!..»
– Рея! Рея! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Как бы ни было! Что бы ни было! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! – Рея! Рея! – почти нёсся он… проламывая себе путь почти… – Да Бог с тобой: гони! топчи! гноби! режь! – я – люблю!.. – я люблю!.. – я люблю!.. – Рея! – Рея! – Рея! – звезда моя! белоснежная! Люблю! Люблю! Люблю! – внутри где-то… пе-ло/стонало у него!
– Рея! Рея! – звал он, не переставая, – о, Рея! Рея! – только ломала молодые майские побеги рука сама, о.
Как раненый зверь всякий из нас мчится навстречу не понятно с чем. Эти раны кажут-ся смертельными. Даже, если ты и жить будешь – в душе/теле понесёшь эти жалы/копья. Не одна ещё девица сразит тебя своей холодностью и отстранённостью. Не одна ещё боль будет смертельной.
Ты, поклонник Lou Reed-а и The velvet underground-а, ты, не сломавшийся на их боли, красоте, гомо… и прочем (то “кокаин”, то “героин”), ты – падёшь не раз ещё… от девчачьих этих идеалов: “Ленинград”, “Король и Шут”, “Мумий Тролль”, “Звери”, “Ногу свело”, “Г.О.” и их приколов и за… (мат) этих… Поколение, “навеки выбравшие пепси” и Диму Билана. Вместо Боба Дилана, Не-ила Янга и Лу Рида. (Тоже, – Америка, кстати!)
Так нёсся через и вагоны (электрички, метро затем) Коля и, Баранов. Мой… Эти раны, что зовутся в народы “сердечными”… – Ну, откуда у неё, столько жала? (Яда  в них, в жалах.) Ведь и не сделал ничего? И не сказал? Ведь.
Это не слёзы, нет. Мужчина в шестьдесят вряд ли умеет плакать от двадцатилетней. Горе. Горе отвержения. А от горя не плачут. А, – отвержение – адова боль (если ты жил – на Земле… конечно!..) Только спасти её. Спасти от жизни этой. И той. Только встать над ней “над пропастью во ржи”. И – беречь, сберечь. И – укрыть, покрыть. Нет, не молитвы это, – любовь. Любовь – лучшая молитва. Любовь – сама молитва. Любовь! Любовь – планета боли! И страдания безмерного. И кто-либо предполагает ли услышать и ощутить такое в жизни при/от появления (и проявления) объекта (любви – ?) –?
Только звал (болью своей всей): – Рея! Рея! Рея! Рея! Где..? За что..? – тело валившее-ся само на прохожих-ветви стонало, – Рея! Рея! Рея! Рея! Рея! И, кто может выдержать это, когда, по-сле прожитой уже жизни (внуки уже за партами колледжей, и любимая жена, и работа – любимая! – и друзья, и – “круг”, и – “всё” – к тому, – состоялось и сложилось…) появляется в жизни твоей “Рея”, двадцатилетнее существо и её Linkin Park? Кто, вообще, любовь может выдержать? Если это человек, если это любовь. Если у тебя Сердце, а не… Если ты Живёшь, а не… Если ты на Земле, а не… Если это Рея, а не…
Любовь рвёт сердце! И – ты – знаешь это, поэт! В сердце менеджмента может лежать поэзии крупица. Любовь выдержать нельзя! Тебе если и восемьдесят, и – сто, и – сто восемьдесят, и – двести, и – сто по сто, и – двести на двести – восемьдесят! Любовь гнетёт и гнёт и убивает. Она – убивец. Обыкновенных дней. Касанием – взглядом даже – сжигает Планету! (Земля!) всю!   
С разодранным сердцем (то ли Том Petti, то ли Neil Young, – поющие… [любимые его]) несётся Баранов!.. менеджер одной крупной компании… (топ!) по своей Рее (топ!), всего лишь новой “помощнице аналитика” очередной конторы, где и трудится герой наш нынче.
– Рея? Рея? Рея? Рея? Рея?

13-ое, 14-ое июня 2007-го года. 3:51 – 5:31


24 | 43    *       ВЕРА И СЛУХИ

Совсем не то. Не о том. Вера это я, Вера, – Вера Афанасьевна Шишмарёва. Мне во-семнадцать. Было осенью. Этой. Я жить хочу. Здесь и сейчас. (Как говорят.) Меня напрягает всё это “учение” о добре и зле. Я хорошо знаю, что это такое. Я хорошо знаю людей, хотя, так показаться и не может. Где мои ощущения? С кем? Кем хочу быть? Люблю писать: словами и нотами, красками и движеньями. (Только, не надо путать с автором слов этих, ненастоящим, – автором рассказа этого, художником и писателем, – Артёмом Киракосовым. Он – совсем другое дело, чем я. Я – Вера; не в Бога – Шишмарёва.) Люблю физику, химию, и географию. Историю, вероятно, тоже. И тело люблю. Танцевать. Люблю тусоваться. Блоги и чаты. Всё. И музыку, конечно. Старую тоже.
Да. А я не о том. В чём суть? смысл… Вот ищут всё! А я вот легла, как-то после экза-менов придя домой, на кровать, на родительскую, двуспальную. И знаешь?! (Ты кто? читатель.) что было?.. Звуки! З… В… У… К… И… с… л… у… х… и…
Прислушайся! Ложись! Это окно, окно открытое! В мир! Это сам – мир! Шагает внутрь тебя. Через окно это. Ты слышал, как у Ростроповича часто настраивают инструменты в орке-стре? Перед выступлением, я имею ввиду. Слышал? (Ты кто? И Ростроповича не слышал? На кон-церты (-то) ходишь (-то)? Откуда ты? Сам? -то… Москвич? Питерский? От..?) Так, это то! Что в му-зыке! Не какофония, нет. – Жизнь! Это жизнь! жизнь – за окном. Так, как она есть. За окном. Не се-рая, нет; яркая, да; в смысле разности! и разнообразия! В смысле любви! я имею ввиду. (Ты мальчик большой, я думаю, ты понял, что я имею ввиду. Вправду? Уже знаешь как? Так мне восемнадцать… уже!) Запомни: это не какофония, – это любовь! любовь! как она есть! (Кстати-и-и, а, – ты-ы-ы… Ко-гда-нибудь!? Как говорят..?) Ты смотрел Иоселиани (последнего)? Как это? Не знаю..? Так это там – такой звук – от жизни, наверное, самой. (Слушал? Смотрел? Помнишь? Начало… всегда… Как все-гда! У него! Как и всё – начало…) Ну, всё, ложись, слушай: (дорогой мой!) …
<…> с… л… у… х… и…
Мобилки звонят! Слышишь? Орут где-то пьяные… истошными голосами… Режут ко-го-то? Болельщики? Чего скандируют? “Динамо” (?) – я живу здесь! У стадиона. Машины… Этот за-водится долго: “Газель”… Это за стеной: тра… (Не обращай внимания! Это – неприличное – так стонать [в голос]. Это, для меня она так [cтарается], Оксанка.) (А, ведь ты уже мальчик большой, – послушай тогда! не вредно: заведёшься хоть… Чуть!-Чуть! [жю-жуть, как поётся-… /мат, рифма/]).
Я не о том, слушай ты, противный! Мальчика! Это галки… (Кстати, мой виртуальный друг, так, сколько же тебе, наконец? – Общаться-то надо… ведь? а? как думаешь, родной…) Воро-ны… Их больше… стрижи… голуби… больше, конечно. Но, и они вносят своё, вороны, я говорил, только что, помнишь?
Нет, это не какофония: это жизнь: вот я, ложись… слухи! слухи! слухи! послушай! по-слушай! Это искусство – слушать! и жить! Это!.. Неподражаемый комплект! Вслушайся!.. Входит всё в эту мимику звука: ребёнок, телевизор, плеер, соседи, улица, твоё дыхание, сердцебиение, воробьи, галки, синицы, голуби, домашние звуки кухонного комбайна, радио, компьютер, телефон… Ты ле-жишь: пробуй слушать! Слухи! Это жизнь! Высшая эмоция! Высшее искусство – воспринимать всё в связи, во взаимосвязи. Жизнь – это взаимосвязь, связь. И тут, я, как никогда, чувствую это. Когда слушаю: музыка…музыка… И это лучшая!.. По-моему… Я никогда и нигде так не чувствую!.. жизнь! жизнь! жизнь! знаешь… Знаешь, жизнь. Это, что входит в… через это… И сердце. И душа. Закры-ваю!.. Слушаю!.. Понимаю!.. Входит!.. Это разнообразие и разнообразие. И, это не то, что у Кирако-сова. Это – шире. Он – абстракционист. (Или я ошибаюсь! Ты, кстати, не специалист в этом? в живо-писи что ли? или том, чем он, собственно, занимается?) Я не против его искусства, я просто, навер-ное, не всё понимаю. Поступать хочу на искусствоведа, собственно, в МГАХИ, где, кажется, он и преподаёт. В реставрации. Или – “технику живописи”. Не знаю, что-то типа того. О! А ты, кстати, не знаешь? что это – “техника живописи”.
Да, кстати, это и – несущественное: главное – я чувствую жизнь – когда ложусь так. Поперёк всего. На двуспальной кровати. Родительской, когда их нет. Конечно. Большего – я не полу-чаю ни от чего. Это самое проникновенное моё чувство. Самое глубокое знание и представление о ней, о жизни! А знаешь, ложись со мной, вслушайся! Вот! вслушайся. И, гляди, – всё начинается за-ново. Кончаются твои (“дела”) (или мои, не обижайся, – пусть!) бредни! О! жизнь! – безмерна! Не-объятна. Всесовершенна. Это необъяснимое полотно. Это неизъяснимое полотно. Даже гений-Киракосов на такое не способен. Я видела его шедевры. Пойми – эта жизнь… это жизнь… Явление необъятного, непознаваемого, неоспоримого, неопределимого, неизъяснимого, неизобразимого, не… Пойми! Меня! Вс!.. Это – Жизнь! Эта – жизнь!.. Не мимо… В – тебя!.. И – ты – лежишь – локатором её. Что ты можешь? Не зная этого ощущения, что, жизнь – это то, что не только “ты”, “в тебе”, “за окном”. Выйди – из себя. Выйди! Вон! Иди пройдись: руки в карманы…
Руки в карманы: люди хотят жить… Здесь и сейчас. А, когда ещё? Завтра? Завтра их не будет уже… Им интересно: “здесь и сейчас”.  Не только “твоё” – твоё… Жизнь входит…не зацик-ливайся, не закрывайся, перекури! (Знаешь, как? Большой? Куришь… уже?)   
Если тебя… (неприличное) жизнь. И ты не знаешь, как быть, – ложись, наблюдай, гла-за закрыв. Точка.
Взросление – умение слушать других. Я где-то прочитала. Не помню. И…
Всё, что я узнала о жизни… Это, как настройка оркестра… перед… только, это серь-ёзнее… глубже… величественнее… чем всякая музыка! Даже!.. (Ну что? К примеру? Скажи…) Это краски – которые таят… Из, смотришь на которые (которых), – всё! всё! происходит. Которые – таят в себе – всё! Художник, не чувствующий палитру (как она есть) – нетронутой! (нет) нетронутой! – не напишет ничего никогда. Человек, не любящий пьяность звуков, не сделает песни.
Слушай, слушай…
Вслушайся, вслушайся…
Ты услышишь, как течёт кровь внутри жил твоих. Как стучит в мозгу мысль, и поёт сердце… Как полотно жизни рисуется этими красками: из тебя… и в тебя. Услышишь. И, наконец, поймёшь, читать лучшую книгу – жизнь – надо в тишине, закрыв глаза! Не спеша никуда… А стук сердца – колокол. Внутри, бьёт обратный отсчёт… времени! часов! минут! секунд!  Ты воспримешь время, бегущее от… и к… Ощутить себя! ощутить ток дня! ощутить мир! вокруг… 
Это хотела тебе сказать! рассказать! Что бы ни приключилось! С тобой! Найди время, вслушайся, услышь себя, происходящее рядом, вокруг.
Всмотрись сердцем своим!.. Распахни руки, вслушайся, закрой глаза. Уйми свою боль, своё недоумение (от этой жизни). Пойми! за границею тела (твоего) – река течёт. Это песня! что про-ходит и через тебя. Это звук – в котором и ты – нелишняя нота. И ты – родина этих эмоций. Без тебя – неполна  картина. Той радости (не страдания, нет!), что зовётся жизнью и миром. Ты (и не знаю до сих пор – кто ты) – не комплексуй – и ты – не лишний – в этом вареве. Что зовётся… И ты – природы – творение, часть немалая её. Ты – как организм (мыслящий и действующий) – часть цветущая! Ты! Ты!
Вот ты и закруглился! С – себя, и – на себя. И – это – верно. Это – рождение. Это – прозрение. Это – откровение… Ты ждал. Ты не знал, как. Ты – знаешь теперь (мой опыт: я – Вера, Вера Афанасьевна Шишмарёва. Мне – восемнадцать. Так не бывает?): слушай! Это – за окном! и в сердце! Сердце мира – оно и в тебе. Ты – и в сердце мира. Только, найди силы, желание, время – ос-тановить… то, что зовут… течением… Сердце – настройка оркестра… Из красок этих – слепишь… потом свою любовь! свой мир! свою сагу! Об этой жизни. А, зачем, – художник приходит? Сказать! И – упасть на колени! Перед – миром. И возложить сердце своё – к человечества ногам.
И; так…

<…> листва… это ветер… облака… ты слышишь… ты говоришь… это внутри… это где-то… это люди… “ пробки”… в центре… “скорая”…девид боуи… его голос… это армяне… погром… (?)… свастику несут… уже… вертолёты спасения? (…) это господь? что уже? это когда же? пора одеваться? что, можно не спешить? все спасутся? действительно все? можно не поку-пать “билета”? лежать и лежать себе? вот так? раскинув руки? как христос? что? уже взлете-ли? взлетаем? а зачем стучит так сердце? оно и в этом (новом нам) мире нужно? зачем и за что – так хорошо вдруг? если это то же, что было и? так? что же и? весна? кончается летом… а? это лето – лето господне. а мы – все дети его – ожидаем… 
<…>

Так; и…
Вслушайся! Это за окном. Это в тебе. Это внутри. Это изнутри. Это ты. Это Господь.

13-ое, 14-ое, 15-ое, 16-ое, 17-ое  июня 2007-го года


25 | 42    *       ИЮНЬСКИЙ ДОЖДЬ. (автобиографическое)

Так я хотел. Написать что-то автобиографическое. Что-то новое, другое. И я чувст-вую, что в жизни моей будет большой период – может быть – воспоминаний, может быть, –автобиографической прозы. Но, что-то должно быть. Что-то хочется написать. И я напишу.
Прожил уже долгую жизнь графика. (Лет пятнадцать: с пятнадцати до тридцати – примерно.) Прожил долгую жизнь писаний свободного стиха. (Лет двадцать: с тридцати до пятидеся-ти – примерно.) Прожил долгую жизнь реставратора. И живу её ещё, наверное. (Это те же двадцать лет: с тридцати до пятидесяти.) Прожил долгую жизнь эксперта, консультанта, составителя коллек-ций, дилера – это старая живопись. (С тридцати пяти до сорока пяти – примерно.) Дизайн (теперь это называется так. Раньше – художественно-оформительское искусство.) со мной всегда – с боль-шими паузами, но, это – вся (периодически) моя жизнь. Жизнь актёра? В юности? Студенческий те-атр; лет с пятнадцати. Но, вероятно, я играл запоминающе, и меня пригласили в “Абрамцево” (там восстанавливали Мамонтовскую пьесу) как актёра. Чтобы играл в музейном театре. Так я стал рес-тавратором. За спиной были уже художественное училище и художественный институт, причём – лучшие. Я сходу стал реставрировать рамы, укреплять в них картины, реставрировать и делать пас-парту. Эта была грань – между художественным оформлением и музейным делом. И у меня позади за плечами остались годы практики в методическом кабинете живописи института, где я научился ре-зать стёкла, окантовывать работы, распаковывать, упаковывать, перетаскивать, переносить произве-дения, делать экспозиции, быстро вешать работы (а их было очень много), снимать, складировать. Этот опыт оказался важным и определяющим на всю жизнь. (Хотя, всякий опыт – такой.)  Я справил-ся в музее, в том числе, и благодаря приобретённому опыту до поступления в институт, и через год я уже был в “Грабарях”, реставрировал Репина, Коровина, Квоста (импрессионист, купленный Мамон-товым в своё время во Франции. В музее нашем – его три работы.) – готовил их (картины) к выставке в Третьяковке. Всё получилось… Через год уже… Началась жизнь реставратора… Масляной живо-писи. Были и иконы, была и мебель, Было много чего ещё: стекло, металл, керамика, дерево, графи-ка… Жизнь педагога я начал только… Жизнь руководителя тоже… Это начало самое…
Была и остаётся живопись. Всегда и надолго. Через многие годы и существенные пау-зы. Это остаётся моей родиной – живопись. Навсегда и всерьёз. Остальное? Живопись – моя эротика. Моя семья. И – моя могила. Наверное. Хотя, настоящей любовью остаётся музыка – рок. Фолк. Аме-риканская, английская. Король и королева: Дилан и Баэз, любовники и соратники – дуэт моей жизни. Однажды проснулся от того, что дирижирую симфоническим оркестром. Это была прекрасная музы-ка. Прекрасная. Бетховен. Или Моцарт. Симфонии. Мечта: документальное кино и танцы, музыка – это из почти недоступного. Хотя видео я снимаю много… И – фото… Моя фотожизнь десять лет бьёт ключом: я активно выставляюсь…
Чего хотелось бы? Я думаю о скульптуре. Камне и бронзе.
А. Педагогика, тем не менее забирает всё!
А писать? словами… Так я завершаю десятилетнюю эпопею СЧАСТЬЕ ЖИТЬ. Были: свободный стих, критика, публицистика, эссе, проза… Хочется автобиографического… В прямом смысле, от себя. Чтобы говорил я; своими мыслями; без образов и образов. Вот что впереди. Нет, это не мемуары, это – разговор. Ведь я – не печатаюсь, не показываю, не делюсь – никто не знает… Я просто говорю… Может и с собой! Читатель, отклик и цензура мне не нужны. Я знаю смыслы жизни и творчества. И мне достаточно. Этого. Хватает. Надолго, если не – навсегда.
Я напишу что-то от себя. Я знаю, меня будут читать. Будут смотреть. За картинами будут охотиться. И я видел реакцию. Нескольких. И этого достаточно. Я видел. Я слышал. И пишу я – прозой – с пятнадцати… Мне где-то – сорок восемь, что ли? А, почему я вспомнил? “Июньский дождь” – так назывался мой рассказ, присланный мной из армии, в июне 78-го. В письме. Вместо письма. Как письмо, как жанр. И я вспомнил. И… Хочется написать что-то философское. Меня вчера, – случайно, может быть, – назвали философом…
Я решил попробовать. Время ведь пришло: мне пятьдесят скоро…  или..?
Июньский дождь – по-прежнему… тот же, что и – тридцать лет назад. В семьдесят седьмом. Я – перевесился туловищем (мощным) через широкий подоконник: лета глотнуть… из ка-зармы нашей третьей роты. Сменить обаяние кирзухи на ароматы зелени свежей! Июнь – дня наступ-ление летнего. Нового дыхание дождя. Омытость с весны. Лето. А лето – это апология рая. И – апогея взлёта. Мы, забегавшись за день, приумолкли после окончившихся струй. Струи с неба – всегда от-кровение. Всегда что-то искреннее…
Тогда, я послал свой рассказ-письмо. У меня не было другого способа сказать: как я люблю мир. Не было слов, кроме коротких: дождь, пробуждение, чистота, нега, лето, начало, небо. После адской жары две тысячи  седьмого в середине июня хлынул ливень… Смыл этот озноб от пы-ли и духоты. Смыл то, что не домыл тот, тридцать лет назад.
Я послал письмо Кожушнякам: Зинаиде Львовне и Александру Ильичу. Родителям моего погибшего в восемнадцать лет друга. Дошло ли оно? Сохранилось? Понравилось? Я, как мог, старался утешить их. И позже, мы каждый месяц 29-го числа (число, когда его не стало) ходили к ним до самой Перестройки. Пока не началась резня армян. В Сумгаите, Кировабаде, Баку. Уже ли-лась кровь – по периферии. (Нашей страны – “СССР” – тогда.) Тогда мы расстались – я поехал в Ка-рабах, они – в Испанию. (Зина была известным специалистом по методикам, технике перевода с ис-панского, крупным, квалифицированным учёным, общительным, прекрасным педагогом.) Я – не мог перешагнуть себя – позволил себе выразиться искренне: я презирал жизнь, жизнь мне казалась жал-ким компромиссом, и я презирал всех (и себя) за участие в этой малодостойной эпопее. Заслужить моё уважение было почти невозможно. Да, я и сейчас, – воинственный максималист, несмиренец и идеалист, ищущий реальных подтверждений прелестям мира и человека. Олег остаётся моим другом. Что с того, что его нет. Люди продолжают общаться, будто и не было нечего. Будто и не случалось ничего – смерти, по крайней мере.
Итак.
Июньский дождь. Я повторяю. Вспоминаю. И пытаюсь вновь. Хотя, именно те же ощущения вернул мне дождь. Сегодня случившийся.
Свежесть. Свежесть. Дождь смывает всё. Омывает всё. Возвращает. К жизни и дыха-нию. Землю и человека. Землю и человека. Цвет становится настоящим. Настоящим художникам это видно, это ясно. Ясно. Становится ясно. И не только в дали. – В душе. И в перспективе. И не только в дали. – В жизни – твоей! да! Цвет, – как лаком притёртая живопись, – расскажет душе твоей, худож-ник, о существе явления. Лето – начало жизни! Первый дождь – начало года! Я почувствовал это. Стереть всё – и написать заново. Стереть всё – и написать заново. Стереть всё – и написать заново. Так мыслит рука. Художник, твой взгляд – пишет сам… И ты – ласкаешь облака ушедшие вслед вет-ру…
Прозрачность и тишина! Лишь падающие капли! Каждая из которых! – Слеза счастья! Омывшая от предыдущего. Года и боли поражения. Каждая из которых! – чистоты плач! Тишина. Прозрачность. Чистота.
Это – заново пишущаяся жизнь! Это – надежда! Бог есть! Он Дарит тебе ещё одну страницу! Он – здесь! Он рядом! Он Пришёл уже! Это Его Слова! – Слёзы эти Любви!.. По миру, стонущему по обновлению! по красоте! по чистоте! по порыву! по ветру этому! ушедшему вслед струям любви! и чистоты!
Это – чистый лист! Господь дарит его тебе. Господь возвращает тебе жизнь. Люби! Пиши, артём! Это твоё! Вот! – возвращается холст белоснежный твой! Нетронутый прошлым! Оби-дой и нелюбовью. Покаяния не нужно. Дождь смывает ненужное. Лишнее. Свобода – это – холст, не-написанный ещё… Это твоё дыхание, непрерванное!.. Это – воздух! Которым можно дышать! И – жить! вдыхая лето!.. Начало года – дождь!.. Смывающий произошедшее! Раньше!..
Ты – любящий и влюблённый! Ты – сказочный и верный! Ты – обновлённый и гото-вый! Ты – жаждущий и насытившийся! Ты – юный и зрелый! Ты – новый и знакомый! Ты – бегущий и замерший! Ты – летящий и..! Ты!..
Господи – я люблю Тебя! Я не знаю – ничего другого! Я – не вижу – ничего другого! Я – не хочу ничего другого! Я – не верю ничему другому, Господи! Я – люблю Тебя! Я – не хочу ни-чего больше! Я не хочу другого, Господи! Это молитва моя: я люблю Тебя! Я повторяю это! Я люблю Тебя! Господи! Это молитва моя! Это – больше, чем молитва! Это жизнь! Жизнь, где, каждое дыха-ние моё – источает: люблю! люблю! люблю! Тебе! Тебе! Я пою славу и клянусь! Люблю!.. Люблю!.. Люблю!..
Июньский дождь смыл жару, что измучила наш город (с мая). Я заглянул в раскрытое окно и улыбнулся. Свежесть и бодрость! Пар поднимался! Задышала Земля! Задышали Люди! И я улыбнулся! И сел за стол! Писать! – И – написал! – Вот это! – … Читайте!.. Читайте!.. Читайте!..

17-ое, 18-ое, 19-ое, 20-ое, 21-ое, 22-ое  июня 2007-го года





26 | 42     *      ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ: Я НЕ МОГУ БЕЗ ТЕБЯ

Ты знаешь: я не могу, я не могу без тебя. Думай что хочешь себе, пожалуйста. Пожа-луй. Это примитивное и банальное: хочу видеть! слышать. Хочу!.. Это – простое и древнее “как мы-чание”: хочу! Что хочешь думай: всё равно: желание страшнее мне тебя. Это древнее, зовущее: “хо-чу”. Это безотлагательное – хочу! Это бескомпромиссное – не могу. Эта точка в конце – решающее. Идти, идти. К. Туда, где высмеют, оттолкнут. Туда…
Что хочешь: это сильнее… и того, что делает человека смешным, никудышным, чуче-лом для оплевания. Ты – в памяти художника стоишь бессмертно. Ты – лучшая картина, что не напи-сана ещё. Что мне те, что я уже написал! Ты – икона стоящая изнутри. Ты – солнце, что взошло – во мне, в. Это ад – совершившийся своей невозможностью. Ты – невозможность моя. Не просто быть вместе, нет, ты – просто недостижимое моё. Ты – скала, что я вижу в себе, при полном отсутствии всяких данных приблизиться к ней. Ты – как обличение, которое не могу исторгнуть из себя, отмести, отвергнуть, ниспровергнуть. Ты – нет, не могу без тебя, нет, не могу – что хочешь: режь! бей! от-талкивай! высмеивай! трави! Нет, не могу отделаться, – люблю! люблю! люблю! Не могу ничего, по-нимаешь? – Это трагедия. Я прошёл и это в своей жизни: полное отталкивание, “вытирание” из жиз-ни. Где нет встречи даже и в будущем. Слово “никогда” – это моё. Мне принадлежит лишь это – пол-ное изгнание. Чувствовал ли это кто-то из вас, дорогие? Об этом стоит писать. Изгнание из Земли как бы, при жизни как бы. О, это – отрицание! отрицание! – самого существа твоего, рождения твоего, законности жизни твоей как таковой. Это – лагеря, лагеря смерти – тебе лишь отстроенные. Для тебя строящиеся – печи газовые. 
Знаешь? будто и не живёшь… Она – растёрла тебя с планеты этой. Вычеркнув из всех возможных комбинаций появления твоего. Все ходы перекрыты. Ты – сброшен (трупом) в безжиз-ненные тьмы. “Тьмы и тьмы и тьмы”. Ты – тебя не было… Это сталинизм, фашизм, национализм, где ты – цыган, еврей, русский, поляк, славянин. Это тебе – приготовлено небытиё. Это тебя не было на Земле. Это её ошибка – улыбка тебе.
А знаешь? Ведь и так можно жить… Можно… и. Так. Ты… Тебя как бы и не есть для неё. А… Знаешь, можно жить – так. Я ведь не меньше её люблю. Говорят, если любовь себя не про-являет, значит, это не любовь. Согласен. Есть – разные стадии жизни.. Есть то, о чём говорю я. Это – что-то НОВОЕ. Это что-то за гранью… Это – после // после // жизни. Это – что-то иное. Можно… Можно любить. И – так. Даже без и молитвы. Это – какое-то беззвучное предстояние. Это какое-то безмолвие, в котором только художник и может пребывать: памятью, памятью своей… Образ твой – в сердцевине души.. Образ твой – в сердце не испепелится. Любовь. Любовь. Любовь настоящая. Это вот это безмолвие, как после написанных холстов. Ты, бросив кисть тяжело: уже не властен над реа-лиями, ни теми, что исписал, ни теми, с чего пел это всё. Жизнь, плывущая мимо. Жизнь – не твоя. Вот – правда. Твоя любовь, твоя любовь – не твоя. Ответ на вопрос.
Просто шло мимо. Ты – стоящий на берегу. Хотелось коснуться? Это для простых людей.. Тебе – её образы; лишь. Издалека – она: чья-то мать, дочь, жена, любовница, внучка, возлюб-ленная. Ты – лишний, “никакой”. Ты – художник. Художник, значит инок. Всё, что хотел ты, даже самое обычное, – невозможно, нет, о! То, что можно другим – тебе лишь – открытые язвы сердца. (И, как оно стучит ещё? – ходит…)
Артём. Артём? Артём! Артём…   
 
20-ое, 21-ое июля 2007-го года


27 | 42    *       ЕЁ СЛЕЗАМИ, ЕЁ СЛЕДАМИ,  ГОСПОДИ

Пройду. Господи. Где мне найти её. След её, взгляд её, тень её. Ты видишь, Господи, иду, ищу, Господи! Господи! Иду! Ищу! Господи! Господи! Господи! Дышу воздухом, где она была. Пою песни (слова её), что в губах её держались. Ты же видишь: не могу без неё: следами иду, слова-ми ищу. Рисую, кисти бросив прочь, далеко, её образ выхваченный у снов времени. Ушедшее – лив-ни, унесшие с собою сладость. Сладость и радость близости, досигаемости. Ты – безумец, простив-шийся с тем, что в руках, ради того, что было и не вернётся уже никогда, никогда, никогда. Нет – это не твоё, что же идёшь ты следом её голубым следам. Повторяя, повторяя её имя, как святой своей но-вой. О! Её имя, выписанное твоими холстами. Твоя душа – источник, откуда эта музыка и родится. О! Вдохновение, – ты тратишь его, – попусту. Тебе не догнать этот лес, встающий быстро, тебе не вы-учить эти обороты. Тебе и не приснятся даже эти склоны. Она – за далью, и за странами целыми. Она – даже не миф. Она – просто ушедшее, просто прошедшее. Она – то, что было, было, прошло.
Ты был – даже не эпизодом, ты был – на дороге – веткой случайной. Она улыбнулась тебе. Ты был интересен – полвзгляда. Ты был – витрина её нежности. Ты… Зато… ты стал жертвой её голубого огня. Почему ты? Почему – жертва? Опять ты… Ты – художник: ты видишь то, когда другие молчат. Твоё сердце, не как их, из камня, стали, резины. Оно – огонь, оно – живое. Ты поёшь то, что в губах её хотелось нести. Ты – сладостный разбойник, несущий крест на голгофу недосягае-мости, о. Ты… Песня твоя… Это следование как таковое… Ты хочешь петь. Ты поёшь – её… её… мучаешься этим значащим, как реликвия религиозная, голубым её платьем. Платье голубое – икона новой любви твоей. Любви, потерявшей боль. Боль и боязнь потерять. Это новое что-то в тебе. Это – взлёт в… к… туда, где ты – просто идущий и алчущий. Её… Её… Её… Потерявший свои слова, по-терявший способности их произносить, мыслить. Ты – художник, какой-то новой формации – без холстов и наследия вовсе. Ты – странник, Артём. Я узнал тебя, нет? Или, кто? Ты – без отдыха – след в след ставишь: идущий! поющий! любящий! Артём. Артём? Артём! Артём…

 22-ое  июля 2007-го года


28 | 42     *      НОВАЯ ЖИЗНЬ

Ты ведёшь кисть. Это – новое, вечно новое в тебе. И во вне. Это религия. Это больше. И, чем ты даже. Это – новая жизнь. И – не только твоя даже. Миллионы лет миллионы людей вслед тебе кистью твоей вздохнут, полёт ощутив. Это – только начало… Кисти твоей движенье… Останет-ся в их жизни скрестиях. В их тела движеньях. В их строгих вдумчивых взглядах, в их несмелых сло-вах о тебе, о лесе, о красоте. Они – запомнят все проникающие движения твоих цветов. Они ощутят эти сказочные касания тонов в светах и тенях. Они заметят и то, как бережноосторожен ты в склад-ках, в материях. И как поёшь все поверхности тел, и, как неостановимо сладострастен в живописи глубоких, глубоко-чёрных. Они поймут. Эти миллионы из миллионов. Они всё поймут. И придут по-клониться (внутренне) твоим движеньям кисти. Они ощутят сакральность всех касаний, касаний любви. Потерпевший крах в всех своих начинаниях. Почивший только в своих мазках. Ты. Сам, как полотно. Ты – остаток “сухой”, от того, чем горело сердце. Не добившийся ничего, ничего, кроме это-го счастья, счастья – петь этими красками, красками. О!! Краски – не кровь твоя новая разве? Не жизнь твоя новая разве? Не душа твоя новая разве? “Живопись” – религия будущих поколений. От слова – “жизнь” и “жена”. Ты – победитель, наконец, и этой жизни. Ты – живописи чистое слово. Ты сам – зерно слов этих, что красками говорится, о! о! о!

22-ое  июля 2007-го года


29 | 42    *       Я ВЕДЬ ЛЮБЛЮ ЕЁ. И ВСЁ ЭТО

И этот день был тебе посвящён. И эта ночь твоей была. И это утро – твоё. И это солн-це всходящее опять – о тебе, опять – ты. Ты. Полотно художника, что пишется изо дня в день. Серд-цем, раскрашенным любовью. “Было” – “не было”: пусть гадают себе. Ты – в моих холстах ещё до то-го, как не было тебя, меня, этого мира. Ты – то, что было всегда. Ты – ослепительный свет, непереда-ваемое. Ты – нет, не в снах, нет не наяву. Нет, – ты – я. Я, живущий. И не ощущающий пелены веков, лет, расстояний. Ты – я, живущий. Ты – то, что останется после, на холстах. Не уцелевших. Ты – то, что уцелеет после дождя, дождя веков, после потопа. Ты – то, что остаётся. Ты – образ. Ты – живёшь во мне, вместо меня. Ты – то, что моё, настоящее. Кто знал тебя, кто видел. “Было” – “не было”: га-дают… Было… И это утро… И этот день… И эта ночь… Твои… Оля…   

23-ое  июля 2007-го года  // 07:00


30 | 42    *       ТО, ЧТО ТВОЁ

Оля. Имя Твоё. Где границы? Кто установил права? Кем даны эти линии? Откуда та-кие мысли? Ты – вне правил и положений. Ты – необозначенное на Планете. Ты – забытое небо это. Ты – земля, по которой никто не ходил. Ты – неочерченные храмы. Ты – ненарисованные пейзажи. Ты – несказанная сказка. Слова, что ещё не придуманы. Ты – будущее, что ещё будет во мне. Ты – прошлое, что ещё будет во мне. Ты – обрадованная моя часть. Что Твоё? Что не Твоё? Ты – необо-зримое. Ты – за существом всех обозрений. Ты – всшедшее на просторах. Ты – боль, что неотъемле-ма. Боль, что, как я сам. Потому и не чувствую. Ты – планета. Планета. Которая рядом. Не сойти с орбиты бы. С своей. От близости. Ты – рядом. Что Твоё? Что не Твоё? Летишь? Мимо? Рядом. Орби-ты? Не сходятся… Не пересекаются…Я слежу Тебя где-то из других расстояний, где-то совсем от другой жизни. Что есть критерии близости. Что есть базы родственности. Что есть параметры иден-тичности. Что есть “Ты”, кто есть “Я”. Зачем рассуждения. Что перевязывает… В жизни этой… В жизни той… Ноты?.. Музыка?.. Слова?.. Всё в целом… Всё по отдельности… Всё, что было… Всего, чего не было… Что будет? Что было? Ответы? Вопросы? Связи? То, что отталкивает? Что-то ещё? Что-то третье? Иное?? Пятое… Двадцать восьмое... И?
Оля. Такое Имя, ставшее Вселенной. Вселенной, что живёшь “в”.

 23-ое  июля 2007-го года  // 10:00
 

31 | 42     *      ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ, ТЫ ВСЁ ЗНАЕШЬ, КАК?

И совсем не только то, что люблю. И, совсем не только то, что – Вселенная. И совсем не только то, “возлюбленная” “во Вселенной”. И совсем не то, что “не моя дорога”. И совсем не то, что “шествует рядом”, не догоняя, не пересекаясь. И – совсем не то, что, “совсем не то”. А, ТО, ЧТО. Что – то, что. Чем заканчиваю жест. Чем начинаю утро. Тем, что впереди СЛОВА любого. И мысли любой. О!! Великая Любовь! шествует всегда позади. Слова из песни… Ноты из нот… Струны из струн… Голос из голоса…
Я начинаю тем, чем и заканчиваю… Тобою! Тобою! Любовь моя! Любовь моя!
Я завершаю тем, с чего и начал: Тобою! Тобою! Любовь моя! Любовь моя!       
И: будь что будет! будь что будет! Я пел: что должен! что должен!
Любовь моя! Любовь моя!
И я не знал, не хотел, не желал ничего, никого, кроме Тебя, жажда моя! Огниво моё! И я пылал Тобой, Тобою, воздух! воздух мой! Королева королей моих, Ты… Склоняю все знамёна, что воевали… Склоняю… Склоняюсь… завершая года полёт этого… Все бастионы, все батальоны… Все, кто сражался… Все, кто ждал… 

23-ое и 24-ое  июля 2007-го года  // 10:00 – 7:00


32 | 42     *      РАК

Одного за другим, одного за другим – уносит эта болезнь. Прочь. Из жизни. Распло-дилась и разгулялась в вволю. Ох! Никто не управа ей. Облегчить участь умирающему – всё, что мо-жем. Одного за одним, одного за другим. Одного за одним, одного за другим. Никого не щадит бо-лезнь: сильных и слабых, молодых и пожилых, здоровых и не. И никто ей не указ. “Рак” – приговор. Смерть означающий однозначную. Смерть неотвратимую, неминуемую. Смерть пришла – и за тобой. Собираться пора. Ну, поехали, что ли?

24 июля 2007-го года  //  07:00 


33 | 42    *       О, ОЛЯ

Зато, я могу тебе приносить цветы, о, Оля, совсем тебе не мешающие, о, Оля, о, Оля. Зато, я, я, Артём Киракосов, зато, о, Оля, не видим, не видим стал тебе. Совсем, Оля, о. Вот, я такой, как хотела ты, о, Оля – никакой. Несу цветы слов тебе, о, Оля, беззвучно, Оля. Оля. Ты. Как ты и хо-тела всё, Оля. Без меня как бы и жизнь. Зато, я звоню тебе, Оля, не переставая как бы… Слов-восхищений не жалея как бы… Впервые это полуинтеллигентское  “как бы” по назначению употре-бив, как бы… люблю… И, оказывается, можно – и – так…
Цветы-слова ложатся легко и звучно, потому, что… ты не слышишь их, Оля; они не мешают тебе жить, или то, что этим называется, о, Оля. Оля. Вот и сказки конец. И это – какая-то другая вечность, другая вечность, другая вечность. Где слова – мои корабли… И я запускаю их плыть… плыть… нет, не к тебе… просто… другим… Тем, кто слышит… слышит… любит… лю-бит… Из солидарности с любящими. Из солидарности с…
Солидарность – нет, не политическое слово, нет, Оля. Солидарность с любящими – это – человеческое… Солидарности протянутые руки – так жить. (!) Что бы там ни было. К – другим. К тем – кто, как и я поражён… К тем… Ведь не у всех есть эта краска слов… спасающая.
О, Оля, вот всё, чем поделиться хотелось утром этим.

24 июля 2007-го года  //  09:00 


34 | 42    *       МЕТРО

И я, знаешь, бегу, бегу, как мальчишка четырнадцатилетний: вниз, вверх по эскалато-рам, по вагонам, прохожу насквозь станции: ищу… ищу… А, знаешь, это ведь единственное место, где могу теперь тебя встретить. Ты не виновата, что люблю. Я – сумасшедший и несчастный. Поче-му? – Без тебя. Бегу… Ты не поймёшь… Не мучайся даже… Как и все твои предшественницы думай: “идиот”… “пусть себе”… Не понимаешь. Боишься. Презираешь. Обходишь стороной. Я знаю: мет-ро… это единственное… моё спасение… Лица… Лица… Твоё? Чужое? Я иду… иду… бегу… лечу… Что же мне – четырнадцать? А я ведь всё лечу, бегу, ищу. Мне – полвека (говорят, без пары лет?). Я – что же это со мной? – ищу, лечу, гляжу. Глаза ищущие, глаза любящие. Ты? Не ты? Ты? Не ты? Зна-ешь, если приглядеться, сколько лиц знакомых увидишь? Сколько улыбок встретишь… Ты – уплы-вающая комета… Сколько прошло? Тридцать? Двадцать? Десять? Я бегу, я лечу, я ищу тебя, тебя, моя… Мне уже  – полвека (говорят, без пары лет?). Знаешь, а я ведь бегу очень быстро. Пробегая за вагоном вагон твоего направления. Знаешь, я даже не знаю, где ты? Где? По-настоящему… Я видел всех в метро; все видели меня. Где ты? Где? Я ищу… бегу… лечу… Смешной художник. Чудной ху-дожник. Безумный художник. Бедный художник. Сумасшедший художник. Влюблённый художник. Я нашёл эту форму рисования: я – бегу… я – лечу… я – живу… тобой… тобой… тобой… Затерялся взгляд в годах этих, в словах этих, в лабиринтах этих. И – следующие – пятьдесят – я бежать буду… Я ищу тебя, я хочу тебя, я не могу без тебя. Эти фразы безумия раздавленного несу как флаг за собой, тащу на себе, над собой – эти полвека. Что будет? Я знаю: я ищу тебя, я хочу тебя, я не могу без тебя. Это безумие. И это – так. Так и есть. Так живёт художник. Так он ощущает себя. Не для кого-то, а для себя, для себя, понимаешь? Я – ищу… бегу… зову… я – бегущий… я – зовущий… я – ищущий… Я зовущий, ищущий, бегущий, любящий, рисующий… Весна! Весна! Весна! Что не прошла… Что не прошла… Что не прошла… Я бегу за тобой… вниз! вверх! по вагонам, через поезда, по платформам, через переходы. Я бегу к тебе: я не могу без тебя. Эта фраза из пошлой песни. Она моя. Я услышал её. Где-то и бегу… бегу… бегу… за тобой… за тобой… за тобой… Моя! Моя! Всё равно! Всё равно! – моя!! моя!! моя!! моя!! Любовь. Любовь.

 24 июля 2007-го года  //  09:00  – 21:00   


35 | 42    *       КЛЁШ

Ну вот, всё и вернулось. Я опять понимаю в женщинах (в их красоте), как и тридцать лет назад, когда мне было пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать. Всё вернулось “на круги своя”. И я узнаю тех девушек, которых любил. Широкие пояса, яркие пояса. Рас-пущенные волосы на прямой пробор. Led Zeppelin и Deep Purple. “Мы победили. Ура”. (Боря, Гре-бенщиков, БГ, почти БОГ.) Опять слушают: Beatles и Rolling Stones. Песня Дилана “Like a Rolling Stones ” признана песней века. Королевой рока остаётся (нет не Мадонна, эта… /мат/) Джанис. Коро-левой фолка (нет, не Арефьева /упаси Боже!/) – Баэз. До сих пор поющая. Дилан даёт по два концерта в три дня. Маккартни пишет лучшие свои вещи (последний диск). Соединяются Саймон и Гарфун-кель, чтобы петь, как и в юности, для своих, для тех, кто ещё их любит и ждёт. Всё состоялось в жиз-ни: мы победили, ура! Наши идеалы: make love – not war. Девушки… Я узнаю в них тех, кого любил и люблю до сих пор. И – клёш. Клёш. И – на бёдрах брюки. Правда, почему-то, это ушло из мужской моды. И Ян Гилан и Джимми Пейдж нынче, как образы, больше не встречаются. И мне жена запре-щает покупать клёш; и я, почему-то, не могу… Это стало женским только… почему-то… Почему?-то… Мы победили, ура! И я узнаю тот тип красоты, который шёл со мной через все эти: диско… панк… рэп… регги…поп… Я вижу и понимаю… тот тип красоты: мой. Длинные распущенные воло-сы, клёш, широкие пояса яркие, нити, вплетённые в волосы, изрисованные джинсы, расписанные сумки, открытые бёдра… Мы победили. Ура. Мы жили не зря. Let It Be. Hey Jude. Yesterday. As Tears Go By. Angie. Век кончился. Это победа. Мир и любовь. Вот идеалы. Мир и любовь. Peace & Love. Мы победили: ура! Peace & Love. Наши дети учат Гребня, поют “Машину” (самую раннюю, исклю-чительно), слушают Майка, Высоцкого, Окуджаву, Башлачёва, ДДТ. Peace & Love. Ну, что ещё? Зна-чит, всё хорошо. Дочки моих друзей так соблазнительно похожи на мои юношеские идеалы. То же поют, говорят, хвалят, ругают, думают. Я понимаю их, они понимают меня. У меня нет ощущения ушедшей четверти века. У меня есть ощущение, что ГЛАВНОЕ мы успели передать, сказать им. И, даже, это КСП как-то держится. Читают и Селинджера, и Хемингуэя, и Элюара, и Такубоку, и Хайа-ма, и Пришвина, и Розанова, и Фета, и Баратынского, и Джойса, и Моэма, и Короленко, и Гаршина, и Анненского, и Блока, и Платонова, и Набокова, и Уолта Уитмена… Легче жить как-то: когда вижу на футболках молодых лица Джона, Ринго, Джорджа, Пола. Читают Меня, Сурожского, Шмемана, Чис-тякого, Борисова. Девушки. Наверное, это главное. Девушки. Освещающие бытиё. Девушки, как све-жий глоток. Девушки, как признание твоего права жить. Клод Моне – признан лучшем. Джексон Поллок – самым дорогим. Миро, Пикассо, Клее, Кандинский, Матисс – в любом книжном. Три меся-ца в Пушкинском – Модильяни. Мы победили. Победили не только мы. Но и… и это временно… временно… временно… Время вытрет их имена…    
Девушки, я узнаю их… я живу! Хочется жить! Хочется жить! Хочется жить!

24 июля 2007-го года  //  21:00  – 24:00   


36 | 42     *      ЖЕСТОКО, ДА (но, – била и ты, милая…).
 
Не спорю, то, что осталось в тебе – выжженное. Ты – полоса препятствий, что прохо-дили многие, милая, но… но… била и ты, милая, милая. Ты не оставалась безответной, как, скажем, Лена или Оля: била и ты, милая. И эти морщины, что я заметил на твоём лице… да, била и ты. Ты не промахиваешься, дорогая. Ты всегда делаешь больно, больно, милая, дорогая. Ты же, – специалист, дорогая (не хочу называть твою профессию, но она о том, чтобы делать больно людям, простым, та-ким, как я, дорогая). Больно! Ты, даже не представляешь, как тебе это удаётся, дорогая, ох. Что я? Так и тащу след кровавый слов твоих по листве своей жизни. Я ведь художник. Умею только рисовать. Умею только петь и падать к ногам. К твоим. И к других ногам. Таких, как ты. Дорогая. И не умею ставить руки, когда вы закалываете насмерть. Насмерть. Своей красотой и необыкновенностью. Ты – если бы не была такой – какова бы цена была тебе. Если бы ты не убивала? какова бы была цена отва-ги? моей? Подставляться тебе – дело нешуточное: ты не щадишь, да, нет, ты не щадишь. Ведь ты – бьёшь, бьёшь, бьёшь, дорогая. Ты – с размаху кладёшь удары эти. Рассчитываешь? Нет? Я понял: просто, – били тебя. Какие-то ублюдки. Я понял. Я понял. Что это? Кто это? Да так, что оставил столько морщин на твоём профессиональном лице. Ты ведь PR менеджер/журналист/директор. Ты стираешь тех, кого тебе прикажут, ты хвалишь тех, кого говорят, ласкаешь тех, кто платит. Это про-ституция, дорогая. Хотя – законный брак – тоже. Каждый продаёт себя, как может. Это так. Пусть и в семью. Замужество: самая редкостная и продажная профессия. Жить в семье, научившись лгать всю жизнь? Это ли удел любящих, дорогая. Кто так тебя, хочется спросить? Не муж ли, дорогая. Так, не оставив ни одного нетронутого угла в душе. Уродина, он изуродовал тебя всю. Преуспевающий дея-тель интеллектуалшоу. Знаешь? Я, ведь хулиган? И бил, не спрашивая, кто передо мной. Так учил меня отец. Сначала бить, а потом спрашивать. Да, могу и я, дорогая… Только… Только… Только… колени склоняю… перед шрамами всеми твоей души. Перед всеми морщинами твоими, что получила ты годами этими. И, знай, дала бы ты мне хоть малейшую надежду, – терпел бы. Я терпел всё. Я не смог – только одного. Только одного: не быть с тобой. Била и ты. Били и тебя. Боже. Что это? Отку-да? Что они делали с тобой, все те, кого ты любила? Все те, кто любили тебя? Что же мы делаем друг с другом – любовью своей? Только я и помню, какая была ты десять лет назад. Я остаюсь верен тем образам, что открыл в тебе. Остаюсь верен тебе, дорогая. Тебе, той, какую открыл тебя: солнечной, глубокой, открытой, синеокой, в золотистом платье – весна! весна! Я не знал (и не предполагал то-гда), что лёгкое знакомство обернётся тяжёлыми ударами. Одно знаю: бить нельзя! бить нельзя! Я, кажется, дорогая, так ни разу и не сделал этого. Это привилегия женщин, дорогая. Я – склоняю коле-ни… И понимаю: это были ублюдки, те, что превратили чистое пространство души в то, что я вижу перед собой. А, ты била… била… дорогая. Милая. Забудем. Будем жить, будто не было ничего, будто не было, будто не… Я научился терпеть и это: то, что тебя нет, то, что меня нет. Тебя нет у меня, ме-ня нет у тебя, милая. Славный вышел бокс, милая, не правда ли, дорогая? Милая? Ты любишь Пей-джа и Планта? А по раздельности? Они даже лучше. По раздельности. Как и те, сладкозвучные: Лен-нон *** Маккартни. Похожи и мы с тобой. Только не надо больше других, детка, я умоляю тебя: тебе не идёт это. Не подходит, дорогая.  За сим и кланяюсь, люблю! Если тебе это ещё интересно, дорогая, милая. Не хмурься. Так виднее морщины, что засадил в тебя этот недоносок, что называется до сих пор твоим мужем. Зачем человек пишет это всё? Он не проститутка, нет, дорогуша, он – дилетант: учит слова, их сочетания, знаки препинания, их сочетания. Для себя. Представь себе. Нет, он не PR, и не директор, и у него отсутствуют какие-либо другие критерии, кроме искренности. И, представь, – главная мотивация: искренность, самовыражение. Я так хочу. Я так вижу. Я плевал на всё, детка. И на то, что в вашей филфаковой (прилично ли, вчитайся?) тусовке такая ненависть к графоманам. Как и на то, что никто не откроет то, на что я кладу жизнь. Дорогая, энергия жизни много мощнее… Она заставляет касаться многого. Дорогая, не обижайся, я просто люблю тебя. Просто люблю. По-детски, по своему как-то унижаешь меня. Ничего. Я научился. Я научился жить – этими словами, свободы произносить которые, пока не в силах отобрать никто… никто… дорогая… Таких PRшефов я не знаю. Искусство – даёт нам право жить и дышать. Даже и в том унижении, куда загоняла нас ваша дружная семейка, оккупировавшая литературу и всё поперечно-склочное вокруг. Я умею защищаться, дорогая. И, тоже, умею бить, дорогая. Единственное, что защищает тебя, твой круг, твои бастионы, мужей твоих и любовников – твой образ, который берегу я в себе. Я знаю тебя – ты – чистая. Хоро-шая, нежная, славная, ранимая и золотая. Ты – весна! Ты – весна! А я… вынесу и без тебя… весь этот груз потерь своих… от тебя… без тебя… Вот рана, дорогая, что, если и лечится, то – сложнее… сложнее… много… много… Ты, дорогая, – чудо, без которого мне сложнее… сложнее… сложнее… много… много… много…

 25 июля 2007-го года  //  04:00  – 08:00   
          

37 | 42    *       КАК Я ЦЕЛУЮ ТЕБЯ, КАК МОЛИТВА, ЖЕНА?

Как я целую Тебя? Как молитва, правда? все касания мои… Они дают жизнь. Понима-ешь? Ты… не можешь уже… Без этих касаний моих… Без этих слов молитвы. Без этих  в з д о х о в   рук. Руки. Вступают тогда, когда нет больше слов. Они продолжают те слова, что устали в… ещё не вырвавшись… Я – только эти касания Тебя. Я – только эти вздохи рук. Ты – икона моя, что пишу я, отдыха не зная. Словами изнывая от сладости этих лет, проведённых с тобой, жена. Жена. Такое сло-во святое. Самое. Как Бог. Нет, выше ещё. Глубже как-то, сокровеннее. Нет, это уже не я – это Ты. Ты – Бог. И – есть. Это молитва, живущая в моих руках, руках, Тебя ласкающих изо дня в день вот уже четверть века. Руки – сладкое самое орудие лепки. Я – знающий сладость формы. Я – понимающий радость создания. Я – поющий НОВОЕ. Я – раскрывающий неизведанное… Ты – молитва и холст мои. Если я и не смог ничего для Тебя все эти двадцать пять лет, то – руки мои – гладили Тебя непре-станно, непрестанно, непрестанно, не переставая, не… Мои руки могут больше, чем небо над нами. Я доверяю им больше, чем словам в себе, из себя. Ты?.. Больше, чем молитва… Ты, то, что осталось после меня. Ты – то, что сложил я жизнью своей этой любовью, что длилась двадцать пять лет, и на-чинается только для меня… Каждое утро – с этих рук молитвы… Больше, чем молитвы… Больше, чем жизнь… Больше, дольше… Чем все века эти – ушедшие… Руки, руки скульптора могут всё! Они словно вылепили СЧАСТЬЕ. Счастье – было быть рядом. Счастье – это то… , это где… , это там… , это что… , то, … То, что в руках. То, что под руками. Я не знаю лучше кистей, нежнее кистей, чем слова рук своих. Я не могу лучше. Я могу только молчать. Молчать. В этой молитве – я прожил день за днём, вымаливая Тебя у Господа! Вымаливая! И выплакивая. Только эти плачи рук и могли ска-зать, как я… как я… не живу без Тебя, жена моя. Ты чувствовала… Ты почувствовала… Лучшее! Лучшее! Что во мне есть! – это касания… эти касания… это касания…Это – высшее! высшее! выс-шее! во мне! И я не могу сказать лучше! глубже! искреннее! И я не могу быть другим. Я – как ПЕР-ВЫЙ, первобытный мастер, лепящий возлюбленную… Образ Твой прекраснее, чем в словах, – под ру-ками… В руках! В руках моих! Я, если хочешь, продляю жизнь, выглаживаю дни и болезни, что не-сут боль и разочарование. Я – страж на границе Твоей, счастья Твоего, жена. Я – не лучший, нет, же-на, прости, прости. Какой есть. Лучшее во мне – Ты, Ты; и – Господь Бог мой – Творец, о! Я люблю вас – бесконечно и глубоко. И Господь мой знает, как я за женщину любимую бился с Ним. И Он знает, что здесь нет компромиссов. Что, я бился с Ним всякий раз. За девчонок вступаясь любимых. Как, я не щадил Его; и, как, Он не щадил меня. Мы покрывали друг друга ударами. Все знают, кто знает меня: я ни разу не отступил. Он не раздавил. Оставляя – шаг, чтобы встать. И – вышибал всегда оружие. Оружие из рук. “Вставай!” “Вставай!” – говорил я себе всякий раз, погибая (почти) за длин-нокудрое созданье, пленившее разум живописца. “Концерт окончен, возвращайся…” – слышал я Го-лос Победителя… Его. Я – поверженный и немощный, разбитый и разъятый – шёл… возвращался к себе в… к… в… к… в…
Молитвы рук – получались всегда, жена. Здесь не соврёшь. Женщину не обманешь. Эти молитвы она знает лучше, чем все слова, что ты учил наизусть для неё и для других. Молитва – это вымоленные её минуты счастья, минуты жизни, за которые она отдаёт тебе Себя, это – бессмер-тие – в твоих руках, в словах твоих рук. О. Знай. В словах твоих рук – бессмертие!.. бессмертие!.. В руках твоих Она – входит в славу. Теряет земное… Она – в руках твоих… Отдаётся  н е б е с н о м у… Ты – думал о себе… как? А, ведь, и в тебе есть… живёт… это небо. Бесконечное небо любви. Это бесконечное касание горизонта… И – уходящее за… Ты – был просто ПЕВЕЦ. Ты, как мог, как дано тебе было, – пел!.. пел!.. Ты – обыкновенный… художник! Ты, верящий в руки больше, чем в слова. Ты – был бесстрашен больше, чем в порыве слов. Ты – как мог, как дано тебе было – пел!.. пел!..
Ты вырвал жизнь! Из пасти несчастий и непогод! Артём. Ты был смел в главном: ты не боялся любить, ты не жалел себя, и не боялся боли, ты был честен в этом. Артём. Господь Любит таких. Он любит смелых и решительных. Ты не был безрассуден. Ты был осторожен. И – ты смог принести плод любви тем, кого любил и любишь всё сильнее на этой земле. И Господь Видит это, не-ужели ты не видишь это. И – ты успевал остановиться перед бездной, перед тем, где Его уже нет… нет… И Он оценил это – даровав тебе многочисленные твои дарования. И – среди них – это – главное, ты почувствовал его… Многим женщинам славу спев руками восхищений, руками, лепившими веч-ность из минут нынешнего. Эти имена вписаны в холсты, ставшие иконами. Женщины, ставшие лю-бимыми. А, значит, узнавшие силу жизни вне умирания. Бессмертие! – это любовь! Ты дарил её! Ты дарил её! Ты был щедр! и БЫЛ не превзойдён! Ты был талантлив! Ты родил много холстов, много стихов. Но, главное, – это бессмертие касаний, что ты подарил женщинам. И первая – жена твоя. Же-на моя. Первая. Как, Первенец из мёртвых – Христос. Так и Она…
Господи… как я целую Её, нежно, как молитва… Христу! Господи! Господи! Как я целую Её! Как я целую! Будто молитва! Христу самому… нежно…




// Будто Воскресения День Настаёт Господи // Господи //
// Будто Нет Больше Смерти Господи // Господи //
// Будто Молитвы Все Совершились Уже // Господи // Господи //
// И Любовь Верная Вечная Уже Вне Времён Всех Коснулась Нас // Господи // Госпо-ди //
// И Не Будет Больше Боли И Расставаний И Связь Любящих Всей Земли Восстанов-лена // Господи // Господи //
// Твоя Власть На Земле // Так Я Целую Её Нежно Нежно Господи //
// Так Я Целую Её // Тебя Будто Господи // Господи //
// Это Конец Это Начало // Это Свет // Я Искал Его // Я Нашёл Его // Господи // Госпо-ди // Господи // Свет // Свет // Из Души //
// Так Я Целую Её Нежно Как Молитва Господи // Господи // Жена Моя // Жена Моя //
// Так Я Целую Её Нежно Как Молитва Моя Господи // Господи //
// Господи // Господи // Я Молился Тебе // Я Целовал Её // Это Всё Что Я Умел В Этой Жизни // Всё Господи Прости // Я Пел Как Мог // Как Ты Даровал Мне Сам Господи Сам Господи //
// Господи //
// Господи //

               

26 июля 2007-го года  //  08:00  – 24:00

   
38 | 42    *       Я ТАКОЙ ЖЕ, ОЛЯ ВСЁ

Я такой же всё. Как и был. И, если ты (вдруг!) решишь, что я тебе (хоть в какой-то ме-ре) приятен или необходим, прошу, – я буду рад исключительно видеть и слышать тебя, Оля. Оля. Я – всё так же… такой же. Я хочу тебя, по-прежнему, видеть и слышать. В жизни своей. И. Как бы там ни было, что бы там ни было, я люблю тебя, Оля, по-прежнему. Оля. По-прежнему. Сладостно веря в возможность саму носить это чувство в себе. Вызывая ненависть, ненависть и не что-то иное ещё к себе. Но, знаешь, если что-то… так – я – всё так же: хочу и буду… Некая наивность всегда была свойственна моей живописи. Меня называют примитивом. Это так. Я немного смешной. Наивный. И по изложению темы тоже. Я люблю тебя, знаешь: ничего не изменилось во мне. Со времён “Бонапар-та”, так сказать. К чёрту иллюзии: я не могу без тебя. К чёрту литературу: лучшая литература – ты! Я не заблуждаюсь: в моей жизни нет тебя. Я не заблуждаюсь: мне плохо: мне не хватает тебя. Хва-тит врать! Если хоть какая-то возможность есть: я хочу быть, быть в твоей жизни, в любом качест-ве, в любом количестве. Какая разница кем я тебе, кто я тебе. Закрывай – не закрывай глаза: ты со мной; ты передо мной. Такой конец всего сборника: ты. Ты. Точка и. Что бы там ни было, как бы там ни было: я и лицо своё сохранять не хочу. Я люблю тебя, я не могу без тебя. Ни дышать, ни думать. О тебе всё. О тебе. О тебе всё во мне. И есть счёт этим годам? Благословляю все мгновения, что с тобой были. Все! Всё! Вот и итог: Ты. Такой конец. Простой и ясный. И без излишеств. Наркотик мой, за-висимость. И я не могу без этого: тебя. К чёрту всё: ты! Одна песня внутри! Что хочешь думай: уб-людок! сумасшедший! недоразвитый! надоел! придурок! приставала! Что мог, я сделал для тебя, Оля: я исчез с пути твоего, Оля; я исчез, Оля. Не мешаю, теперь уже никому, Оля. Ты – старая песня поёт-ся. “Примитив” – так назвал мою живопись мой приятель один. Я – наив. И в любви такой же. И с тобой тоже. Не повезло тоже. Чистый лист. То, что нужно художнику. Оля. Ты – просто то, что должно быть на нём, Оля, Оля. Изображение во всю страницу. К чёрту всё: дело идёт о сокровенном. Главное – почти детское. Главное – в нём человек и не признается. Главное в нём – то, что он – ребё-нок почти – таит сокровенное в себе: поделиться с любимым. Главное он разделит с любимым. От-сюда эти позы девственные влюблённых. Отсюда этот примитив: все эти: “хочу! люблю! не могу! ты!” Настоящая любовь примитивна, Оля! Оля! Настоящие чувства нелепы! Нелепы, как звёзды и деревья. Допотопны, как камни и водопады. Ничего не меняется. В этом: (вечном! вечном! вечном! вечном!) хочу! не могу без! ты! одна во мне! болен! тобою! Ты думаешь, кто-то отличается здесь оригинальностью? Есть, ты думаешь, здесь оригиналы? Всё просто. Примитивно. И – наивным при-надлежит настоящее. В моей наивности – честность. Искренность. Я люблю тебя. Не могу без тебя. Хочу быть с тобой. Здесь нет разницы: шофёр ты или художник: ты любишь, ты не можешь, ты хочешь. Это, как есть, это, как спать, это, как дышать. Это – проще ещё… Это – больше, чем воздух, чем слова при общении. Это – земля, по которой (может быть; может и не быть) ходишь ты, хожу и я. Это – общее, то, что, может быть, может и не быть у нас с тобою. Я – никто тебе. Я – ничто тебе. Оля. И – мне всё равно, поверь. Примитивизм мой строится на древности всех воздыханий о любви. Поверь, я много любил в своей жизни. Я знаю все изыски всех стилей. Прежде, чем открыть свой, я начитался вполне. Сполна вкусив эротику наслаждений. Примитив – это верное, надёжное, настоя-щее, поверь. Я люблю. Это не требует доказательств. Это не требует ничего. Это независимо и от ме-ня самого. Это живёт и будет. Мой стиль? Его будут изучать, Оля, поверь. Ещё в школе. Я не наивен. Я знаю историю искусств. Я знаю, как растёт жизнь. Я знаю, что важно, теперь, а, что – нет. Знаю, что вера происходит от верности. Знаю, что нет ничего, что ценнее того примитива, что я описал. Знаю, что не ценить любовь – нельзя! Знаю! что не отвечать – бессовестно! Знаю: благодарность – это лучшее, что есть в природе! Знаю, что любовь – это бессмертие! Да. Любовь – лучшее, что можно встретить здесь. Знаю, ты, может быть, – обычная самая. Может быть, для кого-то, кто не ви-дит тебя, Оля, Оля, Оля! Почувствовать особенность, увидеть, это и есть… Почувствовать человека это и есть… Это и есть дыхание это… весны этой! Что в душе каждого. Художник? Можно ли удив-ляться чему-либо? Во мне?.. В ком-либо ещё?..
Так что же? Ну так что же?
Оля…

27 июля 2007-го года  //  08:00  – 20:00


39 | 42     *      ЛЕЖИШЬ, КАК СЕЛЁДКА СЛОВНО В БОЧКЕ, ВЫСУШЕННАЯ, ВЫСОХ-ШАЯ, ЗАСУШЕННАЯ, НЕНУЖНАЯ, НЕСЪЕДОБНАЯ УЖЕ

Или помидор раздолбанный. Об стену. Кровь ниспадает со стен, как краска полужи-вая. Невысохший сок твоих эмоций. Ты? Объедки с чужих пиров. Ты? Рассказы, принесшие беду ок-ружающим. Ты? Нужен кому-то? Кто-то спрашивал? О тебе? И это правда? Ты живой? Ты можешь что-то? Кому-то обещал? Да кто-то этот поверил? Такой? Не противно? Ты сам себя-то видел в зер-кале?
Высохший кролик. На вертеле. Политый соусом. Просроченный в датах. За тот год, прошедший. Эх ты! Великолепие отвращения – к самому себе. К – лучшему, что в тебе есть. Эх ты! Изобретение недоразумения.
Приходят на ум всё фрукты смешные, потерявшие цвет, вид, вкус. Так это я. Так я о себе, нынешнем. Так вот оно какое – истощение. Из правил. Я иссохся к концу этого дня. Я высказал-ся: проза, стихи, критика, эссе, мемуары, живопись, фотография, реставрация, педагогика, дизайн, организация, графика… Чепуха! В общем…   

27, 28 июля  2007-го года  //  23:00  – 24:00; 09:00 – 10:00 


40 | 42     *      НАПИСАТЬ В КОНЦЕ

Надо что-то решить, на что-то решиться. Всякое завершение – конец. Хоть и времен-ный. Надо что-то говорить, в конце-то концов. Что-то важное, основное, главное. Оно осталось ска-занным где-то между главами. Оно осталось позади где-то, выполненным уже. Главное – всё, что было. Главное: не вычеркнуло неглавное. Главное – мы все, мы все. Живые. И те, кто ушёл раньше. Все те, кто дороги. Всё то, что было. И то, чего не было. И те, кто были не близки. Тоже. И – я не могу очертить жизнь и не жизнь. Выделить что-то, кого-то. “Дивногорье” – такое название (отнюдь не географическое) я бы дал всему, что произошло со мной. Я – певец. И просто пел. Я просто шёл. Я просто видел. Я просто писал. Я любил. И я ненавидел. И я делал это искренне. Я сражался. Словом и делом. А что главное? Что остаётся?
И, всё-таки, – чистый лист…
                чистый лист…    

28 июля  2007-го года  //  10:00 – 11:00

 
41 | 42    *       КОНЕЦ

Мне скажут. «Что это?» – отвечу. «Ну и что: конец?» А, что мне? Я пел и шёл. И вот всё, пожалуй.
Мне назовут цифры и даты. А я отвечу: «Ну и что: я пел и шёл, пел и шёл, ну и что?» «Как так?» – возмутятся… «Вот так!.. Вот так!.. А мне … … (мат): я шёл и пел; я пел и шёл, пел и шёл, пел и… шёл… пел… пел… шёл… Мне по… … (мат)».
Мне скажут: “это конец”. «Это же – конец: покажи! наконец! кто ты? что ты?» «Да пошли вы!.. А пошли вы!» – отвечу… «Да, кто вы, собственно…» – будут ответ… «Мы, собствен-но… от Г.Б. (Господа Бога? – прим. авт.; или от БГ? – Борис Гребенщиков) «Да… пошли вы!!!» – я бу-ду однозначен!!!
«Ты был плохим сыном, отцом, мужем, возлюбленным, внуком, любовником, братом, другом, партнёром, работником… – завопят чёрные ангелы. – Ты плохим художником, литератором, фотографом, реставратором, педагогом, организатором…» «Да», – соглашусь. И это будет правдой. «Только… Только… Только… Только… Как и автор любой, не отдам и строчки своей, и буквы сво-ей, и штриха своего за всю литературу мира, за всю живопись мира, за все фотографии мира – а ина-че, я не назывался бы художником, литератором, фотографом, реставратором. Авторство подра-зумевает подпись. Я – автор – мне … … (мат). Имею право… И обязан… даже…» – я суров. Я очень суров.
– А, что серьёзно? – спросила меня Завадская (доктор наук, искусствовед, культуро-лог, востоковед, профессор, педагог), – всё не серьёзно! – улыбнулась она, в надежде на то, что отве-та нет, и сбросила пепел с сигареты в импровизированную пепельницу.
Я, со свойственной мне наглостью ответил: «ИСКУССТВО».
– О, да, – закатила глаза она, согласилась и улыбнулась.
 Отвечаю, со свойственной моему возрасту наглостью: «ИСКУССТВО». Отвечаю, со свойственной мне безаппеляционностью: «ИСКУССТВО». «ИСКУССТВО» – повторяю безаппеля-ционно. Искусство. Искусство. Искусство. Ты моё дыхание. Да: я пел никудышно. Да: я рисовал пло-хо. Да: я шёл вяло. Господь, Ты не сможешь отобрать то, что моё. Я шёл против Тебя сколько хватало сил. Я не готов к Суду. Тем более, к Страшному. Вот: “конец”… Придут и скажут… А, пошли вы!? А?! Да, пошли вы… Мне будет жаль: я не увижу струящийся СВЕТ. Я буду страдать: не смогу нада-вить краски… Нажать компьютера клавиш…  Разложить написанные холсты… чтобы заснуть в объя-тиях живописи, сделанной руками своими… И – прочитать изысканные вирши свои… Я не увижу и не обниму больше красавиц стана… И, что, – это удивительно, – то, что я люблю и ценю то, что люб-лю и ценю? Художник? Он – пьян!.. Да он пьян! Просто!.. Женщина? Та соблазнительница, что на его холстах? Да, это – она… Это за неё… О, да! О, … (мат? или? может быть?)
Ты не уступал никому. В этом суть. Ты не обязан никому. Господь Бог? Всё Его? В этом мире? и – в том… (?) Что ж: это ничего не меняет!! Ох!! АВТОР ОБЯЗАН ПИСАТЬ!!!! плох он или хорош. Вот и конец: я должен был – и шёл… как мог…
Вот и конец: нет не стыдно: дайте бумаги: я буду писать ещё. Дайте годы  – я нарисую другое. Я сделаю иначе. Жажда творить – основополагающая во мне. В – любом творце. Нечего пря-таться: если ты пишешь – ты автор. Творец. Руки прочь! Пошли вон! Дорогу! Дорогу!! Дорогу!!! И – не каркать! Кто судьи? Кто читатели? Кто писатели? Кто Бог Здесь? – шаг вперёд!       
Со свойственной мне лёгкостью шагну: я пел и любил… я любил и пел…
Я шёл!! И мне не стыдно!! Пошли все!!
Я, как мог, слагал: песни… стихи… картины… как мог, так и пел, шёл, любил… Да! пошли все! И! <…> (О! Боже!) в том числе… В этом и суть! – а и нечего было и браться, если… не так ты… не такой ты… “Энергия заблуждения писать”. (Толстой? Лев Николаевич…)   

 
 29-ое июля  2007-го года  //  06:00 – 24:00
 30-ое июля  2007-го года  //  03:00 – 06:00


42 | 42     *      ТАТЬЯНА АЛЕКСАНДРОВНА

Сегодня похороны. А я уезжаю: Скандинавия. Вся: Финляндия, Швеция, Норвегия, Дания. Но, хочется рассказать, сказать. Этот тип русской женщины, который, мне кажется, вытащил всю жизнь нашу послевоенную в стране.
Без деталей. Мы посмотрели все фотографии с Леной и Владимиром Александрови-чем (дочка и муж; “вдовец” – ?). Скромная – вот главная черта. Удивительно рациональная, постро-ившая всю свою жизнь на семью. Сначала муж – Владимир Александрович, потом дети – Лена и Са-ша, потом внучки и внук – Катя, Маня, Коля. На хорошем счету – всю жизнь – работа. ИТР. Лет со-рок на закрытом предприятии. Инженер, летом – дача, участок (“классика” – 6 соток). Государствен-ное предприятие дало пятиэтажку – три комнаты (“блочный”). Первая модель ЖИГУЛЕЙ. Держав-шаяся до самых последних времён, лет тридцать – сорок, что ли. Это всё, что можно было иметь, чего можно было добиться. Образование детям. Всё трудно, особенно, заработки. До последнего – работа-ла на предприятии. Вот это – склеивать и склевать. Склеивать и склеивать эту жизнь, которая всё расклеивается и расклеивается, расклеивается и расклеивается. И ум. Немногословие, но всё очень точно. Всё по местам. Все вещи, все праздники, все даты, все люди, все дела. Организация – главное в семье. Великое хозяйство, которое кто-то должен вести, пока кто-то другой, кто-то ещё будет гово-рить о политике, о искусстве, о высоком. Кто-то ещё… Кто-то другой… Не дай нам Бог умереть по-сле хозяек. Как мигом расклеивается жизнь. Таким трудом склеиваемая ими десятилетиями… десяти-летиями… десятилетиями…
Страна, спасённая такими Татьянами Александровнами. Жизнь, устроенная по-человечески. Питание, проживание, общение, здоровье… – да! всё! Семья… Наша устроенная жизнь, жизнь наших близких, друзей, родни, детей, внуков… внуков внуков…
К кому я теперь зайду на обед? В моём любимом Хотьково. Кто подумает, что до Мо-сквы мне ещё ехать и ехать несколько часов по пробкам. Обед – это символ ЛЮБВИ. Вспомните ста-росветских помещиков Гоголя. Она о любви, о великой любви. Так почувствовал Анненский, Лев Анненский, литературный критик, и написавший чудесный очерк о этом. Я, как армянин, чувствую еду, что в ней! Какая любовь и какое единение! Трапеза, принятая из рук женщины, вырастившей и приготовившей всё это, и служащей тебе – как слуга и МАМА. Вот слово ключевое. Мы потеряли МАМУ. Маму большой семьи. Где не было деления на своих и чужих. И не клались своим – лучшие и жирнейшие куски за столом из передаваемого по кругу блюда. Ум, сдержанность, строительная смекалка и невыраженная любовь, которая воплотилась в…
<…> Да что там!
– Я спокоен за неё. Она хорошо поисповедалась и хорошо причастилась. У неё легко на душе. Спокойно. Она всё понимает. И не лечилась даже. Сама только. Народными… Она предста-нет перед Ним спокойно. Я уверен в ней, я доволен, я спокоен… Всем бы так уходить! – мой друг, отец Виктор (Григоренко).
Рак. Сгорела в месяц. Без всяких обид на Господа. Без истерик и нервов. И не мучила никого: лежала только неделю. Предприятие и помогло: автобусы, скидки в кафе, люди… Так и должно было быть. Скромно и тихо и складно. По-нашенски. Бедная страна! Вырастут ли наши жёны такими? Которые вот-вот сами станут бабушками? Пункт остановки – Татьяна Александровна… Это очень надёжно, вкусно, сытно, человечески, родственно, скромно и разумно по-хозяйски.
Господи! Упокой её с миром! Господи! она служила нам и отдала все свои силы нам, нашим детям, нашим друзьям. Она не делила входящего на пороге дома своего – на своих и не своих, близких и не близких. Она была открыта нам всем, всем. И – сегодня – много людей будут плакать по ней: соседи, сослуживцы, друзья, знакомые, дальние, не дальние… И придут проститься.
А я уезжаю – Скандинавия…
Мы купили с Ленкой красивую рамку. Для самой красивой, единственной постано-вочной, фотографии Татьяны Александровны. Сепия. 13х18. Шикарная рамочка, современная: “made in China”. Глубокая, задумчивая, красивая, нежная…
Господи! Упокой душу её с миром, Господи!..
Господи!    

30-ое июля  2007-го года  // 10:00 – 13:00