Ныне и сам Григорий старый пенсионер, и дочка на подходе к заветной «халяве». Нина прочно обосновалась на противоположном конце Северо-Запада, в Петрозаводске, где у них с мужем, довольно известным в музыкальных кругах композитором, неплохая квартира. Григорий держит коз, и вот Нина прибыла в гости с 15-летним сыном на козье молоко. Парень витает в призрачном подростковом тумане, по хозяйству с него проку никакого. Да Григорий и сам справляется. Сено для коз заготовлено, и в стожке есть, и на чердаке сарайчика. Не лишнее, конечно, и облегчение, потому как Нина коз доить умеет и не отказывается.
Поутру Гриша отправился к соседке. Так у них повелось издавна: чтобы меньше маяться с распаливанием печки, каждый выходил с совочком и оглядывал трубы на домах соседей. У кого дымится, к тому и следует постучаться.
Домов, обитатели которых ходили друг к другу, собственно, было три. Два из них выходили фасадами на улицу, а третий был в глубине, к нему вёл переулок-тупичок, служивший разделом первых двух подворий. Огороды с редкими яблоньками ото всех трёх домов полого спускались к ручью, по другую сторону которого виднелось здание клуба. Клуб, казалось, был рядом, но чтобы попасть к нему, приходилось делать километровый обход хоть поверху, хоть низом.
В прежние времена по утрам со всех трёх домов люди добирались до клуба сдавать молоко. Возле клуба стояла молочная цистерна, а приемщик не только отмерял, кто сколько молока привёз, но ещё замерял качество молока и выписывал квитанции каждому, кто хотел получить надбавку за жирность. А кто не хотел, кому деньги потребовались сию минуту, мог получить и сразу, «наличкой», но по самой низкой таксе, как если бы его молоко было вдвое разбавлено водой. И всё же большинство довольствовалось наличными, потому что деньги нужны каждый день, а ходить по конторам с квитанциями кому охота? Молоко свозили в бидонах, летом на колёсах, велосипедами, зимой на саночках.
Когда коров было много, их выпускали в коллективное стадо. Для этого нанимали пастуха, который утром проводил стадо по улице, и Бурёнки со всех трёх домов присоединялись к подругам. По вечерам каждая бежала к своим воротам, где её поджидало ведёрко тёплого ароматного пойла.
Ныне коров держать перестали. Молоко принимать некому, в магазинах появилось импортное, порошковое, дешевое. Для малого количества животных пастуха не нанять, а держать коровку и не выгонять её в стадо, так нет уже в хозяйствах стольких рабочих рук.
Улица, на которой стояли эти три дома, шла небольшим наклоном и была маленькой частью довольно большого, по местным меркам, городка. За противоположной стороной улицы раскинулся обширный парк, ниже по этой стороне соседствовала школа, а выше большая территория роддома. Территория так и называлась – роддом, хотя там сейчас размещался угольный склад с железнодорожной веткой. Уголёк продавался в розницу на вес. Жители так и говорили:
купить угля в роддоме.
Всё дело в том, что до войны там действительно находились детская поликлиника и роддом. Двухэтажное здание клиники резко выделялось своими размерами и красной крышей среди одноэтажных домиков, терявшихся под прикрытием серебристых тополей и раскидистых ясеней.
Немецкие лётчики, при первом же налёте на городок, сочли здание роддома за важный административный объект.
Старики могли бы поведать, что на окружающих роддом деревьях и на огородных грядках после той бомбёжки были разбросаны… ладно, не буду повторять их, эти страшилки, на ночь глядя, да ещё в святошные дни. Но усадьба Григория была как раз по соседству с роддомом.
Тогда, в сорок первом, народ брёл по дорогам Новгородщины, уходя от немцев; немецкие лётчики на бреющем распугивали толпы беженцев, и хотя других убитых по окрестностям городка не было, паникующее начальство отмахнулось - хороните сами! Правда, прислало двух красноармейцев, они вместе с отцом Григория выкопали в конце огорода, у самого ручья яму и посносили туда всё, что нашли на грядках.
По злой иронии судьбы, в сорок четвёртом, когда врага прогнали, какой-то придурок-комендант запретил жителям в течение трёх дней хоронить трупы немцев. Мол, пусть валяются на улицах, так им и надо!
Но жителям это совсем не было нужно.
Немца, что лежал на грядке в огороде Григория, они вдвоём с отцом, ночью, тайком, перевернув труп на кусок брезента, стащили волоком к ручью и там захоронили. Мероприятие было рискованным: как бы не обвинили в симпатиях к оккупантам. Где земля была податливой, там и закопали. Неглубоко. Вдруг заставят раскапывать.
С годами холмик усел, и сама земля нивелировала место захоронения с окружающей панорамой.
По низу протекал ручей, огород туда не доходил, но человеческие ноги то место на планете топтали ради покоса сочной и любимой коровкою травки.
Там же в низине, в десятке метров от кромки ручья, по местному искусству сохранения сена, устроен стожок вокруг вкопанного шеста. Такой стожок устраивается хитро: сено, сноп на сноп, укладывается вокруг шеста так, что образуется эдакая башня. На самом верху башни помещается крыша в виде конической шапки. В древности такая «шапка» плелась из лыка с дранкой, а в наши дни полоска просмоленной толи просто сворачивалась вокруг шеста, создавая подобие конической шляпы. Иногда на шест поверх «шляпы» надевалось старое колесо от телеги, и это также было элементом народной мудрости, так как сильные зимние ветры иногда срывали подобные крышки.
Основная идея такой конструкции состояла в том, что по мере выбирания сена снизу, башня опускалась, а вместе с ней опускалась и шляпа-крыша, оставляя на всеобщее обозрение торчащий над макушкой конуса шест, любимый наблюдательный пункт местного ворона. Естественное утолщение на стволе шеста в полутора метрах от земли прекращало опускание «шляпы». Впрочем, к весне, от шляпы оставались лишь клочья. Незнакомый с местными изобретениями проезжий мог только недоумевать, зачем в огородах стоят шесты с колёсами от телег.
Продуваемое сено всегда оставалось зелёным и сухим. Надёрганную охапку сена можно отнести в хлев. Но ещё проще подвести корову или козу прямо к башенке. Если снопы в своё время были увязаны с должным трудолюбием, скотина выдернет столько сена, сколько может съесть, а не разбросает по снегу вокруг.
Отец Григория, здоровье которого было подорвано за годы пребывания под немцами, а пуще того послевоенной голодухой, помер в сорок седьмом. За год до того корова осталась яловой, хотя к быку её водили трижды. Водить приходилось за десять километров, и стоило это мероприятие недёшево, но успеха не принесло, корова не стелилась, и её пришлось сдать на бойню. Резать скот хозяевам в те годы строго запрещалось, шкуры уходили на сапоги для солдат. Те солдатские сапоги потому так и назывались – яловыми. Взамен коровы государство выдало мешок муки, мешок конфет-леденцов, пять килограммов сахара-песку, десятилитровую канистру подсолнечного масла и чуть меньше пуда мяса с костями. Если всё это добро снести на базар, то выручки не хватит и на половину телушки.
Гришке довелось-таки постоять на базаре, продавая леденцы стаканами, к вящему удовольствию Гришкиного класса. Узревшая это расточительство бабушка заменила Гришку, и через неделю в мешке осталась лишь горсть конфет. Бабушка их конфисковала в свой сундучок, благо сама она умудрялась с одной такой конфеткой выдувать два стакана чаю.
Накануне сочельника приморозило. А к вечеру порадовало глаз сверкающее атмосферное явление, – падал кристаллический снег. Каждая снежинка представляла собой тоненькую и совершенно прозрачную, как слюдяную, ажурную пластинку. Снег падает, а воздух прозрачный, падающих снежинок не видно, лишь в лунном свете, как при звездопаде, сверкают золотистыми огоньками искры. Да ещё под ногами образуется сверкающий слой.
Ночь выдалась глубокая, звёздная, с луной в первой четверти. От света луны и звёзд снежный покров сверкал всеми цветами, потому что тоненькие ледяные пластинки вызывают интерференцию звёздных и лунных лучей, разлагая их на все цвета радуги.
Пришло время козьего ужина, и предстояло надергать скотинке сена.
Григорий шел к стогу тропинкой, припорошенной легким снегом, как пудрой. Шел, поднимая валенками в воздух искрящуюся пыль.
У стога замер, любуясь звёздным небом, силуэтами елей на розовато-фиолетовом небосклоне, бешеной игрой цветных лучей на миллиардах кристаллов.
Вдруг взор его зацепился за какое-то чёрное пятно на снегу. Как будто там лежало расстеленное тёмное одеяло. Высоко поднимая ноги, обошел сугробчик над кочкой. Зажег фонарь. Перед ним лежала прямоугольная полянка зелёной травы. Такую аномальную травку, контрастирующую своей тёмной зеленью с окружающей белизной, он видел не однажды над теплотрассой. А здесь, что за чудо?
Григорию стучать не пришлось. Евгения Васильевна, раньше всех растопившая плиту, выглядывала, кто из соседей заявится первым, чтобы самой упредить стук и открыть дверь. Детям досматривать сны, никак каникулы, так что незачем их будить преждевременно.
Гриша снял шапку и тут же сработал рефлекс: шапку снял – крестись! Поискав глазами икону, вспомнил – Евгения Васильевна, старая учительница, никаких икон в доме держать не станет.
Григорий усмехнулся про себя. Надо же, всю жизнь свою он заходит сюда, и каждый раз ищет икону, зная, что здесь её быть не может.
Шёл, не столько для того, чтобы попросить жару. Без того и в своей печке, если разгрести пепел, можно обнаружить вчерашние жаринки.
Не терпелось рассказать о зелёном прямоугольнике. Кому ещё, как не Евгении Васильевне?
Но что-то его сейчас удерживало. Она женщина неверующая, хоть и пожилая, а рассказать ей о том, что мертвецы, пролежавшие в земле полвека, поддерживают тепло зелёной травки в то время, когда вся земля вокруг хоть и не проморожена, но изрядно холодна, поймёт ли его недоумение?
Возникали и смутные гипотезы, о которых еще поискать слов, чтобы высказать старой учительнице. Деток из того роддома никто и крестить не успел. Покойный батюшка однажды высказал мнение, что все люди при рождении безгрешные, можно сказать - святые, а крещение как раз и необходимо, как оберег от предстоящих в жизни прегрешений... Так, значицца, тем погибшим младенцам изначально были уготовлены пути на небеса.
А немец над ними? Это не грех ли был совершен ими, Григорием и его покойным отцом, захоронить в одной могиле палача и жертву? Но тот немец не был даже лётчиком. Он не был палачом тех деток. Он был жертвой войны, такой же, как те младенцы. Они волею судьбы, а может быть, господним промыслом, оказались в одной братской могиле. Немец, наверное, был крещённым, пусть и в другую веру, но ведь не мусульманин, а христианин. Перезахоронить бы их по-человечески.
А Евгения Васильевна – женщина с понятием.
Григорий решился.
Старая учительница его терпеливо выслушала. И тихо сказала:
- Гриша, успокойся. Ты ведь чтишь Иисуса Христа?
- Ну…
- А слова такие знаешь: пусть мёртвые хоронят своих мертвецов? Кто их сказал?
- Иисус…
- Вот и не трогай. Наши бумажные цветы ничуть не лучше тех полевых, что каждую весну украшают над ними землю.
Гриша посидел минутку, потом надел шапку и пошел к выходу.
- Гриша, а жар?
- А? Да-а…
Евгения Васильевна сама набрала полный совок пылающих жаром углей и промолвила:
- С богом, Гриша!
- Спасибо вам.
Он вышел успокоенный и еще подумал: хорошо, не пошел к батюшке. Уж больно молод был поп в местном приходе.