Узел связи

       (почти лирическая повесть)
        Посвящаю моим друзьям…

    
                1


                Отъезд               
 
     Темно, штиль и мороз. Белесый пар из труб котельной на черном фоне ночи растет ввысь, как  ствол дерева, только что кроной не шелестит. Сугробы гулкие, словно по жести шагаешь. Ярко светятся окна  трех  двухэтажных домов, рубиновые огни на мачтах антенн. Острые частые звезды усыпали темное пространство над головой. На лицо сыплется невесомая звездная пыль. В метеорологии это имеет совсем не поэтичное название – ледяные иглы, что обычно к морозу. Но пусть это будет звездной пыльцой.
     Из-за созвездий доносится ровный гул – над косой Призраков заходит на посадку самолет. Красные и зеленые огни его перечеркивают Большую Медведицу и описывают полукруг над Женей и Ритой. Стоять, однако, холодно.
     - Погуляем?
     Две фигурки шагают по дороге, уходящей в темную глубь косы Призраков. Странное название никого не пугает. Никто никогда никаких призраков здесь не видел. Белые медведи, песцы, которые могут появиться здесь, не призраки, и меньше всего походит на потусторонние видения пограничный наряд. По одну сторону от косы -  южный берег Ледовитого океана, а по другую  - стылые сопки и мертвая тишина тундры.  Граница-границей, а дорога на косе Призраков прозвалась «аллеей свиданий». А куда ж здесь пойдешь прогуляться, как не по косе? В сторону поселка скучно и уныло. От поселка несет дымной угольной гарью, дорога туда пролегла  вдоль складов,  тянутся проволочные заграждения и темнеют вышки, как  лагерные. Летом можно отправиться на берег лагуны или моря-океана, где, словно на приколе -  глыбы  нетающего льда, а ноги по щиколотки вязнут  в гальке. Летом, в навигацию,  в бухте стоят суда. Они  привозят продукты и, как ежегодно сообщается  в местной «гальюн таймс»  - народно-хозяйственные грузы. Но хочется думать, что они привозят лето, которое наполовину тает за долгий путь, приносят ощущение надежды, правда неясно, какой надежды и на что, но главное – верить, что приносят. 
     С появлением судов  появляется и ощущение легкой грусти,  оттого, что пройдет совсем немного времени, и огромный темно-синий глаз бухты покроется сором грязного льда, а затем затянется неровным  бельмом заторошенного пространства. Но навигация, это не идиллия, это работа.  Это своего рода проверка на прочность  человеческого организма,  прочнее которого, кажется, в природе ничего и не существует. А так же, каждая арктическая навигация -  проверка на прочность приборов и оборудования  гидрометобсерватории. Техническая эволюция для них -  явление внеземной цивилизации.
    
    - Ты о чем думаешь? -  У Жени белые усы и пушистые снежные ресницы -  пар от дыхания тут же оседает инеем. Рита молчит, потому что не знает, о чем думает.  Обо всем сразу. Неожиданно она запнулась обо что-то ногой, зацепив темноту, и чуть не отрясла с нее звезды, как дождевые капли с еловых лап. Женя удержала подругу, иначе бы растянуться ей. Это вывело Риту из задумчивости, и она почувствовала сразу и застывшие щеки, и покалывание окоченевших пальцев рук и ног.
     - Женя,  сейчас околею, поворачиваем оглобли.
Подруги почти бегут назад, к огням обсерватории, а они, как назло, все не приближаются. Ощущение что бегут из темной пещеры. Да, февраль не лучшая пора для прогулок. А, впрочем, случаются редкие погоды, когда тишина  и тепло. Если теплом можно назвать градусов двенадцать-пятнадцать. Такое затишье, обычно, перед хорошей пургой. А там как заметет! Тогда кажется, что природа задалась целью стереть с лица земли все, что есть на косе Призраков. Шум метели Рите всегда  напоминал шум большой магистрали, когда по ней нескончаемо несутся мощные грузовики… Нет-нет, только не это. Завтра ей лететь на сессию в Москву. Рита надеется, закончить, наконец университет, а то ее пребывание там в течение срока, за которым можно было три университета закончить, надоело ей самой.
     Подруги пробегают мимо огромных емкостей для  воды, скатываются с цементного короба, которым закрыты трубы теплотрассы, тормозят перед дверью. Дверь мерзостно скрипит, впуская замерзших, кажется, навеки. Теперь надо еще открыть дверь комнаты, а для этого достать негнущимися пальцами ключ, ставить в замок, повернуть… Сложнейшая процедура, когда одеревенел от холода. Кстати, кого-то по наивности может удивить, что на Севере, в Арктике двери запираются.  Запираются. А иначе велика вероятность, что рано или поздно обчистят за милую душу. Идиллические представления – любую вещь оставь – не украдут, и двери  нараспашку – эти времена, увы,  из легенд. Уже почти не осталось и тех, что эти времена помнил…
     - Ну что ты стоишь, как истукан! - Женя вталкивает Риту в комнату и сразу включает электрический чайник, а уже потом, стаскивает нога об ногу валенки, освобождается от пальто. Рита продолжает изображать столб: пальцы рук и ног одеревенели и болят нестерпимо.  Женя сидит на полу, уперев ступни в ребра батареи. Лицо ее из  маски постепенно превращается в раскрасневшуюся рожицу и с признаком жизни – улыбкой.
    -Рита, чай завари! – слышит Рита, а значит, жизнь возвращается и к ней.
     За окном раздается скрип снега, голоса, визжит дверь, видимо собрание, с которого подруги смылись, отзаседало. Снег скрипит еще некоторое время, пока не проходит последний  заседавший. И снова тихо. Гул самолетов  как бы и не слышим -  привыкли. Бывает, в штиль самолеты летают всю ночь. А с раннего утра свистят, рассекая воздух, винты вертолетов. 
     - Значит, завтра вперед, дипломница? – Женя  с  наслаждением пьет чай.
     - Погоди, до диплома  надо еще сессию сдать…  -  При напоминании об учебе Рита поперхнулась и закашлялась.
     - Сдашь, куда ты денешься! -  и ехидно улыбается при этом. Знает, что у нее в учебе « конь не валялся». Вечная  надежда на «авось».
     - Женя, а на кой черт мне этот диплом, а?
     - Ты получи его сначала…
     - Женя, а ты, случайно, не знаешь рифмы к слову «зеркало».
Женя отпивает глоток и внимательно смотрит на подругу:
     - У тебя что -  мозги отморозило? Зеркало… Зачем тебе?
     - Да вертится в башке лет десять уже… Ну, никак рифму не подберу…
     - А учеба у тебя в башке не вертится?
     - Жень, я серьезно…
Женя оттаяла, уютно устроившись в кресле:  - А ты  поставь ударением на другом слоге -  зерцало, к примеру, или не подойдет?
     - Не подойдет… Понимаешь, зеркало рождает нам двойников… мне  нужна рифма, чтобы двойник исчез…
     Женя стучит пальцем по виску.
      - С тобой все ясно. Не пора ли тебе лечь спать?
      - Рано, еще собраться надо. Достань «сундук».
Женя сволакивает с антресолей обшарпанный чемодан, протирает, вытряхивает сор и двух сухих тараканов.
    - А укладываться будешь  без меня. Я на часок… -  сует ноги в валенки, набрасывает пальто и исчезает. Рита даже не спрашивает, куда и зачем. Грустно наблюдать, как кто-то у тебя на глазах  готовится к отъезду. Рита бы тоже ушла.
     Она начинает собираться: стаскивает с полок шкафа одежду, бросает в чемодан. На дно кладет стопку тетрадей. Там дневники  и стихи.  Весь этот груз былых дней, встреч,  разлук,  людской неверности, всю свою душевную неразбериху, как говорит Рита,  сейчас снова берет с собой. Зачем? И сама не знает. Рита удивляется: пожелтевшие тетрадные листки, как же вас много, Боже, как вы надоели! И как вы нужны.
 
                Уеду далеко, на самый край земли.
                Земля большая, этот край не близко…

 Проклятые листки, как вас много! Рита садится на пол, перебирает бумаги, обступают ее прожитые дни, как стая волков.

                … И хочется не вспоминать обид,
                Их колеи не засыпает снегом,
                Они лежат глубоким черным следом.
                От их неисчезания знобит…
               
Проклятые листки! Как вас много… Телефонный звонок отрывает ее от бессмысленного перебирания прошлых дней.
     - Маргарита, завтра, значит,  отбываешь? Добрый путь тебе. Письма возьмешь?
     - Ритка,  просьба, тут бандеролька… позвонишь… встретят…
     - Ритуля, я подскачу утречком, тут сверточек из поселка…просили  передать… в Москве встретят….
     - Ритка, письма забери…
     - Рита,  письмецо возьмешь?
И конца этому не видно. Что ж, ей не трудно захватить и кульки и сверточки, и бандерольки, и письма. Не забыть бы все это передать, опустить, позвонить, встретиться… И не перепутать…
    
Чайник тянет нудную, нескончаемую песню. Заткнись,  проклятый!  Пение его к пурге. Это железно. И хотя бы раз ошибка вышла. Может, поэтому наши синоптики так часто и пьют чай? Как не пойдешь к ним штормовую телеграмму передать – чай дымится, - усмехается Рита.

    -  Та-а-ак… -  в дверях возникает Женя.
    -  Помоги лучше… -  Рита с мольбой смотрю на подругу.  Создает же Бог такие прекрасные лица. Нет, это не классическая или модная красота. Женькино лицо обладает особенностью отображать переживания до самого тончайшего, душевного оттенка. Как будто много-много лиц в одном лице. Конечно, если разбирать по канонам красоты… Нет, не надо канонов. Просто, если у человека чистая, добрая  душа, то лицо как зеркало… Опять зеркало!
     - Рита, это свинство. Меня час не было – ты хотя бы тряпье сложила.
     - Не ворчи.
     Общими усилиями они «собирают» Риту. Женя нечеловеческим усилием  застегивает чемодан, смеется.
     - Что, радость скрыть не можешь, что от меня  избавляешься?
     - Ритка, я поражаюсь твоей проницательности. Знаешь, о чем я мечтаю? Как только твой след простынет, я поморю тараканов.
     - Я, что ли развела?
     - А больше некому… - она ловко увертывается от пущенной подушки, -  Ладно, шучу.  Ты будь там умницей, ладно? Больше я не знаю, что тебе желать. А сейчас спать. Тебе выспаться надо. Я сходу на метеостанцию, надо кое-что закончить.

     Приходит она поздно. Рита слышит, как она осторожно открывает дверь, тихо ступает, разбирает кровать, даже в темноте, аккуратно, уголок к уголку, складывает покрышку. Аккуратность в Женьке поразительная. Окликнуть? Нет, не стоит… Женька ложится, шепчет: бр-р-р, ну и холод… И затихает.  Рита знает, что она сейчас думает о ней.  Обеим невыносимо горько расставаться. Жизнь  однажды, словно продела их, как нитки, в одну иголку,  и тянет, тянет, сшивая годы  все  далее и далее, и так, пока не кончится нитка.  Женьке встречать здесь весну, слышать под ногами треск гальки и тоску чаек над головой, глядеть на призраки судов у горизонта и стараться не пускать в душу серую, как дымная гарь над поселком, реальность. Предстоит снова, словно несколько жизней прожить… Рите легче. Она загоняет воспоминания в строки. Воспоминания не встают перед глазами, как огромные сугробы после  трех суток пурги, они не хватают душу, как ржавый гвоздь за рукав…
     По дыханию чувствует, что Женя уснула. Рита встает, накрывает подругу еще одним одеялом, включает лампу. Женя спит крепко. Это единственное свойство человеческой  натуры,  которому можно позавидовать. Полет до Москвы представляется Рите неизбежным кошмаром именно из-за ее неспособности закрыть глаза и уснуть на долгие томительно–пустые часы.
Без суеты, спокойно она проверяет, все ли взяла, долго вертит в руках ключ от московской квартиры, наконец, сует в кошелек: терять, так все сразу. Ага, чуть было последнюю свою записнушку не оставила. Она совсем истрепалась. Ей лезет в голову: начну новую жизнь, заведу новую записную книжку. Нелепость какая! Точно жизнь можно начать с чистого листа. Да и зачем пытаться  начать жить сначала? Не повторять прежних ошибок? А она и не считает, что делала их. Поворотные моменты в судьбе? Да, но на аркане не тянут…Да и вообще, надо радоваться каждому мигу жизни, даже здесь, на краю света, в холодной комнате с обоями цвета болота. Даже стоя на ледяном полу и глядя в окно, за которым в светлое время -  горбатая линия сопок,  а зимой мощный хребет неодолимого снежного бастиона. После каждой метели в нем  делают ступени…Ну, а теперь спать… Утро мудренее бессонной ночи.  С этим она засыпает, натянув на голову одеяло, потому что за стеной бубнит магнитофон, и хохочут.

     У Жени есть замечательное свойство не только мгновенно засыпать, но и мгновенно просыпаться. Что бы Рита без нее делала? Уже и завтрак готов, и пуговица на ее пальто пришита, Рита ее год не могла пришить. Остается только руками развести, что Рита и делает, потягиваясь.
     -  До машины полчаса! -  отрезвляет ее Женькин голос. И уже не чувствую льда половиц, она спешит умыться, одеться, и осознать,  что через два часа ей плыть в прозрачной морозной белизне, где временами в промоинах  будут чернеть далеко внизу обдуваемые ветрами черные лбы сопок. А через полтора часа, когда начнется снижение, появятся по склонам сопок кекуры  - обдуваемые ветром и временем горные породы, похожие с воздуха на  бегущих в сторону моря великанов. Затем самолет начнет крениться то на одно крыло, то на другое, закладывать немыслимые виражи над заторошенным морем, аэропортовскими строяниями, взлетной полосой, которая покажется сверху не более школьной линейки. Мир начнет реветь и переворачиваться, Наконец, все резко уйдет вниз. Под брюхом самолета стукнет, замелькают полосатые строения с локаторами,  оранжевые головастики -  «МИ-8» и закопченный, неуклюжий «МИ-6» с поникшими, точно заячьи уши, лопастями винтов. Двигатели взревут последний раз, и Рита вздохнет с таким облегчением, точно убежала от погони.  Летать  она боится -  ну что тут поделаешь? Далее будет посадка на большой лайнер, и уже до Москвы. Летят, обычно, через Норильск, где садятся на дозаправку.
     В прошлом году Рита летела на сессию. Почувствовала: что-то долго летим.  Значит, Норильск не принял -  куда-то занесет? Сели в Игарке, которая встретила неуютной промозглостью. Аэропорт был набит спящими, слоняющимися людьми,  отдавшимися в руки куда-то запропастившегося случая. Время от времени прокуренное душное нутро здания оглашалось свистящим чревовещанием о задержке рейса, о неприбытии самолета… У кого-то рушились планы, откладывались дела, время текло тупо и бессмысленно: сиди и жди. Жди, а  часы твоей единственный раз данной жизни тянутся в ожидании пустом, суетном, и их не возвратить.
                Вновь откладывают вылет,
                Горизонт дугою выгнут.
                Слух, что завтра будет рейс.
                Настроенье -  в петлю лезть.

От безделья Рита заглянула в местный магазин. На прилавке щерились серые макароны, красовалась карамель  «горошек» по величине  и твердости напоминавшая  картечь, из небольшой емкости, наполненной ржавчиной, торчало несколько селедочных хвостов. Вспомнила, что где-то рядом рыбный Енисей, поскребла в затылке и покинула это  ароматное заведение. Войдя в другой отдел, Рита отразилась в  круглом зеркале, и вдруг застыла: в зеркале отразилась не одна она.
     - Вот так встреча….А я  смотрю и гадаю – ты или не ты… -  усмешливый взгляд и самодовольное выражение этой белобрысой физиономии ей знакомы давно, но  думалось – не сведет больше  случай, а поди ж ты…
     - Правильно думал,  не я …
В зеркале застывает удивление.
     - Понятно, с нами не желают общаться. Ну, а спросить можно: куда?
     - Спросить можно, В Москву.  -  Рита быстро выходит на улицу, и во время. Объявили посадку. Через двадцать минут Игарка с ее призраками остается  внизу… Значит она может спокойно принадлежать себе, а не  частице прошлого…


     - Боже мой! Она еще не одета! У тебя что -  столбняк? О чем ты думаешь?! Машина уже подошла. - Женька нахлабучивает  на нее шапку, - Что ты стоишь!
    - Ничего, Женька, ничего… просто я боюсь летать…
    - И давно это у тебя? -  она накидывает на Риту пальто,  -  да шевелись ты!
Подруги сволакивают по ступеням  вещи,   забрасывают в кузов грузовика, забираются в кабину. Машина ревет в глубокой снежной колее, трогается.


     Через спецконтроль Рита проходит с одним паспортом. Местный спецконтроль -  чистая формальность. Вещи  пассажиры сами подтаскивают к самолету. На пересадке будет сложнее, но Рита уже присмотрела спины пошире. Ведь не откажут подсобить.
     - И так, Ритка, со щитом… -  Женя обнимает ее и целует в нос. Холод на взлетной нестерпимый, ветер пронизывает до костей.  Против своей воли, хочется скорее в тепло, куда уже поднялись все пассажиры и откуда  раздается резкое:
    - Летите или нет?!
    - Летим! -  Рита целует Женьку куда-то в опушенный инеем шарф, закрывающий ее лицо, и лезет в тусклое чрево самолета. В толстом мутном кругу иллюминатора пытается что-то разглядеть, но видны лишь одинокие бегущие фигурки с поднятыми воротниками, хвосты поземка. Вдруг видит Женьку. Она отбежала в сторону, сгорбилась под порывами ветра, машет в неизвестность. Надеется, что Рита заметит ее. Самолет начинает потихоньку выруливать. Через две-три минуты Риту унесет вдаль. Женька увидит  два исчезающих огонька: красный и зеленый на крыльях самолета, гул его съест ветер, и станет тихо, как будто никого и не было. До встречи!

     Лететь хорошо с интересными попутчиками. Но от соседа Риты исходил крепкий «аромат» перегара, и его сморил богатырский сон, едва он погрузился в кресло. Пусть спит. Может, вылета ждал несколько суток. Здесь это не диво. Можно и две недели просидеть. Вдуматься: зачем едут? Куда? Кто гонит?
     Голова попутчика все ближе и ближе к  плечу  Риты – сладко спит человек -  она пытается его отодвинуть. Он открывает глаза,  бормочет извинения и снова: хр-р-р…Счастливчик! Какое-то время Рита мается в кресле, а ведь это только начало, и впереди столько лету, что думать не хочется. Жаль, что нет рядом любимого человека. Эти бестолковые летные часы неслись бы невероятно быстро, но, думает Рита,  вот тогда бы  хотелось, чтоб они тянулись бесконечно.  А как на этот край земли добирались лет тридцать-сорок назад? Через каких-то четырнадцать часов она будет дома, а было время….
Ей рассказывал сосед по квартире: повидал-пережил человек -  на троих хватит. А запомнились не его увлекательные рассказы о тундре, упряжках, сплавах по бешеным рекам, а совсем неприметные  ситуации. Может быть оттого, что и ей они пережиты, и теперь уже стали ее воспоминаниями…

               
                2


                Когда кончается календарь
                ( из дневника Риты)

     Несколько лет назад, когда я еще не уезжала на Север, вернувшись из отпуска, узнала, что  умер наш сосед по квартире Борис Сергеевич Ракитин. Рассказывали: поехал в лес за грибами и пропал. Три дня искали. Прочесывали все вероятно-возможные места. К горю родным примешивалось давящее чувство вины оттого,  что последние минуты жизни находился  человек в одиночестве. И, может, окажись кто рядом – все было бы иначе. Хотя сам Борис Сергеевич иногда  шутил: «Приготовился…». Контузия в войну, тяжелое ранение, два инфаркта.
     В управлении геологии, где Ракитин проработал почти тридцать лет, поместили в вестибюле некролог. И все, кто знал Бориса Сергеевича, глядели на огромную фотографию в черном обрамлении, вздыхали, молчали и долго не могли отойти. Вскользь  читали некролог с перечисление душевных,  человеческих  качеств и служебных заслуг Ракитина. Всем они были известны. И, как всегда бывает, никто не хотел верить случившемуся. Казалось, что пройдет сейчас Ракитин, чуть прихрамывая, по коридору, заметив толпу, приблизится, и очень удивится и этому некрологу, и цветам, и фотографии: «Зачем повесили-то?.. Что за шутки такие?»  Но нет человека, и никогда больше не  будет. Словно у огромного музыкального инструмента среди множества струн, лопнула одна струна, нарушилось общее звучание.
    
      Жили Ракитины и мои родители в коммунальной квартире. Понятие «коммуналка» в воображении сразу рождает  унылый полуосвещенный коридор, по обе стороны которого тянутся двери, и в конце которого – чадный полусвет кухни с множеством столов и шкафчиков. И непременно царить в такой квартире должны атмосфера скандала, подозрительности, и взаимной ненависти соседей.
     В нашей квартире ничего подобного не было. Моя бабушка дружила с родителями Ракитина еще с двадцатых годов. Двое Ракитинских детей -  Леха и Ольга, учились со мной и моими двумя сестрами в школе. Детство наше пролетело так же незаметно, как и все, о чем говорят обычно: пролетело. Годы, месяцы, недели -  летят, а вот дни-то, обычно и тянутся. Эта малая величина способна вместить в себя иной раз столько, сколько за год не случится. 
     Прошел месяц со дня похорон Ракитина. Не раздастся вечером привычный хлопок соседской двери -  обычно Ракитин шел ставить чайник, и часов до двух ночи, сидел, затем, в кухне, курил, отмахиваясь от безнадежных намеков жены  насчет «наличия совести». Рассказывал мне, Ольге, вообще всем, кто выходил поболтать в кухню, о самых разных вещах. «Не  в том культура, что ты все спектакли пересмотрел, книги читаешь, да концерты посещаешь, а когда у тебя вот здесь…,  - стучал костяшкой пальца чаще всего в лоб сына,  - извилина паутиной не затянута, когда  в жизни можешь разобраться… только тогда культура».
     После второго инфаркта Ракитин получил инвалидность. С «полем» пришлось расстаться. И в выходные дни отправлялся Борис Сергеевич в лес. Брал с собой всех желающих. Чаще всего с ним ездила я. Поднимались рано и шли пешком до Киевского вокзала. Я люблю ночные московские улицы. Там, где днем несутся потоки машин, прошмыгнет  такси  -  и снова тихо. Можно шагать по проезжей части, что я и делала.
     - Борис Сергеевич, что это вы по тротуару… машин то нет? -  спросила я как-то.
     -Порядок. Ничего не поделаешь, -  улыбнулся Ракитин, кладя в рот валидолину и закуривая. Дочь Ольга спросила его как-то:
     - А ты бы в чужой сад полез бы за яблоками?
     - У тебя что – яблок нет?» -  спокойно отозвался Ракитин.
     - Да причем тут яблоки! Я о том, чтобы залезть. 
     - Ежели я сам этот сад разводил, растил -  чего мне туда лезть? Войду и сорву, сколько надо… -  удивлялся Ракитин.
     - Ничего не понимает! Ему про одно, а он про другое…Не лазил, значит, в детстве…Ты трус был» -  заключала торжествующая Ольга, что «поддела» отца.
     - Болтаешь, сама не знаешь что. При чем тут трусость? Просто нас мать так воспитала, что все имеешь на земле право взять, если отдаешь, если не паразит. Взять, а не украсть. Чуешь разницу? А вам все в рот сыплется, так уж не знаете, что и выдумать…»
     - Это ты всегда такой правильный был, как с иконы? -  заметил  его сын Леха, долговязый черноволосый малый, пытаясь незаметно «стрельнуть» из отцовской пачки сигарету. Борис Сергеевич давал ему подзатыльник, и, улыбался добро:
     - Всегда. Мать скажет «нельзя», и мы знали, что нельзя. А вам хоть кол на голове теши… Жареный петух, тебя, Леха, в это… -  хлопал сына по заду,  - клюнет, тогда только подумаешь…

     На сороковой день, как водится, собралась родня, сослуживцы. Говорили мало. И не потому, что вспомнить было нечего. Было. Просто Ракитин сам не любил говорить много. Работал и все. Как мог. Честно, и до последнего. Шоферы на полевой сезон всегда просились к Ракитину. По нескольку  лет с ним работали. Дисциплина и расписание работ у Ракитина были четкие, как в армии. Практиканты выли по первости, кляня судьбу и начальника, а к концу сезона хвастали: «Ракитин – это человек! А что чудит порой, так все мы чудим».
    Рассказывали,  день рождения был у молоденького паренька-техника. Худенький был паренек,  как девчонка, и сладкое любил. Ракитин его утром разбудил раньше всех,  шепотом спрашивает:
   - Сгущенку любишь?
   - Люблю,-  покраснев, сознался «новорожденный».
   - А сколько съешь за  раз? – допытывался Ракитин.
   - Ну… не знаю…одну банку…я не пробовал… -  тоже шепотом, беспокоясь, что кто-нибудь услышит странный диалог и на смех подымет, ответил парнишка.
    - На тебе три банки, ешь до отвалу.
     Прознали, конечно, смеялись.  Недоумевали, зачем Ракитин парнишку раньше всех разбудил. Борис Сергеевич улыбался и только плечами пожимал:
   - Поздравить хотел… зуд нетерпения. А выспаться он и потом успеет.  Зато помнить будет. Лет, эдак через двадцать, «остепенившись», семьей обзаведясь,  в довольстве и покое живя, проснется рано  - на столе «Птичье молоко» или не знаю, что еще молоко придумают… Может и вспомнятся тогда банки эти…да и многое вспомнится. У него ведь отца не было, у парня этого, я сам рос без отца… кое-что понимаю…Парнишка-то, конечно, все ребятам роздал, поделился…Но дело не в этом… не в этом дело..

      …Все больше и больше  желтых листьев было в зеленой траве. Листья застревали в ельниках, и казалось – чудо природы – у елок появились листья, так много было их на еловых крыльях. Листья сыпались от ветра, и просто так, без ветра: достаточно было тронуть рукой тонкий березовый ствол -  понимаешь, что осень. Понимаешь, что пришла она, и, как бы не голубели небеса, как бы ни  пригревало солнышко в полдень, как бы ни ласкало -  осень пришла. И листья, летящие безмолвно, быстро, бесконечно – словно напоминали о простой, невеселой истине, что все проходит. Были весной тугие стволы с идущим мощно от корней соком, были толстые влажные почки, были скользкие проклюнуши-листики, затем все лето шелестели, гоняя облака, «взрослые» листья. Но пришла пора – и летят, летят по веру бесконечно, теперь уже мертвые листья…

     Искать грибы было трудно. Приходилось шуровать палкой в устлавшей всю землю сухой, как стружка, листве.
    - Борис Сергеич! – крикнула я, боясь отстать и заплутаться.
    - Чего шумишь? – раздался в двух шагах спокойный голос Ракитина. Он поставил на землю корзину, полную отличных грибов, закурил, и улыбкой глядел, как я пинаю ногами лиственный ковер.
    - Н-да…- заглянул в мое ведро, где среди нападавшего мусора из елочных иголок и листьев, спрессовался грибной сброд.
    - Ого-го! -  в свою очередь я увидела «трофей» Ракитина.
    -  Вот тебе и ого-го! Летишь, несешься, а надо аккуратно, под каждым кустиком…-  наставлял он в моем лице «непутевую молодежь», - все у вас так: вперед! Вперед! А что вокруг себя, да под ногами – не видите, получается -  топчите.   -  Борис Сергеевич затянулся сигаретой. Мне показалось, что это он не только о грибах, а вообще…
    - И вообще -  тоже.- Точно догадался Ракитин,  поднял корзину, двинулся дальше, напомнив,- Под ногами смотри… не лети…
    - Так все и думают, что мы -  одни, что ли в лесу? – я с завистью проводила глазами его корзину.
    - Вот-вот, все так же как ты и думают… А ты под ноги смотри.

     Перекусить сели на солнечной поляне. Я сняла штормовку,  осталась в футболке, лежала, глядя  в небесную синеву и слушая гул заблудившегося в траве шмеля. Ракитин тоже скинул старую штормовку, остался в  рубахе, прилег, подперев рукой щеку. Курил. Мы устали. Мне  даже есть не хотелось.   Ракитин вдруг улыбнулся:
    - Знаешь, о чем вспомнил? Чукотку вспомнил…Любопытное было время… хорошее время, -  добавил с грустью, и, придвинув к себе корзину, вывалил и стал скоблить и без того чистые грибы.
   - Борис Сергеич, расскажите, -  попросила я.
    - А что рассказывать? Не мастер я на рассказы. Хороший там народ, честный… А, если что скверного – так это не в крови, в этом мы виноваты… мы, Ритка,  мы сами виноваты. Пятнадцать лет я проработал в тех краях, я там душой был свободен, я не могу этого объяснить…но каждый сезон как бы заново рождался… -  Ракитин смолк, долго скоблил ядреные ножки грибов, аккуратно укладывал в корзину. Делал это так тщательно, что мне показалось, словно если он бы не почистил  грибы и не уложил их, то не иначе бы мир рухнул.
    - И охота вам возиться, дома бы Ирина почистила, -  заметила я.
    Прищуренные глаза Ракитина закрыла прядь, полная желтых хвоинок, Казалось,  он задремал, лишь руки работали по инерции. Наконец, отряхнув брюки от мусора, закурил:
    - Если не помру -  через год съезжу на Чукотку.
    - А врачи?
    - Что врачи! А-а…Врачи.. врачи…Самое страшное, Ритка, умереть приговоренным к больничной койке. Ожидать смерти, знать, что она за тобой вот-вот придет, сволочь…каждое движение твое сторожит…на самом сердце сидит. Жизнь, Ритка, превращается в нуль. Твой календарь закончен. Дергай последний лист и все. Нет уж, я помирать так не хочу… только не так…врачи…что врачи! – Ракитин умолк, налил чай из термоса, предложил мне:
- Пей чай, хватит воду дуть… чай пей, – было заметно, что он недоволен собой за неожиданное откровение,  - шутить пытался,
- Всех  вас переживу!

     Уходило за рощу на взгорке большое сентябрьское солнце, вытягивались наискосок лужайки тени, попискивала в ельнике одинокая пичужка, слышался стук далекой электрички. Временами через лужайку проскальзывал ветерок, некоторое время пытался вырваться из цепких ветвей, шумел, шумел. И тогда летели листья… Было тепло, и лениво, странный, страшный разговор о смерти казался случайностью, нелепостью, там более, что Ракитин уже спокойно пил чай, прикусывая сахар, и вовсе не казался больным...

   … - А ты обязательно поезжай на Чукотку, вдруг обернулся он ко мне, когда мы уже в сумерках  спешили к станции, - обязательно. – Повторил он, чуть приотстав. И я догадалась, хотя и не оглядывалась, что Ракитин вытряхнул на ладонь из тюбика валидолину, и, конечно, не первую за этот день…

                3

                Во сне и наяву


               
      Самолет тряхнуло, накренило. Кекуры внизу столпились, точно  всматривались в пассажиров, прильнувшим к иллюминаторам. «Вот по этим самым распадкам когда-то  проходил экспедиционный отряд Ракитина, может быть вот эти самые кекуры глядели на упорных людей с рюкзаками, как сейчас глядят на нас»,-  подумала Рита, усмехнулась  невесело: будут глядеть и после нас…
     Самолет подпрыгнул и побежал по «взлетке», что была похожа сверху на школьную линейку. Стремительно понеслись назад полосатые аэропортовские строения. Подрулили почти к самым дверям аэровокзала. Осталось подождать пограннаряд. Проверят документы – выпустят на воздух. Пассажирам не терпелось поскорее размяться: встали, заполонили проход. Хриплая яркогубая стюардесса  устало просила:
    - Сядьте, сядьте, куда торопитесь, трапа еще  нет… вещи не забывайте
Наконец, документы проверены, быстро пустеет салон. Выгрузилась и Рита, всучив барахло парню с портфелем. Парень, скособочившись, вскидывает на плечо ее рюкзак, отрывает от земли чемодан и семенит к двери. Рита участливо справляется: не тяжело ли? Парень молчит. На всякий случай, и Рита замолкает и рассыпается в благодарности в камере хранения. Помощник ее мгновенно исчезает. Далее все значительно проще: при регистрации вещи сдаются в багаж и получают их уже в Москве. Рита бредет узнать, когда можно будет отбыть дальше. Девушке в справке наверное так надоели  подобными вопросами, что она рявкает: «Сегодня рейсов нет!» Рита думает: «Рявкнуть ей что ли - почему?» Но вряд ли легче от этого станет, остается уповать на то, чтобы не испортилась погода.
     Еще года нет, как построили, наконец, новое здание аэровокзала в арктическом городе. До недавнего времени здесь существовало одноэтажное строение, при воспоминании о котором у Риты мурашки пробегают. Весной, когда большинство северян летит в отпуск, творилось в этой «бичарне» нечто кошмарное. Встать бывало негде. Не то, что сесть. А если непогодилось, то приходилось и ночевать тут же в давке и духоте. Сортир был едва ли не в версте, поди-ка пробегись по морозцу под сорок, да с ветерком. А если летишь с ребенком?..
    Новое здание -  дворец сказочный в сравнении с прежним. Зал ожидания полон кресел, под потолком – телевизор, есть киоск «Союзпечать». Медпункт. Ларек. Где продают игральные карты, лезвия, гигантские варежки, две-три женские кофты (надо ненавидеть себя, чтоб такую надеть, думает Рита) и пошлая грубая аппликация из оленьего меха -  сувенир. Над ларьком вывеска «товары в дорогу».
     Слоняясь меж кресел, Рита, наконец выбирает место поспокойней, опускается на скамью, вытягивает ноги, закрывает глаза, в надежде подремать, как вдруг:
    - Рядом с вами не занято место…надеюсь?
    Еще глаза не открыла – узнала по голосу, кто. Взгляд упирается в синеву «дутой» куртки, скользит вверх до подбородка с ямочкой, выше – знакомая улыбка, более похожая на усмешку. Но  на сей раз это улыбка, потому что от неожиданности.
    Ну, так как, рядом место не занято?
Вместо ответа Рита отворачивается, усмехаясь;
  - Ты что – призрак?
  - Как видишь -  реальность.
Реальность опускается рядом с ней на скамью
   - Нет, Рита, это судьба. Когда же мы встретимся в этом Городе в третий раз?
   - Никогда. Это ты что ли -  судьба?
   - Не хочешь разговаривать, понимаю…А., помнишь, как несколько лет назад  мы с тобой встретились именно в этом Городе? Ты совсем не изменилась. Ты тогда еще в командировке была, помнишь? И я тоже…А,  помнишь, мы пошли с тобой по льду  к островам, и я поцеловал тебя?
   Не помню.
   Бывают ситуации, когда Рита становилась совершенно беспомощной перед чьими-то «помнишь». Помнится все, но не хочется вспоминать.
    - Ну, как же ты не помнишь! Я еще  сказал «поцелую на льду Ледовитого океана». Или что – так часто целовали, что забыла?
      Надо  было купить в киоске бритвы, ей Богу! Взяла бы грех на душу. На  душе грехов предостаточно – тут бы разом все искупила,- Рита вдохнула, -  Ничего не помню, ничего никогда не было и быть не могло. Ты меня с кем-то путаешь.
Сказала, и еще больше внутренне сжалась, моля  мысленно об одном: «Уйди, уйди. Да-да! Я все помню, я никогда ничего не могу забыть, и это моя беда. Наоборот, что более всего выкинуть из памяти хочешь -  неотступно преследует»

     Молчание тянется долго. Рита закрыла глаза, подняла воротник, вообще сделала вид, что собралась поспать. Одного она боялась: он услышит, как колотится ее сердце.
    - А я храню журнал, где ты мне стихи посвятила.
Он еще здесь? Что  же ей делать? Встать и пересесть? Но сесть негде. Везде занято: спят отчаявшиеся улететь, дети елозят, вещи навалены…
   - В столицу? -  интересуется сосед.
   - Да.
   В отпуск?
    Рита молчит.
   - Не хочешь разговаривать? Слышал,  Ты в какую-то «дыру» забралась, Не объяснишь -  зачем? Надеюсь, ума у тебя хватило  ребенка с собой не тащить? Или готовишь ему такую же участь?  -  он кивает на спящих на лавках ребятишек.
     Господи! Это же пытка.  Или ему в удовольствие терзать ее?
   - Слушай, Рита…- он кладет руку ей на плечо.
   - Замолчи, -   шипит Рита. Он вздрагивает и убирает руку.
   - Хм….ну, а я вот снова  здесь в командировке, - тон меняется, - облет совершаем,  должны сегодня были лететь, да борт не дали. Теперь только завтра. Рит, серьезно, хватит дуться, едем в гостиницу… не  здесь же сидеть?
   - Спасибо, я остаюсь здесь.
   - Ну, как знаешь. А как твои  успехи?
    - Спасибо, у меня все хорошо.
    - Я рад. А скажи, почему  ты в Игарке тогда разговаривать со мной не захотела?
    - А я сейчас не хочу, да деваться некуда.
    - Ясно. И все-таки, в третий раз мы должны здесь снова встретиться.
    - Надеюсь, что этого никогда не  будет.
    -Вот ты как… А помнишь…
    - Не помню… -  она хотела встать и уйти, но тут на ее счастье перед нами возникает фигура, кивает, торопит куда-то ее неожиданного собеседника….
Это избавление!
    - И девушку с собой возьмем! Поедем? Познакомил бы… - прозрел незнакомец.
    - Нет, благодарю вас, я жду здесь человека и никуда не могу отойти.
    - Рита, ну хватит выпендриваться! Не здесь же тебе ночевать? Поедем! А завтра я к самолету тебя доставлю.
    -  Нет.
    - Ну чтож… привет человеку, которого ждешь…
     Несколько мгновений они смотрят в глаза друг-другу, Рита не выдерживает, отворачивается. Наконец он исчезает. С глаз долой, но не из памяти. Чтобы исчезло из памяти, надо снова все воскресить, мысленно пережить, и лишь тогда, после этой моральной пытки, наступит своеобразное успокоение. Рита чувствует, что сидеть спокойно уже не может, надо что-то делать, надо  отвлечься. Усилием поднимает себя и выталкивает в морозную темноту. Темно-то темно, но на горизонте небо светлое. Над ней оно с точками звезд. А там,  где замерли невидимые во тьме кекуры – далеко за ними край неба голубовато-желт, и звездочки на его фоне  блеклы. Оттуда должен будет вскоре появиться полярный день с незакатным солнцем. Откроется море, оно обступит берег с его мысами, лагунами, придут суда… Крики чаек, блеск воды, небесная голубизна, залившая до краев чаши распадков между сопками, и ощущение свободы, легкости, оттого, что свобода этих пространств не иллюзорна, как наша человеческая свобода. Рита ловит себя на мысли, что не за тем живет и работает в этих краях, чтобы общаться с призраками, чтобы думать о неудавшихся личных ситуациях. Но не вымести никаким ветром из души то, что забыть хотелось бы. А не вымести оттого, что страшно внутри себя  потерять вместе с плохим и хорошее. Ведь было,  было хорошее, путь неотличимое от иллюзий,  - но было!

                Не расти траве на синей льдине,
                Звезд мохнатых не достать рукою,
                Не раскрутишь землю,   коль заклинит,
                А любви, как есть – не стать другою.
                Путь меня все в даль и вдаль уводят
                Годы от последней нашей встречи…
                От любви, случается, уходят,
                Лишь взвалив ее себя на плечи.

    Случилось ей еще несколько лет назад, еще до ее отъезда на  Север, оказаться в Городе в командировке. От аэропорта до гостиницы езды около часа. В «Газике», кроме Риты оказался еще пассажир. Он улыбнулся Рите, она ему, разговорились. Оказалось, что он тоже прилетел из Москвы, только накануне. Он фотокорреспондент,  здесь тоже в командировке. Он подсел к  ней поближе и за разговором незаметно добрались до Города. Если встречаешь земляка,  а особенно в такой несусветной дали,  то кажется, что знаком с ним всю жизнь, и рад ему, и разговорам нет конца.
    - Ритуль, значит договорились,- новый знакомый помог ей выбраться из машины, - поскольку я здесь не первый раз, все знаю, то будешь со мной везде, все покажу и расскажу, хорошо?
Покинув бензиновое нутро машины, Рита жадно дышала колючим морозным воздухом и озиралась  с любопытством. Такого мороза ей не приходилось ощущать наяву. Это уже потом, живя на Севере,  она перестала удивляться гигантским клубам пара от машин, лиловым туманным далям, огромным наледям под сваями домов, окостеневшим шеям портовых кранов и стремительной походке укутанных прохожих.
   - А где море? -  спросила она у своего спутника.
   - Да вот оно, подо льдом. Мы стоим на берегу.
Так значит, эта, сине-лиловая, уходящая за горизонт пустыня – море…
   - Пошли, продрогнешь… -  он приобнял ее за плечи. И какой благодарностью и теплом наполнилась ее душа: «Как это хорошо, - подумалось Рите, что есть рядом человек, который как-то сразу сумел стать для нее не просто попутчиком, а помощником, проявил внимание, участие. Она мгновенно перестала чувствовать себя одинокой.
     В холле гостиницы было душно и людно. Или это казалось оттого, что приезжие были тяжело одеты: мохнатые шапки, полушубки, унты, валенки… Рита присела на диван в уголке и стала ждать, пока ее спутник беседовал с администратором. Повернулся к ней, подмигнул. Рите никуда не хотелось двигаться, так и сидела бы на этом диване. Повизгивала дверь, впуская и выпуская кого-то, и тогда тянуло холодом. Мелькнула мысль: как же  далеко от дома! На, на краю земли…на каком-то диване, … вокруг разные люди… что за люди…откуда?..

    - Спишь? Пошли, все готово! – он вырос ней.
Рита  покорно поднялась:
   - Веди, куда двигаться?
   - На второй этаж. Жить будем в одном номере… Что застыла? -  он улыбнулся, -  представляешь, удачное совпадение – у нас с тобой одинаковые фамилии. Я сказал, что ты моя жена. Ну что ты на меня так смотришь? Не бойся, не нападу, не съем, для тебя же лучше так. Ну, поселили бы тебя в общем номере - разве это здорово? Кроме того, вокруг столько любителей приключений… а вечером они из ресторана  - прямо к тебе. Напугают, да и не отдохнешь. Ты слушай, что я говорю…Ритка,  обещаю тебе, что если я вдруг чем-то помешаю, то тут же уйду, договорились?
    - Ну, ладно…- наконец она обрела дар речи,  -  но неудобно как-то…
    - Сказать, что неудобно? -  он рассмеялся, - Прошу, -  открыл дверь.
Номер был узкий, на две койки, но со всеми удобствами. Последнему Рита несказанно обрадовалась. Правда, вместо горячей воды тек пересыхающий тонкий ручеек, но и то хорошо. Рита и ее новый знакомый прекрасно расположились, она согрела кипятильником чай.
   - Рита, я исчезну ненадолго, - он огляделся,- вот сюда, в шкаф.
   - Куда? – до нее не сразу «дошло».
   -В шкаф, говорю, скроюсь, фотоаппараты перезарядить. Свет не включай, хорошо? Закрой за мной дверцы и одеялом завесь.
Это было забавно. Рита исполнила, пожелала ему оставаться там навсегда и села у окна.  Так  просидела минут пять, но вдруг очнулась: кто-то вошел в комнату и явственно шарил по стене, ища выключатель. Она вскочила и натолкнулась на подвыпившего детину. Он, видимо, перепутал комнаты, но страшно обрадовался, увидев Риту.
   - Красавица…
   - Выйти отсюда! – Рита  выталкивала его, но он лишь похохатывал.
   - Я если не выйду?
  - Я позову… позову… мужа позову!
   - Ха-ха, зови, что-то я его не вижу… и где же он? – детина протянул руку к выключателю.
   - Не трогай! – закричала Рита, но поздно – зажегся свет.
   - Ну и где же твой муж? -  озирался пришелец,- ау-у, му-уж!
   И вдруг из-за закрытых дверей шкафа, как будто с неба, грянула отборная матерная тирада! Пришелец остолбенел. Тут дверцы шкафа распахнулись, Ритин знакомый вывалился из глубин, путаясь в свалившемся на него одеяле, сгреб детину и вытолкал пинками из комнаты. Но того из столбняка уже ничто не могло вывести, он лишь бормотал:
   - И, правда, муж…

 Ее знакомец тяжело опустился на стул.
   - Извини, Рита за ругань, но эта скотина мне едва не засветила  все, теперь, вероятно, вуаль будет…вот, гад! Ты не сердись, ладно?
Она лишь вытирала слезы от смеха:
   -Водевиль, ей-Богу!  Кому скажи -  не поверят!
   - Это точно. А представь, ты одна была бы? Вопрется такой кретин…
     Он все не мог успокоиться, что пленка, возможно, засветилась. Рита уверяла, что все будет хорошо.
   Послушай, Рита, у меня есть предложение. Оденемся тепло-тепло и пойдем к островам. По льду океана! – он немного рисовался,- как тебе мое предложение?
   - Прямо сейчас? Так ведь холодина…я замерзну.
   - Отогрею. А устанешь  - понесу.

     И они все-таки пошли тогда к темному силуэту, и по мере того,  как все дальше и дальше отодвигались огни Города, становилось все труднее идти из-за застругов, ветра, и еще оттого, что они давно поняли, что ни до какого острова им не дойти.
    - Стой! -  он поровнялся с Ритой, - да остановись ты, прошу тебя, взял ее я за руку, повернул к себе.
    - Так, топаем назад! И быстро! Но прежде я поцелую тебя  здесь. На льду Ледовитого океана, и ты всегда будешь помнить об этом. Не успела Рита ничего сообразить, как он крепко прижал ее к себе и вдруг близко-близко она увидела его взгляд  - холодный-холодный, как все вокруг.

     В номере он  раскутал ее, как ребенка, укрыл, чем мог, напил горячим чаем. Присел рядом на кровать.
   - Согрелась, путешественница? – аккуратно убрал волосы с ее лба, рука у него была теплая-теплая:
   - Рита, прости, что я потащил тебя по морозу…но все так хорошо!  - и она снова увидела его взгляд, - не дрожи, я согрею тебя.

     Ну, а потом, спустя некоторое время, в Москве, все оказалось иначе. Растаяли теплые и ласковые слова, словно их и не было. Остался лишь знобящий взгляд. И сколько всего открылось грязного, подобно тому, как у  на Мысе Галечном обнажаются из под снега летом старые обширные помойки… И невероятно было горько: почему хорошее столь недолговечно? Куда все уходит? Зачем люди носят добрые маски и так великолепно играют?.. Получается не жизнь, а какая-то игра, а в короткие антракты ты не успеваешь еще прийти в себя, как начинается новый спектакль.

                За нами увязался лунный свет,
                Полярная звезда застенчиво глядела.
                Вел в никуда теряющийся след,
                И снежной песне не было предела.
                Конец пути имеется всегда.
                Сложней бывает отыскать начало…
                Мы шли с тобой, а остров Роутан
                Глядел на нас в молчании печальном.
                Он застелил нам берег тишиной,
                И на плечи накинул шаль заката…
                Ты называл меня своей женой,
                Но чувствовала я, что снова лгал ты…
               

                4

                Мишенька и другие
               
     - Пассажиры, желающие вылететь до Москвы… у стойки номер два начинается регистрация билетов и оформление багажа… - скрежещет из динамика. Вот это подарок! Нет, судьба не всегда так несправедлива, как кажется. По подсчетам этого желанного объявления  следовало ожидать еще часов через пять. Рита идет «регистрироваться». Пассажиров не много: через двадцать минут она свободна. Ей хочется добавить «и счастлива», но до этого пока далеко, не прохлаждаться едет, дипломную сессию сдавать. И обидно было бы катить из эдакой дали в Москву, чтобы провалиться.
 
     Под дугой спецконтроля в Рите что-то звенит, и милиционер заставляет вывернуть карманы, в сумке, видимо, спрятано холодное  оружие, потому что звенит и она. Рита вываливает содержимое и перетрясает, как на барахолке. Получает милостивый кивок местной таможни, пихает вещи обратно в сумку, они не помещаются… Ее торопят нервные пассажиры, точно от ее расторопности зависит их вылет.

     За окнами синеет на полосе туша  Ту-154-го. Пассажиров маловато для такой махины. Пересчитав их по головам, дежурная ведет пассажиров по скользкому пространству к желанной цели. Салон приветливо светится множество круглых  теплых глаз. Но в этих краях сесть в самолет – еще не значит улететь. Может внезапно ухудшится видимость, упасть туман, по трассе какая-то неожиданность – тогда вытряхивайся и жди. И до чего это бывает противно! Можно погоды  ждать и несколько часов, а то и  суток. Не зря северянам дают две недели к отпуску на дорогу.
 
     На этот раз повезло. Ремни пристегнуты, трап отъехал, снаружи гудит, перемигиваются друг с другом красные огоньки, наконец, самолет трогается, выруливает… За  время посадки рассвело, стало голубовато-прозрачно, виднелись строения и дымы Города, вытянувшегося у подножия сопки по берегу. Синели снежные пространства. Малиновое солнце пыталось выбраться из-за сопок. Момент появления его настолько радостен, торжественен, красив, что поневоле все пассажиры умолкли и смотрели туда, откуда выплескивались и растекались розовые волны. Даже стюардесса на несколько мгновений застыла в проходе и смотрела туда же.

     Взлетели. Розовый свет исчез, дома превратились в крошечные коробочки, словно оброненные кем-то сверху, чадные шлейфы котельных показались с высоты маленькими мазками кисти на голубом. И под нами на десятки сотен километров потянулось тундровое ледяное безлюдье. Сотни, потом тысячи километром отделят Риту от Города,  стылых островов, до которых ей никогда не дойти, от Мыса Галечный. Далеко-далеко внизу пройдут и останутся позади большие и малые города Сибири, горы, реки, речонки, Богом забытые селения… Все это кажется сейчас нереальным, кажется, что и обсерватория, где она трудилась радистом и подавно не существует на земле…

     Стоило Рите подумать о работе, как ее, словно по волшебству, перенесло в радиобюро  обсерватории. Лететь в красоте неописуемой: позади родился день и пытается ее догнать, впереди гаснет вечерний свет, и совсем рядом прозрачные студенистые звезды – а где мысли о поэзии? А  для них места не остается, стоит  только представить обшарпанную радиорубку, да некоторых коллег. Рита пытается прогнать эти видения.  Ну их!  Ан, не тут-то было. Сиди, Рита, и терпи. Спектакль начался!

     Вот  «на сцену» выплыл первый субъект -  Мишенька Шишкин. В Арктике он почти тридцать лет. Нет, не то, чтобы он безвылаздно просидел на Галечном все эти года -  в отпуск он все все-таки выезжал…

     - Мишель, вот ты хвалишься, что у тебя денег на  пять машин есть и еще останется, а в отпуске сколько потратил? – телеграфистка Марина из кого угодно душу вытряхнет.
     - Прошлый год я в Ялте отдыхал, ну, думаю, рублей двести истратил…
     - Сколько?! – тут уж не только Марина дар речи потеряла, а и вся смена. Говоривший по телефону новый начальник Узла связи Сережа Рюмин извинился в трубку, и  переспросил Мишеньку:
     - Сколько?!
     - Двести, я думаю,- гордо повторил Мишенька, принимая общую паузу за молчаливое восхищение его расточительностью. Нет-нет, не было у них в правилах чужие деньги считать, нет, и еще раз нет. В отпуск все ездили раз в два–три года, и, уж если попадешь «на материк», то, как говорится, гулять, так гулять. Всякий, разумеется, тратил в зависимости от характера, возраста,  обстоятельств и возможностей. Но чтоб за  два месяца в Ялте – двести рублей, и это после безвылазных трех лет Севера, да холостому мужику – тут уж кто хочешь, не поверит. Это из серии «Удивительное рядом».

     - Так-ак. – Марина обрела дар речи, - ну а девушек ты в ресторан  водил? В ресторан-то хоть раз сходил? Или только на общем пляже сидел, да раз в день в столовке лопал?
     - Нет, в ресторан не водил, что вы! Знаете, поведешь, -  Мишенька  обвел всех взглядом и подмигнул,  - поведешь, потом греха не оберешься, а вот духи покупал!
     - Это, какие же, Мишенька? Французские? -  загорелись круглые глазки Марины.
     - Французские – скажешь тоже…Нет, это дорого. Духи назывались «Быть может», я их по пяти рублей  с рук брал, а в магазине они по два пятьдесят. Поди, купи!..- гордо хвастал Мишенька, не замечая, что публика словно онемела. Сережа Рюмин закончил разговор, аккуратно положил трубку, изрек : «Нда-а-а…» и вышел.
 
    - Ну что, продолжаем работать, лекция закончена! -  звонко крикнула Марина, а Мишенька  опустился в свое знаменитое кресло, продавленное задом за тридцать лет так, что сиденье почти до пола  провисло, вытянул ножки, запахнул полы засаленного пиджачка, прикрыл глазки, и сладко чему-то улыбался.
     - Наверное, девочек своих по цене два пятьдесят, вспоминает… - усмехнулась Марина, кивнув в  его сторону.
     - Да ладно тебе, успокойся… -  шепнула Лариса Петровна, немолодой фотооператор,  -  он же не всегда таким был, жалко его…
      Лариса Петровна Риту поразила как-то в бане, моясь при золотых цепочках, перстнях и кольцах – или чтобы все видели, или чтобы не украли?  Скорее -  первое.

     - Жалко? За что его жалеть…- шипела Марина, не отрываясь от клавиатуры телетайпа, за что жалеть-то? Его что, судьба рук-ног лишила? Зрения у него нет? Семеро по лавкам? Тоже мне – герой-полярник! Или, может, мы тут брешем на него, а он свои капиталы детдому переводит? Старый жмот, вот он кто! Рехнулся уже на деньгах! А ты,  Петровна, просто привыкла к нему, вот тебе и жалко… Себя бы пожалела, подмигнула Рите Марина, когда Петровна вышла,- сынок да муж как напьются, так она в поселке ночует, домой боится идти…Скажите! Жалко ей…
     Вошла Лариса Петровна:
    - Девчонки, а ведь когда он приехал – нормальный был мужик. И за бабами ухлестывал, и выпить не дурак, и в картишки поиграть. А раз проиграл полторы тысячи, и с тех пор как повернулся… -  она покрутила пальцем  у виска,- может, была бы семья -  таким бы не был, - тихо, чтоб не услышал Мишенька, говорила Лариса Петровна.
    - И шла б за него! – съязвила Марина,- кто за него пойдет? Он удавится за копейку, и жену удавит… - пальчики ее продолжали бегать по клавиатуре,- Во, встает наш герой-любовник!.. Тс-с-с…
   -  Ну, что там? – потянулся Мишенька из кресла.
    - Да все тоже, все нормально, Миша! – крикнула Марина.
    - Ладушки…-  ответствовал Мишенька, снова опускаясь в кресло.

    Рита не встревала в это перемывание косточек, решив, что лучше не заводить себя. Мишеньку не исправишь, как ходил в обрезках старых валенок  -  так и будет ходить,  как в вонючем своем пиджачишке щеголяет, так и будет щеголять, как лопал в столовке, потому что там дешевле, так и будет. Рите, порой, хотелось треснуть Мишеньку по седой башке, вытряхнуть из продавленного кресла, крикнуть: «Хватит по жизни шаркать обрезками валенок, Шишкин! Плечи распрями! Себя уважай!» Да бессмысленно все это…А главное -  где такой герой? В Арктике, о которой мечтала с сознательной юности, и которую, увы, представляла по фальшивым фильмам, газетам, да «Обыкновенной Арктике» Горбатова.  Слышала-то о другом: о самоотдаче, бескорыстии, гордости за право называться полярником…И вот довелось увидеть.

    - Что ты, родная! Забудь о тех временах, они невозвратны… - вспоминалась ей горькая усмешка старого начальника одной из полярных станций, Максимыча.  Он уж тридцать семь лет в Арктике.
    - Раньше поколение другое  было. Люди были другие. А нынче, я гляжу, не успел на станцию залететь, а уж деньги считает, это на первом месте. Такой всю жизнь проживет здесь, а полярником не станет. Полярник, ведь не профессия, а  неофициальное звание что ли. Как диагноз. А сейчас здесь, что и везде. Если везде воровство, пьянство, подлость, лень да разврат  - почему это Арктику должно миновать? Сюда не с Луны прилетают. Это  та же самая планета наша. У нас только другие условия, как  говорится,  а люди-то, они, девочка, везде одинаковы. Был он дома дерьмом, его ни  Арктика, ни Африка не исправит, как горбатого могила. Он всюду будет людям жизнь отравлять. Это только в газетах пишут, что Север может человека исправить, ерунда. Брехня. Поверь моему опыту. Приспособиться человек может, это точно, а нутро как было поганым, гнилым,  так и останется. И для всей страны мы никакие не герои, чернорабочие, вот кто.  Почто мне строгача вкатили к празднику? Ты  сама мне радиограмму сдавала. А  за то, что бьюсь, чтоб хоть как-то облегчить ребятам жизнь… А тут перерасход… не положено…Этого нельзя, того не моги… Пошло оно  все в …Вон, на островах, да в поселках -  зимуют с малыми детьми… Пресса ни гу-гу. А какой-нибудь бугай на собачках прокатится или понесет его нелегкая  во льды -  и на тебе, герой! Вспомни, недавно к Антарктиде судно ходило, едва не потопло,  за спасение  государство золотом платило, а начальнички ордена схватили. Герои! Это не герои, а выскочки. А сколько из-за отсутствия подбора кадров трагедий случалось у нас? Сколько я за свои зимовки повидал  -  лучше не вспоминать! Это только у космонавтов, да у «проходимцев», что по льдам топают, происходит отбор на совместимость характеров. А у нас  -  его с одной полярки выперли,  а на другую перевели. Ведь три года вместе прожить – хошь не хошь, а трения возникнут.  И тут достаточно бывает малого, как  бензину спички… Эксперимент на выживаемость. Отсюда и самострелы, а то и пуля в лоб соседу. Пресса об это помалкивает… А живем как? С папанинских времен халупы…А медведи, сволочь эта из Красной книги? Это в зоопарке на них любоваться можно… В Карском море был случай у нас…съели девчонку. Вот она, романтика, мать ее…Девчонка к парню на свиданку  пошла, мимо емкости с горючкой,  а там медведь сидел. Она на вахту не пришла… стали искать…а темень… фонарями светили… нашли… валенок… кровь…Мы пять штук тогда убили… у одного нашли в брюхе волосы, остатки одежды… до сих пор, как вспомню, так руки трясутся. Так-то...
               

                5

                Начало

     Когда Рита уезжала из Москвы, было лето. Душные дни с громобойными ливнями сдавили Москву. Ясные и чистые вечера сходили на излучину Москвы-реки у Трехгорки. Из окна Риты был виден кусочек проспекта со шнырявшими  взад-вперед машинами, силуэт Киевского вокзала. Ночами слышался изредка отдаленный гудок, и тогда хотелось оказаться в вагоне, дождаться тревожной минуты отправления, и, отвернувшись к окну, удивляться мелькавшему миру. Как в  детстве…

     …Тогда не существовало в Москвы еще этой вставной челюсти -  Калининского проспекта, позже переименованного в Новый Арбат. Летом над одно-двухэтажными домиками кружили серебристые стаи голубей. На месте нынешнего американского посольства были Конюшки  -  уютные улочки и дворики. А из двора Риткиного  дома  был проход через ворота в Большой Девятинский преулок, где на тротуарах стояли еще каменные тумбы с прошлого века,  чтобы экипажи не заезжали на тротуар. Переулок был крутой, солнечный, из небольшого  общежития какого-то певческого заведения,  бывшего в старинном особнячке, неслись арии и смех…А под горкой храма Девяти Мучеников стоял мрачный дом из красного кирпича -  бывшая богодельня, и по весне, перед этой мрачностью выстилался, словно дразня темные проемы арочных окон, развеселый ковер из одуванчиков и изумрудной травы…. И не было никакой набережной за Трехгоркой, в запущенном Краснопресненском парке росли шампиньоны, гигантские ивы отражались в воде Москвы-реки… В шестидесятых начали сносить все, что окружало детство Риты, исчезали булыжные мостовые, колонки с водой,  маленькие магазинчики, где продавцы знали своих покупателей в лицо, булочные с собственными пекарнями,  с осыпанным мукой, как снегом средь лета,  полуподвальным окном, куда сваливали мешки с мукой. А за молоком ходили с бидоном в молочную  -  теперь там английское посольство.  Выросло ненужное этому месту здание СЭВа, позже переименованное в Мэрию. А по осени ездили за рябиной на Поклонную гору,  позже гора была не просто срыта, а  на ее месте появился огромный кратер, как после взрыва… В котлован попеременно падали то снега, то дожди… Казалось, будет он вечно, сменив ту самую гору,  с которой Наполеон на Москву смотрел. Все, кончилась Поклонка…  Построили потом подкову музея, стелу мсье Церетели соорудил в присущей ему  манере… Издали напоминает стела булавку, на которой корчится не то стрекоза, не то что-то с крыльями. Жуть, одним словом. И вместо уютного парка, что был – неуютный плац на юру для  массового скопления праздного люда  в дни праздников, и вместо милых тропинок меж сосен и рябин -  вылизанные асфальтовые проспекты. Все это бездушно, холодно,  безвкусно и совсем не в духе той Москвы, что еще помнила Рита.

     Еще с детства запомнился Рите скрежет экскаваторов,  символом голов безмозглых правителей была чугунная гиря, разбивавшая неподдающиеся стены домов, бесценных, потому что  дома эти  -  сама история. Исчезла, будто и не было ее никогда, Собачья площадка, окруженная такими красивыми особнячками, что даже будучи малым ребенком, Рита понимала эту красоту. Качалась чугунная гиря, рушились стены, обнажая почерневшие бревна с обрывками обоев,  целые интерьеры комнат, как в театре… Рита с друзьями лазили по этим еще теплым обломкам, из которых уходила жизнь… Лазили, рискуя свернуть шею, играли в них, и не чувствовали тогда, из-за малого возраста, горечи от ухода навсегда, в небытие той Москвы. Было лишь жаль расставаться с друзьями, которые переезжали в «инопланетные» Новогиреево, Коньково и другие неизведанные земли Москвы… Что дома!-  люди уходят… Любимец Риты и ее подруг поэт Саша Тихонравовов со своими прекрасными стихами и почти детской неприспособленностью к «чугунным мерзостям» действительности, еще не  уходил из жизни. Рита с сестрами и друзьями бегали к нему домой, он жил на той же улице. Он очень любил ребятню, так как сам был  большим ребенком. Был он какой-то заброшенный,  одинокий душой... Рита с друзьями бегала к нему  поболтать, чайку попить, а то и покурить. И ненавидели его вечное окружение из непризнанных «гениев», состарившихся провинциальных актрис, юродивых рифмоплетов и недоучившихся «Рафаэлей», любящих выпить и закусить  в чужой квартире и за чужой счет, громко витийствующих и нечистоплотных нравственно. Болото… И. как знать, может выход у Саши был один…

     А пестрый калейдоскоп сердечных увлечений Риты, когда казалось, что рушится мир? Но мир, как стоял  так и продолжает стоять. На неделю-другую рушился мир ее души и разбивалось на мельчайшие осколки сердце. Затем в душу возвращался покой, вырастало новое сердце и жизнь снова обретала смысл. Это состояние походило на то, когда  переплывешь через  широкую реку, выползешь на  прогретую солнцем траву, перевалишься на спину, прищуришь глаза перед безоблачной голубой  Вселенной. А по ней, словно по промокашке, растекается белый самолетный след, становясь постепенной из узкого, широким, похожим на тракторный или вездеходный след. Словно прошел небесный вездеход. А ты лежишь на теплой земле, вдыхаешь ее запахи, и каждой клеткой ощущаешь, что счастлив, появляется бешеное желание поделиться с  кем-то  своим состоянием. И чтобы этот кто-то понял тебя. Вот тогда вырастают крылья и можно лететь над необъятной землей и верить, что ты счастлив и вечен. Наверное, такое состояние и есть вдохновение? Что способно родить в душе счастье? О! Очень многое! Например -  весенний ветер с запахом талого снега…
 
     …Когда Мыс Галечный выпускает из своих тайных яранг теплый ветер, Рите всегда кажется, что именно в этот момент  в людских душах должны погибнуть всяческие корысти, зависти, злоба…
     … Летит над темной землей маленький самолет. Очень далеко внизу  чьи-то судьбы, заботы, усталости, радости. В города и поселки пришел вечер, пришел привычно, как мы приходим домой.  Кому принес отдых, кому надежды и свидания, кому беспокойство и страхи.
     Рядом с Ритой в салоне самолета спят почти все пассажиры. В Норильске они очнутся. Нехотя покинут теплый  салон  и поспешат в здание аэровокзала. Рите вспомнилось, что когда она впервые летела на Мыс Галечный, то первая посадка была в Норильске. Ошалевшая от прощаний и неясных надежд Рита оставила далеко позади Внуково, кипящее, как капля воды под микроскопом. Потом был ровный приглушенный гул турбин и ослепительное синее пространство с белоснежными вулканами облаков. На коленях у нее увядал букет. Предощущения перемен туманили голову. И вот Норильский аэропорт, похожий на море в шторм. Волнами сменялись пассажиры, стремительно уносились на регистрацию, одуревшие от пустого сиденья  шумные стройотряды, плыли обернутые бинтом оленьи рога, эмблемы, значки, баулы, гитарные рваные аккорды, вспыхивали склоки у  справочной, несло хлоркой из туалета, плакали младенцы и тонко ныли оконные стекла, когда очередной борт шел на посадку. Было тревожно и радостно, было странное ощущения страха и счастья. В жизни Риты сбывалось то, о чем так тайно и безнадежно  мечталось с сознательного после школьного возраста – уехать работать на Крайний Север. Но, как это часто случается, жизнь диктует свое.  Друзья…  Как бросить тех, с кем вырос в одном дворе? Бросить работу и начать все сначала? Наконец, оставить на первое время сына  - не тащить же его с собой в неведомое… Но что-то внутри подсказывало  - не сделаешь сейчас, не сделаешь никогда! И всю жизнь потом будешь жалеть.
     Теперь, когда кто-то пытается направить в русло логики события и просит рассказать о мотивах такой перемены в ее жизни, Рита не может сделать этого не оттого, что  нет желания давать какие-то объяснения своим поступкам,  а просто никаких причин не было. А тот  большой багаж предощущений, желаний, порывов, стремлений, обрывков чье-то памяти, собственного упрямства и других сумбуров, захвативших вдруг в крепкий плен ее существо, трудно назвать причиной. Да и надо ли доискиваться причин? Все жизнь проработавший на Севере Ракитин и многие другие ее знакомые, не один десяток лет по своей  воле отдавшие Северу, никогда не искали никаких причин, зачем? Почему, если человек едет работать за границу, к примеру, в Штаты, или во Францию -  никто не покрутит пальцем у виска, а наоборот, позавидуют. А стоит  сказать, что в Арктике работаешь, так начинаются « а почему» да «зачем». Или это другая планета? Так же земля, только с очень холодною,  надоедливо длинной зимой и очень куцым летом.

     Галечный встретил Риту летом. На посадку самолет шел то над тундрой, то над морем. Попеременно мир за стеклом поворачивался или зеленым пространством с бело-серыми льдинами, или буро-охристыми проплешинами с черными блестящими сопками. Длилось это довольно долго, наконец, появилась определенность: самолет садится в море. Все ближе, ближе серо-зеленая вода, вот-вот борт с пассажирами исчезнет в  крошеве льда… Как вдруг под днищем что-то стукнуло и за стеклом стремительно помчалась назад узенькая коса. Прибыли. Мыс Галечный. Откуда-то выскочило солнце, преобразив серо-зелено в сине-голубое. Вода лагуны переливалась и было больно глазам. Двухэтажный неказистый домик с облупленной черной вывеской «Аэропорт Мыс Галечный»  остро посверкивал всеми окнами. Тундра, сопки, дымы поселка, лес антенн, сторожевые вышки,  столбы -  все мелькнуло и исчезло. Самолет подрулил почти к дверям, пропал гул турбин  и снизошла тишина. Зашевелились пассажиры, зашевелился  и страх в душе  Риты.  Что же дальше? Где та желанная гидрометобсерватория, куда Риту забросила судьба? Что там за люди?
     Долговязый пограничник долго изучал  документы Риты, придраться оказалось не к чему, козырнув, он вернул ей бумаги. Рита  сошла на трап. Ветер! Она и не предполагала, что  яркий день, переливы воды, прозрачные, уходящие за горизонт дали, червонный цвет тундры -  все из-за ветра, разогнавшего завесу тумана и облачную рвань. Вокруг было холодное слепящее пространство. Страх перед неизвестностью  уполз в глубину души, и Рита, воспрянув, потащила чемодан к  маленькому запыленному автобусу. Вонючее нутро его, обшарпанные затертые сиденья, скрипучая,  дверь – все было воспринято правильно: не карету же ей подадут! Пыль по  дороге была до небес, а не просыхающие в рытвинах лужи – первое и лучшее доказательство, что прилетела Рита не на иную планету, а что этот край есть  край именно  российской земли. Сверху сия земля обетованная несравненно загадочнее, а главное – чище.  С самолета -  весь поселок -  горстка домиков, а едешь и конца не видно. Из-за пыли не видно. Просто дымовая завеса. Наконец, автобус развернулся, тормознул, выпустил Риту и исчез в облаке пыли. Рита осталась отплевываться, протирать глаза и оглядываться. Оказалось, что поселок остался в стороне,  а она стояла среди нескольких  домиков, над которыми переплетались всевозможные провода,  мачтовые растяжки. Под ногами  - пыльная галька. Табличка  на двери ближнего домика гласила, что перед ней был административный корпус гидрометобсерватории на Мысе Галечный. Отлично! Рита втащила чемодан на крыльцо и открыла дверь.


     Читателю может показаться,  что вслед за  фразой «открыла дверь» непременно должно что-то произойти. Если обладать  воображением. Наша героиня просто взялась   за ручку двери и толкнула ногой обшарпанную, обитую дермантином дверь. Перед ней открылся самый обычный длинный коридор, покрытый потертым линолеумом, и первая же дверь имела на себе прозаично скучную табличку «отдел кадров». Осталось лишь постучать и войти, что Рита тотчас и сделала.
     - А-а-а! Наш новый специалист! – встретила ее ослепительная золотозубая улыбка,  - здравствуйте, как долетели? -  кадровичка, полная  тетка средних лет пригласила Риту сесть, поведя рукой, сплошь в перстнях, как у султанши. Когда писание заявления и прочая бюрократическая чепуха, наконец, закончились, «султанша», листая трудовую книжку Риты с недоумением глянула на нее, спросила:
     - И не жалко трудовую портить?
     - Почему  - портить? -  удивилась Рита
     - Ну-у-у… работали в такой организации,  а тут будет значится -  радиооператор.
     - А что, радиооператор  - уже непристойно?  У нас все профессии почетны… Какие у вас (Рита хотела сказать «дикие», но сдержалась) понятия странные, кроме того, я может быть для рубрики «специалист меняет профессию», в коллектив хочу, так сказать, внедриться… - рассмеялась Рита. Но кадровичка лишь с испугом глядела на нее. Видимо «султанша» напрочь была лишена чувства юмора.
   -  Пошли к директору, что он скажет… Или вот что, вы идите пока в узел связи, к начальнику, во-о-он, напротив голубое здание, а я  вас вызову потом…
       Рита оставила чемодан в конторе и вышла. У крыльца конторы сидела  стая собак: большие грязные псы с печальными мордами и с ними какое-то подобие болонки со свалявшейся и потерявшей цвет шерстью. Кого они ждали, Рите было неинтересно, но не хотелось, чтобы ее. Псы не обратили не нее ни малейшего внимания,  лишь  проводили глазами. До узла связи  оказалось не более пятидесяти шагов. Толкнув дверь, она попала в темный предбанник, из него в пустой коридор, на дверях висели таблички: «синбюро», «фототелеграф», «радио бюро -  помещение повышенной опасности». «Что ж там может быть опасного? Тигры что ли там водятся?» - усмехнулась Рита и, заметив табличку «Начальник узла связи», постучала. За столом сидел полный мужчина в летах, курил и говорил по телефону. Увидев Риту, кивнул, приглашая присесть. Рита присела. Закончив разговор, представился:
     - Петр Ефимович. А вы, стало быть, Маргарита… Мне только что из кадров звонили…Значит, будете у нас работать?
     - Буду.- Рите вдруг захотелось ввернуть ему что-нибудь, наверняка тетка из «кадров» уже «ввела» его в курс дела.
     - И чего это вдруг решили профессию менять?  - поинтересовался  Петр Ефимович, поглядывая на Риту  сонными хитрыми глазками.
     - А захотелось поработать на Севере, поэтому  и выучилась на радиста, думаю, эта специальность вам нужна?
     - Нужна, нужна, еще как нужна… тяжелая работа, - Петр Ефимович испытующе поглядывал на  нее.
     - А я не из пугливых,.- улыбнулась Рита.
     - Ну что ж,- улыбнулся и Петр Ефимович, поглядим… Пошли, покажу радиорубку… вы одна или с семьей?
     - Пока одна. Я же вам писала.
     - Да-да, верно. И что ж муж, так и отпустил вас одну, не боится?..
     - Петр Ефимович, давайте поговорим о другом… о работе.
     - Ну ладно, Маргарита Сергеевна, это я так, для разговора, не сердитесь, прошу, - открыл он дверь  в «помещение повышенной опасности». Рита усмехнулась про себя: «Сейчас тигры набросятся!»

      Помещение оглушило треском, из соседней комнатки неслась бешеная дробь морзянки. Вахта состояла из четырех человек, но из-за шума, змеившихся перфолент, телефонных звонков, треска и громких голосов, казалось, что зал полон людьми. Петр Ефимович представил Риту бригадиру вахты. Бригадир, немолодой, сутулый, лысый, с усталыми глазами, звался Симоновым  Александром Сергеевичем, напомнил Рите, что так же звали и Пушкина, улыбнулся и больше не шутил – дел было невпроворот. Петр Ефимович провел ее через телетайпный зал к радистам. Двое парней в наушниках, кивнул ей, продолжали работу, а Петр Ефимович объяснял ей, что перед ней два слуховых канала: судовой, где работают с судами  и районный -  для работы с полярными станциями. На районном столе Рите и предстояло пока работать. На судовой сажают более опытных радистов.
     - Ну-ка, Володя, дай девушке поработать, Петр Ефимович тронул за плечо радиста, - познакомьтесь, наш новый радист Маргарита Сергеевна Воронова…прошу, как говорится… ну вы тут это… введите товарища в курс дела, как, говорится…
     - Здравствуйте, -  пожал ей руку чернявый симпатичный парень, встав со стула,-  морзянку-то знаете?
     - Знаю, - пролепетала Рита.
     - Ладушки. А тут больше ничего и не требуется. Садитесь, вот радиограммку на десять слов сдать надо. Вот  его позывной, а это наш.
       Поняв, что Рита онемела от ужаса, рассмеялся:
     - Да не пугайтесь, с той стороны клиент сам деревянный,   да не бойтесь, вы! А давайте на ты. Садись-садись, Рита,  надо когда-то начинать. Ну, смелее!
      У судового радиста случилась, видимо передышка, он откинулся на спинку стула, затянулся папиросой:
     -  Давай-давай! Не дрейфь! Вызывай!
      Рита села, надела наушники и отяжелевшей рукой дотронулась до ключа. Да-а! Это вам не стихи писать! Руки своей она не чувствовала, ладонь онемела, спина взмокла, уши оглохни… Всего десять слов! Сейчас это кажется ей смешной чепухой, а тогда!.. На вертикальном ключе она выбивала каждую букву так, словно это был не ее первый выход в эфир, а ее смертный приговор.
     - Ну что ж… для первого раза сойдет… - снисходительно улыбнулся Володя, а Петр Ефимович добавил:
     - Для начала неплохо. Значит так, Володя,  недельку походит у тебя ученицей, а там  посмотрим. Слышь, Виктор, обернулся он к судовому радисту, ты тоже девушке помогай.
      Но тот лишь отмахнулся: не до вас. Пальцы его снова замелькали по клавиатуре машинки, в углу губ погасла папироса,  и Рита поразилась скорости его работы – вот это да! 
     Петр Ефимович велел ей выходить завтра в эту вахту к восьми утра и удалился.
     - Ишь, раскудахтался!  - Виктор выплюнул, наконец, погасшую папиросу, -  начальник!  Дьяволы бы этих начальников унесли! Стало быть, новое пополнение? -  он протянул Рите узкую большую ладонь,  - Виктор меня зовут, как ты уже слышала. Ты - Рита,  и прямо из Москвы! Ах, Москва-Москва, когда же я там последний раз был? И когда же снова увижу… - он картинно закатил глаза, но затем продолжил серьезно,- И что же это Вас Рита сюда-то принесло? Какие-такие ветры занесли! Нет-нет, не подумайте, это не грубость, жаль мне тебя. Вот, погляди на чем мы работаем – на утиле!
     - Кончай, Витек, девушку пугать! – усмехнулся Володя.
     - А я не боюсь, - смутилась Рита.
     - Вот это правильно,- улыбнулся Витек, но все-таки… вот на этой машинке еще Папанин работал…
      - Да хорош, тебе, Витек… -  Володя глянул на Риту,- Не слушай его, это он для  красного словца… пугает!
       - Ха! Ничего себе – для красного словца!  Глянь, аппарат телетайпный – гроб деревянный! И  тех не хватает! Как навигация, так начинается – работать некому, работать не на чем! А ежели что и пришлют новенького, то…А! – махнул рукой и закурил Витек,- это я так… пары спустил!  -  и улыбнулся Рите совсем по  детски доброй  улыбкой,- Рита, иди сейчас отдыхать, а завтречка, да с утречка….Завтра мы тебя всему и обучим,  в самое пекло кинем,  Идет? Ждем.   -  Он  надел наушники и пальцы его снова забегали по клавиатуре машинки.


     Завхоз -  суетливая и говорливая хохлушка средних лет выдала Рите постельное белье, а заодно и  краткую характеристику на  соседку Риты по комнате в общаге. Это, вероятно, тоже входило в ее обязанности. В обмен на крайне ценные сведения, что соседка неуживчива и поданную надежду на то, что «может уживетесь…», Рита лишь пожала плечами, мол что ж, как будет, так и будет. Поблагодарив за ценную информацию словоохотливую женщину,  поспешила домой. На довольно долгий срок домом ее становилась теперь темноватая, узкая комната  на первом этаже двухэтажного  деревянного дома. В неосвещенном коридорчике Рита неловко пыталась открыть дверь в комнату -  мешало белье в руках, услышала, что кто-то  вошел с улицы.
    - Здравствуйте,  я Евгения,- теплая рука пожала ладошку Риты,- А вы, значит, Рита… Видите, как быстро у нас  обо все узнают,- Евгения привычно и ловко открыла дверь,- прошу в аппартаменты! Удобств, как видите, не предвидится…Пойдем, покажу кухню, да и чайник поставлю. Ты хоть ела сегодня что-нибудь? Хлеб, в кастрюле, чтоб тараканы не жрали. А ты думала их здесь нет? Это коренные жители Арктики. Скорее нас не будет! Вот, в холодильнике масло,  супчик погрей… - вообщем, поняла, да?  Располагайся! – и она исчезла, так же быстро, как и появилась. Рита ее даже разглядеть не успела. Ничего Рите не хотелось. В кухне было прохладно, довольно чисто,  так же прохладно и чисто оказалось в комнате, где вся обстановка состояла из двух кроватей, казенного вида шкафчика и пары полок с книгами. На стене висело подобие коврика. Кровать ее новой сокоечницы была заправлена без единой морщинки, словно Евгения лет десять горничной проработала где-нибудь в хорошем отеле.  Мда-а,  - вслух  произнесла Рита и поежилась, - казармой отдает. Мудро рассудив, что лучше всего будет лечь отдохнуть,  так сделала. Сетка кровати провисла едва ли не до полу,  постель ледяная, одеяло  оказалось тонкое,  короткое и казенно пахло. Рита  утешила себя тем, что  люкс  с видом на пальмы и «ананасы в шампанском» ей никто не обещал,  поэтому,  свернувшись калачиком, натянула под подбородок одеяльце и постаралась уснуть.
 
    В окне давно стояли синие сумерки, и никак не наступала ночь. На какое то мгновенье Рите почудился шорох листвы и дождя, почудилось, что зазвонит сейчас телефон, кто-нибудь из друзей выдернет ее из этой осязаемой просто-таки физически, тоски… Но никаких звонков не было. Она лежала на казенной койке с панцирной сеткой, укрытая серым байковым одеялом,  и дрожала не столько от холода, сколько от какой-то внутренней  дрожи.  И вдруг заплакала. Само как-то получилось. Со стены на нее глядела большая фотография Евгении и как бы подмигивала: «Не робей!» Да как не робеть, когда  от дома за тыщи верст,  от друзей, родных… Тебе хорошо подмигивать!» - сердито смотрела Рита на фотографию,  - тебе бы в мою шкуру!» За окном послышался гул и свист – самолет. Показалось, что весь мыс Галечный  собрался возноситься в небеса. Рита закрыла глаза -  сейчас ее унесет домой!

   Очнулась ночью. В комнате было довольно светло. Самолеты садились и взлетали с не меньшим усердием, но Рита уже не обращала на их шум внимания.  А соседка все еще не возвращалась. Рита прошла в кухню, распугала густо пировавших тараканов, на плитке согрела воды,  кое-как помылась. Спать  не хотелось. Решила прогуляться к морю,  было оно совсем рядом. Его пространство угадывалось по бисеринам огней на рейде – август, навигация… Чей-то пес увязался за ней, забегал вперед, чернел перед глазами. В окна жилых домиков окна были темны, на улице ни души,  и лишь   фонарь возле узла связи  и сам домик с яркими   окнами говорили, что  люди где-то рядом…ночная вахта.
     Холодно не было. Легкий ветер со стороны тундры приносил запах, от которого сжималось сердце.  Сладкий воздух -  им невозможно надышаться, нельзя сравнить ни с каким другим запахом – ни с лесным, ни с озерным, ни с луговым…Он свободен и от примесей «цивилизации». Запах тундры -  чистый древний запах,  это запах Земли, когда на ней еще не было человека… Перед Ритой был  галечный берег, ноги утопали по щиколотку в гальке. И рядом море -  живое существо. Очень холодное, чуть шевелящееся и как бы настороже.
     Присев на торчавшее из гальки бревно,  Рита  слушала слабый шорох волн, и море наблюдало  за ней, вполглаза следило за тем, что происходило на земле и на небе. Может быть, так прошел час… Ветер внезапно поменялся. Зашел со стороны моря. И оно стало как-бы гнать Риту  от себя, подкатываться к ногам. Пора домой.
               
                6

                Вторчермет

               
     Когда Рита улетала на Мыс Галечный,  ее пугали знакомые: «Для того, чтобы физиономию утром сполоснуть, будешь кулаком лед в бочке пробивать, а чтобы в этой  бочке была вода, надо еще снега напилить, натаскать, в эту самую бочку натолкать и дождаться, пока растает. И сортир будет метрах в ста, аккурат на берегу Ледовитого океана. Газет свежих не жди, и вообще, в северных «дырах» порядок только в зонах да воинских частях. Да и  то - относительный» Короче, ее уверяли, что жить ей придется  в сугробе, вокруг одни белые медведи да уголовники, и жрать она  будет сырое мясо. Картина! Вот откуда в головах неглупых людей такие предубеждения? - думалось Рите.
     Все на Галечном оказалось вполне прилично. И жилье, и прочие бытовые радости. Во всяком случае, не хуже, чем  в каком-нибудь городке средней полосы. Одно плохо -  где появляется человек -  природа умирает. Так и на  Галечном. Какая рыба захочет жить  в этих водах, если  в навигацию горючка закачивается в емкости на берегу и берег в  поселке пахнет нефтью, канализацией, вода мутная. Хорошо хоть не везде такая мертвая зона. Если пострадать часа четыре в грузовике, глотая пыль и подпрыгивая, вцепляясь в борта, то будет перевал, с вершины которого покажется, что вся земля  состоит из коричнево-лиловых бастионов невысоких хребтов. А за перевалом – среди сопок, покрытых лишайником, разноцветным и мягким – болотистые котловины, где неспешно струятся по камням ледяные тундровые речки, где кустятся заросли  чозении, где ноги путаются в оранжево-пунцовых извивах карликовой березки. Здесь мир тишайший и чистейший. А если конец августа, и нет комарья - то дивно! Пружинят подсохшие мхи, а воздух настолько тих и прозрачен, что создается ощущение, что тебя нет, а лишь одна душа твоя парит среди  шепота  Времен. «Будь я волшебником», - думала иной раз Рита,  – в такие уголки пускала бы только души, как в рай». Потому что человека пускать нельзя никуда. Так и в раю, за перевалом не составляло труда наткнуться на битые бутылки, обгоревшие автопокрышки и бочки из-под горючки. А Коса Призраков, превращенная в огромную помойку? Как-то, прогуливаясь с Женькой по Косе, они свернули с дороги к галечным холмикам. Меж них в несметном количестве валялись ржавые консервные банки, дырявые тазы и кастрюли, щерились  растрескавшиеся подметки, сгнившее тряпье свисало с обломков досок, под ногами визжало битое стекло, торчали белые куклячьи ноги и оторванные безглазые головы, в стоячих лужах плавали хлопья ржавчины… Изредка  с тоскливым писком  стремительно проносились кулики.
     - Обалдеть…Черт возьми, это же наша Земля в миниатюре,-  усмехнулась Женька, - приятное место,  для размышлений, верно? А ведь я еще помню, когда к нам киты приплывали…А сейчас…» Он умолкла и вдруг впервые предложила Рите прогуляться  к Утесу. Откровенно говоря, после посещения Косы  Рите вообще весь Мыс Галечный представился вдруг огромной помойкой, настроение было  - сквернее некуда. Потратишь выходной на топанье по горбам дороги, наглотаешься вволю пыли, а Утес все не приблизится, а словно с каждым  шагом  все  дальше будет уходить в море. Издали Утес похож на тушу огромного моржа, вылезшего на берег.
    Невдалеке от Утеса Рита побывала первый раз еще зимой. Ездила с добровольной дружиной. Для  какого-то разнообразия и дней к отпуску  решила помогать охранять общественный порядок, а заодно поглядеть окрестности. За поселком вдоль дороги тянулась почти километровая пустошь (впрочем, там везде пустошь), сплошь заваленная ржавыми, покореженными бочками из-под горючки. Называлась эта пустыня с холмами ржавого железа «Вторчермет».  Посреди этой свалки стояли два балка, без признаков жилья на первый взгляд… Однако это было  чье-то жилье…

     Когда Рита сообщила Женьке, что вступила в ДНД, она пристально поглядела на нее, произнесла:
    - Знаешь,  вот тебе бы я не советовала…
    - Это почему?  -  удивилась Рита -  ты же сама в дружине.
    - Почему? Так… - уклонилась Женька,  -  мне кажется, что это не для тебя, а впрочем – поступай, как хочешь.
    
     И вспомнился Рите один из выездов на дежурство. Обсерваторский «Газик» собирал дружинников и вез в милицию, где давали задание. Сидеть  в опорном пункте  не любили – скучно, предпочитали ездить  в аэропорт, или ходить по поселку. Риту поначалу удивило, зачем такому небольшому поселку милиция да еще и добровольная дружина. Оказалось - нужны.  В навигацию наезжало много сезонного люда, в дни получки общежития «гудели». Иногда с дружинниками ездил лейтенант Кравцов. Мужик  красивый, рослый, грубый. Ох, и любил  покрасоваться, а при девчонках особенно. Ему, вероятно, его мужланство мнилось мужественностью. Если дверь перед ним закрытая -  никогда разрешения войти не спросит, просто шарахнет кулаком и  ввалится. Всех на  «ты», все на повышенных тонах. Как-то, после очередного вторжения его в  общаге  сезонников, Рита не сдержалась:
     - А все-таки, когда хочешь войти, то прежде надо постучать и спросить – можно ли…
Он оборатил на нее недоумевающий взгляд – кто это там осмелился голос подать?
     - Да-да,  -  повторила она, глядя в его красивые, и вообще-то неглупые глаза,  - уважать надо людей, а не ставить себя выше всех.
     - Здесь можно… -  он не знал, чем ей возразить, - может я  еще и предупредить  их должен, когда придем? – он обрел, наконец, уверенность. Но Рита пожала плечами и вышла. Разговор происходил в общежитской комнатухе.  Пол  казался земляным из-за слоя утрамбованной грязи, по четырем койкам  были раскиданы замасленные спецовки, у кроватей валялись сапоги с налипшими комьями грязи, на столе  окурки в консервной банке,  обрезки заветренной колбасы, засохшие куски хлеба. И запах стоял тяжелый. Запах  убожества,  пьянства и безысходной тоски.
     Кравцов отобрал тогда  несколько паспортов у тех, кто нигде не работает, кто вообще не помнил, как попал на Галичный и сколько здесь живет. «Бичарни» эти действовали на Риту угнетающе, ошеломляюще. Вспоминалась Москва,  соседи, друзья – люди все интеллигентные,  грубого слова не услышишь,  и разговоры все о книгах, спектаклях, выставках… Друг с другом все вежливы, приветливы… А вот пожить в такой арктической «дыре», не сбрендить, не спиться,   глядя сквозь мутное окошко на «лунный» пейзаж, мечтая  о возвращении на материк, если есть куда и к кому возвращаться…Конечно, можно с негодованием осудить живущих в грязи: не свиньи, убраться можно. Можно… все можно…
     И вот зимой заехали  как-то во время дежурства на  «Вторчермет». Дорога зимой приятней летней. Грязь и помойки – все под снегом,  на берегу лежат, как огромные ископаемые существа, баржи и катера. Летом они вели  рейдовую  выгрузку -  суда   не подходят к берегу, пирса нет, его ледяным штормом разворотило.
     В мутном свете фар дымилась низовая пурга, все живое попряталось, ночь и холод поглотили мир. Балок был почти по трубу завален снегом. Нащупали дверь, Кравцов наддал плечом, ввалился, за ним вошла Рита и двое ее коллег. На Севере двери делают открывающимися внутрь, не то после каждой пурги жди, когда откопают. Сам уже не выйдешь.
     Из микроскопического закутка – прихожей, попали в крохотную комнатенку,  большее место в ней занимала буржуйка, рядом грубо сколоченный из досок самодельный стол. На столе закопченный чайник, окурки… Втиснуты были две железные койки, покрытые ворохом   тряпья. Трое  обитателей этого жилища сгрудились у печки – чем она топилась -  Бог весть, мерцал оранжевый огонек. Вся  эта бедная декорация освещалась тусклой лампочкой. Физиономии хозяев были мрачны, угрюмо насторожены, с Кравцовым жильцы держались вежливо, но с явным презрением.  Пока он листал паспорта и о чем-то спрашивал, они переглядывались другом  с другом  и усмехались едва. И вдруг заметили Риту. На несколько мгновений они остолбенели. Затем одни из троих сделал неловкую попытку убрать на столе -  сгрудил объедки в сторону, другой незаметно стал толкать ногой под кровать не то тряпки, не то истлевшие носки, разбросанные по полу, третий попытался застегнуть несуществующую пуговицу на пиджачишке… И Рите вдруг стало ужасно неловко. Она поняла, что ее присутствие вдруг смутило этих мужиков, которых, казалось, уже ничто и никогда не смутит. Им плевать, в конце концов, было и на Кравцова, и на ее коллег-дружинников. Им стало неловко  и нищеты этой,  и грязи, и убогости положения своего при ней,  девчонке. Она вышла.
     Ее едва не свалил с ног ветер, резвившийся меж занесенных груд металлолома, по щекам точно рашпилем прошлись -  обожгло холодом. Она забралась в холодный «Газик» и до появления остальных, сидела совершенно подавленная от ощущения чьей-то забытости, безысходности и пустоты существования. Не родились же они такими… Нет, Рита не могла сказать:  - чьей-то чужой безысходности. Она вовсе не чужая. И от этого было еще больнее.  Вот она, действительность: скованный морозом край земли…темень,  снег…и эти живые существа -  люди.  Опустившиеся, забытые. И мелькнуло: где? В Арктике,   героической, романтической, как любят описывать газетчики…
     «Газик» вздрогнул, осел, когда его заполнили дружинники и Кравцов.
     - Ну что, – оборотил он к Рите свое лицо, с чертами  мужественными и красивыми, как у киношного супермена, -  поглядела на этих «молодцов»? Засоряют только землю…
      Рита отвернулась. Отвечать ему не хотелось. Плакать хотелось  Перед ней все еще  мелькали быстрые, как в кадре, движения  «молодцов», сдвигавших  в угол стола мусор, заталкивавших незаметно под кровать хлам,  она все еще видела негнущиеся грубые пальцы, шарившие по лацкану пиджака в поисках несуществующих пуговиц.

                7

                Аэропорт

     Ура! Снижаемся! Самолет пошел на посадку. Через десять минут Норильск, а значит позади четыре часа полета. Кажется, что родился и прожил в воздухе всю жизнь. Летишь, а как будто завис над Землей. Где-то там, далеко внизу рожают, умирают, борются за мир, суетятся, любят и страдают… Но тот нижний мир настолько нереален, он так далеко, что кажется – его и нет. В продолговатом теле самолета несколько десятков человек, оторванных от всего человечества. И малышу, сидящему на руках у измученной матери бесполезно заходиться в крике – его слышат только те, кто заключен в это душное самолетное чрево. Опухшие от сна, протирают глаза попутчики Риты – два парня с вклокоченными рыжими волосами  и в жеваных пиджаках. Руки парней огромны, красны и обветрены. Пальцами парни пытаются пригладить  рыжие головы и мято улыбаются. Все пассажиры зашевелились, запахло резкими духами, пудрой, перебила духоту апельсиновая свежесть, такая  острая, что от запаха скулы заломило. Точно Новый год наступил. «Да, сейчас истинным подарком был бы глоток свежего воздуха» -  подумалось Рите.
 
      - Температура воздуха в Норильске минус двадцать восемь… - вещал женский голос, - до полной остановки самолета просим оставаться на местах… На время заправки самолета пассажирам пройти в здание аэровокзала…

Норильск! Замелькали огни, слившиеся в сплошную линию, взревели турбины, самолет начал выруливать. Вдруг все стихло. Через некоторое время всех пригласили на выход.

     Нет! К холоду привыкнуть нельзя! Есть любители поспорить - что легче переносимо – жара или холод. Сейчас бы Рита не отказалась, если бы с минуса вдруг перескочило  на плюс. Холод пронизал, словно ножами, ноги скользили, и Рита бы шлепнулась, если бы не поддержали ее под руки рыжие соседи.
    - Продирает, собака! -  смеялись оба, ежась в коротких болоньевых курточках, и, как бы оправдывая свое легкомысленное одеяние, объяснили:
     - Обратно-то полетим – не скоро, не тащить же тулуп с собой!

     Дверь аэропорта почти не закрывалась, впуская в банные облака пара бегущих человечков. В накуренном тепле вновь прибывшие терли носы, щеки, уши. Дети хныкали. Обычная аэропортовская суета и бестолковщина царили здесь. Буфетик  обступила толпа. Поили соком ребятишек. Волновались у справочной. Как обычно, откладывались чьи-то рейсы… У Риты в сознании утвердилось, что спокойно на земле не живет никто. Какая-то всеобщая миграция. Особенный ажиотаж выпадает на осеннее-весенний периоды, когда большинство северян едет в отпуск и обратно. Счастливы те, кому лететь без пересадок. А предстоят две-три пересадки, а ты не один,  а с детьми, с грудой барахла…Отпускные месяцы начисто стираются, точно их и не было, остается долго не пропадающая усталость, и уже никаких желаний, кроме одного -  скорей бы все это кончилось…Дорога не только чудовищно длинная, но и фантастически дорогая.

     - У  тебя есть дети? – интересуются  огненные попутчики  у Риты. Она и парни кружат, как волки в клетке, по залу, среди чемоданов, узлов и снующих чумазых ребятишек.
    -  Есть, сын…
    - Сколько ему?
    - Четыре годика…
    - На материке оставила?
    - Да, с родителями, но с собой заберу, когда из отпуска поеду...
    - Тяжело… - вздыхают братья.
    - Тяжело… - соглашается Рита, задумываясь. Ей представилась  маленькая фигурка сына, закутанная поверх шубы теплым платком так, что носа не видно… жует что-то всухомятку…темнотища вокруг…бастионы сугробов, пурги по нескольку дней. О полярных ночах хорошо читать лежа на диване в теплой квартире. Боже мой! Через гулкие сугробы тащить в темноте утром ребенка в детский садик по пурге… Рита смотрит на ребятишек, бегающих по залу, затевающих  свои простенькие игры, жующих, спящих на лавках. Такое спанье больше для пьяницы подходит…

     Малышка впереди в скользких валенках, бултыхающихся на тонких ножках, растягивается перед ними, из рук ее выпрыгивает надгрызанное яблоко, катится по затоптанному полу. Валенки мешают подняться, девочка хнычет, ее поднимают, она, размазывая слезы грязным кулачком бежит за яблоком, снова падает и орет во весь голос. Появляется мать девочки: молодая деваха в расстегнутой на груди толстой кофте, в пуховом платке на плечах, кажется, что на ней множество всякой  одежи, как на кочане капусты. На руках у нее таращит глазенки совсем крохотный малыш в съехавшим на одно ухо байковом чепчике.
   - Ат, зараза! – женщина хватает девчушку за руку и тащит за собой. Девчушка болтается на одной руке, как авоська. И орет. Малыш тоже начинает кукситься. Кажется, что сейчас заревут все трое. Сколько им еще ждать своего рейса? День? Три дня?..

   -  Нет, Север не для детей! – вдруг решительно заявляет один из огненных парней.
   -  Не с кем оставить, значит дома надо сидеть, а их не мучить, Вот что они, к примеру, у нас на прииске видят? Травинки живой нет…Вывозим иногда в тундру, да много не навозишься…
    - Сами-то не думаете с концами?  - поинтересовалась Рита.
    - Рано. Еще годков пять-шесть…а там и поглядим. Привыкли… В отпуск уедем, а назад все равно тянет…Мы браться,- рыжие улыбнулись,- близнецы…Ромка, правда, на десять минут старше.
    Мало отличимый от брата Ромка гордо ухмыльнулся. В динамике, наконец, прокаркали приглашение на посадку. Толпу  улетавших проводили завистливые взгляды засевших в Норильске «переселенцев». Спецконтроль – чистая формальность,  хоть черта вези! И уже через десять минут дежурная  выводит пассажиров на поле и семенит впереди, вполоборота, воротником от ветра спасаясь. В лиловой мгле угадывается промерзшее до середины земного шара тундровове безлюдье, неживая тишина с легким зеленоватым свечением, то охватывает полнеба, то стремительно тает. Свечение это недосягаемо и таинственно. Но  это там… А впереди «Тушка» с теплыми глазницами, мелькание разноцветных огоньков и сытый гул турбин. «Неужели еще три с половиной часа и я дома?  - усмехается Рита про себя,-  Это просто невероятно, что где-то есть Москва, скопища машин, толчея. Миллионы окон новостроечной ее чехарды, легко одетые модницы, дымные окраины и грязный слежавшийся снег, многолюдное метро, магазины,  театры… Во вселенной существует лишь  аэропорт среди бескрайнего пространства, пассажиры, оставшиеся в нем,  маленькая девчушка со своим недогрызанным яблоком и ее очумевшая от усталости мать, есть рыжие  браться с красными грубыми руками, и есть она, Рита… «Кто мы все, куда и зачем?»  - думает Рита.   Никто не знает…

                …А вылет вновь отложится.
                В тревоге, в напряжении
                В сто тысяч раз умножится
                Людское притяжение…

     Бесстрастная стюардесса  пересчитала по головам пассажиров и исчезла, словно растаяла, и снова, в который раз за этот нескончаемый день загудело, замелькало, понеслось, отстало и пропало… Взлетели.
               


                8


                Даниловы


… - Рита, а кино идем?  -  Женя потянулась, встала.
     - Не тянет, снова какую-нибудь чушь покажут…не пойду.
     - Ну, как знаешь…
     Дождавшись ухода Жени,  Рита достала старые письма, и который уж раз стала вчитываться в строчки: «Федька разрисовал  стену и ободрал обои… Ольга  Ракитина вышла замуж… слышали твои стихи по радио…возвращайся… пиши чаще…» Хоть бы на мгновенье очутиться сейчас дома, ощутить с детства знакомые запахи, скрипы дверей, насладиться удивленными и радостными лицами, суетой и расспросами. Пощекотать спящему Федьке пятку -  он смешно наморщит во сне лоб и дернет ножкой, сам себя разбудит, вытаращится  на вернувшуюся маму и заревет. А когда очухается и поймет, что рядом мама, то заберется  на руки и уже ничем   его оттуда не сманить, будет ездить на Рите верхом и показывать квартиру,  словно она ничего в ней не знает…
       Рита вздрогнула. Телефонный звонок прервал ее свиданием с домом.
     - Ритка,  ты что на вахту не идешь, уже девятый час!
     - А! Лечу!
    У Риты совершенно выскочило из головы, что ей в ночную смену. Стремительно натянула на себя свитер, шапку в охапку, пальто на плечо – через три минуты она была уже в радиобюро.
    - Ну, здорово! Ты что это, а?  - засмеялась телеграфистка Ольга Николаевна Данилова, а ее муж, бригадир смены, показал Рите кулак. Ожидавший Риту для передачи вахты радист Шурик Пенько,  стремительно сорвался и исчез. В кино помчался. За судовым каналом -  Витя Измайлов. Он подмигивает Рите и кивает вслед Шурику:
    - Асс то наш извелся весь! Бухтел-бухтел, что тебя нет. Ему пришлось аэрологию (длинную, как портянка, аэрологическую информацию) принимать. Он злой нынче. На него Город «фитиль» прислал. И поделом. Сколько раз его предупреждали, что в эфире трепаться вредно  и опасно для премии -  хоть кол на башке теши.  Теперь премия-то  у Шурика -  фьюить! А обидно до соплей…Он же у нас экстра-класс! -  Витька захохотал. Рита тоже рассмеялась.
    Шурик Пенько – пример того,  что все-таки пироги должен печь пирожник, а сапоги тачать сапожник… Уже восемь лет работает Шурик, а все ему никак судовой канал не доверят. Там скорость приема  очень высокая,  в навигацию судов множество. И все выходят в эфир в одно время для сдачи диспетчерских радиограмм. Их надо всех выстроить в очередь,  и все в очень короткий промежуток времени принять…
    Данилов рассказывал как-то Рите и Женьке:
    - Девчонки, иду я раз после смены домой, вошел в подъезд, слышу – морзянка! Сердце замерло -  подумал, что спятил! Конец!  Переработался! Постоял, прислушался – нет, действительно, морзянка откуда-то несется… И тут до меня «доехало», что это ж наш Шурик долбит. Тренируется. Тут уж, девочки мои дорогие, комментарии излишни. В прошлую навигацию, Ритка, он в моей смене был – пристал: дайте судовой! Пристал так, что никуда от него не деться. А, черт с тобой, думаю, садись! У нас тогда уже полтора судна (с ударением на «а») оставалось. Это  уже конец навигации был… Шурик весь красный сидит, волосы дыбом, глаза бешеные…Посмотришь, так подумаешь, что судов сорок на обслуживании, да пяток ледоколов. Ну не может человек уразуметь, что не дано ему радистом быть. Это все равно, что я сейчас в Большой театр танцевать попрошусь, а Ольгу, -  слышь, Ольга, – определим маленьким лебедем.

     Хорошо работать с Даниловыми. Нет, не потому, что они земляки Ритины земляки. Как раз о доме-то при Ольге Николаевне старались не упоминать. Зашел как-то разговор, а она:
    - Ой, молчи, молчи… -  отвернулась, и чуть не плачет.
     Данилов пояснил:
    - В тридцать пять годков надо в Арктику ехать, Ритка, чтоб через пятнадцать лет со спокойной душой на пенсию…А не как мы, дураки – в восемнадцать. Детей тут родили, и вырастили, и все тут торчим…устала Оленька, устала…А куда сейчас уедешь? Теперь, вроде и глупо… теперь до пенсии надо…Оля, а помнишь, как  ты ко мне в 59-м году добиралась? Расскажи, Оленька, пусть девчонки послушают… - потирал руки Данилов.
     - Отстань! – всегда отмахивалась Ольга Николаевна.
     - Как это  - отстань? Нет, ты давай, поведай-ка людям всю правду, а мы выводы сделаем. Расскажи, как не успел муж уехать, а к ней уже ухажеры…
     - Молчал бы! -  смеялась Ольга Николаевна, и повторяла не в первый раз историю, так веселившую Данилова.

     - Он  уехал, заметьте, без меня… и пишет – приезжай! А что, и как – ни строки. Как хошь, так и добирайся. Это сейчас просто – сел в самолет и готово…А тогда…Вовке только два года исполнилось, я его, конечно,  с собой забрала…Ой,  лучше не вспоминать – помереть легче.  До Архангельска поездом ползли.  Я уж не помню,  сколько. Вовка негром стал…Тогда еще паровозы ходили…Я на мешках сижу клушей, боюсь, сопрут чего…Ох, кошмар! Наконец прибыли мы на вокзал,  в Архангельске уже…Тут я Вовку потеряла,  исчез куда-то… чуть не померла…нашли его, а я на ногах стоять не могу, сердце схватило…Ох, девчонки, во сне не приснится!.. И все из-за этого черта! – грозила довольному мужу кулаком, - забрался, невесть куда, так и сидел  бы один, а то жену ему подавай!..
     - Ты не отвлекайся, не отвлекайся, дальше, дальше,  дальше-то что там было, -  похохатывал Данилов.
     -  А чего тебе дальше-то? Сижу я на площади, на вещах,  реву… у-у! паразит! -  снова грозила Ольга Николаевна мужу, - а тут ко мне подходит мужчина, приятный такой, спрашивает, куда я, и кто, и откуда. А мне уже все-равно было…
      В этом месте Данилов обычно многозначительно поднимал палец и подмигивал слушателям.
     - …а, была не была, - продолжала Ольга Николаевна, я ему все и рассказала, а он мне с билетом помог, тогда судами добирались, мы у него с неделю жили…на пароход нас посадил… такой человек хороший… и  ведь никто я ему…вообще, раньше люди душевнее были, проще были… Данилов меня потом с потрохами съел -  кто такой, да кто такой! Любовник, вот кто! Что ржешь? – улыбнулась мужу.
     Этот эпизод Данилов страшно любил, закуривал, подмигивал и напускал строгость:
    - Нет, вы вдумайтесь только! Муж уехать не успел, а к ней уже какие-то ухажеры…А красива была, чертовка, ох красива….фильм помните «Анна на шее», вот моя Ольга вылитая артистка, и коса  огромная…косища-то вкруг головы… Оля, помнишь?
     - Молчал бы! – отмахивалась Ольга Николаевна, - бросил жену с дитем и укатил, и наплевать ему -  как мы, что…
     - Нет, я еще и виноват! Живу вот, и мучаюсь, уже двадцать седьмой год мучаюсь…
     - Глядите – замучился!
    И начиналась у них такая милая перебранка супругов, проживших много лет вместе, друг без друга  жизни себе не представляющих, что завидки брали.
     - Ругаются? Эх, дай Бог, чтоб все так ругались, - заслышав очередную перебранку Даниловых,  говорил Рите Витя Измайлов, - меня, Ритка, завидки берут.

                9
 
                Люди

     Маргарита Сергеевна, я к вам по делу, – директор обсерватории Смирнов пожаловал как-то  к Рите на вахту. Рита сняла наушники, обернулась:
     - Сейчас я занята, можно минут через пять?
Смирнов словно не расслышал, продолжал,- Я слышал,  Маргарита Сергеевна, вы в институте учитесь…
     - Училась. -  поправила Рита, вертя в руках наушники, ожидая, когда Смирнов уйдет,  -  у меня там станция на связи… через пять минут…
     - Ну, хорошо,  - милостиво согласился Смирнов, я жду вас.
Рита приняла радиограмму и вышла в телетайпный зал, где ее ожидал Смирнов. Он беседовал с Даниловым. Увидев Риту,  пригласил подойти.
     - Маргарита Сергеевна,  учится будете продолжать?
     - Не, знаю, - пожала плечами Рита, -  а в чем, собственно, дело?
     - Характеристика может понадобиться, а вы не в какой общественной работе не участвуете.
Данилов за директорской спиной сделал страшные глаза и движение рукой, как будто затягивал веревку на шее. Рита не выдержала и прыснула.
     - Не пойму, что же тут смешного? -  Смирнов опешил,  и обиженным тоном произнес, - а я хотел Вам дать  очень ответственное поручение - оформление стенгазеты.
     Рита застонала, как от зубной боли:
     - Валерий Георгиевич! Неужто даже в Арктике никуда от  общественной работы не скрыться? Да и кому она нужна?  Если ее до меня не выпускали, значит не очень и нужна, верно? Для галочки если…
Данилов снова сделал страшные глаза, и Рита  рассмеялась
     - Я что-то смешное говорю?  - окончательно обиделся Смирнов.
    -  Ну что вы, это я так, настроение хорошее… -  Рита  «собралась».
    -  А я, значит, его порчу…
    -  Да причем тут вы, Валерий Георгиевич,  что вы все на свой счет…
Подошел Витя Измайлов, подмигнул незаметно Рите, показывая жестами – соглашайся!
     - Я согласна, - неожиданно обрадовала Рита  директора, - правда, я согласна.
     - Вот и славно.  -  Он вышел.
     - Ритка, разбаловала ты клиентов, - Витя Измайлов кивнул в сторону  комнатки радистов, откуда  слышались позывные, - сказано ждать,  значит ждать! – и подскочил к ключу, -  Не барин. Нечего тут разрываться! Распустила ты своих клиентов.
    - Вить, ты что? Зачем мне эта чертова стенгазета? – Рита  вернулась на рабочее место, - кто там надрывался? Срочно что?…
    - Да нет, ерунда…Подождут… Ты послушай,  - Витя потирал руки, -  через стенгазету мы сможем правду нашим аборигенам врезать! Твое дело написать, а уж я нарисую,  мне приходилось этим заниматься. Дадим Смирнову по соплям! У  меня сюжетов  - во!... Слушай, ну, у тебя и клиент! Горит у него что ли? Дай, я с ним разберусь…
    - Сейчас, Вить, отпущу его… - Рита надела наушники, приняла радиограмму и повернулась в Вите:
    - Слушаю…
    Витя потирал руки:
     - Для начала мы возьмемся за наш узел связи. А вот и первый сюжет. Ты же знаешь, от нас до ионосферной станции всего 800 м, давно телефон пора провести, телетайп на худой конец поставить. А у нас до сих пор УКВ с позывными «Колода один» и «Колода два» Позор!  Представляешь, я тебя изображу с колодкой на шее на крыше нашего узла связи…Ладно, не тебя, Петьку нашего! Текст твой, и Женька тебе поможет, у нее знаешь сколько материалу наберется! Она когда-то тут секретарем нашей комсомольской организации была  - дала начальству жару! Побивались ее! Она вообще человек отличный, настоящий, это редкость.
- А за что ее Петр Ефимович не  жалует?
- Так он вообще никого терпеть не может. Натура такая. А Женьку вообще мало кто здесь понимает, и тем более любит. Не нуждается она  в любви начальства, вот что. А друг она настоящий, это я тебе говорю. Можешь верить. Ну, а Петька наш…тут все просто. Когда-то,  это еще задолго до тебя было, Петьку хотели председателем месткома  выбрать. Ему это председательство, как рыбе зонт, но ох как задело его, когда на собрании Женька  всю правду о нем высказала. И работу он развалил, и кадры разбегаются,  что у него одна рыбалка на уме, что «квасил» на работе…все мы грешны, Ритка, но надо все с умом делать, а тут сплошная показуха – все мне дозволено! Кате своей, супружнице, таких плюх навешает -  та неделю на люди появиться стесняется. Ну, все, понятно, молчат, не их, мол дело… А Женька молчать не могла. Она и высказала все, да в газете нашей районной еще…Тогда редактор был умница, да «съели» его, уехал на материк, теперь идиот сидит и газета стала -  задницу подтереть. Теперешний, прежде, чем  напечатать что-то, все начальство опросит,  согласует… А Женька, было дело,  раз – и в центральную прессу. И, самое интересное, что печатали… А тут потом что творилось -  не описать словами! Стоп, к нам гости.
  В радиорубке появился Петр Ефимович:
   - Здравствуйте. Маргарита Сергеевна, вы не сдали соц.обязательства, вот бланк, заполните и сдайте профоргу.
   - Не буду  я ничего писать, - Рита вдруг обозлилась, -  Вы лучше дайте указания, чтобы ключ электронный отладили, снова барахлит, работать трудно.
  -  Чем это вам ключ не хорош? Все работают и молчат, а вам все не так, никто не жаловался…
  - И я не сирота, чтоб жаловаться. Я о деле вам говорю. В прошлую смену бригадир сам свое реле ставил, а почему не ваш инженер? Да потому, что инженерша ваша элементарных вещей не понимает. Я ее позвала, а она тумблеры подергала и все. Вот только приемники пылесосить и может, на большее знаний не хватает. А то, что она жена директора -  так это не специальность. Не буду я ничего писать. Не хочу.
    Петр Ефимович онемел, а Витька давился смехом за его спиной и потирал руки: «Так его!»,  присоединился  в разговору:
    - Петр Ефимович, мы ж не оленей пасем, и не в каменном веке, мы -  узел связи, мы пример должны всем показывать, а  наша аппаратура смех и грех!
    - Что у вас за смена такая -  все не так, - затянул было Петр Ефимович.
Витя закурил торопливо, было видно, что его взбесило равнодушие начальства:
    - А вот ля-ля не надо. Уважаемый Петр Ефимович, этого мы наслушались уже  - во, по самое горло! Права Рита, вот, гляньте хотя  бы на эту машинку, ей сколько лет? Сколько и вам, я думаю… когда утиль менять будем? С нас требуете – давай! давай! А на чем давать? Или на карандаш принимать? Сейчас ко мне пятнадцать судов выйдут, а я им скажу  -  машинка сломалась, прием на карандаш… А? Смех!
    - Не за бесплатно же…
    - Убийственный аргумент! Тоже мне – Приваловские миллионы! Да плевать я хотел в конце-концов на эти деньги, если они такой ценой…Я забыл, когда с семьей вечер  дома проводил, сплошные авралы. То  - Витя надо в ночь, то – Витя надо заменить заболевшего с ночи в день…Развал… Развал у вас, Петр Ефимович, полный развал, пошлю я все в …, -  Витя придавил окурок и надел наушники.
     Петр Ефимович поджал губы, помолчал, потоптался и вышел. Рита встретилась с Измайловым глазами и оба рассмеялись.
    - Сквозь слезы смех-то, Риток! Сорвался я конечно, но ведь прав же я, прав, черт возьми! И ты права… ишь, нашел аргумент – не жалуются! А кто тут будет жаловаться? Мишка Шишкин что-ли? Он слова против Петьки не скажет, он и слов-то таких не знает. Бабы наши -  тоже бессловесные. Потому что знают -  только вякни, и отпуск тебе перенесут, найдут сто причин, чтобы в ноябре отпуск дать. Молодым – тем на все плевать -  отсидел смену и на гульбу! Кто Петьке возражать станет -  Шурик Пенько? О! Петька ему первый класс присвоил, так он его боготворит теперь. Ритка, а как тебе кадры на полярках? Таких насажают, что хоть плачь! Сколько раз я на собраниях просил -  оставляйте ребят на стажировку в узле связи, а потом, когда  вникнут в суть нашей работы – отправляйте на станцию. Так нет же… и слушать не хотят! Не начальству же с ними мучаться, а тебе, мне…Разошелся я что-то. А Петька ведь скоро на покой, не знаешь разве? В первый отдел метит! Это тебе не баран начихал! Вот тогда он нам все припомнит, держись… Кто на его место? Генкина, кажется, хотят…слух такой идет… тетки наши говорили…Эх, Ритка! Гори все синим пламенем и ясным огнем…

                10

                И снова люди



… - Девушка, а девушка…в картишки с нами, А? -  рыжие попутчики Риты приглашают составить компанию.
     - А? Не, ребята… спасибо, я не умею. -  Рите не хотелось отвлекаться от своих дум.
     - Не вопрос -  научим!
     - Да нет, спасибо…да и голова болит что-то, извините…
     - Жаль…
     Желающие составить компанию братьям нашлись  и началась шумная игра в подкидного. Бортпроводница безнадежно делала замечания, ей улыбались, божились прекратить игру, и все продолжалось…

 ….Летим…летим…летим… - Рита закрыла глаза. Кресло давно стало каменным, за стеклом тьма непроглядная, в очередной раз у нее возникло ощущение, что зависли, и только земля поворачивается под ними. На самом деле скорость огромная, но думалось не о скорости, а о расстояниях. Мыс Галечный среди пространств -  кроха невообразимая! Но ведь это свой, своеобразный мир, часть какого-то огромного иного мира…И так до размеров бесконечных… А формально, конечно, точка в системе гидрометслужбы, кустовая станция, собирающая всю метео-аэрогидрологическую информацию с полярных станций района. Наукой в гидрометобсерватории серьезно не занимаются. То есть синоптики есть, составляются прогнозы, затем эти прогнозы даются по району, судам в акватории, короче всем, кому надо. Докторов и кандидатов наук нет, наверное, некогда ими становиться.  Синоптики, в основном, женщины, поэтому обременены семейными заботами и озабочены необычайно судьбой не только соседей рядом, но и в соседних домах. Для беспорочной и бескорыстной службе науке попросту говоря, времени не остается.  Да и кому эта наука нужна… -  усмехается про себя Рита, вспоминая слова начальника одной из полярных станций: -Идет сплошная подгонка под «Наставления», а начнешь по фактическим данным отчитываться – тебе тут же депешка, почему, мол, сплошь ошибки? И премии лишат. А оклад старшего гидрометеоролога по станции  - 110 руб., лопатой гребут, да не простой, а совковой. И ведь это не что иное, как добровольная ссылка. Сюда даже уголовников не довозили…И ведь живут тут люди, и работают. Раз корреспондент залетел, с  жизнью полярников знакомиться. Полярка крохотная, не обсерватория. Так вот,  пристал как банный лист – зачем люди едут на Север? Ответь ему,  и все тут. А откуда мне знать -  зачем? Кому за чем надо, тот и едет. Вот, например, моим двум парням на материке негде жить – решили денег скопить. А ему про романтику подавай -  а романтика вот она -  судно-снабженец не придет, так сидеть будет на макаронах и «кильке в томате» весь год. Сейчас телевизоры везде, а не так давно не  было их, так фильмы до дыр крутили одни и те же… Романтика! Мы весь дом рубероидом перед зимой обшили, чтоб не дуло -  хата-то с папанинских времен служит. А медведей кругом  -  пропасть! Сказал я тогда корреспонденту, что самый лучших медведь, это мертвый медведь, он возмутился! Чуть меня самого не сьел, как медведь! И ведь доказать что-то хотел, а я ему говорю -  иди, выйти на улицу, тебя сожрут, с того света и скажешь, кто был прав. А заболеть – не дай бог! И не вывезут…Прошлую зиму парень у меня стал заговариваться…вроде как бояться всех начал…а санрейса нет, хоть ты вой! Так, видишь ли, очередные путешественники куда-то топали, так вся авиация в разгоне, на них работали, а тут хоть загнись…Я и говорю этому писаке -  вот и напиши об этом, а он, вишь, не за этим прибыл. Все ему с красотами, да с пургами подавай, как в ресторане. Э, говорю, парень, об этом тебе Дима Шпаро  расскажет, он мастер, а мы говорить не обучены…мы работаем и все. Потому что профессия наша такая. Северная. И жены наши тут… и дети…Не кобели тренированные и экипированные, а дети малые. А, да что говорить! Ну а на материке легче разве? В поле пахать, в лесу жить…А в деревнях забытых, где навозная жижа под ногами, да скот с голоду дохнет. И не фига  героев из нас  делать. А что тянет людей сюда -  так не всех же из-за копейки. Сейчас и на материке -  вон сколько зарабатывают, не ленись только. Просто натура такая у людей -  хочется простору, дышится здесь вольно, суеты нет…ну, а люди…всякие люди. Как и везде. А не люблю я вот этих вездепроходимцев, экспедиции,  ради того, чтобы сказать -  я там был! Мыльные пузыри все это. Оставьте Север для работы, черт возьми! Хочешь романтики -  бери под начальство станцию, посиди на ней безвылазно три года, вот тебе и поле деятельности для эксперимента…

               
  - Девушка, а может, все-таки кон с нами, а?  - перед глазами Риты прыскает карточный веер, а то грустите, задумались о чем-то, нам неудобно…
  -  Что вы, ребята! Не грущу я – встрепенулась Рита, улыбнувшись рыжим братьям,-  просто устала… не обращайте внимания.
  - Может мешаем?
  - Нет-нет, что вы…играйте…



                11
               
                Назначение



    - Кого больше, хороших людей или плохих… -  думалось Рите. Новый начальник узла связи Сережа Рюмин считал, что народу много, а вот людей почти нет. Не сложно догадаться, что он имел в виду. И вообще – хороший человек, плохой…Для одного может кто-то и хороший, а  для другого исчадие ада. Все-таки хороший человек, это тот, кто живет по законам совести, а если она сгнила, как  зуб, то уповать на ее возрождение нечего. Новая не вырастит. А интересно, думалось Рите, - какую характеристику мы бы дали самим себе? Только по совести. Вряд ли кто себя кулаком в грудь ударит и крикнет "я дерьмо!», впрочем, как и провозгласить «я хороший!» тоже не всяк может. А интересно, какую бы характеристику дал бы себе наш электромеханик Генкин, усмехалась про себя Рита, -  самую, что ни на есть положительную. Умен, вежлив, примерный семьянин. То, что подловат, хитер и честолюбив, опустил бы, разумеется. Добавил бы, что член партии, зачем вступал -  тоже бы опустил, потому что в заявлении написал: «теснее сплотиться в дни утраты» (тогда Леня умер). Генкину все равно, кто умер, он с любым бы «теснее сплотился». Да, еще бы в самохарактеристике опустил бы, что не любят его в коллективе. А уж как начальником хотелось стать -  тут молчи не молчи -  на роже  написано, что это и есть самое сокровенное желание.
 
    Петр Ефимович  с некоторых пор  стал больше о здоровье думать, чем о суете рабочей. Кем  себя незаменимого заменить? Кандидатуру Генкина на должность начальника узла связи ему райком и директор Смирнов  подсказали: молодой, перспективный, исполнительный,  завтра диплом инженера в кармане. Генкин цвел! На работу придет, все службы обежит. Всем женщинам по комплементику, а к работе стал рьян – на обед не протурят. Как-то после очередного визита Генкина в прокуренную рубку, Витя Измайлов спросил Риту:
    - Как мыслишь -  будет на Петькином месте? Чуешь, как землю носом роет! Если б меня спросили  - я бы Данилова предложил, да тот сам не согласится… Вовку Фокина – у него для такой деятельности таланту нет…Леху Петрова… этот на материк собрался, уезжает…
    - Симонова… -  предложила Рита
    - Да ты что, у него сердце больное…да и нервный он…Мишеньку Шишкина – курам на смех, да и туп, как задница…Сережу Рюмина, вот кого!
    - Не реально, Витек, года нет, как приехал… - возразила Рита.
    - Ну и что? А как он к людям относится? В его смене одни склочники  и сплетники собраны, а ты погляди, как сейчас работают? Просто прекрасный коллектив, а? То-то… У Сереги талант людей видеть и понимать, он человечный, а это не каждому дано. И не дурак, заметь. Хуже нет дурака на месте начальника. Ты обратила внимание - чуть что -  к нему бегут…
   В этот момент  на пороге радиорубки возник Сережа Рюмин:
     - Об чем молва шумит?
     И Рита и Витя обрадовались:
     - И легок же  ты на помине… о тебе молва шумит… о тебе…
     - Да ну? И что за честь такая? - удивился Сережа.
     - Серега, мы тебя в начальники двинем!
     - Да вы что, ребята! Даже в шутку так не говорите, я на себя руки наложу!
    - Не наложишь… -  вошел Данилов с прогнозами погоды, пропел «кому брехунцы, кому брехунцы…», - шутливо погрозил Сереже, -  ты, давай, с мнением народа считайся! Мы за тебя голосовать будем, Серега!
     - Да вы что! Не гожусь я на такие посты, -  посерьезнел Сережа.
     - Народу -  виднее! -  назидательно произнес Данилов, подняв указательный палец. Его окликнула из телетайпного зала Ольга Николаевна:
     - Ты где там пропал?!
     - Да иду! Иду! -  Данилов обернулся, - ну, что у  нее там опять…не живу, я, ребятки,  а мучаюсь, - улыбнулся и вышел.



      На  собрание, где решалось, кто будет «головой» узла связи пришли даже те, кто сроду ни на какие собрания не ходил. Предвкушали захватывающий поединок.  Узел связи – самое крупное подразделение гидрометобсерватории. Сорок душ по  штату. Объединял узел передающую станцию, радиобюро, мастерские, фототелеграф и техотдел. Передающая станция счастливо расположилась на отшибе, километрах в пяти, уже за поселком. Все остальные службы разместились а одноэтажном строении, том самом, куда Риту направили по прибытии из отдела кадров. На фототелеграфе был женский состав, согласно поговорке: две бабы базар, три -  ярмарка. В радиорубке состав смешанный. По весне начинали закипать страсти. А к разгару навигации -  наступала кульминация.  Причина накала страстей одна -  нехватка кадров. Заболеет у телеграфистки ребенок -  на неделю выбыла.  Подменить некем, кроме радистов. Ну раз вышел в дневную смену после ночной, подремав два часа,  два вышел…Так если б еще платили, а за спасибо никому не охота…Стали назревать конфликты: один недоволен, второй, третья…ругань стоит. Четвертый недоволен больше всех, но молчит – квартира светит. Все дырки Петр Ефимович затыкал радистами. Телеграфистку на слуховой канал не посадишь. А радиста и на фото, и в контрольно-справочную, и на телеграф… Если бы еще по человечески относились, а то и спасибо не услышишь, а очень возмущаться будет -  директор договор не продлит, в отпуск осенью или зимой отправит.  Зарплаты не велики. Ночные платят - смешно сказать -  пятерка в месяц. А нагрузки огромные. В сортир захочешь – беги в СП, то есть в три минут молчания эфира. И надменное, наплевательское отношение со стороны начальства начало раздражать…Но час пробил. И Петр Ефимович покидал свое неуютное и беспокойное место. Кто следующий? Ждали турнира собравшиеся, а его и не произошло. Кандидатура Генкина, предложенная  партбюро, отпала, как сухая почка с листа… А когда от всего радиобюро предложили  Рюмина, публика захлопала. Сережа  встал, смутившись, произнес тихо:
    - Спасибо…за доверие спасибо… попробую… но только вместе со всеми вами… -  оглядел всех -  одни улыбки  добрые.  Генкин онемел и окривел. Товарищ из райкома молча крутил в пальцах карандаш, Петр Ефимович покраснел, как будто из бани вышел, Смирнов попробовал возразить, его поддержала главбухша, пробовали нажать на малый срок работы Рюмина, но, как видно, на этот раз не судьба было Генкину сесть на скрипучий  стул начальника.
    
   - Теперь  тебе на Вы, и потише, - подкалывали Рюмина, -  теперь ты не Серега, а Сергей Валерьевич…
   - Да ну, вас, ребята… удружили…это же «авгиевы конюшни» наш узел связи… непочатый край… полный развал…
   - Да, Серега… выбрали мы тебя, и жаль мне тебя в то же время… Самое трудное будет не с нами… Старая гвардия тебя жрать начнет. Заметил, какой Петька сидел? Как на гвоздях. Ох, не любят они, когда по их уставу живут…
   - Так ты тоже старая гвардия, -  заметил Сережа Данилову.
   - Я исключение, -  поднял указательный палей Данилов и засмеялся.  Он действительно был  исключением.

               
                12

                Женька


     …- Искренне  сочувствую Сережке, - поделилась Женька с Ритой, - ты не представляешь, что ему предстоит испытать, поверь мне. И самое скверное, что большинство в коллективе – трусы, они ему сейчас «да» говорят, а как до дела дойдет, каждый причину сыщет, чтоб в кусты. Драть глотки все горазды. А реально помочь – тут, вот увидишь – немного ему соратников окажется. Обсерватория не только же из вашей радиорубки состоит… Начальники других служб Смирнову задницу лижут, в свою очередь их работники портить отношения со своим начальством не хотят, а большинству вообще на все наплевать. Хлебнет Серега дерьма! Он – голова горячая,  думает, что здесь революция возможна? Да старье тут корни пустило, им удобно жить тихо, чтоб коллектив был тихий и безропотный. Суди сама – в столовую нашу никто почти не ходит, у нас ведь большинство люди семейные,  другие сами готовят дома. Предложили как-то закрыть столовую – что ты! Начальство, бухгалтерия -  горой на защиту! А почему? Да закрой столовку, так и склад продуктовый станет не нужен, а со склада, душа моя, и райком, и все поселковое начальство кормится. Старая история -  ты мне, я тебе. Как комиссия из Города -  тот час на склад…
     - И что, все молчат?
     - Молчат. То есть меж собой-то возмущаются, а вот чтобы в глаза на собрании -  тут у всех язык присыхает.
     - И ты молчишь?
     - Сейчас да… - Женька усмехнулась, - сейчас да,  - повторила она горько,  -  потому что надоело мне все. Хватит. Никому ничего, оказывается, не нужно. Всяк кумекает -  мне здесь жить…Что со столовкой этой… или с оплатой авральных работ…сплошь жульничество…а со спецодеждой? Вам, радистам, телеграфисткам ее дают? Нет. А вся контора в шубах… Что ж, получается, для вас климат другой? Теплее вам, что ли?  Прогнило Ритка, что-то… как в доме перекрытия. Пока по балде не шарахнет -  никому дела не будет. Была я комсоргом… до сих пор на душе шрамы от разных битв болят…
     - Получается, что хороших людей и нет?
     - Почему? Есть. Но, как крупицы в куче дерьма. Сурово? Не думаю. Не гляди на меня так, я тоже не бриллиант. Понимаешь, Ритка, здесь мой дом.  Я хочу, чтоб он чистый был, чтоб не топтали эту и без того безрадостную землю те, кто не живет, а существует: жрет, пьет, спит, старается, где б урвать кусок пожирней…И все?! И это жизнь?! Да с ума можно сойти -  так жить… А жить надо везде. Мне ехать некуда -  я здесь живу, Ритка.-  Она вдруг рассмеялась, хочешь, научу интересно жить?

    Знать  бы Рите, что за беспечным и часто беспричинным смехом ее подруги скрывались и боль души, и одиночество, и порой, отчаянье «на грани». Не сразу разгадала она в бесшабашной и компанейской Женьке редчайшие качества человеческой натуры – преданность, душевную тонкость, ранимость. И не сразу  «дошло» до нее, что не может Женька уехать от своего Утеса, не видеть призывный свет его маяка.



     - На,- Женька протянула как-то Рите толстую тетрадь,  -  почитай, только никуда не носи и никому не показывай. Обещай!
     -  Обещаю! А что это?
     - Прочти – узнаешь. Я хочу, чтобы ты прочла. Мы с тобой недавно говорили о плохих-хороших людях…Эх, Ритка, если б хорошие собрались бы вместе, навели б порядок…Или нет их, выходит, хороших-то…То есть не то, чтобы все вокруг плохие  - никакие. Понимаешь? Ни-ка-ки-е. Что они есть, что нет -  никакой разницы. А тут еще, как говорится,  края непуганых райкомов…Да нет, как раз пуганных…Угнетает глупость какая-то…ограниченность…уровень что ли? Вот пример – дети в три  смены в поселке учатся, а райком себе четвертый этаж возводит…А ты видела, как в поселке многие живут? -  в балках, в бараках…в антисанитарии…А картошку в прошлую навигацию переморозили -  гнилая вонючая жижа -  и никто не ответил…все спишется… дорогу к нам от поселка сделать не могут,  ни осветить – пока медведь не сожрет кого-нибудь… Эх, Ритка, я родилась и  школу кончила в маленьком поселке на Колыме, ни я, ни многие люди там университетов  не кончали, однако какие-то понятия человечности, совести, честности знали. Откуда? Нам многое видеть довелось. Вероятно что-то в детских душах противилось уродству нравственному…Ты что, Ритка?  - Женька,  взяла подругу за руку, - Ты что-то захандрила…Я сегодня заправляла твою койку и видела следы туши на подушке -  ты плакала? Что случилось? Не смей хандрить! Не позволю, слышишь? Вот я и решила дать тебе почитать… сама не знаю что – дневник–не  дневник…черт его знает…Ритка, просто есть вещи,  о которых не расскажешь вслух, да и некому. Это я, если так можно выразиться -  сама для себя что ли наговорила…Выплеснулось наболевшее… Вообще, прочти. На грамотность внимания не обращай, я не для прописей это…
  И Рита прочитала.

                13
            
                Цветы на другом берегу
               
                (дневник Женьки)

      Почему так часто приходится отвечать на вопрос – кто мои родители? Люди, вот кто. И причем – люди с большой буквы. И  гораздо лучшие люди, чем те, кому я,  почему-то, обязана отвечать. Сегодня заполняла глупую анкету. Считаю, что вообще все анкеты -  бессмыслица. А пунктов-то, пунктов! Вероятно, по этим пунктам кто-то вычислит -  плохой я или хороший человек. Надо меня гнать под зад коленом или не стоит. Мать моя всю жизнь работала. Образования никакого. Не успела. Поехала за отцом  на Колыму. Отец в плен на войне попал. Бежал. Бежать  из фашистского плена, чтобы в советском плену оказаться. А главное ведь ни за что! Двадцать пять лет и дед мой и отцовы братья, дядья мои, ничего не знали об отце, думали -  погиб. А он не писал, чтобы на семье не сказалось.

 Дедушка не  верил, что отец погиб, часто говорил: «Не мог Лешка погибнуть, не такой он, я сердцем чувствую, что он жив». Только в 67 году мы первый раз поехали на родину отца, в Харьков. Дедушка сказал тогда, что теперь может спокойно умереть. Я спросила как-то отца  - откуда род наш. Оказалось, еще при Петре Петровом Звягинцевы стрельцами были, и еще спросил, зачем мне это?. Я ответила – чтобы знать. Он похвал тогда меня. Отец у меня был замечательный. Но строгий -  драл  и меня и брата. Но только за дело. Я была сорвиголова.  Мать всегда на выручку кидалась, и ей перепадало. Брата драл меньше, он слабый был, болел часто. Мы от отца часто слышали -  если узнаю, говорит, что сперли где что, или обидели кого -  пощады не будет. За детьми  в нашем поселке никто не следил. Сами себе были предоставлены. Никакого радио, кругом тайга, река да сопки. И еще вокруг поселка огромные кучи – отвалы, карьеры. Мы играли там постоянно. Один парнишка погиб – сорвался в ледяную воду, плавать не умел.
 Учиться нам было негде. В Колыме вода ледяная, комарье кругом, а в карьерах так и вовсе лед лежал. После того случая отец нас в назидание с братом  крепко выдрал. Но мы все равно бегали туда играть. А куда еще?

 Вот сейчас уже я думаю,  чего нам только не пришлось в детстве насмотреться! Жили в бараках. Стены тонкие меж комнатками, коридор  здоровенный, низкий, темный. Зимой, когда мело, пурга, играли в коридоре. Нас не особо стеснялись – пьянки, матершина. А драки так совсем обычным делом были. На нас, детей, вообще мало кто обращал внимание. Однажды ужасную сцену видели. Лето было, играли, как обычно, у карьеров, там котловинка есть, кустами поросшая, туда часто парочки для любовных утех уединялись, а мы, ребятня, естественно, за ними подглядывали. И камнями кидались. Если б кого из нас поймали, вот бы накостыляли! Да, поди, поймай!

      Играем как-то, вдруг машина подъезжает, вылезают три мужика и мать одного из наших друзей-пацанов. Мать его, видно за что-то собой расплачивалась, а может, деньги нужны были. Мы в укрытии, как всегда, сидим, пацан-то и видит все, стал рваться,   мы ему рот зажали, навалились на него. Уж ничего не поделать, раз так…Истерика с ним потом была, когда уехали, едва от слез не задохнулся. Мы, дети, ему и говорим: «Ты ничего уже не исправишь, только хуже можешь сделать. Мать твоя возьмет и удавится».

Такое у нас было не редкость. Как же он плакал: «Я ее ненавижу,  убью! -  никак успокоиться не мог, все рвался и кричал, - Опустите! Если ваша мать так…» Как вспомню  его - слезы и сейчас на глаза наворачиваются. Вот и хочется мне иной раз спросить добропорядочных анкетчиков всех мастей, как могло такое случиться, что глаза ребятишек могли такое видеть, а? И непомерный труд видели -  мать моя в сорок лет вся больная насквозь уже была, потому что работала от зори  до зари, грузчицей, мешки таскала, да уборщицей – спины не разгибала. Отец вкалывал за копейки, чтоб меня с братом одеть да прокормить, чтоб хоть в этом –то мы отказа не знали. Мы, дети, понятия не имели про дома пионеров, кружки разные, студии. Книг и тех почти не было. Да и приучать к ним надо, а у меня мать два класса кончила. В школу нас возили за тридцать километров, а пурга когда -  дорогу переметало, недели дома сидели. А не то сами мы, хулиганье, положим на дороге доску с гвоздями,  сядем  за кустами и смотрим. Машина появляется, чтоб нас забрать – хоп! Встал! Шины спустили. А мы радуемся -  в школу не поедем. Вот если б нас поймал кто за этим -  лучше не думать…
     И еще я очень боялась, что меня в комсомол не примут из-за отца. Он мне говорил: «Не бойся, дочка, все должно быть по правде, а я честен перед страной. Ты мне должна верить, кто бы и что не говорил». Приняли меня в комсомол. Наверное,  кого-то все-таки надо  было принимать, ведь почти у всех родители сюда не по своей воле прибыли. А мы-то, дети, чем виноваты? Мама мечтала, чтоб я стала воспитателем в детском садике. Смех! Я -  и воспитатель. Я всегда была предводительницей ребят, а тут -  воспитатель! Но очень хотела сделать маме приятное. И вот, когда мне исполнилось пятнадцать, я вместе в подругой поехала поступать в педагогическое училище.  А это за тыщи км от поселка. Что я до того видела? Да ничего. Где была? Да нигде. Что знала? Многое…Но совсем не то, что надо бы знать. Умела виртуозно матом ругаться, курила, не прячась от родителей. Мать, правда, плакала, когда узнала, а батя сказал, чтобы открыто курила, ежели такое дело,  и никогда не пряталась. Восемь классов закончила, и с подругой Олей Котовой поехали в окружной центр. Поступили на «дошкольное воспитание» Умора! А учиться как неохота было! С детства мы хорошо усвоили совсем другие понятия, чем мне смогла дать школа: слабых не бьют. Если тебя ударили -  вытри сопли и дай сдачи. Взрослых – уважают.  И еще -  дружба это свято. В учебе я оказалась дуб дубом. А ведь везде первой привыкла быть.  Я среди парней заводилой была, а тут среди девок  в хвосте плестись?  Словно нашло на меня что-то. Засела в библиотеку, книги читала сутки напролет, стихи учила.  Девчонки на танцы, а я в библиотеку. Зато через год на отлично закончила курс. А может я гениальная?  Шутка.  А тут вдруг стала пропускать занятия Оля Котова, а потом вообще бросила училище.  Дома-то мы ее постоянно выручали, вытаскивали из всяких дыр… Ей словно на роду написано было пойти по рукам. И сама, дурочка, ничему не противилась.  И тут, в городе я ее из таких дыр вытаскивала – подумать страшно. Отмоется, отоспится, поревет, всеми клятвами нас заверит, что исправится, и снова… Еще и пить стала. И я не без греха, бывает, и поддам,  и ночью из окна общежития удеру, под утро приплетусь, сижу на лекциях -  хоть спички в глаза вставляй. Спать охота – сил нет. Но я училась. А Ольга опускалась. Я  и била ее, и запирала в комнате. Поплачет, повинится, а потом все сначала. Вся группа просила не исключать  - исключили. А потом Ольга вдруг исчезла в одночасье. С  бичом каким-то во Владивосток укатила.  Так и не знаю о ней больше ничего.  Все чаще и чаще невеселые мысли в голову приходят. Когда Ольге пять лет было, мать ее в  пургу пьяная  замерзла. Ольгу бабка воспитывала, бабка тоже пила. Кто мне ответит – отчего такая судьба у людей? Гагарин в космос летит. Фидель на Кубе революцию делает, в Большом театре «Лебединое озеро» показывают, а у нас Машка Котова, мать Ольги,  в снегу замерзла. Или сосед наш, Витька, ни с того ни сего повесился, мать моя в старуху превратилась до срока, отец-фронтовик, награды имеет, а двадцать с лишним лет отцу родному о себе знать не давал… Слышала, что есть такое понятие, как четвертое измерение. А вот мне кажется, что есть еще и  какое-то пятое измерение, которое применимо только к человеческой жизни. Один родится в столице -  у него все есть, родители есть, растет человек и постигает все прекрасное, наслаждается открытиями, книги интересные читает, спектакли смотрит, на концерты ходит, конфеты шоколадные ест, одевается красиво. Он не тунеядец. Он работает. Его уважают. А параллельно, в каком-то другом измерении живет его собрат, как мой отец, к примеру. Или моя мать. И стонет ночами, и спать не может из-за порванной спины, и обида сердце разъела, и поселок наш в тайге затерялся, лагеря кругом, комары летом с палец, матершина, пьянство, сосед Витька в петлю лезет… А в Большом -  «Лебединое озеро»… Другое измерение. Нет, я понимаю, что если бы все это одновременно происходило  где-то  на другой планете, или даже в другой стране,  Бог с ней, с другой планетой,  а то ведь на одной земле, в одной стране.  Черное море, пляжи,  санатории, дети купаются,  загорают, фрукты, а в это же время нашу соседку медведь съел в сопках, куда она за ягодами пошла. А у нее пятеро детей. А про фрукты мы  и не слыхали. Когда я слышу сейчас, как кто-то начинает в большой городе на скуку жаловаться, на то, что заняться нечем,  видите ли… Крикнуть мне хочется: «Мать вашу…!» Вы живете в другом  измерении. Вы не имеете права  жаловаться на  судьбу. Вам бы на недельку в наш поселок Медвежий, да в наш барак, да зимой, когда мороз под пятьдесят. А мы, вот, жили в этой другой жизни, и не знали ничего, и даже счастливы были, и веселы. Нам и в голову не приходило жаловаться, что обделены чем-то. Мы до определенного возраста этого не понимали просто. Я только в училище полное свое профанство обнаружила, когда даже разговор поддержать не могла. Но это все восполняемо. Я могла бы стать спортсменкой, бегала хорошо. Да где у нас бегать?  Пятое  измерение… ребята в меня влюблялись часто, но это, была скорее дружба, чем любовь. Ведь о любви у нас долгое время сидело в головах представление по виденному в карьерах. В книгах читали – но то книги. А в жизни…Нет, не встречалось.  Я имею в виду любовь  между девушкой и парнем. Любовь была у меня  к городу, где я училась. Он небольшой, в час обойдешь. На сопку влез – вокруг вода, широченное устье реки со множеством островков, как бы висящих в воздухе, стада белух в заливе. А с другого края – тундра и мглистые сопки. Как-то не принято у нас было в детстве восторгаться вслух природой. А тут я чуть с ума не сошла по первости-то. Из-за красоты: приду на берег, а он высоченный, сяду и смотрю на белух. Спины у них белые, выгнутые, так  и ходят меж гребешков волн. А вода постоянно меняла свой цвет. И небо тоже -  от розового до фиолетового. И чайки огромные, плывут в небе, хохочут… Кричат томительно. Сижу, бывало, пока не задрогну, пока зубами стучать не начну. Я, когда ощутила этот простор, то мне хотелось невесть чего: и лететь, и петь и просто бежать, размахивая руками… Но только не жрать конфеты, которые мне  дарили поклонники, и не пить с ними вино,  не валяться в их постелях. Я и сама не умею объяснить, что мне хотелось. Чаще всего мне просто никого не хотелось видеть. На каникулы я летала домой, всегда в предвкушении встречи с друзьями. Но мы все как-то внезапно стали взрослыми. Я вдруг стала стесняться своего брата, хотя раньше мы спали  в одной постели – так было теплее. Поселок наш показался мне таким уж крохотным и жалким, что я с тоской думала, что жить здесь уже не смогу. И пусто, и делать нечего.   Друзья разъехались: кто в армии служил, кто-то сел,  вскоре и мои родители переехали в родным в Харьков. И тянуло меня в Медвежий, как всегда тянет человека  на его родину, но только на короткое время.  Когда я летела на учебу в свой последний дипломный год, то по дороге познакомилась с парнем. Врач оказался. Изучает проблему выживания людей в условиях Крайнего  Севера. Любопытно рассказывал,  говорил, что будут обследовать детские интернаты, тесты раздавать, энцифалограммы снимать. Херовина, одним словом, какая-то. Я ему и предложила снять мою, для начала. Сказала, где я родилась, выросла и живу. С него спесь и ученость мигом слетели. Больше он о своей деятельности не распространялся. А затем стал за мной ухлестывать. Да еще засели мы из-за погоды в одной таежной дыре, комнатушку прокурили чудовищно. Двое суток сидели и слушали, как  за окном  монотонно долбил о подоконник дождь. Запомнился  стук капель: постукивали, пощелкивали, словно время отсчитывали. Почему мне это запомнилось? Не знаю. Может оттого, что сейчас, когда пишу все это, за окном тоже щелкает дождь, и так же отсчитывает время. Только спешить мне уже некуда. На третий день исследователь признался мне в любви, заявил, что я его женщина, и только его. Сказал, что надоело ему в жизни быть самцом, хочется понимания и любви. Если бы дождь продолжился еще день, я бы, честное слово, поверила бы и не таким признаниям. На счастье тронулись дальше. Врач полетел решать проблемы выживания, а я доучиваться последний год. В этот последний год мы почти и не учились.   В основном была одна практика. А тут в городе открылось кафе, мы вечерами там пропадали. Вообще, гульба пошла. Я уже направление получила на Мыс Галечный. Мне было все равно куда. Я знала, что отработаю положенные три года и больше не буду воспитателем. Сменю специальность. После выпускного вечера мы бродили по светлому ночному городу, а все не хотелось расходиться. Назавтра мы уже могли разлетаться кому куда надо. Получилось так, что одной из первых улетела я. Толпа меня провожала. Девчонки плакали, мы очень сдружились за время учебы. Было грустно, к городу я привыкла и полюбила его продутые ветром улицы, просторы открывающегося лимана и тундры. А теперь я летела в крохотный поселок на берегу Ледовитого океана. Нет, я не боялась, Мне ли к подобным дырам привыкать?
 
     Но случилось так, что застряли мы при пересадке в бухте Спасения. Все погода, будь она неладна. Со мной еще две подружки были, нам от Спасения в  разные стороны лететь. Навигация была в разгаре, моряков в поселке было навалом. А мы и не торопились разлетаться. Кроме того, после учебы полагался месячный отпуск.  Гостиница была забита. Устроились в какой-то общаге. Помогли ребята-геологи. Начальник у них был – отличный мужик,  человечный такой. Но вероятно сердце больное, все таблетки сосал. Я его фамилию запомнила – Ракитин. Жаловался нам на врачей, последний раз, говорил, на Севере. Врачи запретили. Сам он из Москвы был. Внешне он мне даже  моего отца напомнил. Справедливый, добрый дядька, но строгий. Люди одного поколения, я заметила,  чем-то схожи. Нас все стыдил, что курим и в кафе сидим. А мы смеялись: молодые, так надо не зевать, не на старости же лет радоваться жизни?  А он нам в ответ улыбался -  так молодость, говорит, и есть радость, дурочки. Но и хвалил нас, что самостоятельные мы девчонки, уже специальность имеем. У него двое детей в Москве,  сын и дочка. Все ругал их  -  бездельники, говорил, маменькины детки.

    В один из вечеров я вышла погулять, вдруг нагнал меня один из его парней-геологов. Я его видела несколько раз, так…невзрачный…Меня лет на десять-пятнадцать постарше. Сигаретку спросил, я протянула ему пачку не глядя, а он руку мою сначала взял, пожал слегка, поблагодарил. Ну, думаю, сейчас или затянет привычное -  зачем я молодая курю или клеиться начнет.  Нет, молчит. И я молчу, гляжу на него с усмешкой, он росточком-то пониже меня,  ну, думаю,  в лоб я тебе точно закатаю  порцию, ежели пристанешь. А он вдруг спрашивает: «А вы любите  море?» Во как! Романтик, оказывается. Подходец, но только с другого конца. Видали мы и таких! Я ему с вызовом: «А что?»  «А ничего,- спокойно так ответил,  -  просто белой ночью оно какое-то особенное, рассказывает обо всем, что видело днем».  Ну, поехал!  «И что же оно такое,- говорю,- оно днем видело?» Он помолчал, улыбнулся: «А на берегу сидела днем девушка хорошая, с зелеными глазами, и смотрела вдаль. Думала она о том, что давно кончилось детство, думала об отце, о матери…» « А ты откуда знаешь?» - я даже вздрогнула он его слов,  и почему-то разозлилась. Еще говорил, что море просило его узнать, как зовут девушку. Я огрызнулась: «Не важно, как зовут». И поинтересовалась, уж не пишет ли он стихи? Из романтиков, - говорю, -  городских? По тундре топаем, песенки поем?  Сбоку как-то глянул на меня, точно удивился: «Да, топаем, но песенок не поем. Работа. Не до песен. Да и голоса нет.» Попрощался и ушел. На другой день я снова встретила его. На берегу. Думала -  не узнает. Нет, поздоровался радостно. «Смотрите-ка, - говорит, я был прав.» Я не поняла: «В чем?» «А в том, что у вас глаза, как морская вода…»

   Мы пошли вдоль берега.  Ветер, холодно. Он куртку свою мне отдал. Видно было, что он вообще добрый, и хороший, наверное, правильный. Странно, но именно это все и злило меня. Я возьми да ляпни: «А тебя не смущает, что ростом я выше тебя?» Он очень удивился: «Нет, а почему это меня смущать должно? Да и что за глупость такая? Я же вас не в постель приглашаю, да и там, я думаю, это не главное.» Вот так-так. Умыл меня за мою грубость. Так мне и надо. Но остановиться я уже не могла: «А ты пригласи!» Он остановился,  проводил глазами чайку, пролетевшую над нами,  вздохнул, глянул на меня, эдак, голову чуть наклонив, привычка у него такая была: «Нет,- ответил, - не приглашу». Тут меня задело. «А почему?» - более идиотского вопроса я, наверное, и придумать не могла. Он не ответил. Помолчал немного, мы дошли до обрыва, где кладбище  было раньше,   мерзлота, видно размывалась со временем, да ветра, вот на поверхность как бы выпихивались и кости, и части одежды,  даже две головы с остатками волос,  на мумии похожие -  маленькие, ссохшиеся. Я как, могла постаралась присыпать их галькой. Странное, грустное место. Долго он смотрел на эти совсем не страшные останки.  Произнес, наконец: «Странно как-то. Такой простор вокруг, небо, вода… И эта дверца в прошлое…» Неожиданно повернул меня к себе, взял за плечи, я даже забыла, что он ростом  ниже, показалось – наоборот, сжал крепко плечи и сказал: « Женя, а знаешь ли ты, что ты очень хороший человек?» Я ошалела на миг, но ответила нагло, в своем ключе: «Знаю. А почему я должна быть плохой?» А он вдруг улыбнулся грустно. «Ты меня не поняла.» А я действительно не знаю -  что я должна была понять? Или не досказал что… И больше ничего не говорил до самой общаги. И лишь у самой двери спросил вдруг: «Скажи, какой момент  твоей жизни  тебе  в этот год больше всего запомнился, только прошу, не надо пошлости.» И вовремя предупредил, Я уж рот раскрыла «ввернуть». Задал задачку!  Но такой эпизод действительно был. И я вспомнила, что зимой   в городе, где училась, ждала автобус от аэропорта. Зима была, все вокруг  фиолетовое от мороза, страшно закоченела я. Достаю в автобусе мелочь, кондукторше протягиваю. А она вместо того, чтобы деньги-то взять, стала мне ладони греть, дышать на них, растирать. Об это я ему и рассказала. Он  мне в глаза посмотрел: «Ты прости меня. Хорошо?» Я обалдела: «За что?» «Сам не знаю за что…»  Тут начальник его, Ракитин подошел, стал звать лететь вместе: «Хватит, девчонки, жизнь прожигать, завтра спецрейс на Галечный,  я вас беру.» Заманчиво было и без проблем. Но еще и отпуск не кончился, и подруги не все разлетелись, успею еще… Я отказалась.  «Ты взрослый человек, Женя, тебе решать. Последний раз говорю -  соглашайся». Но я отказалась. Через пару часов мой новый знакомый, я уже знала, что его Валентин зовут, вызвал меня в коридор: «Это тебе» -  и протянул мне крохотный букетик полярных маков.» И где он их только нашел?  Пожалел, что я не лечу с ними. Сказал, что мы непременно встретимся. Когда и где  - он не знает, но предчувствует это. Я только плечами пожала. Он попрощался и быстро ушел.  А я вдруг потеряла покой. И духи мне дарили, и конфеты и даже кольца, а вот цветы -  впервые. Все смотрела на эти маки, и руки его видела, как он мне этот букетик протягивает. Девчонки подначивали меня: «Втрескался! Не упусти!» Я их послала куда подальше.
 
    А ночью  они улетели. Если бы утром, я бы зашла к ним и улетела с ними. А спустя две недели и я улетела. Маки давным-давно завяли. Честно говоря, я почти и забыла уже о Валентине. Не до него. В бухте Спасения весело жилось. Даже на пару дней в тундру мотались, всласть гульнули, но мне все, признаться, уже надоело. На мыс Галечный не хотелось лететь… На Галечном, слышала,  уже снег выпал, да и бухте Спасения зарядили туманы, дожди. В один из просветов я улетела. День отлета был днем моего рождения. Мне исполнилось восемнадцать. Раньше я мечтала: как-то я отмечу эту дату? Как все будет? Но наверняка замечательно будет,  много друзей, весело! И непременно что-то необыкновенное должно  в этот день произойти. А тут все серо и обыденно.  Я даже забыла, что день рождения. Только в воздухе вспомнила. «АН-24» попался грязный,  неуютный, холодный. Пассажиров мало, ящики какие-то везли, забили весь салон. Я до крови ободрала ногу об угол ящика, долго болело потом. И вообще, одиноко было в этот день, тоскливо. Плюнуть на все хотелось, и уехать к родителям. Решила -  отработаю положенный срок и все. Уеду.
 
     Мыс Галечный тогда никаким райцентром не был, крохотный поселишко, мой таежный Медвежий -  город в сравнении с ним. В основном жили в нем военные,  пограничники,  несколько охотников, да  в навигацию сезонный люд. Гидрометобсерватория  и вообще на отшибе находилась. В начале узкой и длинной косы. В детсаду  этой обсерватории  мне и предстояло отработать три года. В саду я продержалась чуть больше года. Всегда со мной разные истории приключались. Вот, к примеру: мне невыносимо было гулять с детьми на пыльном галечном пятачке, где ни травинки. Я и решила своих ребятишек на лодке на другой берег лагуны свозить, к взлетной полосе. Там росли ромашки. У меня были в группе дети, которые их не видели никогда, потому что родились здесь,  а на косе ромашки не растут. Дети сели в лодку,  и мы поплыли. Лагуна не глубокая, я длинной палкой, как шестом отталкивалась. Дети замерли от радости. Глаза раскрыты. Вдруг крик! -  что такое? Заведующая садиком по берегу бегает, руками машет, кричит! За голову хватается, а мне смешно. Сплавали мы благополучно за ромашками, назад вернулись, Мне строгача вкатили. А за что? Дура заведующая – ничего не понимала. Никакой неожиданности произойти не могло: лодка крепкая, дети сидели смирно, погода чудесная  - штиль, солнце. Ребята уж эти выросли, а все вспоминают,  как мы за ромашками плавали.  Понемногу я стала обучаться морзянке,  у метеорологов училась. Хотела на полярную станцию уехать. Директором тогда еще не Смирнов был, а замечательный человек -  Аникин. Вот это был настоящий директор. Даже вид у него был директорский. Рост богатырский, голос звучный. Все дела умел решать сам, без подсказок. Работу всех отделов знал от и до. И с любым вопросом к нему всегда можно было запросто прийти. Смирнов тогда  главным инженером был. Покой ему при Аникине только снился. Однажды Аникин улетел в Город на совещание. А все начальство в тундру на рыбалку двинуло А навигация была. В узле связи  запарка, чуть не сутками ребята вкалывали. Петру Ефимовичу, естественно, и дела нет. И он рыбачить отбыл. А тут Аникин неожиданно вернулся. Вошел  в рубку, а на него чуть не с матом набросились, заявления об уходе суют!  Выяснил, в чем дело. Ох, и озверел! Когда прибыли начальнички – он им по-русски выдал! Петьке строгача вкатил, Смирному тоже, да еще по партийной линии. Радистам велел авральные по высшей ставке оплатить. Бухгалтер попробовала поворчать, но у Аникина не очень то поворчишь.  Собрание собрал,  и пошел костерить! Не будете людей уважать, да платить им за работу – разбегутся. Особенно молодежь. Они тут и так всего лишены, что на материке есть, так еще и ездить на них? Не дам! Рыбку они… мать-перемать, ловить отправились! Позорите звание полярника! Уволю всех к… Жаловались, естественно, потом на Аникина, но, как говориться, на той же заднице и сели. В Городе тоже не идиоты сидели, знали, что таких начальников, как, Аникин не найти. И молодежь его любила. Я тогда секретарем комсомольским была -  надо чего – нет проблем: и в походы лыжные мы ходили, и металлолом по тундре собирали, и спортом занимались, надо вездеход -  пожалуйста, надо команду в область на соревнования – пожалуйста.  Сказал – сделал. И еще никогда не окружал  себя теми, кто задницу лижет.  А такие-то всегда найдутся.  С людьми ладил отлично. Узнает, что соседи грызутся, придет, побеседует, если надо и расселит, но чаще мирил. Меня всегда удивляло – почему у справедливости столько противников, столько врагов. Куда только на Аникина ни жаловались. Не всем с ним мирно жилось. Да, он работать заставлял. А не желаешь -  пиши заявление на увольнение и привет. «Капали» на него, что выпивает. А кто не пьет? Это теперь все вдруг разом трезвенниками заделались. А в том же райкоме разве не пили? А сами, кто «капал»? Снять его, однако, не удалось. Он сам уехал – серьезно заболела жена. Пообещал, что вернется, да куда! – Ему уж под шестьдесят было. После него воцарился Смирнов. Как-то вызвал он меня  и поинтересовался -  в мире жить будем или воевать. Я не поняла, а он пояснил: Аникин дисциплину развалил, аморалку поощрял, мол, в общаге без конца посторонние, Узел связи, где больше всего моих комсомольцев было, и вовсе разболтался, начальству грубят, на работу не выходят. А ему отвечаю, что это наглое вранье! Забыл разве Смирнов, что наша комсомольская организация самая лучшая  в области, что по управлению наша  гидрометобсерватория - лучшая? Но все это для Смирнова лишь как красная тряпка для быка. И намекнул, сволочь, уж не  любовницей ли я аникинской была? Тут я размахнулась и влепила ему, он чуть со стула не слетел. И вышла. Думала -  уволит. Но по работе оказалось -  не за что, а про этот случай  у него ума хватило не трепаться, стыдно. И честно говоря, надоело мне на Галечном – не передать. День годом стал казаться. Написала заявление, чтобы меня на полярную станцию перевели, ответ ждала. И уехала бы. Но вдруг снова встретила Валентина.
 
     С того момента, как мы расстались в бухте Спасения, прошло полтора года. Я о нем и думать забыла. Так, эпизод.  И вот иду я как-то по поселку, а февраль был, погода - хуже некуда, заметать начинало, я до пурги торопилась домой вернуться. Вдруг выскакивает из-за домов вездеход, да как тормознет возле меня. Я отскочила, обматерила. Выскочил мужик – лица не видать из-за шапки, и ко мне, схватил вдруг под мышки и крутит. Тут я увидела, что это Валька! Как он узнал меня? Я же укутанная вся была. «Я знал, что встречу тебя, - говорит, - нас в другое место закинули тогда…А тебя ( меня то есть) и через двадцать лет узнал бы» Написать он мне хотел, да фамилии не знал, и вообще, ничего не знал…Во мне опять какой-то бес засел: «Ладно, - говорю, повидались и будет…» Хотя, не скрою, я ему очень обрадовалась. Он вызвался меня подвезти. «Довези, но в гости не приглашаю». Он поглядел на меня, и вдруг как рассмеется! И я, как ни пыталась сдержаться, рассмеялась. И вот он стал ездить ко мне, когда в поселке появлялся. Надоедал все: учись, учись… Я в институт на заочное отделение поступила. У нас просто: в поселковой школе сдаешь экзамены вступительные, и ведомость отсылаешь. Получилось так, что я во всем его слушалась. Хоть злилась. И ведь он во всем прав оказывался. А ведь он ни разу у меня даже не остался. Вот бы удивились наши сплетники, узнав, что Валя до меня даже пальцем ни разу не дотронулся! Однажды я сама к нему пришла в гости. Он жил тогда в общаге геологов, в поселке. Этого барака давно уже нет… Я в одну комнату заглянула, в другую, ищу его. И вдруг он сам ко мне навстречу идет: «Здравствуй, - говорит, как хорошо, что ты пришла!» Словно чуял, что я приду. А я  вдруг растерялась, смутилась, прощаться стала, ну как дура, честное слово! А самое обидное, что он меня удерживать и не стал. И взяла меня тут колючая обида – ну, думаю, погоди, карлик несчастный! Сам будешь за мной бегать. Хватит мне твои нотации слушать да науку грызть. Господи, какая ж я была дура!  У меня никогда в ухажерах недостатка не было, стала я на танцульки в поселок ходить, в кино. Валя, когда меня видел, словно и не замечал ничего, радовался мне. А как-то, уже снег растаял, говорит мне -  пойдем на Утес.
    Пошли…Он рюкзак пер огромный. Это еще зачем, спрашиваю, в поход что ли собрался? В поле  не находился? А оказывается, он на тренировку. Занимался скалолазаньем. Ох, и натерпелась я страху, глядя, что он выделывает. Говорю ему: хвастаешься передо мной, какой ты ловкий? Он приобнял меня: «Глупая, - говорит,- никогда ни перед кем не хвастался» Про горы мне рассказывал, он еще альпинист, оказывается,  как на вершины ходил, как в пещеры спускался…И вообще, интересно мне с ним так было, как ни с кем и никогда в жизни моей короткой. Какой-то другой мир открылся. У нас не принято было как-то восторгаться – ну красива тайга осенью, золотая вся, ну красиво море,  закаты, белые ночи. Золотые даже, а не белые. Как-то пригляделись. А с ним смотрю на виденное тыщу раз, и словно впервые. Он так радовался, когда мне интересно бывало. Никогда я не интересовалась его личной жизнью, хотя очень хотелось узнать, спросила как-то. Ответил, что женат, дочь есть. В Ленинграде. Я ревновать стала, но ничем себя не выдала. А сама думаю: не нужен ты мне такой. Шел бы ты со своим скалолазаньем…развлечься решил…Возьми и скажи ему. Валя грустно так поглядел на меня: «Глупая, хотел бы, так давно бы развлекся…». А однажды на вездеходе повез меня в тундру. Уже лето было. Я попала в сказку. В нереальный мир тишины. Стою на камнях, речонка мелкая,  а вода  хрустальная, я пью из горстей, умываюсь, а Валя сидит на берегу, на меня смотрит и вдруг я слышу: «Женя, я не хочу, чтобы ты уходила от меня.». Я так и замерла над водой. Хотела не него плеснуть, да вылила воду из ладоней. «Валя, - говорю,-  я никуда и не ухожу…»

    Никто никогда больше не будет так меня любить, как мой Валя. Не умеют. Такие люди, как он, раз в столетие рождаются. Родителей у него не было, он в детдоме воспитывался. Может, потому и душевный был, что жизнь знал. Дочь свою любил безумно. А жена его, видимо, никогда всерьез и не любила. Но я ни разу не слышала, чтобы он о ней дурно говорил. Я как-то сказала о ней что-то нехорошее, так он осадил меня: «Замолчи, Женя, и не смей никогда так говорить. Она  хороший человек, поверь мне, просто немного другой, чем я, чем ты. И потом она мать моей Анечки». «Вот и живи с ней!» - разозлилась я. А он спокойно так мне ответил, как обрубил: «Она не хочет. А теперь и я не могу. Я тебя люблю».

    И вот произошло то, чего я боялась -  я полюбила Валю. Да так, что уже не секунды без него не мыслила своей жизни. Боже, какое это счастливое было время! Жена его дала согласие на развод мгновенно, словно ждала. Мы стали жить у него в комнатенке, в общежитии. Я продолжала работать на метеостанции в обсерватории. Мы решили пожениться, но сначала я должна была сдать сессию. Прощаться в аэропорту мне  было невыносимо, как будто нить какую-то обрываешь,  когда самолет взлетает. Простились в поселке. И я улетела на свою первую сессию.  Решила не звонить до того, как первый экзамен сдам. Сдала. И сразу  на почту. Долго-долго ждала переговоров, извелась вся. Мне вообще-то не свойственно такое,  эмоции  при себе держу, а тут  ей-Богу, выросли бы крылья  - тут же умчалась бы на Галечный. Наконец, задребезжал звонок, как сейчас помню телефонистки крик: «Галечный кто заказывал?! Говорите!» Я бросилась в кабину, и вдруг вместо Валиного голоса, другой, друга его. Что-то мне говорит -  я не слушаю,  ору: «Валька где?!». В трубке вдруг помолчали  и слышу: «Понимаешь, Женя, его нет». «Как  нет? А где он, в поле?» Снова молчат, я стучу по трубке: «Але, Але!»  И слышу: «Женя… ты сильная, Женя…нет его больше… погиб Валентин…» Я закричала, это я помню, телефонистки выскочили… дальше ничего не помню. Очнулась, возле меня люди, и днем и ночью люди…А потом я выбрала минуту, когда не было никого,  - я не хотела жить…Разбила стакан и осколком резанула по рукам, где могла… В больнице я пролежала почти месяц… все просила: убейте меня… Врач как-то зашел ко мне, сел рядом, говорит: «О матери подумай, Евгения. Если хочешь ее на тот свет отправить, меня посадить – вот тебе скальпель. Становись убийцей матери». Положил скальпель на тумбочку и вышел. Через час снова пришел. Положил на тумбочку яблоки, конфеты,  игрушки какие-то…а скальпель забрал.
 
     Выписалась я -  уже  снег падал. Такую тоску, какая у меня была, выносить было  невозможно. Все  Валя перед глазами, все его руки вижу, глаза, голос слышу. Когда улетала, врач меня до трапа проводил, поцеловал и сказал: «Я верю и тебе  и в тебя, Женька. Понятно?» Хороший доктор был очень. Я его поблагодарила, как могла: «Спасибо, вам, - говорю,  - за все». А он мне: «Это тебе спасибо…» -  а  за что, я до сих пор не знаю.


                14

                Свет маяка


     По галечному перешейку идти трудно. Галька затягивает, ноги в ней утопают, о быстрой ходьбе и речи нет. Кроме того, Женька навешала на Риту фотоаппараты -  снимает она великолепно, насколько Рита могла судить, и очень любит снимать. Но Рита не понимает этой страсти, все-таки техника…Вот рисовать!
    - Я тебе к пенсии альбом подарю. Тогда ты поймешь, что мы обе правы. Просто все что делаешь, надо делать хорошо. Ну, закончила свое нытье? Оглянись вокруг. Не зря шагали столько.

  - Не зря, Женя, не зря, -  Рита улыбается. За суетой как-то некогда бывает задуматься ни о настоящем, ни о будущем, не говоря уж о прошлом. Благодаря Женьке, Рита узнала, что мыс Галечный – земля, чья родословная уходит в такую глубь веков, на такое, наверное, расстояние, как от Утеса, куда  они топают, до Полярной звезды.
     Если постараться забыть, что в домах  поселка двухрограммные передачи телевидения, рядом аэропорт, постараться хоть на короткое время отключиться от   ритма жизни, поддаться обаянию легенд, родившихся под светом зеленоватой Полярной звезды – вряд ли какие еще земли так полюбит ваше сердце, думалось Рите, как эту стылую землю. Пространства ее огромны – вся Европа уместилась бы. Тундры бескрайни, в чистейшие озера смотрятся  темные сопки. Летом земля на короткое время  нарядна необычайно, зимой торжественная, сурова и  величественна. К северу земли уже нет -  вода…

     Утес скрыт туманом. Из тумана торчит лишь одна скала, и как пальцем, грозит. Внезапный ветер сгоняет туман. В бухте видны льдины. Они совершенно разных форм и оттенков: от темных, грязных, с вмерзшим мусором -  старый припайный лед, до лазурно-голубых сооружений – лед, пригнанный из отдаленных районов, с севера.
     - Ритка, осади, куда спешишь?  - Женя трогает подругу за плечо,  - постоим немного.
 
       Тишина. Хочется отрешиться от всего и слушать, как  капли тающих льдин шлепаются в темную воду. Редкие чайки парят и косят колючим глазом,  с печальным криком уносятся прочь. Женя провожает их глазами. Вдали, в исчезающем тумане приоткрывается рейд – несколько дизель-электроходов, и у самой кромки горизонта ледокол на дежурстве. Навигация…

      Женя трогается, не спеша, за ней  плетется уставшая Рита. Кончается перешеек, и  девушки ступают на хорошо утрамбованную земляную дорожку: в погожие дни сюда ходят отдохнуть жители поселка. До мрачных каменных нагромождений  и осыпей тянется поросшее высокой сочной травой пространство. Как его назвать? Тундрой? Не похоже. Поляной? Так ведь не в лесу. Поляна закрыта от холодных ветров скалами. Здесь и цветы, и ручьи в густой траве. Только что стрекоз и пчел не хватает… Рите странно в этом раю видеть чуть внизу синеватую рябь с льдинами. Женька собирает букетик из голубых и лиловых цветочков, низеньких, ярких.  Поглядывает на Риту.
     - Устала? Знаешь, Ритка, вся наша земля очень стара, но этот ее кусочек -  наидревнейший, если можно так выразиться.  Сюда часто археологи приезжают. Вот смотри, дальше смотри… видишь? Во-о-н  у тех нагромождений обнаружены полуподземные жилища… землянка там есть, ей около двух тысяч лет. Заметила, как Утес в море вдается,  это было удобно древним охотникам для выслеживания морского зверя. А возле землянок археологи находили кости медведей, моржей…

    За разговором, потихоньку подруги поднимаются выше. Трудновато, однако,  - Рита  очень устала с непривычки. Спрашивает, почему землянка сооружена в таком труднодоступном месте, здесь даже воды нет питьевой? «Для безопасности» - поясняет Женя.
      Рита усмехнулась:-  у древних от стойбища до стойбища сотни километров, и вдруг  -  вражда. Что делить-то? Тундру? Экое Эльдорадо, подумаешь! Тундры на всех с лихвой хватит. Море? Его просторы безграничны. Все-таки, вероятно, это свойство людей, во все времена их, людская неотъемлемая привилегия, в отличие от меньших неразумных братьев -  враждовать. Всегда у соседа и место  для охоты выбрано удачнее, и жена красивее. Да мало ли что еще?  А мы, думает Рита,  - тоже воюем, и в микроскопических мирках квартир, и на работе – да куда пальцем ни ткни. Натура такая человеческая. Ткнуть хотя бы в нашу контору… Уехал недавно директор Смирнов «повышаться». Сел в его кресло бывший главный инженер Юнусов. Вот что в мужике должно быть? Ум. доброта, благородство. И все такое в этом роде. А новоиспеченный директор дуб и трус. Но зато исполнителен, тих, полное отсутствие широты душевной, ну, и ума, услужлив перед теми, кто на пол-ступеньки выше – до умиления. И вот ведь диво-дивное! -  тут же и свита появилась, и вротсмотрящие.  И началось:  радисты курят и  только в потолок плюют, синоптики только чаи гоняют,  метеорологов от телевизора не оттащишь…Эх!

     - Ритка, ты о чем все думаешь, в облаках витаешь? Отстаешь, руку давай, -  Женя протянула ей руку,  -  карабкайся смелее, смотри, какой вид отсюда!
     На вершине уже не  припекало случайное солнце,   в скоплениях   базальтовых пород шумел и свистел ветер. И чем выше,   тем сильнее становился ветер, и обдувал уже со всех четырех сторон света.  Подруги аккуратно шагали с глыбы на глыбу, с глыбы на глыбу, вниз лучше не смотреть: резко обрываются выступы Утеса, отражаясь в зеленой воде, вытягиваются тенями на площадках полузатопленных льдин. Внизу поселок. Пылят по дороге грузовики. Антенны передающей радиостанции похожи на иголки, вдали виднеются крохотные домики гидрометобсерватории, аэропорт. Кажется, что все, что связано с человеческой деятельностью, уменьшилось до размеров макета, потеряло объем, значимость. Вокруг только поет ветер, как он пел и полторы тысячи лет назад  легендарному народу онкилонов, который, по преданию, на байдарах ушел с этого утеса в море. Кажется, что не тысячи лет, а мгновенья отделяли подруг  от плеска волны  в борта байдар, спущенных со скал неведомым народом,  и они сейчас станут свидетелями, как скроются в режущей глаза голубизне крохотные точки, плывущие на север, плывущие из легенды в легенду.
 
      На крохотном плато прямо перед  подругами вырос маленький деревянный обелиск, крашеный голубой краской. Женька убирает от его подножия сухие цветы, кладет новый букетик, придавливая камнем, чтобы не унес ветер. На обелиске нет никаких надписей. Но Рита уже поняла, кому это маленький памятник.
      - Посидим? -  Предлагает Женя, опускаясь на выступ, Рита садится рядом. Тишина. Ветер. Простор. Небо  от края и до края залило землю. Миражи далеких островов висят над морем. Тихие, далекие, таинственные сопки -  вся Вселенная - вот она, перед ними.  Не существует в мире никаких гидрометобсерваторий, контор, поселков, городов, стран. Существует только эта Вселенная – прохладная, чистая, бесконечная и свободная. Женя и Рита молчат, потому что кажется, если скажешь хоть слово, то звук голоса нарушит этот странный и нереальный мир. Рита неожиданно поняла вдруг, за что люди любят море, горы, Север… За их свободу, и собственную человеческую  возможность хотя бы на самую малость  ощутить среди них свободной себя.

     - Женя, - Рита дотронулась до ее ладони,  - мне не хочется уходить отсюда.
     - Мне тоже, тихо отвечает Женя. Она вдруг оборачивается, лицо напряжено, морщинки сошлись  у переносья, пристально смотрит на Риту. И Рита понимает, что Женька, которую все зовут метеором за быстроту, ловкость, веселый нрав и какую-то хроническую молодость характера,  совсем иная. Она похожа на странника, проделавшего огромный, нелегкий путь, присевшего, наконец, отдохнуть, когда уже  отдых не  радость и желанный миг, а  как бы часть долгого  и горестного пути.
     - Рита, -  знаешь, как меня Валя звал?   Подсолнухом… - и вдруг заплакала.  Рита не знала, что говорить ей, да и нужны  ли слова сейчас, просто обняла подругу, и Женька плакала тихо, и горько-горько, и что-то шептала, уткнувшись в плечо подруги.

     Вот сидит на краю одинокого Утеса, где-то на краю света, молодая женщина и горько плачет. И никто ее не услышит никогда… И  страшно от этого…
     Возле самых их ног ложатся по ветру желтые низенькие полярные маки.
     - Рит… - Женька всхлипнула и вдруг улыбнулась, - смотри, маки… Они не облетают, даже когда шторм…
    

     Рита вспоминает, что когда они ходили тогда с Женькой на Утес, был полярный день. Светло круглые сутки. А настанет ночь -  и огонь маяка на западной оконечности Утеса будет вспыхивать из темноты, указывая путь судам, как когда-то свет зеленоватой звезды служил ориентиром для многих  поколений. Над маленьким голубым обелиском будут вспыхивать и гаснуть миллионы звездных миров. Но одна звездочка никогда не погаснет над ним, и будет видна только одному человеку  - Женьке.


                15

               
                Пристегните ремни…


      Вокруг, почувствовала Рита, наступила какая-то необычная тишина. Даже рыжие братья не спят. Вероятно устали спать, жевать и играть в карты. Все пассажиры выглядят немного обалдевшими. Все напряженно ждут желанного: Пристегните ремни…»
    «Как же невообразимо далек сейчас от меня мыс Галечный, -  думает Рита. Где-то там Женька, Даниловы, «шестерка» Генкин, Петр Ефимович, сочиняющий очередной «фитилек» на кого-нибудь,  скорее всего на Витю Измайлова…А  для  меня их  уже будто и нет никого. И впереди Москва.» И ее ждут там. Федьке уже наверное сказали, что мама едет,  и он постоянно подбегает то к телефону, то к дверям. Рита улыбается своим мыслям. Какие привычные запахи, скрипы -  у каждой двери свой «голос»,  родные лица… Неужели это не сон, и она все скоро увидит. Как много вмещается в нашу жизнь,  -  думает Рита. – на двоих хватило бы. Она вспоминает, как поднимались с Женькой на Утес, как утопали в гальке ноги, как над головой парили крупные молчаливые чайки, заставляя следить за их полетом.  Как сидела  в смене с Витей Измайловым в прокуренной рубке, и уставала так, что засыпала прямо на стуле, но могла очнуться от слабенького писка позывного какой-нибудь станции…

     - Ремешок пристегните… - дотрагивается до плеча борпроводница.

     Снижаемся!  В салоне самолета становится шумно и нетерпение как бы захлестывает пассажиров. Это напоминает Рите, как  бывает в радиорубке, когда отключится внезапно электроэнергия, и сидишь в бессилии. Кляня мысленно всех и вся. И вдруг вакуум тишины содрогается и взрывается на разные голоса… пройдет еще минуты две-три, пока прогреются передатчики  и можно будет усмирить воющую в эфире толпу…

     - Уф, долетели,  слаба Богу! – радостно ерзают рыжие братья,  - а вы с Москвы? А нам еще на поезд, до Донецка, а там, считай, дома…
     Пассажиры нетерпеливо суетятся на местах, припадая к  круглым стеклам, за  которыми уже видны огни Внукова. И пусть это еще  не  Москва -  Рита ощущает ее каждой клеточкой. И раньше прилет откуда-нибудь домой всегда казался ей праздничным событием, а уж теперь и подавно. Ей кажется, что радостное чувство сейчас испытывают все  до единого. Скорей бы на воздух! Ах, как не терпится вдохнуть запах мокрого  подмосковного снега. В Арктике снег не пахнет ничем, словно ты дышишь сквозь прозрачное стекло. И сейчас, на трапе ее опрокинет вал свежести… Ну, когда же он насупит, это желанный миг?
   
    -...оставаться  на местах до полной остановки… командир корабля и экипаж прощаются с вами… желают…
    
     Через некоторое время появляется экипаж, все с одинаковыми лицами, точно прошло одно большое лицо. Это в кино, обычно летчики вытирают пот со лба и вымученно улыбаются. А не киношные идут обыкновенно, как если бы они шли через проходную завода. Они идут с работы.
     Наступает замечательный миг. Пассажиры прощаются с бортпроводницей у выхода. Она отрешенно улыбается и озабочена сейчас тем, чтобы кто-нибудь  чего-нибудь не забыл, ее рабочий день еще незакончен, и до отдыха столько еще времени!
       Рита последний раз  оглядывается на, кажется, тяжело дышащий после полета, бок самолета. Вот и последняя ступенька,  она отделит  сейчас Риту  от своеобразной крохотной жизни, уместившейся в несколько часов полета, но в эту мизерную жизнь вместились месяцы,  годы…Впереди ее ждут заботы, радости, суета, экзамены. Ждет заждавшийся, наверное забывший ее лицо, Федька.  «Могу назад и не возвращаться…» - от этой внезапной  мысли Рите вдруг стало весело. Ее пропихнули в автобус, доставлявший пассажиров к аэровокзалу.  Самолет их стал  неотделим от своих собратьев, исчез из виду. Наконец автобус выпустил людей, и все сразу стали чужими, озабоченными. Куда-то исчезло своеобразное братство, возникшее от общих мытарств  долгого полета бок о бок. Сейчас все пассажиры разом растворились в массе людей, как сахар в чае.  Осталось только получить обшарпанное за дорогу барахло…
    
 - Когда через четыре месяца полечу назад… полечу назад…-  Рита поймала себя на мысли, что  где-то в мозгу возникла и уже росла, и как бы утверждалась сначала мыслишка, а потом уже твердая  мысль. И мысль эта была об отъезде. И тут вдруг Рите  подумалось, что самолет, на котором она прилетела, в сущности, челнок.  Длинный челнок, какие бывают у старых швейных машинок.  Движется туда-сюда, тянет и тянет незримые нити, нити эти опутывают нашу Землю, как большой разношерстный клубок. Порвется одна -  возникнет другая. А узел всех этих нитей  - человеческая жизнь.




     Эпилог: нынче часто слышишь  – «мы тогда жили в другой стране», имея в виду доперестроечные времена, а ведь это  неверно. Страна-то осталась та же самая -  Россия… Многое ушло в прошлое, как морзянка, к примеру,  сейчас везде иные, суперсовременные виды связи, а вот люди… А люди, как были, так и остались все той же самой -  «человечьей породы»...