Хотела для начала чиркнуть пару строк о своей ненависти к гламуру и о том, что моя бабочка ещё совершенно не готова к выходу из кокона (и вообще - зима на носу), но, пожалуй, сделаю это в следующий раз.
Представляю вашему вниманию рассказ... написанный внезапно и на одном дыхании. Наверное, детский совсем, но довольно трогательный на мой взгляд... Для особо ленивых-занятых сообщаю, что его прочтение займёт приблизительно 20 минут Вашей драгоценной жизни). И ещё - при написании рассказа ни одного фокстерьера и ни одной старушки не пострадало.) Страдаю, как водится, только я.
Нас ждут великие дела.
В те времена я будто бы была студенткой начальных курсов университета, в общем, возилась целыми днями с какими-то теоретическими мануалами, рефератами, курсовыми работами и прочей столь необходимой для получения высшего образования ерундой. Кроме того, для получения высшего образования было совершенно необходимо вставать до восхода солнца, шаркать босыми ногами по холодному полу в поисках тапочек, а после отнюдь не бодрящего кофе нырять в злую морозную мглу зимнего утра.
Я бежала, запахнув пальто, через мрачный заснеженный двор и с завистью смотрела на тёмные окна моих многочисленных и мне совершенно незнакомых соседей по дому. Они спят! Ненавижу их…
Впрочем, радовала меня весьма одна пожилая женщина, маленькая и скромно одетая, она с завидной регулярностью выгуливала в это время своего ссутуленного и тоже маленького фокстерьера. Собачка, должно быть, была очень старенькой, поскольку с трудом передвигала свои коротенькие ножки, комично торчащие из заботливо застёгнутого на мохнатом брюхе красного комбинезончика, наверное, перешитого из какой-нибудь хозяйской одёжи.
В одно прекрасное утро (если утро в принципе может быть прекрасным) у фокстерьера видимо приключился приступ ненависти к окружающему миру, и он принялся хрипло гавкать, семеня на своих ножках за мною вслед с явным намерением в меня вцепиться. Я остановилась и посмотрела на него с неизбежной в таких случаях иронией.
- Тристан! Тристан, постой! Тристан, фу! – крикнула хозяйка, семеня вслед за своим не слишком смышлёным подопечным.
Вот, вот. Я тоже тогда сдержанно улыбнулась. Тристан остановился у моих ног, замолчал, но продолжал испепелять меня негодующим взглядом своих карих глаз-бусинок.
- И что с тобой такое, в самом деле! С утра и не в духе! Разве так можно? Ради Бога простите нас, сударыня…
- Всё в порядке. Я его понимаю. С утра вполне можно быть не в духе, - ответила я, почти проснувшись от случившегося происшествия
- Нельзя! С утра нужно быть особенно счастливым. Ведь очень может быть, что именно этот новорожденный день подарит Вам исполнение самых тайных надежд, - морщинистое лицо старушки внезапно помолодело от потрясающе светлой улыбки.
Так я познакомилась со своей соседкой, Изольдой Яковлевной. Её парадная находилась напротив моей, через двор. Её мучила бессонница, как впрочем, и господина Тристана, благодаря чему они и выходили на променад в те часы, о существовании которых, наверное, знают одни лишь студенты. Хорошие студенты, разумеется.
Несмотря на мой угрюмый вид, мне удалось произвести на старушку благоприятное впечатление, поскольку я получила приглашение на шарлотку. Старушка без сомнения тоже произвела на меня благоприятное впечатление, поскольку я не задумываясь это приглашение приняла. В вечер того же дня я уже сидела за маленьким круглым столиком на кухне у Изольды Яковлевны и грела замёрзшие с улицы пальцы о фарфоровую чашку с горячим чаем.
Квартира её была небольшой, но бесконечно уютной. Не было здесь ни мешков со старыми газетами, ни коллекции пустых банок, ни ломаной мебели – ничего из того, что принято считать привычными старушечьими сокровищами. Все вещи, казалось, были на своих местах, всё было чисто и аккуратно. Интерьеры классические, даже старинные, полки с книгами, большие настенные часы из резного дерева – конечно же, с кукушкой, пианино.
Внешний вид хозяйки тоже отличался аккуратностью и классической сдержанностью. Тщательно причёсанные седые волосы, просторный шерстяной свитер, скромные украшения и едва заметный макияж. Да, да, макияж. Вас бы это совсем не удивило, если бы вы видели Изольду Яковлевну так, как видела её я. Она не была такой, какими мы привыкли лицезреть простых русских старух. Не было в её взгляде ни тоски, ни обречённости, не было в ней ни тени несчастия или нищеты. У меня, типичной жертвы урбанистического идиотизма двадцать первого века, спустя какие-то минуты нашего общения эта женщина вызвала неподдельное восхищение.
Я начала восхищаться ею даже до того, как узнала, что ей, Изольде Яковлевне, через год исполнится сто лет. До того, как узнала, что она – ветеран Великой Отечественной войны, что она была разведчицей и ходила за линию фронта. До того, как узнала, что она – доктор филологических наук, некогда профессор университета, а сейчас с трудом сводит концы с концами, потому что здоровье уже не позволяет ей давать частные уроки часто. Ещё я узнала, что муж её уже давно умер, а сын много лет живёт в Америке, и в последнее время совсем перестал ей звонить. Узнала, что она по-прежнему изумительно играет на пианино.
Я начала восхищаться ею, когда увидела, как она сидит за столом и пьёт чай, когда увидела её осанку. Изольда Яковлевна без сомнения была ниже меня ростом, но вот тогда я обнаружила, что она возвышается надо мной подобно сказочному исполину. Рядом с ней я как-то сама собой стала расправлять плечи, а тот факт, что при выходе из её квартиры я автоматически сгибаюсь обратно, будто мне на спину водрузили мешок картошки, я предпочитала скрывать.
Говорили мы о многом: о войне, о новейшей истории, о древнейшей литературе и печальных тенденциях современного искусства… Говорили о сортах кофе, об одежде, погоде, просто о чём-то, да о чём угодно! Она была совершенно изумительным собеседником и бесконечно интересным человеком. Я слушала её истории и старалась впитывать в себя всё новое словно губка. И честно признаюсь вам – ни разу она не позволила мне почувствовать стыд за мою глупость и необразованность, которые, безусловно, имели место быть. Но часто, боже мой, как часто, мне было бесконечно совестно за своё дурное настроение в присутствии этого человека… и в принципе.
Как раз в год моего знакомства с Изольдой Яковлевной я имела счастье оказаться жертвой несчастной любви. Мой ненаглядный благополучно бросил меня, невзирая на мою бесконечную привязанность и преданность ему. Ни о чём другом я и думать тогда не могла, лила сутки за сутками слёзы, худела, бледнела и катастрофически не справлялась с нагрузкой в университете. Всё это, разумеется, повлекло за собой проблемы со здоровьем.
Я часто заявлялась на порог Изольды Яковлевны убитая горем, с трясущимися руками и беспрерывно хлюпающим носом. Она наливала мне чай и начинала говорить о чём-то на первый взгляд отвлечённом, скорее всего, рассказывала какую-нибудь невероятную историю про то, как обычные люди c достоинством переживают необычные злоключения.
- Мне неловко так страдать в Вашем присутствии, - честно призналась я.
- Ну что за ерунда! Ты можешь страдать так, как тебе заблагорассудится. Тем более что в действительно плачевной ситуации ты наверняка повела бы себя не менее благоразумно, чем те, о ком я рассказывала. Ведь так? Сегодня ты переживаешь личную драму, ты можешь плакать. Наслаждайся этим, ибо в дальнейшем, когда ты будешь в ответе не только за себя, ты уже не сможешь позволить себе подобных вольностей. Ещё одно скажу тебе… можешь не верить сейчас, но убедишься со временем в правдивости моих слов. It’s not the last bus in your life…
- Автобус…
- Ну, конечно, автобус! Чёрт c ним, подожди нового! Он придёт по расписанию… А сейчас, думаю, самое время выкурить сигарету.
Да, Изольда Яковлевна курила всю жизнь и очень дорожила этой своей привычкой.
Я заходила к ней в гости по несколько раз в неделю всю зиму и весной. Приносила продукты, иногда гуляла c господином Тристаном, качалась на качелях во дворе и наблюдала за тем, чтобы своенравный фокс не убрёл куда-нибудь на своих коротких ножках и не съел чего-нибудь омерзительного, внезапно всплывшего из-под тающего снега.
Летом у Изольды Яковлевны приключился сердечный приступ, и она легла в больницу. Лишь от врачей я узнала, что у неё был врождённый порок сердца. Она лежала в одной палате c какими-то двумя старухами, которые без умолку кряхтели, стонали и хвастались друг другу тяжестью своих заболеваний. Изольда Яковлевна не имела склонности обсуждать подобные темы и предпочитала читать книги. Кажется, она читала Борхеса, когда я зашла в палату c большим букетом ромашек.
Она прекрасно выглядела: как всегда была аккуратно причёсана и накрашена. Её глаза горели невероятным огнём, какой-то пронзительной любовью к жизни, которая восхищала меня даже больше, чем её прекрасная осанка.
Изольда Яковлевна встала c постели, обняла меня и c заговорческим видом вывела в коридор.
- Они так утомили меня! Эти старухи… Это что-то невыносимое. C каждым днём всё трудней удаётся абстрагироваться от их глупой болтовни. Ты знаешь, что я выписываюсь на следующей неделе?
- Правда? Это замечательно! Господин Тристан уже места себе не находит в Ваше отсутствие…
Изольда Яковлевна дала мне дубликат ключей от квартиры, c тем, чтобы я развлекала Тристана и поливала её фикусы и бегонии.
- Врачи сообщили мне, что у Вас порок сердца… Вы не говорили прежде…
- Да разве же стоит о том говорить! Подумаешь… Вряд ли среди нас найдётся хоть один совершенно здоровый человек. Всё в порядке вещей.
- И у Вас были сердечные приступы раньше?
- Разумеется, были. Многое было. В сорок четвёртом году я как раз была в интересном положении, ну… сама понимаешь. Ни один врач не хотел за меня браться из-за этой болезни. Они посылали меня из одной больницы в другую, из одного города в другой. Можешь себе представить, что творилось в стране в те времена… К профессору, которого мне порекомендовали, очередь благополучно располагалась в палатках у входа в госпиталь. Я решила не устраиваться в её конце, а направилась сразу к нему весьма бесцеремонно. На девятом месяце была, c огромным животом. Профессор оказался сговорчивым и предложил написать мне расписку «в моей смерти прошу никого не винить». Ты представляешь? Ничего, родила ведь…
Она засмеялась и, выйдя на одну из больничных лестниц, закурила. Первый раз за время нашего знакомства я услышала от неё упоминание о смерти.
- А Ваш сын… Он не проявлялся?
- Нет. Он не проявлялся. Я звонила на его прежний номер, но мне сказали, что он c семьёй куда-то переехал, а куда – одному Богу известно. Я надеюсь, он не забудет про столетие своей матушки! – она снова засмеялась и выпустила тонкую струйку табачного дыма.
- Изольда Яковлевна, а почему у Вас перевязка на предплечье?
- Да чего же ты любопытная девчонка! Это из-за плохих вен. Им пришлось делать надрез и доставать вену из-под кожи, чтобы сделать укол.
А потом была осень. И после осени, демонстрируя силу необратимости, вновь явилась зима. Я по-прежнему выбегала из дома по утрам, спрятав нос в мохнатый шарф, по-прежнему здоровалась c Изольдой Яковлевной и Тристаном, и всякий раз им удавалось поднять мне настроение.
Как-то утром улыбка Изольды Яковлевны была особенно сияющей. Мне показалось, что раньше обычного взошло солнце.
- Я видела своего сына! Я видела его по телевизору! Он давал интервью об инновациях в сфере компьютерных технологий. Он говорил по-английски! У него был такой красивый галстук…
- Галстук?
- Галстук! Нежно-розового цвета. Я так счастлива, что у него всё в порядке…
Мне почему-то стало невыносимо грустно от её слов… Грустно и как-то неловко за этого господина в розовом галстуке, который больше года не может позвонить матери. Такой замечательной матери…
- Я была уверена, что у него всё хорошо. Было бы плохо, он бы непременно объявился. Знаешь… так ведь всегда бывает. Ну беги на своё занятие. Не стану тебя задерживать.
В другое утро мне напротив показалось, что капризное петербургское солнце не взойдёт больше никогда. Я выбежала из дома, но во дворе никого не было. Только тёмнота и совсем свежий снег под ногами. Только темнота, снег и чёрные окна тех, кто по-прежнему спал. Я остановилась у детской площадки и огляделась по сторонам. Через полминуты я уже стояла в прихожей Изольды Яковлевны.
- Тристан умер сегодня ночью.
- Как… умер?
- Как… C достоинством умер, - она улыбнулась, но совсем не так как прежде, - проходи… Чего на пороге стоишь.
Я разделась и села за кухонный стол. Изольда Яковлевна поставила чайник и присоединилась ко мне, закурив сигарету.
- А где он?
- В спальне. Там… лежит.
Мы просидели, должно быть, c час, не произнеся больше ни слова. Она много курила и смотрела куда-то в пустоту, мимо меня, перебирая в пальцах чайную ложечку. Я никогда прежде не видела её такой. Возможно, встретив её на улице, даже не узнала бы тогда. Бледный лоб Изольды Яковлевны был испещрен глубокими морщинами, под уставшими глазами её лежали большие тени, а уголки тонких губ были скорбно опущены вниз. Длинная седая прядь, выбившаяся из аккуратно зачёсанных назад густых волос, упала ей на лицо и золотилась в свете лампы.
Когда я уходила, она тихо спросила у меня: «Ты поможешь мне его похоронить?». «Да. Разумеется», - ответила я и вышла на улицу. Наступил мрачный рассвет, тот, который бывает, когда всё небо затянуто ровным слоем облаков, и солнечные лучи не могут через него пробиться. Остаётся лишь предполагать, что где-то там, далеко, всё же светит беспечное жаркое солнце.
После занятий я вернулась к Изольде Яковлевне. Та теперь держалась за стену и передвигалась маленькими нерешительными шажками. Мне было невероятно страшно видеть её такой. Страшно, потому что её сила всегда казалась мне неисчерпаемой, страшно, потому что теперь я поняла, что предо мной очень пожилой человек, больной и как будто теряющий теперь смысл жизни. Страшно, потому что я любила её.
Прижав к груди небольшой свёрток, красивый узорчатый коврик, в котором лежала мёртвая собачка, я остановила машину. Изольда Яковлевна несла деревянный сундук, лопату и большой полиэтиленовый пакет. Мы не положили Тристана в сундук сразу, потому что это была бы слишком тяжёлая ноша для любой из нас. Отправились на залив.
Удалось найти укромное тихое место недалеко от воды. Под огромной старой берёзой. Впрочем, зимой почти все места у залива становятся укромными и тихими. Пока я ковыряла небольшой лопатой промёрзшую землю, Изольда Яковлевна аккуратно завернула Тристана в пакет и положила его на дно сундука.
Похоронив собачку, мы обе, совершенно разбитые, закурили, уставившись в белый горизонт. Границы между заснеженным заливом и скучным небом видно не было.
- Здесь растёт самая большая береза. А ещё здесь когда-то был деревянный мостик, видишь, - Изольда Яковлевна кивнула в сторону покосившихся деревяшек, торчащих из-под слоя льда. – впрочем, я никогда не забуду это место. Тристан всегда любил воду… Он любил купаться, - она грустно улыбнулась.
- Бедный Тристан…
- Счастливый Тристан. Он прожил почти двадцать лет. Не самых дурных лет, надо заметить. К тому же… ему никогда не приходилось прощаться c теми, кого он любил… Навсегда.
- Да…
У меня из глаз полились слёзы, и я ничего не могла c этим поделать.
- Ну что ты, юное дитя! От слёз у тебя покраснеют глаза и нос… Станешь некрасивой. Я не плакала c тех пор, как похоронила отца. Знаешь, когда это было? Восемьдесят лет тому назад. Пойдём… нас ждут великие дела! - она положила мне руку на плечо и мы медленно направились к автобусной остановке.
После смерти фокстерьера я стала заходить к Изольде Яковлевне каждый день. Она очень осунулась и теперь всегда опиралась на стену, передвигаясь по квартире, впрочем, продолжала курить свои крепкие сигареты c прежней регулярностью, носить бижутерию и улыбаться.
- Изольда Яковлевна, мне Вас так не хватает по утрам… Это что-то невыносимое. Вы как будто заряжали меня энергией, давали свет, которого так не хватает нам всем в этом безумном городе.
- Ну что за глупости ты несёшь, дорогая? Какой из меня свет! Свет должен быть в тебе самой… Он должен гореть всегда и везде, даже зимой и даже в этом безумном городе, в самой тёмной комнате… самой холодной и одинокой ночью. Понимаешь?
- Зачем излучать свет в одиночестве… Ведь он никого не согреет.
- Ты никогда не будешь одна, а темнота никогда не будет полной, пока в тебе горит свет любви и надежды. Где бы ты ни была, хоть на необитаемом острове! Если твой свет погаснет, то ты умрёшь… Такие красивые и сильные девочки как ты не должны умирать в принципе, - она положила свою руку на мою и заглянула мне в глаза, - совсем скоро твой свет согреет того, кто этого будет по-настоящему достоин.
- О чём это Вы? – я рассмеялась, c трудом представляя «достойного».
- Подожди. Скоро поймёшь. Занимайся своими делами, читай хорошие книги, слушайся родителей и воспитывай свою душу. Тебя ждёт прекрасное будущее.
Она затушила очередную сигарету и приоткрыла форточку.
- Кстати. Хотела c тобой посоветоваться, что мне лучше надеть на свой день рождения. Днём ко мне придут гости, несколько университетских коллег. А вечером… Кто знает, вдруг мой великий потомок снизойдёт до посещения своей скромной матушки, - она рассмеялась и отправилась в спальню, где стоял большой старый шкаф.
Она доставала один наряд за другим и прикладывала к себе, стоя перед зеркалом. Я и не подозревала прежде, что у неё такой роскошный гардероб. Будто почувствовав моё удивление, она пояснила: «У женщины должно быть много платьев. Женщина должна отлично выглядеть, как бы ни были черны тучи, нависшие над её горизонтом». Она достала роскошное платье из красного атласа - c длинными рукавами и белыми манжетками.
- Вот это да, - не сдержалась я.
- Вот это – да? - переспросила она, - конечно, да! И короткий бархатный пиджак сверху. Думаю, будет очень нарядно и в то же время сдержанно. Непременно сделаю какую-нибудь красивую причёску. Сто лет исполняется лишь раз в жизни.
Сто лет Изольде Яковлевне исполнялось на кануне Нового года. Я, разумеется, знала, какой подарок я ей преподнесу, и в тот самый день отправилась на Птичий рынок. Суета там стояла невероятная: обезумевшие от предновогодней лихорадки люди метались из стороны в сторону, толкались между стройными рядами клеток, коробок и аквариумов, где что-то неустанно копошилось, гавкало, мяукало и жалобно пищало. Мне c трудом удалось отыскать щенков фокстерьера, после чего я застыла перед их маленьким вольером в трепетном умилении. Несмышлёные пушистые шарики, у которых едва открылись глазки, ползали друг по другу, сваливались, бились крохотными головёнками о картонный подстил и издавали тихий писк. Некоторые из них спали, свернувшись клубочком, некоторые пытались грызть своих братишек и сестрёнок, но все без исключения были совершенно очаровательны. Мне предстоял нелёгкий выбор. Спустя минут пятнадцать раздумий я всё же решила остановиться на самом неугомонном щенке, который всё это время безуспешно пытался выбраться из вольера. Он полз вверх по картонному подстилу и старался уцепиться за его край, но у самого края всегда соскальзывал вниз и плюхался на спинку, забавно растопырив лапки.
- Будьте добры, покажите мне того хулигана c большим черным пятнышком, - обратилась я к продавцу.
- Показать, разумеется, могу, но его уже пожелал приобрести один господин, - ответил продавец, протягивая мне щенка.
- Господин…
- Да, он куда-то ушёл. Впрочем, вот он, кажется, возвращается.
К нам подошёл высокий молодой мужчина в чёрном пальто, из-под которого торчал белый воротничок рубашки.
- Вам понравился хулиган? – обратился ко мне мужчина, погладив щенка, которого я держала, по голове.
- Признаться, да… Понравился, - сказала я и расплылась в совершенно идиотской, должно быть, улыбке, когда заглянула в добрые и как будто бархатные глаза мужчины.
- Тогда он Ваш! И более того, я Вам его дарю, прекрасная незнакомка. Почту за честь, - он протянул продавцу купюру, прежде чем я успела закрыть открытый от изумления рот.
- Постойте! Постойте! Так нельзя! Это совершенно неудобно, - вручив мужчине щенка, я стала поспешно рыться в сумочке в поисках кошелька.
- Очень даже удобно. Новый год всё-таки, - спокойно ответил мужчина, подняв собаку к лицу и уткнувшись носом в её мохнатую спинку, - и где записано правило, по которому нельзя дарить красивым девушкам щенков?
- Мы c вами даже не знакомы.
- А вот это, в самом деле, совершенно неправильно, но, слава всевышнему, легко исправимо, - он положил мне в руки перепуганного фокса и взял меня под локоть, - пойдёмте же отсюда. Нас ждут великие дела!
Я, совершенно изумлённая происходящим, послушно направилась за ним к выходу, заметив лишь мимолётную улыбку провожающего нас взглядом продавца.
- Позвольте мне подвезти Вас домой… Холодно всё-таки, - сказал он, когда мы подошли к его машине.
- И вовсе даже не холодно, - отчеканила я, сжимая стучащие зубы.
- Собачку простудите! А ну садитесь немедленно, - он открыл правую дверь автомобиля и посмотрел на меня c деланной строгостью.
Я села. Однако, повёз он меня вовсе не домой, а в какой-то милый итальянский ресторанчик, и не было у меня ни сил, ни желания спорить c его решением, поскольку уже тогда я была окончательно и бесповоротно влюблена в этого загадочного, непонятно откуда появившегося и бесконечно галантного господина.
Уставший щенок уснул рядом со мной, устроившись в углу диванчика, а я пила красное вино и любовалась своим новым знакомым. Он был, бесспорно, красив c этими его чёрными волосами, бархатными длинными ресницами и белым воротничком, но любовалась я другим. Я любовалась тем, как он на меня смотрел, его открытым, добрым, пожалуй, восторженным и вместе c тем очень пристальным взглядом. Он задавал очень много вопросов, ему было всё про меня интересно, даже какие-то незначительные мелочи и глупости, а мне, в свою очередь, удалось узнать, что он c некоторых пор живёт один… И что ему очень захотелось подарить себе на Новый год пса, друга, который бы мог любить его и ждать вечерами c работы.
- Но псу было бы скучно сидеть целый день в одиночестве, пока Вы работаете.
- Я довольно часто заезжаю днём домой, чтобы переодеться… Кроме того, мой пёс был бы очень терпеливым и спокойным. Как я сам! Да, я определённо очень терпеливый… Если бы Вы знали, как долго я ждал нашей встречи…
Время летело незаметно, как это всегда бывает в подобных, столь нечастых, впрочем, случаях. За окнами уже давно стемнело, и город зажёг свои огни. Посмотрев на часы, я пришла в ужас.
- Нам пора! День рождения Изольды Яковлевны… Боже, как я задержалась!
- Не страшно. В сто лет, должно быть, гуляют всю ночь. Пойдёмте. Я Вас отвезу.
Мы добрались до нашего заснеженного двора довольно быстро, но покинуть моего нового друга представлялось мне чем-то совершенно невыполнимым. Он держал меня за руку и молча смотрел мне в глаза.
- Знаете что, я Вас не отпущу.
- Но мне, правда, нужно. Очень, очень нужно!
- Хорошо. Я Вас отпущу. Но я никуда не уеду. Я буду сидеть здесь, в машине, и ждать до тех пор, пока Вы не пойдёте обратно.
- Я могу задержаться надолго. Если мы c Изольдой Яковлевной начинаем обсуждать недостатки современного искусства, то это вообще может затянуться на вечность, - улыбнулась я.
- Вечность… Какая-то там вечность – сущая ерунда. Одну вечность я Вас уже прождал, а теперь, увидев Вас, подержав Вашу руку вот так, прожду ещё пару-тройку вечностей! Господи, каким идиотом я, наверное, Вам кажусь сейчас…
- Вовсе нет.
- Ступайте… Я пока посижу тут и попробую подумать. Об этом обо всём.
Я вышла из машины, прихватив сонного щенка, и , предвкушая, как сейчас расскажу Изольде Яковлевне о новогоднем чуде, побежала вверх по ступенькам, на третий этаж, к её квартире.
Позвонила, но дверь никто не открыл. Позвонила ещё раз. «Неужели уже спит», - подумала я и вытащила из кармана сумки дубликат ключей.
Внутри горел свет. На кухонном столе, за которым мы провели столько часов в разговорах обо всём на свете, стояла одна единственная чашка c недопитым чаем и пепельница, полная окурков. Играла негромкая музыка, должно быть, из спальни. Это без сомнения была опера, будто бы «Памяти Карузо» или что-то подобное. «Наверное, смотрит концерт по телевизору», - подумала я и направилась к её комнате.
Я приоткрыла дверь и вошла. Не ошиблась – розовощёкий Паваротти исполнял известнейшую арию на голубом экране. Изольда Яковлевна лежала на кровати в своём роскошном атласном платье и пиджаке из чёрного бархата. На её ногах были чёрные лакированные туфли, а в седых волосах сверкала изумительной красоты заколка в форме изогнутого кленового листа. Она не двигалась. «Изольда Яковлевна! Простите что поздно, но со мной такое произошло… Изольда Яковлевна!» Она не двигалась. «Изольда Яковлевна!» - я легонько толкнула её в плечо. Она не ответила. «Изольда…», - мой голос внезапно сорвался, будто кончился воздух в лёгких. Передо мной, нарядная и роскошная, бесконечно прекрасная и мною безумно любимая лежала крошечная худенькая старушка, которая сегодня встретила свой последний день рождения в полном и безграничном одиночестве.
У изголовья её кровати я застыла в кошмарном оцепенении, прижимая к сердцу похолодевшими пальцами маленький, тёплый и жалобно пищащий комочек.