Похоронная процессия медленно двигалась по узкому проходу старого тбилисского кладбища. Когда-то это была центральная дорога, по которой гроб с усопшим свободно можно было провезти на катафалке, но за долгие годы существования этого кладбища, особенно, когда оно перешло в статус престижного и давно закрытого для новых захоронений, от этой дороги отщипывали то там кусочек для очень уважаемого человека, то здесь капельку для не менее почитаемого родственника уважаемого человека, что в конце концов от широкого пути осталась узенькая тропинка, на которой с трудом помещались носильщики с гробом. Обойти их при этом или обогнать было просто невозможно. При встречной же процессии ситуации превращалась в пиковую. Конечно, преимущество было за вновь прибывшими, а возвращающиеся просто рассеивались среди соседних могил, отдавая дань почтения новому жителю этого города мертвых.
Хоронили уважаемого человека. Правда, в данном случае родственникам не пришлось бороться за место на тропинке, поближе ко входу на кладбище, у них уже имелось здесь захоронение. Бориса Сордионовича Каджая, а так звали вновь преставившегося, должны были похоронить рядом с его давно умершими родителями.
Борис Каджая – доктор технических наук, руководитель крупной лаборатории в одном из научно-исследовательских институтов, которые как грибы в прошлом наполняли наш город. Сейчас, правда, их почти не осталось, так как большая наука не выдержала конкуренции с нарождающимися рыночными отношениями. И весь цвет научной и технической мысли очень древнего и в то же время очень молодого государства оказался на улице, предоставленный самому себе в вечной борьбе за выживание.
Борису Сордионовичу повезло больше, чем другим. У него были две взрослые дочери – старшая красавица и любимица Нана, которая давно жила с мужем в Америке, и младшая Лана, жившая и работавшая в последние годы в Москве. Дочери и содержали своих родителей, присылая им ежемесячно деньги, или, как шутила Натела, жена Бориса Сордионовича, которая по возрасту "государственной пенсии" еще не заслужила "материнскую пенсию".
Нателу Ражденовну все родные и близкие называли Цаца. Это прозвище своими корнями уходило в ее далекое детство, когда маленькая Нателочка, еще только учась произносить свои первые слова, вместо такого распространенного и любимого всеми детьми слова "дай" так смешно говорила "ца-ца-ца", что ее и прозвали "Цаца". С годами это детское прозвище к ней прилипло. И многие знакомые, которым не была предоставлена возможность видеть ее анкетные данные, даже думали, что это ее настоящее имя. Каких только имен не давали раньше детям в нашей республике, тут были и Наполеоны, и Бонапарты, и Марсели, и Дамиры (даешь мировую революцию), и Электрофикации и много еще забавного. Почему не быть Цаце?
Цаца шла за гробом мужа, тяжело опираясь на руку своей старшей сестры Вики. Сестры шли молча. Да и о чем можно было говорить в такую минуту. Все было говорено-переговорено между ними за время болезни Бориса Сордионовича. Слез у обоих тоже не было. Цаца давно оплакала свою судьбу, давно смирилась с ней и просто плыла по течению реки жизни. Вика ценила своего зятя как человека, всегда спешащего придти на помощь любому просителю, но как мужа своей любимой сестры недолюбливала, не могла ему простить его постоянные измены.
Вика и Цаца были детьми Раждена Гулисашвили, преподававшего математику в университете и воспитавшего плеяду известных в математическом мире ученых. Цаца пошла по стопам отца и тоже окончила математический факультет, но позже, с появлением персональных компьютеров, увлеклась ими и занялась программированием. Со своим будущим мужем, Борисом Сордионовичем, тогда еще просто Борей, она познакомилась, проходя у него преддипломную практику. Практика практикой, а защитив диплом, Цаца отпраздновала свадьбу со своим руководителем. Боря уговаривал жену остаться в его лаборатории, обещая помочь с диссертацией и карьерой, но Цаца категорически отказалась работать под началом мужа. Она была воспитана в старых традициях с устоявшимися принципами и делать карьеру, опираясь на заслуги мужа и его авторитет, было выше ее понимания. Она осталась работать в университете, между рождением Наны и Ланы написала и защитила кандидатскую диссертацию, а потом увлеклась новым направлением и до последнего времени так и работала в университете на кафедре прикладной математики.
В трудные времена, постигшие страну, Цаца вспомнила свою профессию математика и начала частно заниматься математикой с учениками, пытаясь хоть как-то прокормить семью и дать возможность Лане окончить учебу и устроиться в жизни. Нана, которая была старше Ланы на 10 лет, к тому времени уже жила в Америке и, к счастью, хоть ей помогать не надо было. А Ланочка, разделившая увлеченность матери компьютерами, после окончания математического факультета уехала в Москву учиться в аспирантуре. Через год она приехала на каникулы с высоким симпатичным парнем и представила его родителями:
- Знакомьтесь, это Саша, Александр Медведев – будущее светило экономики и мой жених по совместительству.
Цаце и Борису Сордионовичу Саша понравился. Парень был серьезный, в нем чувствовалась деловая хватка и напористость, нужная в современном мире бизнеса. А Цаца еще сразу же почувствовала в нем надежность, так необходимую любой женщине в мужчине, которого она выбирает себе в спутники жизни и в отцы своим будущим детям. Борис Сордионович немного поворчал, что его младшая дочь выходит замуж не за грузина, но и то для проформы, уж очень ему будущий зять понравился. Да и за годы общения с семьей жены он перенял интернациональные взгляды, царившие в среде грузинской интеллигенции. Теща его, Светлана Васильевна Логачева, была родом из Петербурга, прекрасно владела основными европейскими языками, преподавала в инязе и всю жизнь переводила своим близким научные статьи. Ее дочери, Вика и Цаца, кроме русского и грузинского знали еще в совершенстве английский и французский. Но больше всех способностью к языкам обладала старшая дочь Бориса Сордионовича Нана.
Как раз Нана и шла сразу же за матерью и тетей. Рядом с ней крутились три школьные подруги, пытаясь привлечь к себе ее внимание. Нана была одета в традиционный черный цвет, но ее элегантный лодочки на высоченных шпильках, модный костюм от Донны Каран и завершение туалета – шляпка с черной вуалеткой и длинные до локтя черные перчатки никак не вписывались в общий фон людей, пришедших проводить Бориса Сордионовича в последний путь. Но Нана на толпу не обращала никакого внимания. Она поминутно прикладывала кружевной платочек к абсолютно сухим глазам и в то же время рассказывала подругам, как ей трудно было добираться из Вашингтона, как она устала в дороге, но она никак не могла не приехать, чтобы в последний раз увидеть дорогого папочку, положить цветы на его могилку.
По правде говоря, она и не собиралась ехать на похороны отца. На ее поездке настоял муж, который хорошо помнил, как его гостеприимно принимали в Тбилиси в тот его единственный приезд на родину жены. Сам он не мог приехать, у него начиналась предвыборная кампания, а поездка жены и ее траур, кстати, положительно сказалась бы на его общем имидже.
- А Мишико? Мишико почему ты не привезла? – спросила подруга.
Мишико, или Микки, как его звали дома, в Америке, был единственный 12-летний сын Наны.
- Микки учится в частной школе, там очень строгие порядки, Он и к нам домой приезжает только на праздники и на каникулы.
- Как это? Такой маленький и живет отдельно?
- Ничего не маленький. Ему уже 12 лет. И он очень самостоятельный. Там у него много друзей. Он даже каникулы иногда проводит с друзьями и дома гостит редко. Такой образ жизни способствует формированию и закаливанию сильного характера.
- А ты как? Ты разве без него не скучаешь? Это, наверное, твой муж его отправил в такую школу.
- Да нет, Ленни наоборот хотел, чтобы Микки жил дома и учился в Вашингтоне. Это я настояла. Не люблю, когда мальчики держатся за мамину юбку. Будущий мужчина должен с детства приучаться к самостоятельности.
- Наверное, Мишико очень любил дедушку и теперь будет горевать по нему, - перевела разговор на другую тему вторая подруга.
- Не знаю, он видел папу только один раз, когда ему было три года. Правда, я ему много рассказывала о Тбилиси и о папе.
- А разве они не разговаривали по телефону?
- Разговаривали, когда Микки бывал дома. Папа, когда звонил мне, всегда просил Микки к телефону. Только папа плохо знал английский. Микки больше с Цацой разговаривал. Она ему даже сказки по телефону рассказывала.
- А разве Мишико не знает грузинского языка?
- Нет, не знает.
- И ты его разве не научила своему родному языку?! Он же грузин наполовину!
- Ну зачем ему в Вашингтоне грузинский язык? Сама подумай.
- Какая же ты молодец, что помогала родителям. Им одно время так трудно было. Дядя Боря всегда хвастался, когда ты присылала им деньги, - вмешалась третья подруга.
- Да, а как же иначе в такой ситуации, - подтвердила Нана свое участие в деле выживания родителей. Она высылала на имя Бориса Сордионовича два раза в год по 100 долларов – на Новый год и на день его рождения, считая свою миссию этим полностью выполненной. И то она начала присылать деньги после того, как Вика написала ей гневное письмо и отчитала племянницу за черствость – мать бегает целый день по урокам, а денег все равно ни на что не хватает. Борис Сордионович очень гордился этими переводами от Наны, всем хвастался, какая у него замечательная старшая дочь.
Борис Сордионович мечтал о сыне, просто бы уверен, что обязательно должен был родиться сын. Когда родилась девочка, он был в шоке. Долго не подходил к ней, поздравлений не принимал, положенного застолья по поводу рождения первенца не устроил и первые полгода всячески игнорировал присутствие дочки в доме. Как-то, вернувшись с работы, застал Нану, игравшую в манеже. Он уже хотел выйти из комнаты на поиски Цацы, как девочка, заслышавшая шаги отца, поднялась на ноги, протянула к нему руки и улыбнулась такой радостной улыбкой, какая бывает только у ребенка, чье сознание еще не замутнено нашими человеческими проблемами. Борис от такой чистой и открытой улыбки не удержался и тоже улыбнулся в ответ, а потом подошел к ней и в первый раз взял ее на руки. Ощутив на руках приятную тяжесть теплого тельца, вдохнув его запах, Борис Сордионович уже не мог ее вернуть на место в манеж. Он силился и никак не мог понять, почему столько времени он сам лишал себя такого простого, такого доступного счастья – держать свою дочку на руках.
Когда спустя несколько минут Цаца вошла в комнату, она увидела такую идиллию – Борис сидел в кресле, крепко прижав к себе Нану, та что-то гукала ему на своем языке, а он в свою очередь отвечал дочке на том же языке. И они друг друга отлично понимали. С тех пор между отцом и дочерью установилась прочная связь. Борис Сордионович души не чаял в своей Наночке, как он ее называл, прощал ей все ее шалости, исполнял все просьбы. Та в свою очередь отвечала ему такой же искренней любовью, доверяла свои секреты, искала у него защиты, когда Цаца была с ней излишне строга.
Даже рождение через 10 лет младшей дочери Ланы не смогло нарушить тандем Бориса Сордионовича и Наны. Лану он, конечно, тоже любил по-своему, но эта любовь никак не могла сравниться с тем чувством, которое он испытывал к старшей дочери.
- Нана, ты, конечно, и папино лечение оплатила, - скорее в утвердительной форме спросила одна из подруг.
- Какое лечение? А разве лечение у вас не бесплатное? – В недоумении остановилась Нана. Она и думать никогда не думала, в каких условиях живут ее родители в новой свободной стране. Ей в ее спокойной размеренной сытой жизни даже в кошмарном сне не могли присниться ночные бдения в хлебной очереди, сидение вокруг коптящей керосинки в надежде согреться зимними вечерами, горящая свеча на столе, под которой Лана готовилась к экзаменам. Цаца писала ей о трудностях жизни в Тбилиси, но это как-то проходило мимо сознания Наны, не задевая его, как зрелище страданий киногероев, в лучшем случае, вызывают чувство сострадания в момент, когда мы их видим на экране и о которых мы забываем вместе с последними титрами. Не видя жизни родных, Нана пропускала мимо себя прозрачные намеки Цацы на трудное положение, считая, что мать сгущает краски, пытаясь ее разжалобить. Цаца, не чувствуя отклика от старшей дочери, перестала надеяться на ее помощь. А вскоре Лана встала на ноги и смогла помогать родителям. Нужда в Наниной помощи отпала сама собой.
Лана, еще учась в аспирантуре, сразу же отказалась от всякой помощи из дома. Она училась и одновременно бралась за всякую работу, какая подворачивалась ей. Вскоре ее научный руководитель, который высоко оценил упорство и способности девушки, устроил на полставки в свой отдел и начал подкидывать ей частные заказы. Поэтому уже через полгода Лана смогла выслать домой сто долларов. Она была так счастлива своим первым переводом, своей помощью Цаце и Борису. А потом переводы стали уже регулярны.
Сейчас Лана шла чуть поодаль от сестры. Рядом шел ее муж, тот самый Саша Медведев, который за это время стал управляющим одного из крупнейших и надежнейших банков Москвы и смог вырваться в Тбилиси только на день похорон. Лана работала в этом же банке заведующим компьютерным центром. Она находилась рядом с матерью последние две недели, когда отцу внезапно стало плохо, и у него случился второй инсульт.
Лана думала, что Цаце теперь не стоит оставаться в Тбилиси. Надо ее выманить домой, в Москву, при этом все выполнить виртуозно, убедить, что Лане просто необходима ее помощь в воспитании сыновей Ланы и Саши – восьмилетнего Алеши и шестилетнего Сандрика, которые очень нуждаются в бабушкиной опеке. К этому придется подключить и Вику, имеющую большое влияние на свою младшую сестру. А вообще-то и самой Вике тоже не мешало бы перебраться к ним. Что ей одной делать здесь. Дядя Гено умер семь лет назад, детей у нее нет. Дом у нас большой, все поместятся. А не хотят с нами, попрошу Сашу, чтобы он им отдельную квартиру купил. Как они захотят, так и будет, решила Лана. Приняв решение, она прижалась к мужу и начала вспоминать отца.
Какая-то посторонняя мысль не давала ей покоя. И вдруг она поймала себя на том, что она впервые в мыслях назвала Москву домом. До этого образ дома у нее всегда ассоциировался с Тбилиси. А сейчас она думала о Тбилиси, как о постороннем городе. Как, когда это случилось? За все эти годы жизни вдали от Тбилиси она все равно продолжала считать дом, в котором родилась и выросла, своим Домом, а московское жилье - временной квартирой. И когда они с Сашей снимали свою первую комнатку в маленьком переулке в центре Москвы, и когда купили, наконец, квартиру, куда принесли из роддома детей, и когда построили особняк за городом – это все было для нее "квартирой". Даже своих родных она приучила к мысли, что все ее дом в Тбилиси. И вот сегодня Тбилиси перестал быть для нее Домом. Неужели со смертью отца город потерял для нее привлекательность. Нет, город она все также любила. Он все так же, как для любого тбилисца, был ее первой любовью. И как, даже будучи обремененной семьей и детьми, никогда не забудешь того первого полумальчика-полумужчину, который всколыхнул тебя, заставил твое сердце замирать, а потом биться чаще при его виде, заставил часами вглядываться в свое отражение в зеркале, пытаясь найти ответ на мучивший вопрос: "А если во мне что-нибудь такое, что выделит меня из толпы окружавших меня красавиц? Нет, ничего нет, что же делать, чтобы Он обратил на меня внимание", так и любовь к Тбилиси, раз поселившись в сердце, с годами становится только сильнее и прочнее, врастая в плоть и кровь человека. Когда Лана уезжала из Тбилиси, он был погружен во мрак и напоминал город времен второй мировой войны – хлеб по карточкам, пустые прилавки магазинов, почти полное затемнение в домах и костры на улицах, возле которых грелись люди. Но при этом люди не унывали и смеялись над "кострами с программным обеспечением". Тбилиси жил единым живым организмом и не собирался сдаваться, несмотря ни на какие трудности. Сейчас же, регулярно приезжая к родителям, Лана замечала, что город очень изменился. Появились новостройки, стало светло и чисто. Вечерами безопасно и так приятно прогуляться по улицам. Но в то же время что-то разительно изменилось. Как будто Тбилиси перестал быть самим собой. Изменился его дух, именно то, что составляло его истинную красоту и силу. Одни покинули этот мир, другие уехали за заработками, третьи вернулись на свою историческую родину, вдруг почувствовав себя здесь чужими. На их место пришли другие, для кого Тбилиси уже был не живой субстанцией, объединяющей всех своих жителей в единое существо, а просто местом, где можно заработать. Не Домом, а ночлежкой.
- Мой дорогой братик, и на кого ты нас покинул, - раздался пронзительный женский голос. – Никогда не увижу я больше тебя, никогда не услышу, как ты поешь застольную, - причитала двоюродная сестра Бориса Сордионовича, приехавшая на похороны с родственниками из района.
- Прекрати, Ламзира, ты же видишь, все молчат, - остановила ее младшая сестра, Кето.
- Да как так можно идти молча. Как будто чужого человека провожают. А Цаца даже слезинки не пролила. А уж Боря так ее любил, так любил, пылинки с нее сдувал. А она как каменная идет, - недовольно ворчала Ламзира. И вдруг снова запричитала.
- Дорогой мой братик, и кто теперь позаботится обо мне на старости лет, кто закроет мои глазоньки, как же я буду без тебя жить одна?
- Ламзира, - одернула ее Кето. – Сейчас же замолчи. Что за спектакль ты устраиваешь. Взгляни, здесь столько уважаемых людей, и все идут молча. В городе так принято. И на Цацу не наговаривай понапрасну. Ни разу она к нам с пустыми руками не приезжала. Всегда чем могла помогала. Она больше для твоих детей сделала, чем Боря. И Ланочка обещала моего Темурчика в Москву забрать, как он школу окончит.
- Да, я ничего, но как так можно, - не унималась Ламзира. – Боря – сын тети Талико, я ее так любила. Разве можно тихо хоронить сына такой уважаемой женщины, как какого-то бездомного бродягу без роду, без племени?
- В городе можно. А помнишь, как тетя Талико гоняла твоего уважаемого Борю. Он одно время зачастил домой. Приезжал на машине, и каждый раз с ним другая девушка была. Он их все время величал "моя любимая студентка". Так что тетя Талико сделала – устроила ему головомойку, не посмотрела, что он профессор. Сказала, что лучше путь ее не позорит и сам не приезжает, но чтобы она больше его "любимых студенток" у себя в доме не видела. Так и сказала. И с тех пор ни студенток, ни Бори. Одна Цаца к ней и приезжала. И когда тетя Талико заболела, Цаца ее забрала в Тбилиси и смотрела за ней до конца.
- Да знаю я, все знаю.
- Вот и хорошо, раз знаешь.
- А как хорошо выглядит Наночка, как Боря ее любил, - переключилась Ламзира на племянницу. – Я ее и не узнала вначале.
- Главное, чтобы она тебя узнала. А то, по-моему, она нас не узнала или узнавать не хочет. Раньше все бывало, когда приезжала к бабушке, все "тетя Кето, да тетя Кето", а теперь делает вид, что не знает "тетю Кето", как будто ей в ее Америке память отшибло.
- Как прекрасно выглядит Наночка. Какая она все же молодец, что успела приехать на похороны к отцу.
- Молодец Ланочка, которая на второй же день, как Боря заболел, была здесь и помогала Цаце за ним ухаживать. Ты думаешь, Люба, легко смотреть за тяжелобольным? Мне Цаца говорила, какая у нее ответственная работа в Москве, как она загружена. Однако, сразу же все бросила и приехала, - возразила ее спутница.
- Да, Ланочка молодец. И такая приветливая, всегда спросит: "Тетя Люба, если вам какое лекарство нужно, вы только маме скажите, я обязательно пришлю". И ведь, сколько раз присылала, когда мой Гоша болел.
- Вся семья хорошая. Помнишь, дядя Ражден, царство ему небесное, сколько всем помогал, а тетя Света сколько с твоей Макочкой занималась, когда она в иняз сдавала.
- Не говори, Анико, золотые люди, настоящие калакелеби. И Боря, хоть и приехал из Зугдиди, а тоже настоящим тбилисцем стал. И деньги у него всегда одолжить можно было, и в помощи никому из соседей не отказывал. И никогда не важничал. И на праздники ко всем приходил, и на поминки. Всем уважение оказывал. Настоящий человек был. Жаль, так рано умер.
- Это все время наше виновато. Смотри, сколько новых могил вокруг, Люба. И в основном мужчины. Они слабый пол, а не мы. Мы, женщины от всяких испытаний только сильнее становимся. Нет работы, ну и что, детей же все равно кормить надо, вот мы и находим другую работу. Ничем не гнушаемся.
- Ты права, Анико, я же плюнула на свои два диплома и пошла работать в магазин. А что делать? Варлам без работы сидел. Он конструктор, ничего другого делать не может, только придумывать и чертить. А это сейчас никому не нужно. А кушать каждый день надо. Пробовал он челноком работать, только его избили на границе с Турцией и весь товар отобрали. Насилу жив остался. Куда ему. Рожденный ползать, летать не может.
- У меня та же история, Люба. Сама знаешь. Ты хоть в магазине работаешь, а я вообще уборщицей, офис-менеджер по-новому. А какая разница. Уборщица и есть уборщица. И то спасибо моей родственнице, что она в гостиницу меня устроила. Там хоть платят по-божески. Я каждый день молюсь, чтобы она не ушла, а то меня сразу же выгонят. Теперь спрос только на молоденьких, не старше 25 лет. А мы, кому за сорок, даром никому не нужны. А что эти вертихвостки сопливые могут делать – ничего. Даже пылесос нормально включить не могут. "Тетя Анико, посмотрите, мой пылесос почему-то не включается". А как ему включаться, если его вилка к нашей розетке не подходит, переходник нужен. Даже на это мозгов не хватает. Они только целый день околачиваются возле иностранцев, думают, что те на их "неземную красоту" клюнут. А у меня со старых времен на слово "иностранец" стойкая аллергия. Еще с те пор, когда нам к ним даже близко подходить нельзя было. Вот так и въелось на всю жизнь.
- Анико, я все тебя вот о чем хотела спросить. Чего ты работаешь, ведь Мака твоя неплохо зарабатывает. Могла бы уже и отдохнуть дома. Она тебе что, не помогает?
- Да, не могу я, Люба, ни от кого зависеть. Она то предлагает деньги, это я не беру. Да, и у нее новая молодая семья. У них, молодых, сейчас потребности совсем другие, не то, что у нас раньше. Они все сразу хотят – и квартиру новую большую, и машину дорогую, и пятое, и десятое. Я же вижу и все понимаю. Да и не трудно мне пока, и на людях я. Все же лучше, чем дома одной сидеть.
Так они шли и перекидывались словами на вечгую тему взаимоотношений отцов и детей. Их обогнали две девушки, одинаково одетые в короткие кожаные курточки, джинсы, заправленные в сапоги на высоких тонких каблуках. Если бы не разный цвет волос, их можно было бы принять за близнецов, так похожа была их одежда и манера поведения. Женщины посторонились, Анико недовольно поджала губы.
- Ну, вот молодежь, даже здесь, на кладбище куда-то все спешат. Никого воспитания нет у этих современных. Тоже мне, поколение Пепси.
- Ой, да я эту рыженькую не раз видела недалеко от нашего дома. Она часто дожидалась Борю, а потом садилась к нему в машину. Вот бесстыжая, не постеснялась Цацы, явилась сюда. Да еще в первый ряд лезет.
Шедшие за соседями сотрудники института, в котором работал Борис Сордионович, обсуждали, кто теперь займет его место. Институт давно работал в "тлеющем режиме", поступлений из госбюджета на науку не было. Молодые сотрудники даже и не знали, что это такое. Зарплату получали с небольших договорных тем или грантов, за которые отчитываться надо было больше, чем в незапамятные времена в составе большой страны. Но место заместителя директора института по научной работе все же было завидным, и желающих занять его было много. Вот и гадали люди – назначат ли кого-то из своих, пришлют ли из академии или, вообще, как номенклатурной должностью распоряжаться будет министерство. Вариантов было много. Склонялись больше к тому, что новый, недавно назначенный, а потом выбранный советом директор приведет кого-нибудь из своих.
- Да, долго Борис проработал в институте. Пришел молоденьким аспирантом после университета. Его привел батони Шалва, у которого он был аспирантом, - вспоминал один старейших сотрудников института Автандил Викторович.
- Всему его научил батони Шалва, светлая ему память, хороший был человек и ученый был хороший. Ты его помнишь? – Спросил его собеседник Тенгиз Элефтерович.
- Как не помнить, батоно Тенгиз. Светлая голова была у Шалвы, одно только плохо было - выпить любил. Не часто пил и когда выпивал, сразу же засыпал. Никто его и не видел пьяным. Он у себя в кабинете запирался до конца дня, а потом тихо-тихо уходил, чтобы никто не заметил. Кстати, а ты знаешь, как Борис стал начальником отдела?
- Да, нет, ходили какие-то слухи, но я, ты же знаешь, Авто, не люблю сплетни и никогда к ним не прислушиваюсь и в своем отделе запрещаю болтать попусту. А в чем дело?
- Старая это история. У меня на глазах все происходило. Все знали, что Шалва выпивает, но молчали. И начальство знало. Только как у нас. Знать - то знают, но смотрели на это сквозь пальцы. Сигнала нет – и проблемы нет. А когда батони Борис защитил докторскую диссертацию, ему в лаборатории тесно стало, а все должности начальников отделов были заняты. А в то время началась компания борьбы с пьянством. Вот кто-то и позвонил в партком, когда Шалва один раз отсыпался у себя в кабинете. У парторга сигнал и план борьбы с пьянством. Вот и среагировали. Шалве посоветовали уйти. А Бориса назначили на его место.
- А что, Шалва не понял, кто это сделал?
- Нет, он так до конца и не смог понять, кто его так подставил, думал, что это случайность. Зато его жена, Нина, по-моему, догадывалась. Во всяком случае, когда Шалва скончался, она мне позвонила и попросила, чтобы Борис на его похороны не приходил.
- Вот оно в чем дело… А я все удивлялся, почему на похоронах не было его любимого ученика. Да, чего только в этом мире не узнаешь. Век живи, век удивляйся. своего же учителя, который его всему научил, ученым сделал, да что ученым, человеком сделал, и так отплатить. А ведь я об этом не догадывался. Всегда такой душевный человек был Борис. Всегда к нему можно было обратиться за помощью.
- Ты прав. Об этом случае мало кто знал в институте. Только непосредственные участники. Мы старались не распространяться.
- Зато Бориса любили его ученики, и он их любил, - примирительно сказал Тенгиз Элефтерович.
- Да, любил, особенно учениц, – не удержался, чтобы не съязвить, Автандил Викторович.
- Ладно-ладно, - примирительно сказал Тенгиз, - о покойном надо говорить только хорошее.
- Вот и я говорю, хороший был человек – Борис Сордионович. Царствие ему небесное.
- Аминь.
И они молча продолжили путь. Каждый вспоминал что-то свое и, как бывает обычно в такой момент, думали о бренности жизни и неизбежности ее конца.
Наконец, показалась разверзнутая могила, возле которой, тяжело опираясь на лопаты, стояли могильщики.
Провожающие сгрудились возле пока еще открытого гроба. Вперед вышел директор института, в котором всю свою жизнь проработал усопший. Он немного помолчал, а потом хорошо поставленным голосом начал траурную речь:
- Друзья! Скорбный случай собрал нас всех здесь. Сегодня мы навсегда прощаемся с нашим уважаемым Борисом Сордионовичем. Что мы можем сказать о нем в последний раз? Только хорошее. Верный муж, заботливый отец, хороший товарищ, преданный ученик, знающий руководитель. Одним словом – прекрасный человек …
Иллюстрации Ирины Амбокадзе