ранее http://www.proza.ru/2009/01/11/422
Когда летом 40 года Эстония, Латвия и Литва заявили о своём «добровольном» вхождении в СССР, папа находился в походе «по Латвии». Очень скоро в магазинах появились вкусные конфеты в красивых обёртках, на них было написано Laima и нарисованы индеец с перьями в волосах или улыбающаяся девушка. У нас, детей, появилась новая игра – «в фантики». Фантик – это сложенная конвертиком конфетная обёртка. Играли в фантики так: надо было дощёлкать пальцем свой фантик к чужому и дотягиваться до него раздвинутыми пальцами, как при игре в пристенок (это когда монетами «на деньги»). Дотянулся – фантик твой.
В октябре папа пришёл домой. Я услышал знакомый дважды повторенный тройной стук в заслонку почтовой щели наружной двери на Кирочной (в точности такой же, как на Лазапетном), опережая маму, бросился в прихожую и открыл входную дверь – папа стоял на лестничной площадке в шинели и фуражке - не так, как в прошлый раз. Его демобилизовали, он снова был дома, хотя и в форме. Но было чуточку жалко, что теперь папа уже не военный.
И снова мы стали ездить в Лесное - он на работу в свой институт, я в свой очаг - и мне снова и опять удавалось иногда посмотреть в микроскоп на образцы шлифов в его лаборатории.
Я жадно слушал его рассказы про Латвию - один раз на Лазаретном, другой у тёти Олёны, маминой сестры. Он говорил, что повсюду они ходили все вместе строем или, в крайнем случае, не меньше, чем втроём. Что под Двинском (он называл его по-дореволюционному, а не по-новому, Даугавпилс) они как-то заночевали в палатках на лесной опушке и, проснувшись утром, нашли двух своих товарищей зарезанными. Это было непонятно и страшно, и я спросил, а как Володя Гырдымов и Шаша Шанин, что с ними? Папа улыбнулся и сказал – с ними всё в порядке.
Вернулся из армии папа не с пустыми руками. Первый подарок был Бабушке – французский несессер, набор инструментов для маникюра. Бабушка была очень довольна, а мама недовольна: она вчера уже видела этот несессер и рассчитывала, что он будет подарен ей...
Но папа её не обидел, ей досталось несколько комплектов красивого белья и много пар шёлковых чулок. Кое-что из этого богатства, оставленного дома при эвакуации в январе 42-го, использовалось ею года до 48-го и даже позже.
Дедушка получил коллекцию лезвий для безопасной бритвы. Это был, как я понял, очень ценный, даже дорогой подарок - в те годы достать лезвия для безопасных бритв была "целая проблема", а тут их было много-много, притом самые разные, даже со смешным названием «жиллет» (а Дедушка часто носил жилетку под пиджаком!). А на жителей дома на Лазаретном, в котором жили Дедушка с Бабушкой, слух о коллекции, оказывается, тоже произвёл большое впечатление.
Тёте Олёне папа подарил французскую губную помаду. Все очень смеялись, вспоминая, как я, ещё трёхлетний, лишил тётку её дефицитной французской помады: тогда от неё почти ничего не осталось...
Мне достался перочинный нож с перламутровой рукояткой, в нём было несколько лезвий и роликовый стеклорез. И ещё пистолет-зажигалку и прозрачную коробочку-точилку с тремя кубиками – зелёным, белым и красным. Она была нужна для игры в «автомобильные гонки». Одна из этих игр была простая и неинтересная, а другая сложная, с инструкцией на чужом языке и не вполне понятная. Папа сказал, что в неё можно будет играть на деньги, перетряхивая кубики в точилке. Я сразу начал ждать, когда будет сделан перевод инструкции на русский язык, а пока тайком начал водить стеклорезом по оконным стёклам в нашей комнате (как интересно под ним тихонько попискивало стекло!) и играть в фантики. Была ещё коллекция перьев для письма и ещё плакатных и много других подарков...
А незадолго до Нового Года я пошёл в новый очаг на Кирочной в выпускную группу, в «нулёвку», и сразу же крепко подружился с Борей Матвеевым. Это была настолько тесная детская дружба, что прежде, чем зайти в парадную дома, где размещался очаг, мы обязательно поджидали друг друга на улице! Мы часто бывали друг у друга дома, а потом и наши родители познакомились. Они очень понравились друг другу, и несколько раз все вместе, вшестером мы собирались у нас. Либо у Бори.
В один из дней зимой папа вдруг в середине разговора схватил маму на руки, стал целовать и закружил по комнате. Она отбивалась и, смеясь, кричала: «Лёська! Да перестань же ты!»... Я понимал, что это – такая радостная игра, но не знал, вступать и мне в эту игру, или нет: обычно мама называла папу Лёкся и только иногда в весёлом настроении – Лёська... К весне выяснилась причина радости: у меня скоро должен был появиться новый братишка. А может быть - сестрёнка. А вскоре Боря сказал мне по секрету, что и у него тоже будет сестрёнка (он не хотел братишку), и мы все вместе стали дружить ещё больше. Когда в начале лета Боря уехал к бабушке в деревню, однажды обе наши мамы вместе со мной пошли в Пассаж и купили будущим детишкам одинаковые байковые одеяльца. Помню, как заспорили они, какие одеяльца брать - голубые или розовые - и, смеясь, предложили цвет выбрать мне. Я был мудр и решил, что - зелёные.
В новом очаге с нами много занимались. Мы лепили из глины красноармейцев, танки и посуду; рисовать нас не учили. К нам приходила музыкальная руководительница, и помимо новогодних и шаловливых песен или бетховеновского «Сурка» мы ещё разучивали и другие песни, они нам очень нравились:
Знамя сталинской страны
жизни нам дороже.
Мы гордимся, что должны
стать бойцами тоже…
или:
Мы танки ведём в лесу и поле чистом,
дорогам гористым, сквозь реки и снега.
Пусть знает весь мир: советские танкисты
сумеют повсюду жестоко бить врага!
Я не запомнил в новом очаге ни одного стихотворения детского или кого-либо из классиков, видимо, их и не давали нам - всё, что я помню до сих пор, узнал я только дома. Однако мама утверждала, что когда мне было около двух лет, меня научили в яслях такому стихотворению:
Мы асые адатики,
мы дети Атядя,
и ёдотьки уматие
адети итидя…
перевожу:
Мы красные солдатики,
мы дети Октября,
и звёздочки кумачные
надели мы не зря...
там было ещё ...шагать мы любим парами
под барабанный бой
и стройными колоннами
пройдём по мостовой…
(Похоже, наше воспитание, действительно, было направлено на создание новой породы людей, безоглядно готовых на борьбу за идеалы... тех, кто указал «асым адатикам» надеть «ёдотьки» именно «уматие»!)
И всё-таки, надо признать, что, по крайней мере, в одном воспитательницы очагов были на высоте - в подготовке празднований Нового года. Ёлка была разрешена совсем недавно и игрушек для её украшения у нас почти не было.
Дома в изготовлении игрушек участвовали все. Был сделан Дед Мороз в белой блестящей ватной шубе, обсыпанной слюдой. Лицо у него было явно одним из тех, что лежали у Дедушки в ящике с красками. Тётя Олёна «высосала» для нас четыре яйца, раскрасила и украсила их, и мы решили каждый год вешать на ёлку «боярина», «украинку», «японку» и «негра». Вместе с Бабушкой мы укутывали еловые шишки фольгой от плиток шоколада, с мамой клеили цепи из цветной бумаги и бонбоньерки, вырезали «дирижабли». Меня и Игоря, соседского мальчишку на Кирочной, под Новый Год взрослые нарядили в костюмы клоунов...
С высокорослым и худощавым отцом Игоря Сергеем мой отец, похоже, дружил. В обширной прихожей на Кирочной в углу стояли лыжи Сергея. Помню, когда он их принёс, вся квартира изумлялась, какими длинными они были – наверное, метра три или даже больше. Позже я узнал, что это - беговые лыжи, и по-фински они называются «хапавези»…
В «нулёвках» изучали немецкий язык, но у нас долго уроков не было, и только ближе к весне несколько раз стала приходить преподавательница. Мне она сама была интереснее всякого языка. У неё была высокая причёска с большим узлом позади, на носу пенсне и маленькие часики, висящие на шее на чёрной ленте. Она всё время подносила часики близко к глазам и что-то говорила, а мы все повторяли за ней хором. Я и до этого от Бабушки и Дедушки знал «дер тыш» и «дер штуль» и где только мог хвастался знанием этих двух немецких слов, и все удивлялись тому, что это просто стол и стул! Однако, как и раньше (в случае с пианино и красками), дело дальше этих двух слов не пошло.
И это же время я усвоил одно очень важное понятие: драться можно, но благородно - в лицо бить нельзя! Нельзя также кусаться и царапаться - впрочем, это я уже знал и от папы с мамой, а практика разных драк у меня была всегда, с самых ранних лет. И тогда же, с ужасом и замиранием сердца, я услыхал в очаге от одного из мальчишек совершенно кощунственное «ворошила-шила-шила - пи.да»... Мало того, что было произнасено запретное слово! Главное-то, что потрясло: вожди – это же священно, а Ворошилов – тем более! А тут…
Прямо напротив дома, где на втором этаже располагался очаг, перпендикулярно Кирочной отходила улица Маяковского, на ней на углу Манежного переулка стоял пивной ларёк. И мы с папой иногда останавливались около него и пили пиво. Вернее, пил папа, но и мне иногда давал он попробовать немножко эту горькую воду. Было совсем невкусно, но я говорил, что вовсе даже вкусно и даже потом рассказывал ребятам, как я пил пиво. Мне завидовали.
Что мне нравилось, в отличие от пива, так это томатный сок в магазине на углу Воскресенского (Чернышевского). В высокие-высокие стеклянные трубки были налиты разноцветные сиропы – малиновый, вишнёвый, ещё какой-то… И томатный сок! Продавщица в грязно-белой куртке красной и мокрой рукой открывала краник внизу трубки и наполняла стакан соком. Папа набирал на край чайной ложечки немного мокрой соли из обыкновенного стакана, стоявшего рядом, помешивал ею в стакане с томатным соком, и мне доставался весь стакан, а не два глотка горького пива на углу. Мы покупали в магазине чайную колбасу и в отделе рядом - батон с острыми концами; чуть-чуть подсоленный, и стоил он рубль сорок пять.
Я любил чёрный хлеб кирпичиком, особенно горбушки и его верхнюю поджаристую корочку; иногда она бывала совсем чёрная, почти обугленная, и это было самое вкусное (сколько стоил чёрный хлеб, не помню). В рыбном отделе невысокими полукруглыми стенами на полках стояли консервные банки со странными названиями «ако» и «снатка» на каждой банке - это были какие-то «крабы». А в белых фарфоровых корытцах на прилавке было навалено много чего-то красного и чёрного, называлось это «икра». Но, мы ни того, ни другого не покупали, а шли домой пить чай, очень вкусный, «грузинский». Бутерброды с чайной колбасой тоже были очень вкусными.
В другом отделе магазина позади продавщицы стояли два больших куба масла, возле одного на этикетке было написано «сливочное», возле другого - «солёное». Я любил солёное: сливочное мне не нравилось, оно всегда слегка горчило, и я старался его не есть. Как-то я спросил, а сколько стоит солёное масло, и папа сказал, как мне показалось, в рифму: «масло солёное, двадцатипятирублёвое».
(Я вспомнил об этих кубах масла, когда в середине восьмидесятых один из моих коллег по работе приехал из Павлограда, что под Днепропетровском, где он был в командировке. Тогда и в ленинградских-то магазинах было почти пусто, а в таких городах… Коллега устроился в гостиницу и зашёл в магазин купить что-нибудь на ужин. В гулко-пустом магазине, где не было ни продуктов, ни народу, за стеклянной витриной стоял куб маргарина, и шарики драже, вдавленные в его грань, образовывали надпись «СЛАВА КПСС».
Это было очень мило, поскольку заманчивое сочетание слов и букв теперь присутствовало не только на брандмауэрах домов и на страницах газет, в витринах книжных магазинов и вдоль железнодорожных путей, но, наконец-то, и в витрине продовольственного магазина!)…
Весной 1941 года в очаге состоялся выпуск: осенью я должен был идти в школу и ждал этого с нетерпением. Мне подарили школьный пенал с карандашом, резинкой-ластиком, вставочкой и несколькими перьями. Нам объяснили, что в школе можно будет писать только пером № 86 или № 11. А «рондо» или «уточкой» – ни в коем случае!
У меня была коллекция перьев, привезённая папой из Латвии, я пересмотрел её. Там были и 11, и 86 номера. Только на 86-х перьях в подаренном пенале была выдавлена пятиконечная звёздочка, а на привезённых папой – знак «трефы», как на игральных картах. Тогда же я получил в подарок от кого-то увеличительное стекло в пластмассовом поворотном кожухе. Теперь я мог, как другие ребята, выжигать солнечным лучом что угодно – хоть буквы на деревяшке, хоть рожицы на бумажке. Под лучом вился дымок, и важно было сразу же затушить бумажку, если она вспыхивала.
Тётя Шума с дядей Аркашей подарили металлический «Конструктор №1». Все детали конструктора были в дырочках, и из них можно было собрать хоть подъёмный кран, хоть автомобиль. Жаль только, что «номер один», а не «номер ноль» - в том деталей было вдвое больше...
Самым главным подарком от папы с мамой был большой том сочинений Лермонтова, и я, как человек грамотный, его быстро осилил. Дедушка подарил книжку «Рикки-тикки-тави» какого-то Киплинга. Это детское игривое, как будто бы для маленьких, название мне не понравилось, и я забыл книжку у него на Лазаретном.
А незадолго до выпуска у нас в очаге впервые появился новый материал. Из этого неприятно жирного на ощупь разноцветного «пластилина» можно было запросто слепить что-нибудь, не возясь при этом с глиной: то она сухая, то комкастая…
Близилось лето. Мне купили новые сандалии и тюбетейку – выходить человеку на улицу без головного убора считалось неприличным, а в кепке летом было бы слишком жарко. В тюбетейках ходили и дети, и взрослые; у некоторых взрослых были интересные квадратные тюбетейки, говорили, что они – из Средней Азии.
В памяти осталось смутное ощущение того, что взрослые всё время говорили о войне – будет, не будет? Папа утверждал, что не будет. Мама стала более раздражительной, раньше она была веселее...
На прогулке во время игр мы с ребятами хором кричали:
Внимание, внимание!
На нас идёт Германия!
И с пушками, с гранатами,
с живыми поросятами…
Мама, заслышав дома эти выкрики, требовала прекратить говорить глупости. Но как прекратить! Я переключался на бравую песню:
Синее море, белый пароход,
сяду, поеду на дальний Восток…
На дальнем Востоке пушки гремят,
белые солдатики убитые лежат!
Мама будет плакать, слёзы проливать,
а папа поедет на фронт воевать.
Пушки стреляют, барабаны бьют!
Красные наступают, белые бегут…
Мама сердилась ещё больше, и «очередные глупости» приходилось, действительно, прекратить, поэтому я пел эту песню, в основном, в очаге или на прогулке.
Мама давно хотела снять на летнее время дачу в Старом Петергофе, чтобы быть поближе к своей подруге Тамаре во время отпуска. У маминой сестры тёти Нины тоже намечался отпуск, и было решено снять одну дачу и на обе семьи. В середине июня в холодный дождливый день - видимо, 15 июня - мы с папой вдвоём поехали «отдавать задаток» за веранду и две комнаты. В «нашей» комнате в изголовье кровати, стоявшей возле окна, висело полотенце с вышитыми крестом петухами. Мы пообещали приехать с вещами в следующее воскресенье...
Дождь всё шёл и шёл. На обратном пути к станции железной дороги нас обогнала идущая не в ногу сборная рота из красноармейцев и краснофлотцев. Позднее, вспоминая, я почему-то одновременно, как бы, помнил и этот дожддивый день и тот взвод возле церкви в Териоках…
далее http://www.proza.ru/2009/11/26/195