ЗДРАВСТВУЙ, ДВОР!
Посреди двора стояла женщина. Как вкопанная, она уставилась на окна Мальвины Семеновны, где еще не шевелились занавески, замершие на короткую летнюю ночь. Что женщина иностранка, Сара Львовна определила еще из своей комнаты. И убедилась в этом, когда выливала вчерашнюю заварку на цветочную клумбу, удобряя таким образом бедную городскую почву.
Пристально вглядываясь в лицо незнакомки, зачехленное сморщенной шляпкой и огромными очками, Сара Львовна вежливо поинтересовалась:
- Я вас прошу! Я, конечно, могу подсказать: или вам, любочка, кого-нибудь надо? Или вы, случаем, попали не в тот двор и сомневаетесь?
- Боже мой!- вскричала вдруг иностранка на чистейшем русском языке одесского происхождения. – О майн гот! - добавила она почему-то еще и на немецком. – Кого я вижу! Неужели – Сарочка?
И дама сдернула очки.
Сара Львовна обомлела. Посреди двора стояла таки да – Феня, Феня Борисовна, уехавшая в Германию много лет назад! С тех пор ее квартиру занимала семья Мальвины Семеновны, юристки.
А пока Феня Борисовна обдавала неподдельными заграничными парфумами обрадованную Сару Львовну, тиская ее мягкие теплые плечи своими прохладными пальчиками, на пороге выросла личность Мальвины Семеновны. Она никогда не позволяла себе появляться во дворе в неглиже или без макияжа, и поэтому в любом антураже выглядела превосходно. В том числе и перед чужими и заморскими дамами в очках и шляпках. Её сдержанная величавость вызывала уважение всего двора, тем более, что каждый понимает: в наше время – и без своего собственного юриста?!
Так что внутреннее осознание собственной авторитетности не давало Мальвине Семеновне вступить в разговор первой. Она только поздоровалась и сделала вид, что вышла забрать из палисадника лейку – набрать воды.
- Какая радость, Мальвиночка Семеновна, - восхищенно проворковала в ответ Сара Львовна.
– Вы себе представить не можете, какой у нас сегодня чудный гость!
И Феня Борисовна тоже млела от восторга, впившись в Сару Львовну, которая представляла женщин друг дружке, преданным взглядом.
- Я уехала из Одессы, когда мне было семнадцать… – расчувствованно говорила бывшая соотечественница. – И этот милый двор! Я же ведь коренная одесситка…
- А я приехала сюда, когда мне было семнадцать, - сообщила тронутая ее эмоциональностью Мальвина Семеновна. – Здесь у меня родилась дочь, в этом дворе и внучка растет.
- И я вам скажу, что это вы таки да, одесситка! – всхлипывала Феня Борисовна. – Это у меня родилась дочь там, а не здесь…
И обе женщины, а за ними следом и неохочая до передвижений Сара Львовна шагнули в утреннюю духоту маленькой квартирки, которую тридцать пять лет назад бросила одна и ровно столько же лет назад обрела другая одесситка.
ПОДРУГА
Таких красавиц, как в нашем дворе, вряд ли где сыщешь, хоть всю улицу вдоль и поперек обойди. А все потому, что рослые и стройные. И энергичненькие, несмотря что модным нынче голодом увлекаются – всё из аптеки, что на углу, всякие там травки таскают. Эти инородные средства так их выморили – всё на девчонках, как на вешалках висит, что ни надень. Поэтому и связь с космосом укрепляют, летом и зимой с голыми животами ходят, чтоб пупки торчали. Правда, на мой посторонний взгляд, летом они у них от жары чересчур выпячиваются, а зимой, наоборот, скукоживаются. Это от стужи. Что у городских, что у сельских, можно даже сказать – вне возраста.
К примеру, наша семидесятилетняя тетя Мотя - такую же моду держит! Хотя, если честно, то не из принципа, а из-за того, что отоваривается в магазине «Все по пять». Я туда не ходок, но предполагаю, что судя по ценам, имеется в виду и возраст… Но что касается внешних данных, то хоть на глазок тетя Мотя и имеет параметры100на 100на100, однако пуп у нее сохранился – дай боже! Иным молодым форы даст.
А вот Саре Львовне такие прикиды не нравятся. Она их не понимает. И всячески позорит нашу молодежь и тетю Мотю в том числе.
- Ну и куда ты теперь, наша продвинутая? - обычно достает она несчастную Мотю, когда та делает попытку эдак трусцой проскочить мимо ее дозора. – Увидела бы тебя твоя бедная мама в таком наряде, стыда на тебе нет!
Но молодящуюся Мотю в розовом парике и ярком педикюре таким нежным пугалом, как образ покойной матери, видно, не спугнешь. Она бодро шествует вперед, игнорируя эти ехидства.
- О, так она еще и глухая! – продолжает балконный страж морали и порядка. – Или ты забыла, как тебе влетало, когда с гулек поздно возвращалась! Да тут весь двор отнимал тебя от материнской груди, пока папочка татуировку на попе ремнем вычерчивал!
Тетя Мотя проходит сквозь эти, мягко говоря, шпицрутены – и молчит! Что бесит, естественно, ее стародавнюю подружку Сару, Сару Львовну. Которая мается на своем балконе, как белка в клетке, или же, вернее, как говорящий попугай.
Всё. Мотя исчезла в проеме перешейка, ведущего из нашего двора на волю – широкую шумную улицу, которая еще несколько лет назад была настолько тихой, что ее можно было переползать в любом состоянии и два-три часа, кроме трамвая и редкого пешехода, тебя никто своим обществом не удостоит. Машина была явлением в этом закутке, так же, как сейчас мало кому удается перебежать улицу в неположенном месте и остаться живым: все – на светофор!
Сара Львовна заволновалась. А вдруг Мотя заблажит и по старой памяти (боже, какая там у нее память, раз свой трухлявый пупок показывает!) попрет через улицу, сквозь машины?!
- Вадик, Вадичек!- густым голосом протрубила она, заметив как раз входящего во двор мальчика. – Ты, случаем, не видел бабушку Мотю?
- Та там она, по нашей стороне ползет к Екатерининской…
- Вадик! Я тебя прошу, будь человеком! Догони ее и скажи, что сейчас передавали – будет дождь. И на, - она скинула вниз зонтик, - дай ей. Скажи – Сарочка передала.
Подперев кулаком подбородок, она замерла в ожидании. Но Вадик все не возвращался. Вздохнув, Сара Львовна развернулась на 180 градусов и осторожно шагнула в комнату. Нужно поставить чайник и засесть у сериала. Как всегда.
ДОЗОР
- И это вы так работаете?- ехидно вопрошает величественная фигура Сары Львовны, застывшая на балкончике в предвечерний час. Ее интерес обращен к сотруднице аптеки, закрывающей дверь с тыльной стороны дома. – Так когда же мы будем иметь счастье покупать у вас ваши дорогие таблетки? Лечиться? Мы что, так и будем без лекарств?
- А когда это все закончится, - не оборачиваясь на слова, отвечает аптекарша и продолжает ковыряться в замке.
- Что? Что закончится? – Сара Львовна словно не знает, что вся улица перевернута вверх дном: уже несколько месяцев идет ее реконструкция.
- А вы видели, что там творится? – аптекарша справилась наконец с замком и выпрямилась, глядя на Сару Львовну. Она указала ей на туннель, ведущий со двора на улицу. Это было пространство, скрытое для глаз дворовой дозорной. Она была лишена возможности выходить во двор: ноги не носили ее тучное тело. – Вот когда закончится ремонт, тогда и откроемся, - спокойно-привычно отвечает женщина, пытаясь закончить разговор.
- А что там? – не унимается Сара Львовна и делает удивленные глаза. Она прекрасно знает, что творится на земле не только в пятидесяти метрах от нее. Она знает, что – под землей. Она – знает! Но она также упорно хочет услышать еще!
- А там кран, трактора какие-то, погрузчики и весь дом в лесах! Как же люди ходить в аптеку будут? Опасно!- уже уходя, внушает аптекарша настырной соседке.
- А вы- вы, что, все это время дурака будете валять, пока дурдом не кончится? Вот устроились люди! Работнички! – цедит ей вслед Сара Львовна, уже обращаясь к другому собеседнику, выловленному ее цепким взглядом из глубины двора.
- Вы что-то сказали? Я не слышу! – откликается очередная жертва, еще не сообразив, что уже на крючке.
- Да! Она не слышит! Я вам говорю: что вы там воду под каштан выливаете? Вы что, не видите - она мыльная?
УСПОКОИЛ...
- Сара Львовна, Сара Львовна, - дозывается под балконом девчоночий голосок.
- Ну что тебе?- Так зычно и с таким характерным «чьто» во дворе говорит только один человек, Сара Львовна.
- А Мишка вчера заляпал вашу фамилию на почтовом ящике, - фискалит голосок.
- Да?! – моментально заводится Сара Львовна. – И что? Что там теперь видно?
- А ничего не видно, - радостно сообщает доносчица.
- И совсем-совсем не видно, что там написано «Кац»? - волнуется обиженная женщина.
- Совсем-совсем!
- Мерзавец! – разражается Сара Львовна. – Вот увижу, руки ему оборву, паршивцу! Это что же теперь: почтальон мне письмо принесет, а куда его бросить – и знать не будет!
- Да не нервничайте так, - вдруг примыкает к диалогу сосед, он курит на балконе напротив. После ночной смены все равно не уснешь, хоть пачку снотворного выпей – так достают эти вечно животрепещущие дворовые разговорчики… - Зря психуете. Все равно вам писать некому, да и почта теперь так работает, что легче самому посылку в Бердичев отвезти… Быстрее и надежнее!
… через три дня
Сара Львовна пристально всматривается в снующих туда-сюда рабочих, пытаясь зацепить кого-нибудь разговором, но те на нее ноль внимания.
Анька крутится между улицей и двором: ей приспичило собаку выгуливать именно сейчас и именно на противоположной стороне улицы, хотя Сара Львовна настойчиво советует ей сводить Азика «под кустик» во дворе. Правда, кустиков как таковых здесь не имеется вообще, а пять огромных акаций и каштан ее лилипуту пудельку явно не по росту. Анька водит его за большой дом, там растет сирень – излюбленное место ее питомца, спекулянта, по мнению Сары Львовны, так как не все ли равно, где справлять малую нужду какой-то собачонке!
Аньки долго нет. Сара Львовна нервничает. Из подворотни несет свежей вонью покраски – там что-то делают маляра. Оттуда же вылетает Анькин пудель Азик, весь в рыжей краске, а за ним счастливая раскрасневшаяся то ли от жары, то ли от беготни, хозяйка. Она – пулей по лестнице на балкон. В руках у девчонки мобилка, которую она торжествующе подносит к лицу Сары Львовны:
- Вот, вот! Покрасили наши почтовые ящики! И - вы видите?
Анька тычет мобилку под самый нос, но Сара Львовна все равно ничего не видит. Ее очки в спальне, на тумбочке. Анька тащит очки. И Сара Львовна имеет счастье наблюдать такую картину: на экране мобильного телефона сплошное коричневое пятно. Это – почтовые ящики жильцов всего двора. Но только одна надпись – рыжая, яркая и впечатляющая, красуется здесь. Это – фамилия Сары Львовны.
ВО ДВОРЕ - КАК В СТЕПИ
Прямоугольный дворик. По периметру – несколько беседок, которые здесь именуют «итальянского типа». Утро. В одной такой, открытой взорам всех входящих-выходящих беседке, под бельем, свисающим над пластмассовым столиком, сидит пара. Она в откровенной ночной рубашке, он – в трусоподобных легких шортах. Оба с мобилками.
Она дает указания домашнего толка. Он курит, пьет кофе и громко отчитывает кого-то по мобильнику. Старается, чтобы ни одно слово не пролетело мимо ушей всего двора: и еще спящего, и уже бодрствующего. Это – уже традиция, введенная в дворовой быт новыми жильцами, переселенцами из южного городка области. Они живут таким же макаром, как жили там, откуда приехали, - словно в степи. Чувствуют себя хозяевами - купив однокомнатную квартиру, приобрели простор всего дворика, заодно лишив утренней тишины и ночного покоя всех остальных жильцов. Как же, ведь родственников, друзей и знакомых, таких же громких, любителей обсуждать вслух свои великие коммерческие и некоммерческие дела, оказалось не перечесть. И кто из обитателей двора будет заводиться, если, возможно, видит очередного крикуна первый и последний раз? Ведь самый смак – повторные дуэли…
- Да ладно, - кричит в трубку хозяин этой «явочной» квартиры, - ты только бабки засунь куда-нибудь, чтобы никто не видел! Лучше всего – в борсетку. И жди меня, встретимся в шесть часов на углу Екатерининской- Малой Арнаутской…
Яволь!
САРА ЛЬВОВНА ДАЕТ ИНТЕРВЬЮ
Но народ не так раздражается, например, на Сару Львовну, которая абсолютно во все вмешивается. Потому что Саре Львовне в голову не пришло бы не поздороваться с человеком со двора, даже если после этого она вздумает прочистить ему мозги. Потому что Сара Львовна всегда участлива и даже обругивая свою жертву, желает ей добра. А еще, наверное, потому, что она родилась и выросла здесь, и привыкла с этой своей обзорной вышки – балкончика руководить не одним подрастающим, да и увядающим, пожалуй, тоже – поколением.
Да разве можно перечесть все эти «потому»!
Вот и в этот раз двор замер, только шипели из открытых кухонь биточки из сардели и кружил головы бесподобный запах жареных бердянских бычков.
Все слушали, как Сара Львовна дает интервью.
У Сары Львовны был парадный тон. Она отвечала на уважительные вопросы робкой корреспондентки, пытавшейся докопаться до какой-то истории военных лет, в которую дворовый администратор ее посвящала. Голосом, полным самоторжества. Упоительными подробностями, которые редактор как раз вырежет, если корреспондент осмелится вставить в воспроизведение устного рассказа.
- Вы так интересуетесь моим дядей, как будто он был моим папой! – восхищается Сара Львовна корреспонденткой. – Разве ж я могу вам ответить, что он делал во время войны во Львове, если я туда ездила уже после войны на его могилу! И я вам скажу, дорогая, что там таки умеют следить за кладбищем, не то, что наши засранцы! Я даже уходить не хотела, такая красота, такая красота!
- Да, да, да…, - быстро соглашалась с ней девушка. - И все же, вспомните, пожалуйста, когда вы в последний раз встречались с ним? Нам очень нужны сведения о Борисе Мойсеевиче – любые – потому что он был замечательный офицер, из тех, кто приближал нашу победу…
- Вы мне будете рассказывать за моего дядю Борю! Что, я хуже вас знаю, какой он был патриот? Что у него во Львове всю семью вырезали, и он за одну ночь стал такой, как я сейчас? - Сара Львовна громко всхлипывает и также громко сморкается в кухонное полотенце, положенное на столик на всякий случай.
Корреспондентка пристыженно ждет. Ей жалко эту громкую, старенькую, но такую еще энергичную женщину, и ей страшно продолжать свои вопросы, аккуратно выписанные в открытом под ручку блокнотике. Но… что скажет завтра редактор, если она придет с этой хрюкающей, булькающей записью, откуда не выберешь ничего путного к материалу! Первому в ее жизни настоящему журналистскому.
Но Сара Львовна была достойной своего воина-дяди племянницей. Она таки откопала, что сказать этой девочке! И весь двор с замиранием сердца слушал, как она сидела на коленях своего дяди-офицера в эти «чудные вечера конца тридцатых годов», как он сообщил всей семье, что его переводят в другую часть – поближе к западной границе, как сказал, что «там стало душно», а она подумала еще, что в Одессе, слава Богу, есть море и есть ветер, и у нас бывает только тепло и жарко, только холодно, но - не душно…
И все. Сара Львовна теперь уже застрадала оттого, что жизнь, эта авантюристка жизнь, так мало дала ей встреч со знаменитым, как оказалось, дядей Борей. И вообще, всего дала ей мало. Даже эта единственная ее встреча с корреспонденткой, и то так коротка. И Сара Львовна вдруг придумала:
- А вас, случаем, не интересует, кто к нам на прошлой неделе во-о-о-н в тот флигель поселился?
НЕЧАЯННОСТЬ
С утра парит. Старинные деревья не спасают от жары. Поливая цветочки на балконе, Сара Львовна неторопливо обводит взглядом двор и затем быстро выплескивает остатки воды на асфальт. И вода, конечно же, попадает прямо на голову Анны Пантелеевны, не вовремя выскочившей из соседней квартиры на первом этаже. Та возмущенно вскрикивает и смотрит вверх, на нависающую над ней руку с пустым граненым графинчиком семидесятых годов прошлого века – он достался Саре Львовне в качестве трудового трофея.
- Прос-с-с-тите, - подобострастно, однако с некоторым нажимом парирует возмущенному взгляду Сара Львовна. – Я вас, милочка, не заметила. Это ж чистая вода! - И ее дрожащая рука исчезает.
АНТИКВАРИАТ
Пальмира Ивановна тащила через двор – на выход - тележку с товаром. На базар. Очень ей этого не хотелось: ни свет ни заря. Но – надо. Пенсии хватает на коммунальные расходы да на зубную пасту. Ну не на сами зубы, конечно же! Это по нынешним временам большая роскошь. Легче обеспечить себя так называемой «продовольственной корзиной», неким виртуальным эрзацем нормальных продуктов с Привоза или, по крайней мере, с супермаркета, где иногда и дешевле и кошелек целее. Так вот, легче прокормиться, чем обеспечить свою старость нормальными зубами, то есть способными прожевать какой ни какой пенсионерский корм.
На этом грустном размышлении бывшая учительница притормозила. Надо было поправить пакеты, расползающиеся от быстрой тряски.
Сегодня Пальмира Ивановна везла книги. Свой резерв, накопленный за годы советского бума, когда толпы граждан сдавали в пункты приема макулатуры огромные кипы газет и взамен получали талончики. А взамен на них получали ароматные свежеиспеченные издания. Дюма и Конан Дойль, Дрюон и Шукшин, и подписки, подписки на целое богатство классической литературы.
- Вы меня удивляете, дорогая! – раздался голос сверху.
Пальмира Ивановна вздрогнула и, кряхтя, разогнула спину.
- Ой, Сара Львовна, вы меня так напугали! Я думала – тихонечко, чтобы никого не разбудить…
- Здрассьте! Она – тихонечко! Да тут до вас уже все прогремели, я думала, землетрясение начинается ! Я даже включила телевизор, чтобы узнать, не у нас ли тут эпицентр!
Но вы меня удивляете! Как можно в вашем возрасте так много работать! Что, уже Марочка не помогает маме?
- Та помогает… - неискренне обронила Пальмира Ивановна свое материнское слово. – Но вы же сами знаете, какой там у них в Канаде уровень жизни! Сервизы – и те отсюда везут…
- Что вы говорите! Но у нас же сплошной Китай! Китайские сервизы везут в Канаду?! И надо же было ехать так далеко, чтобы отсюда это барахло вывозить…
- А что - барахло, что – барахло? Разве сейчас другие есть?
- Нету… - соглашается Сара Львовна. – Я вот лично себе не могу найти. Раньше хоть чешские, немецкие были…
- Вы бы еще гжель вспомнили, - как-то рассердилась Пальмира Ивановна. – Все это, милочка, и сейчас есть. Но в других магазинах и не за наши с вами гривни! Но мне некогда судачить: вон везу гору добра, вчера собирала и вспоминала, как каждую книгу покупала, сколько раз перечитывала. А все равно сохранила, товарный вид! – гордо кивнула на тележку Пальмира Ивановна.
Саре Львовне очень не хотелось упускать собеседницу.
- А может, я у вас что-нибудь куплю? – неуверенно спросила она, еще не осознавая, видно, нужно ли ей это вообще.
- Я сейчас … - заторопилась продавщица книг. Она сняла с тележки мешок и поволокла вверх по лестнице на балкон.
Через пару часов на лестнице стояла очередь из соседей. Все желали приобрести антиквариат. Об этом сообщала корявая табличка, сооруженная Сарой Львовной собственноручно и водворенная над ее балконом как флаг. Об этом говорила и растрепанная голова Пальмиры Ивановны, уставшей пересказывать сюжеты книг потенциальным покупателям.
Как и везде, реклама двигала торговлю…
МЕЖДУ ПРОЧИМ
- Вадик, куда же ты пошел? Я к тебе обращаюсь! – зажигается Сара Львовна, видя, что тот пытается прошмыгнуть мимо.
Вадик замер на месте. Эти нотации у него уже на жестком диске! Но выслушать надо…
- Ты что, не знаешь, как надо себя вести, когда к тебе обращаются взрослые? – продолжает гневаться Сара Львовна.
- Да знаю я, знаю, - кисло отвечает Вадик, от нетерпения ковыряя ногой забитую землю под акацией, что напротив балкончика прилипчивой соседки,- он очень, очень спешит!
- Ну так расскажи же, - враз смягчается воспитательница, - как твоя маленькая сестричка?
- А что там интересного, - взрослым тоном протягивает мальчуган. – Памперсов на нее не напасешься! Каждый день бегаю в аптеку из-за нее!
- А что же не купишь сразу целую пачку? – удивляется запасливая натура Сары Львовны.
- Ну да! А вы знаете, сколько она стоит?
- И сколько же? – не унимается Сара Львовна.
- Почти пятьдесят гривен! – с уважением к цифре говорит Вадик и сплевывает. – Сколько жвачек можно на эти бабки купить…
- Тебе одни глупости в голову лезут, - возмущается его собеседница. – Наплевали тут, пройти нельзя!
Вадик оторопело смотрит на нее. Нет, с этой Сарой Львовной лучше не заводиться – в любом случае будешь виноват…
ВЕЧЕ
В нашем интеллигентном дворе крики. С улицы их заглушает шум трамвая, а с внутренней стороны – слушай себе, сколько влезет! Отчетливо слышно с любой позиции любой квартиры, можно даже не высовываться, чтобы не примкнуть к какой-либо из сторон. А потом каяться, что не туда притулился: никогда нельзя знать заранее, на чьей стороне будет Сара Львовна… Так что лучше поучаствовать в запасных и выскочить под занавес с возгласом: я так и знала!
Но на этот раз Сара Львовна на экране отсутствовала. Что было странно таки. И крики, которые владельцы машин сдабривали общеупотребительными для современной литературы словцами, за которые в прошлом тысячелетии папы выдергивали собственным отпрыскам остатки обезьяньего хвоста оттуда, где ноги растут - эти смачные фразы продолжали резать воздух.
И они таки своего добились, владельцы машин! На балконе появилась Сара Львовна, которая как раз выключила сериал – наконец закончилась трансляция фильма «Если очень хочется, то можно…»
И не то, чтобы кто-то испугался ее появления, вовсе нет. Но воздух стал значительно чище и прозрачнее. И гармидер, который развели автолюбители нашего двора, враз превратился в мирное добрососедское собрание. Вече, как любит говорит Пальмира Ивановна, бывший школьный историк, а ныне торговка со Староконки. Но как только ссора вошла в мирное русло, выяснилось, что и спорить в общем-то не о чем. А ругались-то почем свет, отстаивая древнее право держать автомобили во дворе. До ремонта нашего двора вопрос на повестке дня не стоял. Жили себе и жили, временами ругая владельцев транспорта за создание внутридворовой «озоновой дыры», за децибеллы, которые путали с дебилами и пр. Обычная протекала, так сказать, жизнь. И тут – на тебе, двор закатали асфальтом, упорядочили. Хоть кино снимай! И конечно же, сразу же возникли трения между двумя лагерями: теми, кто возит и теми, кто ездит.
И оно вроде мелочь, но как только Сара Львовна вошла на балкон, Паша, пенсионер-кастрюльщик с двадцатилетнем водительским стажем, владелец жигуля 1980 года, самого громкого из всех утренних будильников, вдруг объявил:
- Вот-вот! Сара Львовна пусть скажет! Она здесь сто лет живет! Пусть она скажет – мы всегда держали свои тачки во дворе! Всегда!
Но вопрошаемая всеми взорами Сара Львовна сдержанно молчала, вглядываясь в полуосвещенные лица возбужденных соседей. Нельзя сказать, что уже была ночь, но из-за деревьев и после яркого телеэкрана участники дворового «вече» показались ей серыми и бледными, жутко неинтересными в сравнении с блестящими героями острого бандитско-предпринимательского сюжета. Под впечатлением пережитого у телеящика ее исстрадавшееся сердце сжалось. И сжалилось.
- И что? – негромко спросила она. – И вы хотите сказать, что если у Паши не лимузин и не мерс, то он должен своего жигуленка где-то у черта на куличках за пятнадцать гривен пристраивать на ночь?! А утром тратить еще пятнадцать гривен, чтобы до него добраться, а затем отбивать эти деньги на таких, как вы, безлошадных?
Да, я прожила здесь сто лет, и за эти сто лет у нас не было ремонта! Но наш транспорт, – тут Сара Львовна величаво обвела рукой три дворовые «антилопы» и на ладан дышащий грузовичок типа «тамарки», популярной в сороковые годы прошлого века, - наш транспорт стоял здесь и радовал всех! Потому что никто из наших шоферов никогда не отказывал, если что-то надо было соседям…
Расслабленная фильмом, удрученная реальной действительностью, Сара Львовна замолчала.
Паша от радостного волнения превысил полномочия и нажал на сигнал. И во двор высыпала подслушивающая вечерний спор внутренняя аудитория.
Слава богу, победила дружба!
"ПОЛЕТ ШМЕЛЯ"
У Жорика юбилей. Он уже целых пять лет играет в ансамбле. Начиналось все, конечно же, с дворового баловства – под возмущенные крики соседей его скрипка выдергивала невозможные хрипы, а сам музыкант вдохновенно мычал, аккомпанируя себе таким естественным образом.
Жорик опаздывал, и его мама, Светлана Владимировна, устало подпирала калитку, зорко вглядываясь в темноту слабоосвещенного дворового входа. И Сара Львовна ждала юбиляра: это чудо, этот заморыш Жорик таки стал человеком, и сегодня его ансамбль (это вам не шуточки – в самой филармонии) давал концерт. Надо же было видеть, какими важными возвращались обе соседки с этого грандиозного события. Всю дорогу от Пушкинской до Тираспольской – на это ушло минут сорок – шло бурное обсуждение концерта. И конечно же, «наш – лучше всех!», «а как божественно пела Малыхина!», «а наш Жорик, Жорик, как рванет!» и еще потрясающее число комплиментов…
Но дорога кончилась все-таки. А Жорика все еще нет.
- Что же вы себе думаете, Светочка, - размышляет Сара Львовна. – Или наш мальчик пошел провожать Малыхину, или же у них там «третье отделение» затянулось?
Но ответ дал сам Жорик. Никого он не провожал и ничего там не затянулось. Жорик торжественно входил в сияющий мамиными глазами и благоухающий духами Сары Львовны двор. Прямо-прямо, словно пытаясь еще выше подняться над калиточным штакетником: одна, две,три калитки.
- Мама!
- И что я должна себе думать, Жорик! – ласково укоряла Светлана Владимировна, бросая гордые взгляды в сторону прикипевшей глазами соседки: Сара Львовна молча и грустно завидовала ей, хотя прекрасно знала путь Жорика к лаврам. Это был тот еще путь! Сколько слез пролил весь двор, воспитывая оболтуса с громким музыкальным дарованием! Сколько нелестных слов выслушала его многострадальная мать… Однако все переменилось, и вот он – с букетами. Один - маме, а второй, развернувшись, поднес обомлевшей от восторга Саре Львовне.
- Ой, Жорик, - театрально прижала старая дама к груди подаренные артистом цветы.
А Жорик уже говорил своей маме:
- Ты же знаешь, что я не хвастаюсь, конечно же! Но ты не знаешь - нас никак не отпускали, никак! Пришлось еще и еще играть, еще и еще! Как жаль, что вас с Сарой Львовной не было, вы бы прямо кайф получили - так мы играли…
- Не смей задаваться перед мамой, Георгий! – рассердилась Светлана Владимировна. - Это – раз. И второе, - тут она развернулась к открытому окну и положила букет на подоконник, затем глубоко вдохнула и подбоченилась. – Мы таки были там! И другие соседи слышали мой позор тоже! Но не все. – Эта фраза адресовалась проигнорировавшим юбилей ее сына домоседам, не пожелавших оторвать свои задницы от кресла перед телевизором… - Так слушай же сюда: вы играли, твой ансамбль, Георгий, и ты, но слушай сюда! В «Полете шмеля» в моем самом любимом месте ты таки лажанул! А эта божественная Малыхина, когда вы играли куплеты с Молдаванки? Так она, эта девочка, вас просто выручила, и вы ей должны! Уши болят до сих пор, - застонала возмущенная родительница, - как можно было слышать вашу какафонию, когда пела Малыхина?
Опозоренный Жорик прямо онемел. Он смотрел на мать, не мигая . Но только секунду-две. Оглянувшись на застывшую от жуткой сцены Сару Львовну, Жорик с демонстративным достоинством поднес матери свою согнутую в локте руку, и они протиснулись в квартиру. Нечего разбираться во дворе. И так вся жизнь как за стеклом. Он наедине докажет своей маме, что не лабух!
Еще долго скрипка пела и смеялась. И плакала Светлана Владимировна. Но этого во дворе не слышал никто, потому что Жорик играл «Полет шмеля»…
КИРПИЧ
- Вы видели, Наденька, вон там под каштаном кирпич? – интересуется Сара Львовна у дворника, подбиравшей обертки от чипсов как раз в указанном месте.
- Вижу-вижу, - не поднимает головы Надя.
- Этот гадкий мальчишка Вадик специально делает мне назло! – в сердцах продолжает Сара Львовна. – Я же просила его вынести кирпич на улицу!
- А что он вам мешает? – спрашивает Надя. – Это я положила его под каштан. Он мне нужен.
- Спасибо, любочка, спасибо!- съехидничала Сара Львовна. – Или вы себе дачу на Фонтане строить собрались и одного кирпича не хватает? Какая радость!
И ушла в комнату дуться на Надю…
ОРГАНИЗМ
Анна Пантелеевна настоящая зануда. У всего двора болит голова из-за ее организма. «Мой организм не выдерживает… мой организм требует…» – только и слышно с ее появлением в дворовом обществе. И из форточки ее однокомнатной квартирки тоже хорошо слышно, только Сара Львовна старается не обращать внимания, так легче. А то целый день себе испортишь, ни на что другое переключиться невозможно!
- Можно подумать, у вас одной имеется организм, – отчитывает Анну Пантелеевну гостеприимная Сара Львовна в конфиденциальной беседе. Они чаёвничают, и разговор приобретает задушевный коленкор. Чирикают неизменные воробьи, стряхивая сухие лепестки цветков акации со знойных августовских деревьев, завернутых в потрескавшуюся кожуру стволов…
- И что вам так дался этот ваш организм! – продолжает бороться с мнительностью соседки Сара Львовна. – Вон у других болячки покруче ваших. Вчера Марья Ивановна к участковому терапевту ходила – анализы узать, так у нее вообще шок!
- А что? Что такое? – живо заинтересовалась Марья Ивановна, не имеющая себе равных в познаниях медицинских диагнозов. По крайней мере, на уровне нашего двора.
- Диабет! Вот что сказали ей. Так что вы у нас еще ого-го!
- Ну и что что диабет! Ну и что! Сейчас его лечат. Это вам, Сарочка, даже не мигрень! – Анна Пантелеевна вдохновенно и даже как-то яростно завертела ложечкой, размешивая сахар.
– И сахарозаменители есть, и таблеток всяких сколько угодно, - степенно рассуждала обладательница организма. – И вообще мне на днях сказали, что если мыть каждый день ноги, то никакого диабета не будет!
Сара Львовна поперхнулась.
«Да, - переваривала она оригинальный «рецепт от диабета», – если, следуя этой теории, посмотреть на ноги нашей милочки Анны Пантелеевны, то ее диабет неизлечим!»
И она унесла сахарницу в комнату. От греха подальше…
КРЕМ ОТ УСТАЛОСТИ
- У нашей Сары помутнение в мозгах! – сообщает Анне Пантелеевне Мотя. Она говорит вполголоса, и глуховатая «Пантюша» не понимает, о чем, собственно, речь. Та повторяет громче, заодно обосновывая свой грозный «диагноз». Анна Пантелеевна сбита с панталыку. Чего угодно можно ожидать от кроткой Моти, всю жизнь продышавшей под широким каблуком бойкой подруги. Но чтобы она засомневалась в светлости разума Сары Львовны… Оч-чень веским должен быть аргумент!
Что Пантюша и высказала, до предела напрягаясь, чтобы обуздать несуразную Мотину фантазию.
Но несчастная Мотя таки была права. Сара Львовна, всю жизнь занимавшая неизменную антиквартирантскую позицию, неожиданно вплыла в подворотню под ручку с молодым человеком, что свидетельствовало о ее к нему чрезвычайном расположении.
Мотя и Пантюша застыли, словно манекены-неудачники с седьмого километра. И не ожили даже, когда Сара Львовна дружески им кивнула, уползая, как сытая улитка, по своей лестнице в дом: обе только методично кивнули, судорожно сглотнув поразивший их пассаж.
- Его зовут Костя, - враз очнулась Мотя, когда грюкнула балконная дверь подруги. – Он дальнобойщик, и теперь Сарочка будет ждать его из рейсов…
Мотя мечтательно протянула последнюю фразу и поковыляла домой: с неразговорчивой Анной Пантелеевной она дико скучала и не могла этого скрыть. «Уж лучше газетку почитаю», – решила она, вконец убедившись, что сегодня Сара Львовна не выйдет на балкон, так как бесповоротно поглощена новизной положения квартирной хозяйки. Газеты Мотя брала в аптеках, куда она иногда заглядывала из любопытства. Эти газетки просто навязывают бесплатно! Попутно очень даже интересных вещей насмотришься, если не поленишься побродить по этим шикарным медицинским магазинчикам, которых в городе теперь больше, чем больных. На днях один медицинский представитель, которых Мотя научилась различать с первого взгляда, туда-сюда двигал кулечек с презентом, а молоденькая аптекарша, краснея, отталкивала. Еще бы! Большая роскошь эта пачечка фирменных кулечков, в каждый из которых не вложишь больше четырех морковок, и жалкая шариковая ручка… Уже Мотя устала ждать, чем закончится соревнование, и собралась уходить, как вдруг девушка сдалась. Пакет исчез под прилавком, а она принялась обслуживать застоявшегося покупателя, раздраженно швыряя ему таблетки. «И поделом! Сам виноват, не вовремя полез со своим глупым вопросом», – Мотя всегда проявляла женскую солидарность.
А сколько газет можно получить на улице! И тоже совершенно бесплатно. Да, райские, видать, настали времена для этих издателей – столько излишков производства на улицу выбрасывают. Раньше за газетами люди в очереди стояли…
… Утро раскидало всех по городу, и двор уже был чисто подметен, когда Мотя решилась нарушить покой Сары Львовны, чей балкон непривычно пустовал, хотя в это время та обычно была на своем посту. «Не заболела ли она?» - не на шутку тревожилась Мотя, указательным пальцем надавливая что есть силы на кнопку звонка. Она торопилась, боязливо поглядывая на рамочку, в которой четкими буквами черным по белому было написано воззвание к ломящимся в это жилище: «Прежде чем позвонить, подумай, кому ты здесь нужен!» И хотя Мотя прекрасно знала, что автором был гнусный Сарочкин сосед по коммуне, эта надпись всегда выбивала ее из колеи.
- Палец не сломай! Открыто, - послышался непривычно размягченный голос подруги.
Мотя робко вошла. Сара Львовна полулежала в кресле, и весь ее вид выражал, как сказал бы покойный генсек Брежнев, «глубокое моральное удовлетворение».
Мотя скромно присела на краешек дивана.
- Я тут с ума схожу, где ты есть… - начала она, но хозяйка квартиры ее перебила:
- Чем с ума сходить, взяла бы себе на квартиру человека: и копейка свежая, и заговорить есть до кого, - поучала квартиросдатчица свою еще не заимевшую этой головной боли собеседницу.
- Что поговорить, что поговорить, - огрызнулась Мотя. - Или у нас во дворе люди, как динозавры, вымерли, что мне не с кем поговорить? Да хоть с Пантюшей или с Пальмирой Ивановной, к примеру…
- Тоже мне собеседницы! Ты бы еще с мамонтом в музее поговорила, все веселее, чем с этими старыми занудами, - попрекнула Мотю Сара Львовна. – Вон, мой молодой человек: только неделю квартирует, а сколько пользы…
- Но ты же ненавидишь терпеть этих квартирантов! Хотела бы я посмотреть, что ты скажешь через месяц… - обозлилась Мотя.
- Я? Это я – ненавижу терпеть? – Сара Львовна словно горная козочка резво спрыгнула с кресла, сильно прогнутого и касавшегося сиденьем пола.
Мотя вытаращила глаза: Сара, которая в лучшем своем состоянии движется по- утиному,
показала образец легкой атлетики и даже не скривилась при этом, как среда на пятницу!
– А что бы ты сказала, если бы узнала… - загадочно тянула раскрасневшаяся от физического перенапряжения хозяйка.
У Моти оборвалось терпение.
- И что, что же я такого могу узнать?
- А то, что ты столько лет таскаешь мне всякие мази от моих больных ног, а мой квартирант меня зараз вылечил! Вот, учись! – Сара Львовна вприпрыжку, с точки зрения Моти, как свихнувшаяся болонка, добралась до ванной и вернулась с каким-то тюбиком. Она сунула его подруге под самый нос.
Мотя схватила тюбик и в первую очередь стала нюхать: ну, чисто женский рефлекс!
Тюбика такого она не видела никогда, но запах был странно знакомым, до боли родным. Таким близким, что у нее даже голова закружилась. Она силилась припомнить, откуда это может быть, но не могла.
«О, Боже», - осенило ее.
- Сними очки, Сара, - вдруг обратилась она повелительным тоном к опешившей от этого нахальства Саре. – Сними и выбрось их с балкона, пусть Надька завтра сметет их вместе с мусором, раз ты уже разучилась пользоваться вещами по назначению! Зачем тебе очки?- гневно восклицала Мотя, чудесным образом вдруг преобразившаяся из трепетной птички в бойцовского петуха. – Зачем тебе, «великой» квартиросдатчице, очки, если ты не можешь в них прочитать, что это – не мазь от усталости ног, а крем для бритья? Мужской крем? Зачем тебе очки?
Но Сара Львовна ее не слышала. «Так вот откуда эти сны»,- облегченно вздыхая, размышляла она. – « А я-то, дура, лежу себе, как бревно, и гадаю: и что это мне сегодня всю ночь мой Аркаша снился, а погода ведь не поменялась – как пекло солнце, так и печет»…
НИКОГДА!
Сосед Вася редко миндальничает с женщинами. Чтобы он вам вдруг взял да и сказал что-нибудь вроде: «Как вы сегодня выглядите!» или «Вам здорово идет этот оранжевый шарфик!» Что вы! От него – не дождетесь.
Так рассуждала Сара Львовна, сидя с Мотей за утренним чаем на своем узеньком балкончике чудесным июньским днем.
Внизу кашлянули. «Кхм» да «кхм». Обе женщины подскочили, как по команде.
- Утречко доброе, девочки! – Вася стоял напротив: при параде, как во время первомайской демонстрации, только красного флажка в руках недоставало…
«Девочки» застыли. «Ой, что-то большое в лесу сдохнет,» - прошептала Мотя, тихонько хихикая.
- Небось, чай пьете? Приятного аппетита! – Вася прям-таки разошелся в любезностях.
Саре Львовне стало плохо: как бы чего не вышло, неспроста ж ведь это!
- А вы, Сара Львовна, очень похудели! – выдавив из себя очередную любезность, Вася снова закашлялся.
Это уже был перебор.
И Сара Львовна, наша грандиозная фигурная дама, прыткость которой можно сравнить разве что с пешими путешествиями великого детектива Ниро Вульфа, стала медленно спускаться по лестнице. На самой нижней ступеньке остановилась. И изрекла, сурово глядя на вылупившегося на нее смельчака-соседа:
- Никогда!