http://www.proza.ru/2009/01/11/455
Морозным утром мы с ребятами вышли во двор. На мне были оранжевые бурки, купленные весной; чуть тесноватые, они плотно охватывали ноги, мне это нравилось. С непривычно пустынного двора - все дровяные сараи к этому времени были уже разломаны и сожжены - мы пошли к Введенскому каналу. Прямо напротив Лазаретного, снеся ограждение и пробивши лёд, в нём стояла вертикально и кабиной вниз упавшая в канал полуторка, надо льдом торчали только кузов и задние колёса. Направо виднелись трубы Третьей ГЭС; до войны все они были разной высоты, а теперь те, что раньше были высокими, стали ниже самой низкой из них - их частично разобрали.
Делать было нечего, мы повернули обратно. Один из мальчишек зачем-то полез на каменный забор, ограждающий двор Военно-медицинского музея, и позвал всех за собой. По ту сторону забора во дворе музея был залит настоящий небольшой каток, там и сям валялось несколько пар коньков! Мальчишки называли: «снегурки», «полуснегурки», «дутики» (хоккейки), «нурмис», даже одни «бегаши» были... Кто-то притащил несколько верёвок и палочек, и мне показали, как надо прикрепить коньки к буркам. Умения кататься на коньках не было, ноги подгибались, но я всё же сделал первые неуклюжие шаги. Кто-то ведь позаботился даже в те дни о голодных мальчишках…
Примерно в это время мама стала говорить, что, мол, дядя Андрюша обещает скоро вывезти нас из города - он был начальником МПВО Дзержинского района и знал положение в городе лучше простых граждан. Но ни мама, ни я этому не поверили: как же он нас вывезет – ведь Блокада же! На самолёте, что ли?
Дрова кончались. Чтобы хоть немного сделать в комнате теплее мы стали жечь мебель. Бабушка тяжело расставалась с ней: и до войны-то добыть мебель было непросто, а та, что в доме, была уникальной - дубовые стулья, кресла из витой древесины, старинный стол... Первыми были сожжены бамбуковые жардиньерки, но тепла от них было немного. Мы с мамой стали пилить кресла.
Пилили на половине дяди Герасима двуручной пилой - Володя Гырдымов умел упрвыляться такой пилой даже один... Правая рука быстро устала, я выдохся и взялся за рукоятку пилы в левой, уперев правую уставшую руку в надпиленную ножку кресла. После пары наших неуверенных движений пила застряла, затем сама выскочила из прореза и зубом рванула мне по указательному пальцу, разрезав его до кости! Мама очень испугалась: при нашем питании и отсутствии лекарств это могло плохо кончиться! Однако, крови вышло много, палец не нагноился. Заживал он довольно быстро, только шрам был большой, через весь палец наискосок. Со временем он всё уменьшался и сейчас сделался совсем маленьким, почти незаметным; мне даже странно, каким большим он был тогда...
Двадцать седьмого декабря прибежала девочка и сообщила, что мне можно с учениками школы, находившейся во дворе - хотя я в ней и не учился - пойти на ёлку. Идти не хотелось, но девочка сказала, что там будут давать подарки. Подарки? Это было странно, но заманчиво, к тому же мама меня отпускала. Все дети попарно выстроились во дворе, и нас повели по Загородному, по Звенигородской, по улице Правды в Дом культуры пищевиков.
Стемнело. В небольшой комнате стояла богато украшенная ёлка, в свете двух коптилок под ней играл слепой гармонист. Было холодно, как на улице, и одетая в шубу, женщина с тёмным лицом пыталась уговорить нас водить хоровод. Но нам не хотелось ни водить этот хоровод, ни петь. Потом открылась боковая дверь, мы прошли в зал и расселись по рядам. На спинках кресел, на сидениях был лёгкий налёт инея.
Молодой мужчина в коричневом костюме и синем галстуке спел со сцены песню «Как у дуба старого». Потом вдруг под музыку того же гармониста выскочили девушка в вышитой кофточке, с голыми руками и коленками, украинском венке с лентами и с монисто на шее и парень в широких синих шароварах. Они сплясали гопак. Было видно, как им холодно; нам тоже было очень холодно и странно смотреть на них, пляшущих. А потом открылась боковая дверь и руки оттуда стали раздавать подарки. В каждом подарке был апельсин (не помню, мороженый он был или нет) и пять печенин «петибер».
Никогда ни в одном источнике я не читал о том, что во время блокады были устроены ёлки, и детям давались подарки, но это – факт! Можно сколько угодно - и справедливо – говорить о бесчеловечности коммунистической идеологии, о безнравственности советской власти и подлости её служителей, но я сам был на этой ёлке и получил тот подарок… Апельсин я съел сразу. А все печенья засунул в нагрудный карман рубашки. Вокруг меня все жадно сжёвывали подаренное и, чуть не давясь, проглатывали.
На выходе из Дома культуры ребята постарше и посильнее отнимали у тех, кто послабее, несъеденные подарки. Мне чудом (а может быть из-за того, что я был с мальчишками нашего двора) удалось пройти через эту свалку. Мы пошли не домой, а в кинотеатр «Правда» (он был в помещении теперешней Джаз-филармонии). Электричество было (а его могло и не быть, часто не было), и посмотрели хронику «Парад на Красной площади 7 ноября 1941 года». Сталин говорил речь. Есть хотелось, как никогда, но свои печенья я так и не съел; пришёл домой и выложил перед мамой все пять печенин. Для Тани.
Это - не героизм. Мне и тогда было непонятно - да и сейчас трудно понять - что же мной руководило: какое-то странное чувство... Отдавать печенье было мучительно жалко, и себя мне было тоже очень жалко. Но, какая-то гордость, желание поступить не так, как требовало всё внутри меня, не позволила ни там, на ёлке, ни дома вцепиться, проглотить этот подарок. Когда я протянул маме печенье для грудной сестры Тани, она заплакала, но даже не приласкала меня…
Помочь Тане, однако, было уже ничем нельзя: 4-го января она умерла от голода.
http://www.proza.ru/2017/10/24/1651