Война с белофиннами

Гордеев Роберт Алексеевич
               http://www.proza.ru/2013/11/07/683 
               
       Папу забрали в армию, мобилизовали «на сборы» в сентябре 39-го. Пакт о ненападении с Германией был уже заключён, до начала войны было ещё далеко, но даже я, мальчишка, чувствовал – что-то готовится. В кино мы с удовольствием смотрели фильмы про Суворова, Александра Невского, Богдана Хмельницкого, по радио исполнялось много песен о гражданской войне и просто военных.
       Больше всего мне нравилась та, где было «оседлаю я горячего коня…»; имя исполнителя, Утёсова я узнал позже, уже в Витебске. И ещё одна песня нравилась больше всех, про Чапаева:
                …Проклятая пуля догнала в воде…
                Товарищ Чапаев!… Не видно нигде…
                Товарищ Чапаев, наш друг дорогой!…
                Круги разошлись над его головой…
                Урал, Урал-река…
                Могила его глубока…
       Чапаева было жалко до слёз. 
       Было несколько учебных тревог. Взрослые суетились в поисках синих ламп, временами взвывали сирены. Мы, дети, с восторгом смотрели на марширующие иногда по улицам роты красноармейцев и играли не «в казаки-разбойники», а «в войну».

       Финская кампания (обычно говорилось «война с белофиннами», но мне больше нравится финское название – «зимняя война») началась - на моей памяти! - появлением бумажных чёрных штор на окнах. Вечером первого же дня войны мы с мамой и папой шли мимо кинотеатра «Спартак» - держась за них справа и слева, я скользил по длинным каткам вдоль тротуара нашей Кирочной. Мимо прогрохотал трамвай-американка 19 маршрута; маршрутные огни его были оба синими, а не "синий-белый", и даже внутри вагонов лампы все - тоже синими. Синие лампы в парадных и на лестницах, тёмные улицы... А в остальном всё оставалось, как обычно.
       Непонятна только нестыковка между моей памятью и записью в сохранившемся папином военном билете. В нём отмечено, что в это время (в ноябре-декабре 39-го) он уже находился в Витебске. Может быть, приезжал в командировку? Ведь не выдумана же мною новая военная шинель слева от меня, скользящего по катку!
       На войне с белофиннами папа не был.

       Зима была морозная. Сосед Михаил Иванович ушёл на войну. В январе мы с мамой поехали к папе в Витебск. Помню, нас привели в очень холодную комнату – это папе дали возможность устроить приехавшую на время семью. С потолка свисала невыносимо яркая голая лампочка, стёкла окон сплошь были покрыты слоем льда - ближе к раме толщиной в палец. Затопили печь.
       Папа был в военной форме, в петлицах по одному квадрату – «кубику», «кубарю» (один кубик и полагался младшему лейтенанту) - и скрещенные пушечки. Ни портупеи, ни бархатных петлиц с узким золотым галуном. Но почему! 

       Оказалось, что есть командиры «из запаса», а есть и те, что «навсегда», кадровые - объяснил папа. Я сразу вспомнил любимую песню «Винтовка», в ней были слова:
                …Враг недаром злится:
                на замке граница,
                не отступим никогда!
                Нет нам большей чести –
                остаёмся вместе
                в армии родимой навсегда!...      
       Артиллеристы из запаса – продолжал папа - носят петлицы такие, как у него, чёрные суконные с красным кантом, и пуговицы на гимнастёрках у них, хотя и со звездой, но чёрные. А у тех, кто «навсегда», петлицы красивые бархатные с галуном и пуговицы у них золотые...
       Мне было непонятно. Ведь папины товарищи тоже «из запаса», а у всех у них - у  Володи  Гырдымова и Шаши Шанина, у Лёни Доросинского, у Лёши Гаврилова, и даже у Яши-кавалериста – ну, буквально, у всех красивые петлицы и портупея! Папа засмеялся и сказал: «Значит так надо, потом поймёшь!»

       Я действительно понял, только «очень потом», когда после четвёртого курса института был на второй военно-морской практике в Балтийске (бывшем Пиллау). Там мы организовали нечто вроде агитбригады, чтобы, выступая с концертами на кораблях,
официально отлынивать от занятий полит- и строевых. Обычно мы ходили в синих рабочих робах, но перед выступлениями матросы, служившие на очередном корабле, одалживали нам свою парадную матросскую форму – белые форменки и чёрные клёши. А мы - естественно! - по окончании концертов перед тем, как возвратить форму хозяевам и чувствуя себя в ней очень красивыми и импозантными, на час-другой заходили в городской парк, пили там пиво и фотографировались. Чем же хуже были папины товарищи? Они-то, наверняка, тоже хотели быть импозантными и фотографироваться!...

       Папины товарищи очень мне понравились, я буквально влюбился в них. Все они, как и папа, были младшими лейтенантами, жили в казарме и в свободное время часто приходили к нам  в  комнату. Меня никогда не отстраняли от разговоров, я чувствовал себя, как бы, равноправным членом компании; со мной шутили, меня тормошили.
       Особенно нравился мне Володя  Гырдымов; он был высокорослый и симпатичный, про него мама говорила «интересный». Любимой его песней была такая:
                Ты не только съела цветы –
                в цветах мои ты съела мечты…
                там дальше ещё было       
                …трудно жить, мой друг Пеструха,
                в мире одному:
                всё в тумане, всё так сухо…
       Молчаливый Лёня Доросинский был тоже высокого роста, с длинным лицом, побитым редкими оспинами: в те годы ещё можно было встретить людей, перенесших натуральную оспу. Шаша Шанин, напротив, был невысок, коренаст, и много шутил. Над Яшей-кавалеристом посмеивались: он всегда носил шпоры. Артиллерия была на конной тяге, и командирам-артиллеристам разрешались шпоры. Шпоры бывали простые или с колёсиками, и те, которые  с колёсиками, заманчиво позвякивали при ходьбе, так что Яша был импозантнее всех.
       Потом в жизни почти с каждым из них мне случилось встретиться хотя бы раз.

       В Витебске я впервые научился пилить дрова. Пилили двуручной пилой, но только один лишь Володя Гырдымов умел управляться с такой пилой один. Я очень уважал его за это. У него была странная фамилия со многими «ы». Я спросил, почему, и папа объяснил, что Володя то ли чуваш, то ли удмурт, и у них там всегда в именах много «ы». Я не понял, кто такой «чуваш», тем более «удмурт», но объяснение принял.

       Играть было не с кем и нечем. Папа принёс наган со спиленным бойком и длинный четырёхгранный французский штык с рукояткой. Я спросил, почему французский, папа усмехнулся и ответил «остался». Штыком, как шпагой, было очень удобно колоть шкафы, стены, двери – вообще всё, что угодно. А наган был тяжёлый и здорово оттягивал карман. Портупею мне, сколько я ни просил, не сделали, но всё равно я был доволен и горд. Наган папа потом забрал, а штык у нас прижился, и в дальнейшем, несмотря на протесты мамы,  стены в домах - где бы мы ни жили - всегда были исколоты.

       Через какое-то время из Витебска мы уехали, а потом ещё раз приехали к папе, но уже в Полоцк – их часть перевели туда. Полоцк почти не запомнился – деревня и деревня. Было жалко, что папа уехал из Витебска, там хотя бы были трамваи. Только почему-то отличительные огни на них были другого цвета, чем в Ленинграде; например на «тройке» не красный и зелёный, а белый и белый - как на нашей «девятке».

       Когда и где в мою жизнь вошло фундаментальное понятие «портянка», не  вспомнить – может быть и в Витебске, но скорее всего в Полоцке. Той холодной зимой 40-го папа отморозил на учениях ноги. Помню, как мама, наклоняясь над тазиком, возилась с его ногами, а он кряхтел и оправдывался. Мама говорила ему про суконные портянки, а папа, посмеиваясь над моей неумелостью, учил, как наматывать на ноги обыкновенные бязевые. Он утверждал, что именно бумажные бязевые портянки нужны для сохранения ног.

       И ещё он часто читал наизусть стихи про то, как «добрый доктор Лёвенгук» доказывал, что вошь (в то время непонятный и тревожный зверь) быстро размножается на человеке, когда он не моется. Красноармеец, говорилось в стихах, должен следить за собой, держать себя в чистоте! А этот доктор - для опыта - запустил в чулок пару вшей и не мылся, и через неделю насчитал в чулке «восемнадцать тысяч вшей».
       И много лет спустя меня охватил какой-то радостный холод, когда в фильме «Служили два товарища» - с Быковым и Янковским - в первых же кадрах неожиданно я услышал отрывок из давно забытых стихов! Это сейчас, слава Богу, многим даже непонятно, о чём идёт речь, и противно вообще слышать о такой гадости, как вши, но во время войны мне пришлось с ней познакомиться лично...
       Через месяц мы с мамой уехали домой.
               
       Весной 40-го папа приехал «на побывку». Был он почему-то в штатском, в своей ушанке из жёлтой кожи с чёрным мехом котика - уши, как всегда, были "по-хулигански" завязаны назад. Похоже, папа приехал сразу после 12 марта, дня окончания  финской кампании. Через наделю вместе с ним и с мамой мы поехали на захваченные земли выбирать дом для размещения будущим летом маминых яслей.
       Поезд долго стоял в Белоострове, ещё дольше на первой финской станции - она впоследствии вообще исчезла, и до первого города, до Териоки по ходу поезда справа тянулись пустые заснеженные поля - сегодня там почти всюду высокий лес...

       В Териоках (Зеленогорске) запомнился железнодорожный мост через улицу около вокзала, кирха (в ней после войны долгое время был кинотеатр) и ещё православная церковь недалеко от моря. Мимо церкви прошёл взвод красноармейцев в островерхих шлемах, а на берегу меня удивили двое обыкновенных деревенских мужиков, пилившие двуручной пилой (такой же, как в Витебске) зеленоватый лёд на большие куски.
 
       Мне было всего-то семь лет, но тяжёлое впечатление от этой поездки осталось на всю жизнь. Дома, в которые мы заходили, все без исключения были, что называется, вытряхнуты. Повсюду валялось огромное количество бумаг, самых разных – на полу в домах, во дворах, в хлевах: книги, журналы, затоптанные письма, зачастую рваные... Рваная одежда на полу, разбитые горшки с цветами, поломанная мебель, пух от распоротых перин, разбитые оконные стёкла, грязь: полный разгром. Мама ничего не разрешала трогать.
       Возле каждого дома находились коровники, очень аккуратные; стены зачастую сложены из вмурованных в бетон булыжников, на воротах - латунные рога, либо даже латунный бычий лоб с рогами.
       Папа ходил очень мрачный, они с мамой о чём-то крупно поспорили, мелькнуло  незнакомое слово «мародёры»; мама  расплакалась, я раскапризничался...
       Дом для размещения яслей так и не был выбран.

       Уже стемнело, когда мы подъезжали к Финляндскому вокзалу, я смотрел в окно. "А вон, - сказал папа, - бронепоезд". Вдалеке стояло что-то странное, непохожее ни на какой поезд, и мне запомнились папины слова про "блиндированные" вагоны: они медленно уползли назад. Наверное, тот бронепоезд снова стоял "на запАсном пути", как в песне "Каховка"...

       И по-видимому, в конце марта или даже в начале апреля – на улице таяло, была слякоть – мы уже только с мамой вдвоём стояли на проспекте Володарского (Литейном) напротив нашей Кирочной прямо напротив Дома Красной Армии (Дома офицеров), а со стороны Литейного моста нескончаемым потоком двигались войска. Шли грузовики, выкрашенные в грязно-белый цвет, в них сидели красноармейцы. Шли броневики с открытыми люками, танки, тоже грязно-белые, с ограждением около башен. Цокали копытами лошади, иногда хромали, у некоторых гноились раны. Кое-где ехали верховые. Музыка – тогда на многих перекрёстках улиц были установлены квадратные  раструбы репродукторов – музыки не слышалась. Оркестров тоже не было и приветственных возгласов тоже. Люди просто стояли и смотрели, а войска всё шли и шли.

       Тогда же был открыт и стоит до сих пор на Приморском проспекте в месте слияния-пересечения с улицей Савушкина (это не я выдумал - мама рассказывала) «памятник-непамятник». Может быть, просто статуя?
       На высоком постаменте фигура стройной девушки с приветственно поднятым букетом цветов. Она стоит и приветствует… Кого? Победителей? Вот мимо неё-то и проходила вся эта нескончаемая колонна войск, оставивших за три с половиной месяца 300 тысяч тел своих товарищей на клочке завоёванной  в неправедной войне земли. Так и стоит с того дня этот непамятник во всей своей двусмысленности, и нигде ни в одной книге, ни  в одном путеводителе по Ленинграду о нём ни разу не было упомянуто: пусть, мол, думают, что это просто фигура красивой девушки. Не больше.

       Впрочем, мамино утверждение вызывает некоторое сомнение. После войны – сам видел и неоднократно любовался на них - вдоль главной аллеи ЦПКиО им.Кирова на Елагином острове на некотором расстоянии друг от друга стояли три бронзовых фигуры красивых девушек: балерина, гимнастка идущая по рельсине и эта, с букетом. Возможно, этот «непамятник» перемещали? На время. А потом восстановили? Не знаю...
 
       Через четырнадцать лет после той войны, когда я учился в институте и был членом институтской агитбригады, в одном из походов наш командир Юра Морозов вдруг спел нам кусок песни, видимо, заранее написанной специально для этой войны:
                …Ломят танки широкие просеки,
                самолёты гудят в облаках,
                невысокое солнышко  осени
                зажигает огни на штыках…
                …Принимай нас, Суоми-красавица,
                в ожерелья прозрачных озёр…
       (На полный текст этой песни я случайно наткнулся в августе 2009 года: http://terijoki.spb.ru/docs/suomi2.mp3 )
       И Суоми-красавица приняла...   
               
       В квартиру на Кирочной вернулся сосед Михаил Иванович. Без ноги. Мама сказала, что он долго лежал на снегу, раненный, ногу отморозил, и ему её ампутировали. Больше никого из тех, кто был на той войне, я не знал.
       Впрочем, неправда – знал, вернее, узнал об этом недавно от вдовы так сказать, «непосредственного участника событий».

       Его фамилия была Репонен. Призвали его в армию в конце лета 39-го, направили в лагерь под Токсово и одели в странную некрасноармейскую форму. Почему-то в день объявления войны его вместе с товарищем отпустили попрощаться с семьями, и бдительные советские граждане вдруг увидели на платформе Финляндского вокзала двух дефилирующих белофиннов. Шпионы были арестованы и, после выяснения обстоятельств, направлены в свою воинскую часть - в Финскую добровольческую армию!
       Эта «армия», состоявшая из двух батальонов и укомплектованная финнами-инкери, живущими под Ленинградом, несла караульную службу в Териоках при правительстве, так называемой, Финляндской демократической республики... 

           далее  http://www.proza.ru/2009/01/12/696