Лето в Беляновке. Несостоявшийся роман

ЛЕТО В БЕЛЯНОВКЕ (НЕСОСТОЯВШИЙСЯ РОМАН)

Сразу объясню, почему у этого рассказа такое странное название. Дело в том, что в моих замыслах он действительно должен был стать романом. И даже имел название. Какое – сейчас даже и не помню.
Я начал писать его года два-три назад. Периодически я возвращался к рукописным наброскам, которые лежат сейчас передо мной. Я их только что достал из-под стола, куда они попали довольно давно, будучи унесенными ветром из форточки.
К этим наброскам я испытывал все большее отвращение. Сейчас они мне кажутся просто бездарными. Хотя я благодарен им за то, что они дали мне завязку для этого короткого рассказа. К сегодняшнему дню рассказ закончен, и получился он тоже довольно кособоким. Ничем не обоснованное обилие второстепенных персонажей и блеклость главного героя, практически полное отсутствие основной сюжетной линии – издержки крупной прозы, которая так и не удалась. Ну да ладно – что сделано, то сделано.

1.

Леня Болотов работал в редакции областной молодежки, которая носила гордое, броское, можно даже сказать, зажигательное, но, увы, не оригинальное название «Ленинская искра». Шел 1975 год. Точнее, только начинал идти. 4 января, первый рабочий день после новогодних праздников. И шла планерка.
По меткому выражению редактора Иллариона Степановича Жукова по прозвищу Жуковский, «предавали рассмотрению» последний, пятьдесят второй номер за прошлый год.
Леня обращал мало внимания на болтовню начальника. Он был увлечен материалом своей коллеги Светланы Поповой.
«- И куда бы ни заносила меня нелегкая, - говорилось в статье, - судьба геолога, со мной всегда был мой верный Фендер.
Сергей Иванович почесал густую русую бороду, словно ища («Может лучше «разыскивая», - подумал Леня) в ней что-то важное, давно забытое, и не своим голосом добавил:
- Мой верный товарищ.
Глаза барда заблестели, словно полевой шпат, и наполнились бездонной, чуть подрагивающей влагой. А мне почему-то подумалось, что именно на таких людях и держится Земля Русская.
Ища («Снова, бля, здорово», - выругался Леня про себя.) под землей ее несметные сокровища, они, будто древние титаны, держат ее на своих могучих плечах. И помогает им в этом песня».
Этот газетный шедевр особых нареканий у Болотова не вызвал. Скорее даже позабавил. Единственное, что настораживало, это загадочный Фендер, который встречался в материале еще раз пять. То он забывался в палатке на самом краю Забайкалья, но возвращался к хозяину при активном содействии друзей-бардов, то падал в реку возле какого-то таежного села, то вдруг выныривал у костра.
- Это его собака, - решил Леня, игнорируя то, что однажды Фендер обнаруживался в самолете в чужом чехле и, судя по светланопоповской летописи, было ему никак не меньше двадцати пяти лет.
Именовалась статья «Песня Forever». Казалось, что, называя ее так, Светлана Попова пыталась отдать интернациональный долг своим несуществующим заокеанским приятелям.
- Где она все это выкопала? – удивился Леня, - Небось, в бороде своего таежного Фендера. И вообще, что значит этот Фендер?
Из известных Болотову слов более-менее похожим было слово «фендрик», которое встречалось у Куприна и означало штатского человека.
- Штатские для офицеров – все равно что собаки, – заключил Леня с некоторой натяжкой.
Если бы наш герой знал, что Фендером называется марка американских электрогитар, он бы задумался. Во-первых, что это за бард с электрогитарой? Но, с другой стороны, обычных бардов с обычными гитарами – как собак нерезаных. С чего про них в газете писать?
Во-вторых, откуда в тайге электричество? Но и здесь было свое объяснение: дизельный генератор можно было найти даже в те времена.
И тут Леня краем уха услышал свою фамилию. Как оказалось, речь зашла о его передовице из пятьдесят второго номера, озаглавленной «Елка у Ивановых». Ее сюжет вертелся вокруг доярки, которая, надоив от своей коровы умопомрачительное количество молока, садится у новенького, только что купленного на полученную премию, телевизора и слышит, как ее фамилия звучит на всю страну в «Голубом огоньке». Дело происходило в селе Ждановка.
Жуковский замогильным послепраздничным голосом сообщил, что «было бы неплохо поощрить нашего молодого талантливого… Леню Болотова за удачное освещение новых, так сказать, граней и все такое».
Внезапно развеселившись, Илларион крикнул:
- А то что же это получается: героиня материала получает премию, а автор нет!
- Непорядочек-с, - добавил он как-то по-лакейски.
- Я думаю, десяти рублей будет вполне достаточно, - закончил Жуковский и задумчиво, как бы обращаясь к самому себе, произнес, - Тем более именно столько он мне и должен.
На то, что упомянутый в передовице «Голубой огонек» при всем желании можно было посмотреть лишь через неделю после сдачи номера, никто внимания не обратил.

***

Дней десять спустя «молодого и талантливого» вызвал к себе инструктор обкома по идеологии Пискарев. До его кабинета Леня так и не дошел – столкнулся с Пискаревым в парке у Дома Советов.
- Значит, елка, говоришь? – начал Пискарев вместо приветствия.
- Ель, - подтвердил Болотов, отряхивая шапку от снега и глядя на растущие возле обкома деревья, - Обычная, не голубая.
- Знаю, знаю. Елка не голубая, «Огонек» голубой, - съехидничал инструктор и вдруг опустил голову, закатил глаза и попер на Леню.
- Так значит, говоришь, у Ивановых?
- Именно у них.
- Так вот, Болотов, ты не хуже моего знаешь, что никаких Ивановых в Ждановке нет. Я специально - для тебя, мерзавца, повторяю - специально узнавал: там полсела Василькины, а полсела вообще Дураковы!
- Ну, Вадим Никанорыч, это вы хватили – Ивановых нет! Да Ивановы – они везде есть. На них, можно сказать, вся Россия…
- Молчать! – прошипел Пискарев сквозь зубы. Было заметно, что последняя фраза возмутила его сильнее всего, - Пиши заявление.
- В партию? – невинно осведомился Леня.
Пискарев от неожиданного поворота разговора на время даже потерял слух.
- Что? – закричал он, но не злобно, а так, как кричат глухие. Причем не все, а лишь неопытные, оглохшие совсем недавно.
- Я говорю, погода сегодня хорошая, Вадим Никанорыч, - сказал Болотов таким тоном, будто пытался завести светский разговор с незнакомой дамой.
Пискарев развернулся и быстро, но как-то беспомощно, чуть подпрыгивая, поспешил в здание обкома.
Оба они знали, что на вчерашнем заседании сам Первый упоминал злополучную «Елку», причем в положительном контексте.
А Пискарев знал и кое-что еще: когда после заседания он начал путано объяснять Первому об «искажении фактов» и «подлоге», ежеминутно поминая всуе Дураковых и Василькиных и начисто отрицая существование каких бы то ни было Ивановых, тот зловеще заулыбался, потом изобразил фальшивую заинтересованность и стукнул лапой по газете:
- А хде, хде эта твоя Ждановка?
- В каком смысле? – смутился Пискарев.
- А в таком это смысле, что в каком раионе, я спрашиваю?
- В нашем, конечно, в Ольденбургском.
- А хде, хде это написано? Покажь мне, слепому.
До Пискарева начало доходить, но это внезапно снизошедшее понимание радости ему не доставило.
- Так вот, Ждановок этих в нашей области ***ва туча, - весомо подытожил Первый, - а своим Дураковым и этим, как их там, можешь передать, чтоб коров за сиськи пошибче дергали. Так что рекорд установлен и советской печатью зафиксирован.
Первый, скрипя паркетом, пошел по коридору, но потом вдруг спохватился и, развернувшись, ткнул пальцем в направлении Пискарева:
- И еще, шоб ты знал: на Ивановых вся Россия держится!
Ночью, глядя в потолок и проклиная черта, который его дернул, Вадим Никанорович ни с того ни с сего вспомнил девичью фамилию жены Первого – Иванова – и волосы на его голове зашевелились.

***
 
В середине мая Леня беседовал с Жуковским в его кабинете.
- Так, Старый Новый год, понимаю, - вещал Илларион, перелистывая настольный календарь, - что потом? 23 февраля, 8 марта…
- День космонавтики, - полувопросительно напомнил Леня.
- Спасибо, чуть не забыл. День космонавтики, 1 мая, 9 мая – День победы, - перечислял редактор, от даты к дате повышая голос.
Про День победы он сообщил с такими интонациями, что сидевшая за стеной секретарша Татьяна Дмитриевна решила, что редактор сейчас запоет. Вместо этого Жуковский выкрикнул:
- Будь проклят этот День победы!
Тут он осекся, смутился, но тут же взял себя в руки и сделал вид, что ничего крамольного в его словах нет.
- В общем так: праздники, конечно, дело хорошее. Отмечать их никто не запрещает. Но не в ущерб редакции. В общем так, - Жуковский снова сделал паузу, поймав себя на тавтологии, - едешь на все лето в Беляновку. В творческую, так сказать, командировку. Материалы из района – еженедельно. Десять рублей из твоих командировочных я вычел.
Когда Леня начал вставать со стула, Илларион посмотрел на висящий на стене вымпел и зачем-то прибавил:
- И все такое.

2.

Ехать в Беляновку Лене предстояло вместе Радиком Ахмеровым, заведующим в газете отделом правопорядка (через несколько лет Радик переедет в Москву и станет помощником главного советского муфтия – эдаким посредником между Аллахом, муфтием, советской властью и правоверными). Ахмеров ехал в Беляновку на один день, встретиться с начальником Беляновского автодорстроя. Его послали, потому что весь сельхозотдел, отвечавший за это направление, по странному стечению обстоятельств загремел на военные сборы, а больше никто ехать в такую дыру не захотел. О том, что материал может сделать и Леня, почему-то не подумали.
С подачи Лени все называли Радика «Радикал Батырович». Он, несмотря на то, что заведовал таким отделом (а может быть и благодаря этому) регулярно попадал в отделения милиции и вытрезвители. Последний раз, по словам Радика, «за то, что шнурки развязались, а мент докопался, сука».
В восемь ноль-ноль Радик уже был на вокзале. Поздоровались, разговор начали издалека.
- Что-то прохладно, – глубокомысленно заметил Радик, до этого никогда не проявлявший интереса к метеорологии.
- Ничо, потеплеет.
- Надо бы в буфет сходить, - сказал Радик, коршуном спикировав с небес на землю.
- Ты что, не завтракал?
- Я не про то.
- Так у меня с собой.
- Так у меня тоже. У тебя что?
- Рябина на коньяке.
- А у меня, - Радик сделал драматическую паузу, - водка!
Подали состав. Друзья вошли первыми, заняли отдельное купе вагона, разжалованного и сосланного на пригородную электричку по причине неимоверной ветхости, и закрыли дверь на замок.
- Вообще-то пока поезд не тронется пить не положено, - промолвил Ахмеров с тоской.
- Это кем не положено?
- Традицией. Но традиция – не Уголовный кодекс. Можно и нарушить по такому случаю.
По какому «такому случаю», Радик не объяснил.
Разложили закуску – украинскую колбасу, помидоры с огурцами, зеленый лук – и откупорили бутылки. Ручку купейной двери постоянно дергали невидимые пассажиры, безуспешно пытаясь войти, на что Радик неизменно кричал: «Занято!», а один раз даже прибавил: «Не дадут человеку в туалет сходить спокойно!». После первой рюмки он сказал:
- Тут на днях еду в автобусе, а рядом девка какая-то. Симпатичная, правда зубы торчат. Ну это, конечно, ничего: плевать я хотел на ее зубы.
- Как ты образно рассказываешь. Я так и представляю себе, как ты в автобусе на ее зубы плюешь, - вставил Леня.
- Иди ты! Сейчас вообще всю дорогу молчать буду – ты ж со скуки охренеешь. Ну так вот, спрашивает она у меня: «Молодой человек, не подскажете, который час?». И зубы свои облизывает. Она, конечно, губы хотела облизнуть, да зубы не дают. Я и говорю: «С собой у меня часов нет. Дома есть, над кроватью висят. Если хочешь, пойдем, посмотрим». Ну пошли, часа три смотрели. Я ее спрашиваю: «Ты где работаешь?». Она говорит: «В колхозе дояркой». «А в городе что делаешь?». «Приехала денег заработать», - говорит. «Это каким же образом?». «А вот таким самым. Ты сколько мне заплатишь? Сколько дашь?». Ну дал я ей. Пинка под зад. Она летела и радовалась. А фамилию ее я не спросил. Наверное, Иванова, - сказал Радик и заговорщицки подмигнул, - Куда страна катится?
- А причем здесь страна?
- Да притом, что скоро, небось, и асфальтоукладчицы ****ями заделаются. Представляешь, попасть под такой каток!
- Сам виноват. Нечего было ее к себе тащить.
- Так я ж добро хотел сделать. Вижу, человек временем шибко интересуется.
- Да иди ты нафиг!
Радик захохотал. И тут же помрачнел, увидев, что спиртное закончилось. Подъезжали к станции со смешным названием Ложкино.
- Ложноножкино, - пошутил Радик, - здесь и купим.
Прежде чем открыть купе и выйти, Радик вырвал из блокнота лист бумаги и написал на нем корявыми печатными буквами: «Купе занято. Не входить». Подумав немного, добавил: «Суки».
- Что это за карякушки? – спросил Леня.
- Ничего, так понятнее, - пояснил Радик загадочно.
В проходе вагона чуть ли не на головах друг у друга спрессовались таджики. Они круглый год кочевали по области с какой-то сакральной таджикской целью. Их баулы были огромны, а глаза черны и бессмысленны. На Радика и Леню они смотрели с уважением и страхом.
- Что Вы делаете сегодня вечером? – поинтересовался Радик у старухи лет семидесяти. И не дождавшись ответа вышел из вагона вслед за Леней.
Они стояли возле привокзального ларька и изучали ассортимент.
- Погляди, какой сервис, - восхитился Радик, ставя две бутылки в авоську, - в этом благословенном краю не только водку продают. Здесь даже можно рассчитывать на сдачу.
Он ссыпал мелочь в карман.
- Что, умный что ли? – возмутилась продавщица.
- Кто, я? – удивился Радик.
- Ну не я же.
- Тут я с вами, пожалуй, соглашусь, - миролюбиво ответил он и пошел к вагону, не обращая внимания на доносившиеся вслед гневные слова продавщицы, из которых самым интеллигентным было слово «козел».
За время их отсутствия обстановка в вагоне не изменилась, только старуха, увидев Радика, накрыла лицо черным платком словно паранджой.
- Не стесняйтесь, девушка, - сказал Радик, проходя мимо нее, - а то я тоже стесняться начну, а это очень печальное зрелище. Боюсь, Ваше сердце не выдержит.
В купе тоже все было по-прежнему. Никто из спрессованных таджиков не решился зайти туда.

***

В Беляновку приехали через два часа и сразу направились в дорстрой. Его начальник Виктор Сергеевич Коновалов слыл человеком инициативным. За четыре года руководства он практически построил дорогу до самарской трассы. Сейчас там шли завершающие работы. И в обкоме решили, что молодежка должна непременно осветить эти работы, дабы подготовить неокрепшего юного читателя к грандиозному торжеству районного масштаба в честь открытия дороги.
Кабинет Коновалова находился на втором этаже дорстроя, причем попасть туда через парадный вход было невозможно - подниматься надо было по железной лестнице с торца здания (как объяснил Коновалов позже, «чтоб слишком пьяные добраться не смогли»).
Виктор Сергеевич был у себя, ждал корреспондентов.
- Нина! – крикнул он после короткого приветствия.
Вошла секретарша лет сорока.
- Нина, - повторил Коновалов, - ну ты знаешь…
Нина спешно удалилась.
- Виктор Сергеевич, - сказал Радик, - давайте скорее про эту дорогу поговорим и…
- Правильно. И там видно будет, - радостно подхватил Коновалов.
Пока Радик записывал за Коноваловым, Леня, не вникая в суть разговора, разглядывал интерьер. Хотя разглядывать было особо нечего: алоэ на подоконнике, выцветшие обои, потрескавшийся полированный стол, древний коммутатор, прислоненный к стене стул без одной ножки. Тоска.
Тихо постучавшись вошла Нина. Аккуратно расставила на столе бутылку водки, сок в кувшине, соленую рыбу и другие закуски.
- Со свиданьицем. Чтоб Кремль стоял и деньги были, - провозгласил Коновалов и все выпили.
Тут разговор принял неожиданный оборот.
- Меня вот какой вопрос интересует, чисто политический, - горячо выпалил Виктор Сергеевич, - Вот почему говорят «праздник Первомая», а не говорят «праздник Двадцатьтретьефевраляя» или «праздник Восьмомартая»? И вот еще какой вопрос: почему говорят «наш Ильич», но не говорят «наш Эдмундыч», «наш Виссарионыч» или… опять же «наш Ильич»?
Продолжать беседу в таком ключе ни Радику, ни Лене не хотелось. Выпив еще по одной, они спешно попрощались.
- Ну вы и гады, - сказал напоследок Коновалов, - мне тут кроме вас и поговорить не с кем. Я отпускаю вас с одним условием: чтобы через месяц были у меня на рыбалке. На осетра пойдем. И на арбузы. Арбузы здесь…
Коновалов широко развел руки, то ли пытаясь изобразить диаметр арбузов, то ли желая обнять на прощание своих единственных собеседников.
(В скобках следует заметить, что ни на какую рыбалку они не попадут. Через месяц Леня будет идти по пыльным улицам села за гробом Коновалова и плакать. Как и вся Беляновка.)


***

Леня провожал Радика на поезд. Пятнадцать минут четвертого, страшная жара. Перрон был пустым до неприличия. В темной прохладе вокзала, за стеклянной перегородкой сидела кассирша, меланхоличная, как медуза.
- Девушка, а поезд до Ольденбурга в шестнадцать ноль-ноль? - поинтересовались друзья, не ожидавшие никакого подвоха.
- Ушел уже. Пятнадцать минут назад.
- Как? Вот же у вас в расписании – четырнадцать по Москве. И в Ольденбурге нам сказали…
- Да ерунда все это. Он уже месяц на час раньше ходит.
- А когда следующий?
- Через сутки.
- А проходящие?
- Не останавливаются.
Решили вернуться к Коновалову и изложить проблему. Тот отчего-то обрадовался и набрал номер местного начальника ГАИ:
- Коляныч! Сколько лет, сколько зим! Ну и что, что с утра виделись – все равно. Дельце есть, дуй сюда.
Через десять минут моложавый майор вошел в кабинет Коновалова, быстро вник в суть происходящего. Вскоре Радик и Леня ехали по направлению к трассе на заднем сиденье «Волги» с мигалками. Майор остановил первую же проезжавшую легковушку и приказал шоферу:
- Довезешь человека до Ольденбурга.
- Да я до самого города не доеду, - пытался отвертеться шофер, - мне в Балыково сворачивать.
- Ты из-за этого не переживай, - успокоил его улыбающийся майор, - доедешь обязательно. Сперва доедешь, а уж потом и свернешь. Это же очень просто.
Перед такими аргументами шофер капитулировал. Радик отправился в Ольденбург, помахав на прощание из заднего окна, а Леня все с теми же почестями был доставлен к зданию райкома.

3.

- Здравствуй, дружок! Хочешь, я расскажу тебе сказку?
Войдя в кабинет первого секретаря Беляновского райкома, Леня вместо приветствия услышал именно эти слова, но удивился не сильно – Боранбай Султанович Калдуев слыл человеком чудаковатым. Так, знамя трудовой славы в его кабинете не стояло в углу, как у всех, а было прибито древком к стене. Портрет Ленина тоже был необычным – на нем Ильич стоял возле елки, засунув руки в карманы, а вокруг него дети водили хоровод. Был ли Боранбай скрытым диссидентом или просто придурялся, осталось тайной.
Односельчане звали секретаря Борисом Николаевичем. Дело в том, что его отец, Султан Калдуев, приехав в Беляновку на жительство, представлялся так:
- Султан. По вашему – Коля.
Его сын всегда представлялся своим настоящим именем, а не Федотом или, допустим, Яковом, но все равно стал для земляков Борисом Николаевичем.
- Ты где жить собираешься? – спросил Боранбай, пожимая Лене руку.
- А какие есть варианты?
- Можно в нашей районной гостинице, можно в гостинице при райкоме, можно у меня дома. Правда, там жена… - сказал Боранбай и задумался.
- Давайте при райкоме, – ответил Леня.
Пару лет назад он, будучи в командировке, уже останавливался на одну ночь в этом зеленом домике из трех комнат с кухней и ванной. Там ему понравилось. Тогда в Беляновку нагрянула большая делегация из области, а Леня должен был рассказать об этом выдающемся событии на газетных страницах. Зачем обкомовские начальники приезжали в район, Леня так и не понял. Но банкет, случившийся ближе к концу дня, запомнил надолго. Боранбай Султанович – человек восточный – сказал первый тост, действующими лицами которого стали красавица, батыр, саксаул, руководство партии и правительства, первый секретарь обкома и какой-то загадочный Деде-Коркут. Дальше тосты пошли по кругу, по часовой стрелке. Боранбай лично следил, чтобы каждый пил до дна и перед каждым новым тостом наполнял рюмки тем, кто самостоятельно сделать это уже не хотел или не мог. Первой жертвой восточного гостеприимства стал, как ни странно, начальник районной прокуратуры. Произнеся краткий, но емкий тост «Служу Борису Николаевичу», прокурор тихо уснул. За ним очень скоро последовали и остальные. Единственным абсолютно трезвым человеком остался главный областной идеолог Пискарев. Как оказалось, он обладал великим талантом – мог лихо опрокинуть рюмку себе в рот, да так, что ни у кого не оставалось сомнений, что он выпил ее до дна. Тем не менее, рюмка оставалась полной. Знакомые много раз просили его поделиться секретом этого фокуса. На что идеолог неизменно отвечал, что унесет секрет с собой в могилу. Очень многие хотели, чтобы он исполнил свое обещание как можно скорее.
- Ну ты, ладно.. – сказал Боранбай, - Погуляй пока, осмотри, как говорится окрестности. А вечером попозже зайди, договоримся насчет завтра.
Поняв, что с работой торопиться не стоит, Леня оставил сумку в домике, прошел через боковую калитку в райкомовском заборе и направился к реке. И правда, не сидеть же в домике одному и плевать в потолок. И не ходить же по безлюдным в это время суток улицам Беляновки. Леня шел, и в голове его складывались фразы, которые могли пригодиться ему для газетного очерка или даже для книги:
- Российская провинция… Родные места… Что может быть прекраснее здешних мест и людей, поселившихся… населявшихся… веселившихся… здесь. Каждый день они проходят мимо великой русской реки, не замечая стройных березок и ив, склоняющихся к воде, не замечая…
Леня растянулся во весь рост, не заметив, как споткнулся о чьи-то ноги, скрытые травой.
- Еб твою мать, - с экспрессией, но без злобы произнес хозяин ног и встал с земли. На шее человека болтался фотоаппарат «Зенит» с огромным телевиком. Его седая борода красиво развевалась на ветру.
Леня был поражен, узнав в нем Михал Иваныча Макеева, который частенько навещал Жуковского в редакции. Михал Иваныч был писателем, членом Союза, автором двух книг – одной взрослой и одной детской. Книги были одинаково бездарны, и потому в писательской среде к Макееву относились с сочувствием и симпатией. Тем более, что человек он был неплохой.
- Ленька! Здорово! Ты чего здесь делаешь?
- Я, Михал Иваныч, в творческой командировке. Про рекордные урожаи писать буду.
- Ишь ты! Откуда же здесь урожаи? Здесь же кроме гречки да картохи ничего не растет.
- А что, у гречки да картохи урожаев что ли нету?
- Вообще-то ты прав. По-своему. А я вот тоже здесь по творческой части. Книжку третью готовлю.
- А «Зенит» зачем?
- А-а… Так это будет вроде как фотоальбом. Про рыбака местного. Я уже и название придумал – «Ловец человеков».
- Почему человеков?
- Человеков – это его фамилия. И вообще, это вроде как аллегория.
- Какая еще аллегория?
- А мне почем знать? Я же не философ.
- Нет, Михал Иваныч, не пойдет такое название. Это ведь из Библии.
- Вот черт! Такое название своей Библией запоганили. Ничего уже и придумать нельзя.
- А фотоаппарат-то все-таки зачем?
- Я, Ленька, сегодня всяких жучков, червячков, паучков фотографирую. Наживку, в общем. А потом мне этот рыбак хренов расскажет, на что какая рыба клюет.
- Михал Иваныч, а приходите вечером ко мне. Я в райкомовском домике остановился. Посидим, поболтаем.
- А почему бы и нет? Во сколько?
- Да во сколько хотите. Часиков  в девять.
- Заметано. Пузырь за мной. Два.

***

В конце рабочего дня Леня сидел в кабинете Боранбая. Боранбай был возбужден и красноречив.
- Ты и без меня знаешь, какая у нас в районе земля. Земля, прямо скажем, хреновая. Можно даже сказать, говно, а не земля. Здесь же кроме гречки да картохи ничего не растет. Да и скотина никакая не приживается. Кроме свиней. Знаешь, чем меня в столовке кормят? Каша гречневая с салом. Или картошка тушеная с салом. Через день. Я на выходных по грибы ходил. Набрал, правда, одних дождевиков. Даже грибы приличные – и те не растут. Отдал я этих дождевиков поварам, а они мне их так с картошкой потушили – от сала не отличишь. Тьфу! А так район у нас хороший: люди работящие, когда не пьют, природа опять же… впечатляет. Заметил, наверное? Так что, - сделал неожиданный вывод Боранбай, - завтра поедешь на МТС. С людьми познакомишься, с техникой поговоришь… То есть, наоборот. С людьми, конечно же, поговоришь, а с техникой, соответственно, познакомишься. А может, и с девушкой какой-нибудь познакомишься. Девушки у нас просто замечательные. Девушка - это тебе, братец мой, не земля. Земля-то у нас, как известно, - говно.

***

Через полчаса водитель Боранбая привез Лене коробку с продуктами. Ужин. Ни гречки, ни картошки, ни сала, ни даже дождевиков в коробке не оказалось. Зато там была буханка хлеба, нарезанная ломтями, кусок вареного мяса, тушеное мясо в стеклянной банке, палка вареной колбасы, рыбные консервы и бутылка «Столичной». Жизнь постепенно налаживалась.
Макеев явился вовремя. Что обещал – принес. Он в молодости служил на флоте и среди всех ольденбургских писателей считался самым дисциплинированным.  В отличие, скажем, от Николая Карловича Изюмова, который однажды забыл прийти даже на собственный юбилей. Изюмов имел какое-то смутное отношение к медицине и был автором большого иллюстрированного альбома «Перистальтика души». Среди обычного читателя альбом понимания не встретил, зато среди врачей произвел настоящий фурор. С тех пор Николай Карлович на любом застолье резал колбасу исключительно именным скальпелем.
Кстати, юбилей Изюмова отмечался в областной библиотеке имени Федорова.
Приезжие ошибочно полагали, что речь здесь идет о первопечатнике. Однако мемориальная доска у входа сообщала, что «Библиотека названа в честь Александра Федорова (1899-1919), принимавшего активное участие в установлении Советской власти в Ольденбурге и зверски замученного белоказаками». Впрочем, по иронии судьбы, незадолго до своей мучительной смерти Сашка успел-таки пустить в расход городского мецената Спиридонова, основавшего эту самую библиотеку.
Еще часа через полтора, когда первая бутылка уже была выпита, Михал Иваныч, сильно раскрасневшийся, рассказывал Леньке о семейной жизни:
- Никогда, Ленька, не женись. Слышишь, никогда! Вот моя всем недовольна – то ей денег мало, то пью много, а то… и то и другое. И пилит меня, и пилит. И пилит, и пилит. А я что? А я ничего. Мне это даже на пользу идет. Для творчества моего. Я, получается, жену свою для литературы использую.
- Где же это вы ее, Михал Иваныч, используете? Разве что в детской книжке у вас рассказ есть. «Неблагодарная свинья».
- Но-но! Ты поосторожнее. Я же тебе не про то говорю. Я имею в виду, что скандалами своими она мне вдохновение придает.
- Какое же от скандалов вдохновение?
- А вот какое. Говорит она мне: «Иди на работу устройся, как все нормальные люди. Ты же целыми днями ваньку валяешь. Пишешь мало, гонорары мизерные». А я как представлю – тут-то хоть одна баба, а на работу пойдешь – так там их до хрена. Да еще и мужики похуже баб попадаются. И вот начнут они меня все пилить да указывать, что мне делать – хоть в петлю лезь. Вот тут-то я и начинаю писать с удвоенной силой. Так что женись, Ленька, побыстрее. А на работу ни за что не устраивайся.
- Так я вроде уже в газете работаю. Давно.
- Точно, - согласился Михал Иваныч. Вот здесь ты, друг, погорячился. Промашку дал. Немедленно увольняйся. А невесту мы тебе подберем. Хорошую. Вон, к примеру, у моей бабы сестра есть. Честная вдова. Хотя нет, старовата она для тебя. Под шестьдесят ей уже. Тебя-то, небось, на молодых больше тянет?
- Да уж не на шестидесятилетних.
- Здесь ты прав. По-своему. Дети мои тебе тоже не подойдут. Сыновья они все.
Михал Иваныч выпил, закусил колбасой и начал сосредоточенно загибать пальцы и что-то неразборчиво бормотать себе под нос. Потом встрепенулся и горестно промолвил:
- Нет у меня, Ленька, подходящих родственников. Честное слово, вот так чтоб от души – никого не посоветую.
Леня обиделся:
- Да сдались мне ваши родственники, что, у меня своих, что ли, нет?
- А вот здесь ты ошибаешься. Ход мыслей у тебя неверный. На своих родственниках жениться нельзя.
- Да не собираюсь я жениться.
Михал Иваныч снова выпил и подытожил:
- Это ты правильно. Никогда, Ленька, не женись.

4.

Подъехав к МТС на Боранбаевском уазике с водителем, Леня застал там странную картину. В самом центре ангара, между рядами тракторов, сидели механики и уплетали окрошку. Первым делом они спросили у Лени закурить. Он протянул пачку «Примы», от которой тут же ничего не осталось. «Приму» он взял по непонятному на первый взгляд  совету Боранбая. Совет, впрочем, оказался весьма ценным. На все вопросы Лени о работе машинно-тракторной станции механики ответили  туманным объяснением:
- Да вот, сам посмотри. Нет запчастей – нет работы.
- А как же, - Леня вспоминал колхозные термины, - посевная там, уборочная?
- Да так. С исправного трактора деталь снимешь – на неисправный поставишь. С неисправного снимешь – на исправный поставишь.
- И что, помогает?
- Еще как! Никто пока не жаловался.
Тут Леня заметил, что стоящий возле уазика водитель жестами подает ему сигналы. Леня подошел.
- Что ты их слушаешь? – сказал водитель, - Им бы только поржать. Все у них есть. А не работают, потому что обед.
Тут механики действительно заржали, и Леня покраснел. Возвращаться к механикам было невыносимо.
- А кто-нибудь живой здесь еще есть? – спросил Леня водителя.
- Конечно есть, вон – в конторе. Машка есть.
- Пойду к ней схожу.
- Сходи-сходи, - сказал водитель.
А когда Леня удалился на приличное расстояние, тихо добавил:
- К ней многие ходили. А что толку? Время зря терять!
Машкой оказалась девушка семнадцати лет со светлыми распущенными волосами. Леня представился.
- Мария, - ответила она весело.
Из Машиных объяснений Леня до конца так и не понял, чем она здесь занимается. Что-то по бухгалтерской части. Она действительно собиралась на следующий год поступать в городе в техникум – учиться на бухгалтера. А пока ухаживала за бабушкой. И немного подрабатывала. Жили они вдвоем, родители – на северных заработках, вернутся только зимой. Видимо, Маше было здесь нелегко, но она этого никак не показывала.
Он сразу решил, что пойдет ее провожать. И отпустил машину. Разговор получился – ни то, ни се. Он рассказывал о себе, о работе, травил редакционные анекдоты. Даже прочел пару стихотворений. Маша лишь изредка улыбалась. Впрочем, Леня своего добился: на чай его пригласили. Только Маша предупредила:
- На бабушку не обращай внимания.
И действительно, едва он переступил порог, бабушка, как потом выразилась Маша, «взялась за старое».
- О, зять – не хрен с тебя взять, - сказала старушка ехидно и ласково одновременно, - идем, часы мои посмотришь. Идут совсем неправильно.
- Ты, бабуль, познакомилась бы сперва с человеком. К тому же Леня не часовщик, а журналист.
- А мне какое дело, - ответила та, - раз мужик, должен в технике кумекать.
В самой большой комнате висели невообразимо древние часы с маятником, гирьками и стеклянной дверцей. На стекле – фотография офицера.
Леня ожидал услышать что-то вроде:
- Муж мой. Покойник, царствие ему небесное.
Вместо этого бабушка пояснила:
- Видишь, офицер. Небось, космонавт какой-то.
Леню это позабавило. Он открыл дверцу, поковырялся в стрелках и подергал гирьки. В ответ на это из окошечка вылезла железная птица, чем-то похожая на птеродактиля, и два раза прокричала:
- Э-ку-ку.
После чего бабушка потеряла к часам всякий интерес.
- Кукует, да и ладно, - прокомментировала она.
И все пошли пить чай с вишневым вареньем.
В этот день Леня и Маша допоздна сидели на скамейке перед домом. На следующий -  купались в озере. Еще через какое-то время начали ходить под руку. Но так, чтобы никто не видел. Когда через два месяца Леня уезжал. Маша провожала его на вокзале. Там они впервые поцеловались.

***

В ноябре, когда все случилось, Ольга сказала ему:
- Как сам понимаешь, ты у меня первый. Делай выводы. Иначе родители обоих прибьют.
Сказала она это в шутку, но в то же время и с надеждой. Леня особо и не сопротивлялся: устал от одиночества. К тому же, как он тогда думал, Ольга ему нравилась. Свадьбу наметили на январь.
В декабре вернулись Машины родители, и в письме она намекнула, что собирается после Нового года приехать. В ответ Леня написал что-то вроде:
- Отлично, приезжай, я тебя с женой познакомлю.
На этом переписка оборвалась. Когда через два года Леня разводился, он стал вынимать из альбома фотографии жены, чтобы вернуть ей. И откуда-то сбоку выпала черно-белая карточка десять на пятнадцать. На ней Маша, четырехлетняя, в белом сарафанчике, сидела на корточках, нюхала ромашку и жмурилась от яркого солнца.