Я родилась в прекрасном полуюжном городе, ставшим впоследствии столицей южного федерального округа, в бывшей стране, занимавшей одну шестую часть земли, под самый конец эпохи застоя. Мне предстояло стать современником многих событий «после которых мир уже никогда не сможет быть прежним». Сколько их было? Десятки. И это только за два десятилетия. А сколько их было за всю историю? Неужели каждое событие было поворотным? А мир просыпался каждый раз прежним…
Событие имеет значение только для сознания современников, потомки уже рассматривают его как само собой разумеющееся. Только сознание человечества в целом все не меняется… Поэтому не так уж важно, что произошло в целом, главное – восприятие действительности через его призму для современников, для которых оно действительно являлось СОБЫТИЕМ, для потомков оно будет являться лишь историческим фактом. Не более. Понять его значимость можно не из сухих фактов исторических учебников и пыльных мемуаров, а только погрузившись в ту реальность через призму сознания автора художественного произведения, ибо только в нем есть то, что оживляет мертвые факты – сила авторского духа. Если этого нет, то такое произведение не стоит внимания. Вот почему так важно передать само ощущение времени, его дух, ощущение и течение. Иначе нет никакого различия между первой Пунической войной и Второй мировой. По сути нет, а по духу еще как есть. Попробуй передай эти ощущения в учебнике истории. Но наука и искусство разные вещи… Не стану спорить, чей путь познания лучше. «И ты прав, друг». Важно то , что я избрала собственный.
С детства я считала Orbis Tertus настолько же реальным, как и мир материальный, если даже не бале реальным. Этот третий мир порожден сопряжением мира материального и языка как феномена. Но я то знаю, слово это не просто сема и не слово является выражением смысла. Много труда стоит затратить, прежде чем слово отчистится от той шелухи и патины, оставшейся на нем от каждодневного употребления. Словами играют, словами сражаются, ими швыряют в лицо, бесцельно растрачивают. А раньше… Сами помните, у кого было Слово и было оно не просто словом, СЛОВОМ было оно. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи», «Тысячи тонн словесной руды…», «Поэт умывает слова, возводя их в приметы…». Эти три высказывания, как три кита, на которых базируется творчество. Труд писателя тяжелее рудокопа. Морально тяжелее. А вы думаете, поэт умывает слова ключевой водой? Нет, слезами своими, а зачастую и кровью. Только таким способом мертвые крючки-закорючки, именуемые «семами» обретают жизнь, преобразуясь в ткань художественного произведения, когда слова приобретают первоначальный сакральный смысл. Но это еще не все. Ткань художественных произведений не только слова, а…
Интерлюдия первая.
Я иду под палящим солнцем, ветер дует мне в лицо, но все равно жарко. Степь и палящее солнце, почти полдень. Тягость от жары усиливается от веса груза, который необходимо тащить на себе. Но ты знаешь, где-то там есть скала, под которой растут деревья, дарующие долгожданную тень. Еще там есть речка с тихой запрудой в которой цветут кувшинки. Скала почти вся замшелая, поросшая еще и лишайником. Утром она холодная, а на мхе блестят капельки росы, к вечеру камень теплый, наверху скалы можно посидеть, а можно прижаться щекой, перед тем, как сделать первый шаг на нее. В ее расщелинах то и дело пробегают тоненькие изумрудные ящерки, изящные и юркие они бегают туда-сюда, вниз головой, без страховки, призрев всякую технику безопасности.
Но это все будет потом, туда еще необходимо дойти. Я закрываю глаза и сравниваю мой путь до этой скалы, места почти мифического так и хочется сказать: «где птичье пение не молкнет и жасмин не отцветает» с жизненным путем человека вообще. Путь. Мой путь. My way. High Way. Именно в том смысле – высокий путь. Весь тот багаж, который я тащу в переносном смысле, я могла бы скинуть, но придет ночь, где тогда согреешься, если нет даже палатки?
Человек смертен. И дело даже не в том, что он смертен внезапно, а в том, что для обеспечения жизни биологической ему приходится делать вещи излишне приземленные, такие как находить кров и привязываться к нему. Даже оставив кров и создав иллюзию свободы человек вынужден перетаскивать за собой пожитки. Да что такое эта свобода? Где она, как выражается? Уж не перед Манхеттанским заливом, переделанная из забракованной статуи торговли. Символично вдвойне, не правда ли? Логично ли что она стоит там, эта статуя, лицом к Европе и задом к американскому континенту? Логично, хотя в этом усматривается злобный сарказм, когда Свобода приветствует эмигрантов и гостей лицом, поворачиваясь к ним жопой, когда те уже в данной стране.
А вот еще более пугающее отражение свободы в символике: картина Делакруа. Помните, какое отстраненное и спокойное лицо у Свободы, в то в время пока лица участников восстания перекошены злобой и страданием. Свободе все равно, держа красный стяг она пройдет над миром, увлекая толпы людей в бессмысленную бойню. Сотни революций, сделали ли они человечество хоть чуть-чуть счастливее? А может мы не так понимаем Свободу?
Думать над этими вещами в тот момент мне совершенно не хочется, а хочется стать свободной, представить, что со мной нет этого ужасного груза. Представить, как я иду босиком по прохладной изумрудной траве и мои волосы развивает ветер… Становится легко, так, что незаметно носки отрываются от земли и ты паришь в сантиметре от поверхности.
Когда открываешь глаза, их начинает заливать пот. А идти еще далеко. Почему-то именно сейчас, посреди пыльной степной дороги я думаю о свободе и счастье. Две категории, которые нельзя измерить, определить меру и степень, мне они кажутся каким-то образом взаимосвязанными. Почему-то кажется, точка их соединения – изумрудные ящерки, свободные от законов притяжения, они бегают вверх-вниз. Видя их юркое передвижение на меня обычно накатывает нечто похожее на счастье. Я здесь, я их вижу, я дошла до места назначения. Но они здесь дома, а я нет. Человек не то существо, которое будет комфортно себя чувствовать на лоне природы долгое время. Печально. Между тем только при соприкосновении с живой природой можно ощущать себя живым и течение жизни, биение пульса бытия, я бы даже сказала. Тут видишь все суровые законы бытия, и жизнь и смерть в один момент. Палая листва, разлагаемая грибками, сквозь которую прорастает трава и которой она питается. Между стеблей деловито ползают букашки, разные, только надо прилечь на землю и присмотреться. Вот муравей, тащит какую-то соринку больше себя, ползет, ничего не замечая вокруг, перегораживаю ему путь прутком. Деловито сворачивает в сторону. Жалею муравья, иду собирать дрова и уже через пять минут превращаюсь в такого же муравья. У нас будет огонь и горячая еда.
Человек в пределах города живет ровно на треть. Для полноты жизни необходимо хоть раз почувствовать магическую силу земли. Почувствовав, как пахнет влажный прогретый чернозем весной, начинаешь понимать язычество на интуитивном уровне. Помню, как собирая первый раз лук в огороде на даче я забыла кто я и где, какое сейчас столетие, была лишь раскаленная земля, солнце и щебет жаворонка. Надо мной летели столетия, облака сменялись звездами, и наоборот, а мои пальцы все делали методичную работу, между тем я думала о вечном течении жизни, о поколениях предков и что для них значила земля, думала, что от меня останется, когда и я лягу в эту землю прахом. И что ничего не проходит. В тот момент я чувствовала смесь обреченности и умиротворения. Потом я встала и пошла во двор. Помню, как меня почти оскорбило присутствие длинного резинового шланга в саду, посуда под навесом во дворе. Все рукотворное казалось грубым и неестественным. Мне было четырнадцать.
Потом все эти годы я старалась примирить природное и рукотворное, биологическое и духовное, искусство и жизнь в себе самой и социокультурном пространстве. Оказалось, ничего примирять и не надо, они великолепно существуют порознь и вместе. Биологическое и духовное в человеке – две его стороны, которые пересекаются очень редко (но болезненно для некоторых, которые не хотят принимать свою вторую сторону); в урбанистической цивилизации не меньше биения жизни, чем в самой природе, хоть они и находятся в антагонии. Законы и там и там сходны, просто в городе они более механистичны, но безжалостности и величия хватает везде. А что касается жизни и искусства, то тут давно стерты всякие грани, начиная с поп-арта и довершая все феноменом постмодерна. Уже нельзя сказать, в каком пространстве мы живем более реально. Да и до этого существовал феномен мифа, недаром первым в истории мировоззрений было мировоззрение мифологическое. Хотя тут можно поспорить, что миф это никакое не искусство, а…
А я все создаю свои творения, стремясь передать эмоции, форму и объем, следуя законам жанра плету форму, почти совершенно игнорируя материал. Язык. Прости меня за мое пренебрежение тобой. Ты мне жестоко мстишь за игнор. Вот Ты память народа, его хранилище самосознания.
Очень трудно простить другим их счастье, особенно если ты остался несчастлив по их вине. Трудно простить другим свои провалы, и их успех им. Трудно, но необходимо.
Заметки о современном искусстве.
В золотую эпоху классицизма, сентиментализма да и классического реализма любой мало-мальски разбирающийся в науке и философии человек, мог точно сказать, является ли данная вещь (произведение) искусством или нет. Споры о искусстве (начатые, кстати сказать, еще Аристотелем) стали наиболее актуальными с началом ХХ века, т. е. с появлением неклассического искусства, чье появление обусловлено открытиями в области психологии (напрямую) и физики (опосредованно). Кроме этого на зарождение и становление неклассического искусства повлияла Первая мировая война, взорвавшая линейный ход времени и подстегнувшая техногенную революцию. Окончательную точку в разделении искусства на классическое и неклассическое поставил на мой взгляд Казимир Малевич своей картиной «Черный квадрат».
«Черный квадрат» - как черная дыра, мрачное послесловие после искусства классического, когда можно и нужно было искать новые приемы, методы, подходы к изображению. Все, после «Черного квадрата» невозможно появления чего-то принципиально нового в искусстве, возможна только комбинация всего открытого ранее. «Черный квадрат» - великий пролог к искусству постмодерна конца ХХ века. Это симулякр квинтэссенции искусства и жизни. Зеркальный коридор, а еще лучше – зеркальная комната, где стены, пол, потолок, все зеркальное, отражающее само себя и больше там нет ничего. Змея, кусающая себя за хвост, полная аннигиляция. Помните картинку: сидит человек, читает книжку, а на обложке он сам же, читающий ту же книжку, и так до бесконечности. В детстве у меня ум за разум заходил и лоб покрывался экзистенциальной испариной при попытке представить себе эту конечность…
Этой картиной художник провел водораздел между искусством как таковым и тем, что становится им, если так договорится считать некая группа людей (поп-арт, концептуализм).
Двадцатый век не дал искусству ничего нового, если не считать кино и музыки, в которой был разрушен гармонический ряд и введен диссонанс, как основное понятие современного построения мелодики. В живописи и литературе появилось мало чего нового. И если новое в кино и музыке обязано техническому прогрессу – изобретению киноаппарата и звукозаписи, то появление фотографии и массовой цветной прессы сослужило медвежью услугу.
Вопрос: тогда отчего загнулась литература? Литература просто фиксирует изменения, происходящие в общественном сознании, из чего следует, что массовое сознание:
А) массово разлагается и «гниет стилем» при соединении жизни и искусства (опираясь на творчество Пелевина, Сорокина и Вик. Ерофеева;
Б) находится в общекультурном виртуальном пространстве, когда книга продолжает жить и дописываться читателем после официального издания (Х. Муроками, М. Павич);
В) взгляд писателя на предметы обладает сюжетообразующей силой. Сюжет, интрига, развязка не нужна, важен предме, оживающий в момент, когда взгляд автора падает на него (Т. Толстая, Л. Улицкая, Л. Петрушевская).
Становится трудно разделять серьезность и иронию, да это и не имеет значения, когда имеется «стилизация в стилизации», «игра в серьезность при иронии». Художественная литература тесно сроднилась с публицистическим жанром.
Из этого следует сделать выводы: жизнь максимально соединилась с искусством, отчего искусство стало утилитарным.