Наверняка мы казались друг другу необычайно предусмотрительными. Еще в детстве договорились «подгадать» себе детей. Эта туманная фраза, впервые произнесенная Сережкой в нашей «исповедальной» – в кабине приколотого к дому и занесенного снегом трактора, значила следующее: наши будущие отпрыски должны быть ровесниками. Чтобы росли вместе, как мы. Чтобы так же дружили.
Сергей предложил подгадать – он же и «подгадил». Когда я учился в университете и о детях еще не думал, из Гривенки (Сергей жил теперь там) пришла весть: у него родилась дочь. Поздравляя брата по телефону, я иронично напомнил о детском договоре.
– Догоняй! – захохотал Сергей.
На мой демографический «реванш» ушло несколько лет. И вот однажды, созвонившись, я сообщил брату, что нагряну в гости. Да не один, а с красавицей-женой, с Леночкой. Сделав эффектную паузу, добавил: «А еще с приемным сыном Евгением, второклассником. Хоть чуть, но старше твоей Марины. Здорово я отомстил за несоблюдение наших детских условленностей?» Мы немного побалагурили, подначивая, как всегда, друг друга. Потом
Сергей вызвался встретить нас в Верхнем Уфалее. Вообще-то, это на полпути между Свердловском и Гривенкой – на встречу поезда тратится половина дня. Но Сергей не захотел жалеть времени. Все-таки я ехал не один, а с новыми членами нашей родной череды. Позволить, чтобы они маялись, пересаживаясь с автобуса на автобус, он не мог.
На следующий день я был в пригородном поезде. Но один. Женька немного приболел, и они с Леной вынуждены были остаться дома, передав привет незнакомому Сергею Дмитриевичу.
За окнами поезда немельтеша пробегали дремотные ели, завалы валежника, опустелые берлоги, болотины с черными пнями. Горизонты постоянно оказывались чем-нибудь заслонены, и мое неотвыкшее от степей зрение это слегка утомляло. Я закрыл глаза, воскрешая перед собой Шубино.
... Как я уже обмолвился, нашей «исповедальной» был трактор, голубоносая «Беларусь». Дядя Митя решительно не хотел оставлять его в совхозном гараже и парковал только у дома, даже на долгую зимнюю стоянку. Зимой «Беларусь» дремала возле бани, на отдыхающем картофельном поле. Ее почти вровень с выхлопной трубой заносило снегом, и вот , случался срок, мы пробивали свою тропу к сугробу с тракторной начинкой. Откапывали фиолетовую в сумерках дверцу, забирались в кабину, счищали с кожаных сидений проструившийся сквозь щели снег и замирали, оглядываясь. Осыпанные с окон корки снега позволяли увидеть вереницу деревенских «задов» – сарайчики, сеновалы, хозяйственные, не для питья, колодцы. Слева, вдалеке, параллельно улице высились вербы. А между этими двумя границами – нетронутая снежная целина. Снег, взбитый ветрами, застыл гребенчатыми волнами и походил на море. Его подсвечивала луна. От этой зеленовато-колдовской подсветки хорошо читались морские очертания: перед самым трактором зеленоватое, вздыбленное «море» еще приневолено, стиснуто линиями улицы и верб, но дальше, за селом, оно разливается широко и безбрежно. И манит, манит...
То был не зов пространства! Мы знали, что за нашим селом – другое село, третье... Однообразная вереница захолустных человеческих пристанищ. Нашему чудесному трактору там нечего было делать. Он – ну, не подводная ли лодка, выскользнувшая из пучин? – пробуждал в нас зов Времени. Его маршрут всегда был нацелен в будущее. Почему? Может, благодаря снегу, луне, мелким зимним звездам – всему тому, что всегда было и всегда будет. Сарай, из-под двери которого струился навозный пар, легко было стереть в воображении. Снежное же море не стиралось, в отличие от саманного сарая ему находилось место в любом будущем. Мы выбирали свое будущее и плыли к нему... Мы пытались представить, кем будем, какими будем, что успеем сделать такого, что удивит всех шубинцев... Ну, а детей уж мы вырастим!.. Вот только бы не промазать, «подгадать» бы!.. Мы щедро выдавали себе авансы человеческой состоятельности, не подозревая, как скоро придется отвечать по собственным же счетам...
...Грохот в полупустом вагоне, стареньком, еще «трамвайного» типа, вышвырнул меня из морока воспоминаний. С багажной полки свалился чемодан. Его хозяйка, полная, неряшливая женщина в расцвете глупости (есть такие лица, с которых этот расцвет так и пышет!) взялась поднимать поклажу. Сутулый прыщавый парень лет семнадцати меланхолично взирал на потуги мамаши. Я помог женщине, попутно заметив, что на полках слишком много всяких сеток, сумок и свертков, подозрительно много для полупустого вагона.
Женщина оценивающе осмотрела меня, взобралась на скамью, не снимая высоких кричаще-глянцевых калош, и принялась поправлять свой чемодан. Задрав юбку, переступила сдвоенные спинки сидений, потянулась к какому-то баульчику. Прыщавый отрок ковырял в носу...
Потом мы приехали в Уфалей. Вагон замер напротив вокзала, и я увидел Сережку. Расправив плечи и нетерпеливо улыбаясь, он стоял у милицейского «москвичонка» с синей мигалкой на крыше. Рядом, как Санчо Панса подле Дон Кихота, замер смешливый крепыш в милицейской, как и Серега, форме. Сергей Важдаев... Сотрудник райотдела ГАИ. Я хотел помахать им рукой, но не успел. Женщина в расцвете глупости дернула меня за рукав:
– Парнишка, а ну помоги! – и кивнула на багажную полку.
Мы принялись за работу. Проводница уже подметала вагон, а мы все спаривали бельевыми веревками сетки, чтобы сподручнее через плечо, менялись чемоданами, пытались закинуть встопорщенные мешки друг другу на плечи. Наконец процессия – я, дама и ее отпрыск – двинулась к выходу. К Сережке, который ожидал мою семью.
Увидев нас, Сергей изменился в лице. Его улыбка на миг превратилась в сочувствующую гримасу, но он тут же справился с собой. Бодро отчеканил «Здравия желаю!», представился зачем-то моим попутчикам и предложил:
– Садитесь в машину!
– А... Нас встречают... – без удивления протянула цветущая глупостью женщина, отыскала во рту какую-то крошку, смачно сплюнула и рывком открыла дверцу «Москвича». Странно, но меня не удивила ее бесцеремонность. Может, дама знакома с Важдаевым, и у них какие-то свои договоренности?
– А вещички в ба-а-гажник... – почти пропел Важдаев, то ли ерничая, то ли искренне восторгаясь приехавшими из Свердловска.
Мы погрузились (багажник закрыть так не удалось). Важдаев сел за руль и повел машину по петляющей и падающей в котловины дороге Уфалея.
– Давай налево! – скомандовала женщина. Этот приказ противоречил нашим планам, но Важдаев пожал плечами и повиновался. В зеркале я поймал его удивленный взгляд с невысказанными вопросами. Нет, Важдаев тоже не имел никакого отношения к даме с багажом! С ней был связан только я! И тут до меня дошло, ЧТО мы есть в глазах моего Сергея и его напарника: я, эта невероятная женщина и ее сутулый недоросль... Сидят, поди, и размышляют, стоило ли так м с т и т ь за нарушение несерьезного детского обета. Но не объяснять же им нелепость ситуации сейчас, при посторонних!.. Воцарилось тягостное молчание.
– Как доехали? – попытался разрядить обстановку Важдаев (ему-то что, не к нему ведь «родственники» нагрянули!). – Поворачивай направо, – вместо ответа скомандовала пассажирка. – За угол, опять направо! На лице моего Сережки, даже в том полуракурсе, который был виден с заднего сиденья, легко читались все его непростые борения с самим собой. То он все больше и больше морщился, недовольный бесцеремонными командами и отсутствием всяческих объяснений. То вдруг принимал невыспавшийся вид, прикрывал веки, пытаясь хоть так объяснить негостеприимную, но уже неподвластную ему хмурость. И лишь когда машина углубилась в район жилых новостроек, Серый сообразил, что происходит... Он весело подмигнул мне, предвкушая небольшой розыгрыш, и предостерегающе покосился на Важдаева.
Машина по команде женщины тормознула у пятиэтажки. Важдаев выскочил из салона, галантно распахнул заднюю дверцу, начал перетаскивать на указанный этаж чемоданы, авоськи, сдвоенные сетки. Я же смотреть на них не мог.
– Не говори Важдаеву про путаницу. Пусть по-прежнему думает, что приехала твоя жена, – попросил Сергей, когда мы остались наедине.
Наконец Важдаев водрузился за руль.
– А чего ты ее здесь оставляешь? – удивлено спросил он, не трогаясь с места: считал, что я могу передумать, что ли?
– Да пусть у своих погостит. Завтра приедем...
Тут дверь подъезда с треском распахнулась. Моя недавняя попутчица, необремененная ношей, казалось, не шла, а летела. «Боже... – пронеслось в голове. – Что еще?» Невероятная женщина порхающе обогнула машину, просунула в окно два кулака и, перевирая старлейское Сережкино звание, воскликнула:
– Вам, сержант, рубель... А мальчику... – она кивнула на Важдаева и разжала второй кулак. – А мальчику – конфетку!
Тут-то Серый показал, как умеет смеяться. В хохот и стон оборотилось и мое напряжение. Лишь Важдаев сдерживался. Не из-за щедро дарованной конфетки, понятно, просто стеснялся обидеть мою «жену»...
Всю дорогу до Гривенки мы с Сергеем подтрунивали над «мальчиком», наперебой восхищались, какая классная тетка попалась мне в жены, как ловко может выхватить ее взгляд любого неопытного «мальчишку», будь тот хоть в генеральской форме... Как щедра она в конце концов! И Важдаев не огрызался, остерегаясь ранить мое «любящее» сердце. Лишь в конце пути мы признались в розыгрыше...
Вечером было застолье с неизменным «а помнишь?». Важдаев с нами не скучал. Он многое знал от моего брата, даже про трактор в сугробе, про эту нашу «исповедальную», про наш своеобразный «лицей», наш «штаб», где планировались не сиюминутные частности, но стратегия – на всю жизнь. Хмелея за гривенским столом, мы горделиво удивлялись тому, как многое из тех детских планов сбывается. Сергей уже офицер, как и мечтал, я взял в руки перо... Сбывается, надеялось нам, и более важное: наше служение справедливости, правде, человеческому единению – все то, в верности чему мы клялись в холодной «Беларуси»... В шубинском тракторе (по каким косогорам разбросаны сейчас его шестеренки?) мы много говорили об этом, цементируя пунктир предстоящей жизни теми правилами, которые жадно и зачастую неосознанно впитывали от окружения... Важдаев снисходительно улыбался. Может, выбирал момент, чтобы напомнить нам о «подгаданных» детях. Мол, провидцы, блин, «стратеги»!.. Выскажи он это, мы бы не обиделись... Мы чувствовали, что наша детская программа разворачивается, реализовывается. А непредвиденные сбои, всякие неожиданности, пустячки отступлений и виляний лишь расцвечивают жизнь, делают ее восхитительно-неповторимой.
Когда наш застольный разговор начинал путаться или становился через чур пафосен, кто-нибудь встряхивался, произносил негромко: «А мальчику – конфетку!» – и разливал по стопкам... Жизнь, разложенная нами по полочкам-схемам, вновь оживала, становилась взъерошенной и беспечной. Жизнь согревала...