Между нашими домами стояла верхняя часть тракторной телеги: арочное сооружение, обтянутое сеткой в мелкую ячейку. Мы долго примеривались к этому пустующему «павильону». Заходили вовнутрь, озирали высокие своды, но излишек пространства нас смущал. Тесные шалаши, уютные балаганчики, которые мы возводили с неутомимостью муравьев, были как-то милее, ибо вполне соотносились с нашим ростом. Но однажды нашлось применение и гигантскому металлическому «шатру» в окружении пышных мальв, раскинутому над ковром «калачиков».
Я впервые побывал в Оренбурге. Город меня сразил. Я без устали, рассказывают, цокал языком, кивал головой на многоэтажки и благоговейно твердил: «Какие хаты! Ка-ки-е хаты!!» Из того же, что я запомнил сам, был Оренбургский краеведческий музей. Строгие залы с подсвеченными диорамами Бузулукского бора, Гайского медного карьера, витрины с коллекциями старинных монет, утварь степных кочевников сарматов и савроматов, кости мамонта, копия клетки, в которую заточили Емельяна Пугачева, гипсовая маска с лица убитого Пушкина, чьи сказки я уже знал – все это так встряхнуло меня, что прежние представления о жизни вынуждены были выстраиваться в новом порядке. Я с удивлением видел, что все вокруг, оказывается, пересчитано и разложено по полочкам. Но не умертвлено, а живет по каким-то новым законам, в новых взаимодействиях. Может впервые в особняке на Советской улице я почувствовал, что кроме реального естественного мира может существовать сколько угодно миров искусственных. Они ничуть не беднее действительности, просто они рукотворны, и в них можно хозяйничать: дорогое тебе ставить во главу, неприятное – убирать в запасники. Если и искать причины, по которым чуть позже я потянулся к перу – то одна из них там, в залах Оренбургского музея, породившего мою восторженность: оказывается, человек сам может создавать вселенные, тем самым делая жизнь необъятной...
Когда я вернулся домой, Сережка понял меня с полуслова. Мой рассказ его озадачил. Мы решили, что негоже селу обходиться без музея, подобного областному. И принялись за дело. Не заботясь об орфографии, справили на тетрадном листе табличку: «АРЕНБУРСКИЙ МУЗЕЙ». прикрепили ее к пустующему сеточному «павильону». Внутрь натаскали березовых чурбаков – замена музейным витринам. И отправились на поиски экспонатов.
Из груды железяк выбрали то, что пооригинальнее: сплющенные самовары, башкирские ритуальные сосуды «кумганы», детали ткацкого станка... Аккуратно разложили все по пенькам. Принесли из дома давно хранимые яйца воробьев и грачей. Умыкнули у бабушки ключ и залезли в ее сундук. Оборот крышки там был оклеен листами старинного численника. Мы попытались отодрать наклейки, но не удалось; они намертво сцепились с дубовыми досками.
Мы принесли ведро воды и начали их отмачивать, заодно щедро поливая бабушкины юбки, кофты, многочисленные таинственные узелки. Но тут же были вспугнуты бабушкой. Послышалось до боли родное: «Ах, сатана, шоб ты сказывся!..» – и мы опрометью выскочили из чулана.
– Ну и ладно! – махнул рукой Сергей. – Обойдемся без численника! Все равно под сетку дождь попадает. Нам нужно неразмокаемое!
За «неразмокаемым» мы двинулись на Мичуринский мост, к старинному скотомогильнику. На опаханной со всех сторон лужайке белели многочисленные кости, вымытые из земли ливнями и отполированные ветрами. Мы с упоением творцов зарылись в груду костяков. Поначалу хотели собрать коровий «набор», чтобы дома, под сеткой скрепить кости проволокой и соорудить костяную Буренку. Но на корову костей не хватило. Пришлось довольствоваться разносортицей. Мы набили мешок лошадиными черепами, козьими «бабками», овечьими позвонками... Приволокли это добро в село. Разложили по чурбакам, на радость подозрительно улыбчивому Вальту.
Музей оживал. Наша рукотворная реальность себя обозначила. Обводя взглядом березовые чурбаки, можно было представить бредущее вдоль подложки багряного рассвета стадо белых овец. Увидеть желтый клюв воробьиного птенца, выставленный из щели каменного амбара... Услышать пыхтенье самовара, «кумганный» звон в непонятном для нас мусульманском ритуале... Возрождающийся мир нам не терпелось наполнить новыми звуками и красками. Как обойтись в нем, к примеру, без шума листьев? Прихватив ножовку, мы отправились в новую экспедицию. За срезами деревьев. Мы решили разместить в музее собрание деревянных кружочков, которые бы показывали, что растет в Шубино и вокруг него.
Эта экспедиция оказалась самой трудоемкой. В поисках подходящей ветки иногда приходилось взбираться к вершинам деревьев. Мы старались сделать кружочки одинаковой ширины – и это тоже прибавляло хлопот. Но главная трудность вывернулась оттуда, откуда не ждали: оказывается, некоторые деревья умеют сопротивляться. Тополиный срез мы получили легко, пила вошла в древесину, как в масло.. С вербой и кленом пришлось повозиться подольше. Береза и высохшая новогодняя елка прибавили нам усталости. Когда же пила коснулась ветки дуба, мы поняли, что такое «железное» дерево. Наконец коллекция перекочевала под сетчатый потолок. Мы разместили ее на самом видном месте, выделяя тем самым свои труды.
Мы долго разглядывали невеликие деревянные диски, сравнивая между собой. Как они отличаются, оказывается... Плотная ткань дуба, отшлифованная нашей ножовкой... Подгнившая, серая сердцевинка клена... А у тополя вместо стержня вообще невесть что: мокрая пакля, лишь притворяющаяся деревом! Не замечая, что Валет грызет не для него выставленную кость, мы таращились на древесные сердцевинки, на «яблочки» годовых колец. О
Откуда такая непохожесть, ведь на одной земле растут? И приоткрывались какие-то смутные законы природы. Различались личности деревьев. Одни выглядели сдержанными мудрецами. Наскучавши в засуху по влаге, они брали от ливней лишь то, что необходимо, и сохраняли себя. Другие деревья казались самовлюбленными жадюгами: лишь дождь – всасывали в себя все, что успевали, в неразборчивом азарте гнали по стволам к своей кроне, вымахивали до поднебесья, глуша вокруг все живое, и от избытка влаги превращались изнутри в труху.
Хрустел костью Валет, но нам было не до него. Мы, каждый по своему, взвешивали то, что приоткрыли древесные срезы. Неужели и у людей все так бесповоротно? Одному – хапать и гнить? Другому – сдерживаться, делиться и оставаться внутри твердым и стойким? Или, в отличие от неразумных деревьев, человек все-таки сам решает, каким быть его стержню?
... Вечером в «аренбурский музей» заглянули первые посетители. Окинули взглядом витрины и оцепенели. Первым, на правах старшего «рецензента», высказался дядя Митя.
– Немедленно собрать всю эту заразу, – он показал на кости, – и выбросить в ярок! Вы бы еще свежий скотомогильник раскопали, археологи!
Мы разобрали «экспозицию», сложили в мешок. На наше счастье в село приехал лохмотник, который охотно принял кости, взвесил их на неточных весах и выдал нам взамен по глиняной свистульке. Это был мой первый гонорар. Гонорар за мир, сотворенный собственными руками.
А музей в Шубино, оказывается, был. Задолго до нашей инициативы. Его собрали сельские учителя под командой Владимира Григорьевича Сапачева. Из-за тесноты коллекции распихали по углам школьного спортзала. Когда мы начали учиться, то на уроках физкультуры, отпрыгав через «коня» или поболтавшись на кольцах, подходили к витринам и подолгу рассматривали старинные монеты, «пальцы» белемнитов, форменные пуговицы с мундиров ушедшей эпохи. Очень забавлял нас сноп кукурузы, чьи метелки упирались в потолок. Кукуруза нас смешила. В детстве всегда кажется, что время течет едва-едва, и приметы твоей собственной жизни рано превращать в музейный хлам.