Светлую пряжу детства неважно откуда распутывать. На любом своем завитке, на любом колечке будет она мерцать одинаково таинственно и приглушенно сказочно. И если промолвилось о пряже – то вот оно и воспоминание. Самое первое... До него – пустота, тьма неведения, хотя и прожил я на земле уже семь месяцев. Миг первого включения памяти, как теперь представляется, был опрощен и ни с какими потрясениями не связан. Переход в осознаваемый мир случился в потоке нераздражающих гармоний, таких естественных и величественных, что теперь часто думаешь: дай-то Бог, чтобы и последний мой проблеск сознания, второе мое пересечение границы небытия оказалось таким же.
Я лежал на чьих-то руках, а руки, которые темной октябрьской ночью вынесли меня во двор, пахли шерстью. Запах был сухим и горячим, что легко объяснялось: бабушка, а держала меня она, только что отсела от прялки, где через ее пальцы бежала шерстяная нитка, выхваченная из кудели. Нить наверняка нагрела подушечки пальцев, и теперь, на октябрьском морозце, они остужались, распространяя вокруг живой овечий запах.
В небе холоднели звезды – запрокинутому на спину младенцу это первое, что открылось. Оттуда же, из поднебесья, опускались на нас протяжные звуки. Прощались, пролетая над Шубино, журавли. Руки бабушки были натренированными, баба Аксюта вырастила пятерых детей, в том числе моего отца. Успела повозиться с внуками. Ее обхватка не была такой жалостливой и сентиментальной, как у мамы, но зато не отвлекала меня от неба: я лежал на руках, как в теплой ванне. Мамино материнство было еще наивным и причиняло некоторые неудобства, материнство же бабушки было устоявшимся, свершившимся, профессиональным, может, поэтому небо впервые открылось с рук именно Аксиньи Тимофеевны.
Журавли летели... И рождали во мне еще не обозначенное словами чувство: тревожное томление. Возможно, оно связано с первобытным почтением к журавлиному стону-прощанию, тем более, что самого клина не было видно в темноте, и казалось, плачут-надрываются холодные искры звезд, сотни сотен звезд – одновременно, плачет небо над родиной...
Повзрослев, я прочел много книжек со словом-вздохом «ДЕТСТВО» в заголовке – воспоминания именитых людей и не очень, о нашем времени и о прошлом. Даже стал собирать себе, обслуживая профессиональные интересы, библиотечку подобных изданий. Отыскав новый экземпляр, раскрывал те страницы, где у героя, подобно нынешнему вашему собеседнику, впервые прорезывается самоощущение. И не могло остаться незамеченным: включение маленького человека в реальный мир очень часто сопровождают печаль и легкая тревога. Что это? Откуда это томление? Не боязнь ли разминуться во времени с кем-то очень дорогим? Не поджидание ли всех тех, кто еще не переступил грань бытия? Не оглядка ли на тех, кто еще не успел родиться, но уже связан с живущими и даже отжившими свое прочной нитью неизбежности?
Волны гармонии, выносящие нас на свет, в какой-то миг словно дают знать, как зуммер в телефонной трубке: «ожидайте», «ожидайте», «ожидайте»... За тобой появится твой брат... «Ожидайте», «ожидайте»... Пройдет время – и у тебя родятся дети... Внуки... Деликатно (а иногда и нет) поджимая нас своим плечом, возникнет другое поколение... А мы уже, глядь, у края пропасти! И там, в миг последний, вновь окутается, может быть, сердце, волною томления, тревоги и печали: где, в какой неизведанности придется нам снова поджидать и братьев наших и – дай Бог, чтобы подольше! – детей да внуков.
Но пока же, под тем давним октябрьским небом, тревога моя улеглась. В куче гороховых плетей на краю двора изредка тихо лопались стручки, те, что дед не ошелушил, проглядел. Горошины раскатывались по земле, и какая-нибудь, словно в бильярдную лузу, попадала в мерзлый след коровьего копыта. Зеленела оттуда, – не луна ли в прогалине туч? Темный силуэт соседского кормовика нависал над нами шапкой недавно соскирдованного сена. Над ней, словно рога Буренки, торчали сухие дудки сныти. «Знатное у них сено, – скажет однажды про таких соседей дядя Митя. – Один конец дудки еще у коровы во рту, а другой уже из-под хвоста торчит!» Стена мазанки, у которой стояла бабушка с младенцем на руках, наверняка серебрилась под какой-нибудь звездой множеством слюдинок – их много в жирной желтой глине, которой обмазывают избы, и они проступали даже сквозь тройную побелку... Я видел только звезды в ту переломную ночь, хотя знаю, что все это (дом, двор, улица, вербы) присутствовало рядом, как и в остальные мои шубинские годы. Успокаивало проснувшуюся душу младенца. Но томление, тревога сворачивались еще и по другой причине. Какой-то непознаваемый разумом источник во вселенной уже донес до меня: вот-вот, в декабре бегущего 1961 года, у моего дяди, Дмитрия Григорьевича, и у тети Кати родится Сережка. Мой друг. И сердце вытворяло что-то щемящее, разворачиваясь ему навстречу.
Не прояснить, что из земного «озвучило» тогда для меня эту весть, весть из неведомого источника. Может, журавли, которые летели над Шубино, над саринским плато, над степями восточного Оренбуржья. А может, запах шерсти от бабушкиных рук... Кто сомневается, что всех нас, живущих, отживших свое, еще не родившихся, связывают невидимые нити? Так почему бы белой овечьей пряже, пропущенной через морщинистые пальцы бабушки, не оказаться такой единящей нитью ?..