Набережная Феодосии, крошечного городка Крымского полуострова, была полна гуляющих. Лето 1897 года выдалось отменно жарким, впрочем, в этом благословенном краю климат редко разочаровывал любителей морских купаний и солнечных ванн, спешащих сюда с бледного севера России. Суетясь и хлопоча, как группы чаек, это многоязыкое, по курортному яркое, веселое и беспокойное течение медленно плыло по набережной вдоль моря, перетекало через переезд у вокзала и вливалось в городские улочки мимо закусочных и лавок.
По набережной медленным неторопливым шагом двигался старик лет восьмидесяти, с тростью в смуглой руке, в белом просторном костюме и соломенной шляпе. Время от времени его узнавали и вежливо приветствовали. Среди прочих участников южного дефиле старик выделялся тем, что не спешил деловито занять лежанки у воды, не глазел на разодетых дам, демонстрирующих наряды фланирующей публике. Горбоносое лицо его с восточными чертами дышало суровой гордостью. Старик, прищурившись, глядел на полосу прибоя. Море начиналось сразу за мощеной набережной, и старик с жадностью смотрел на него, будто никогда не видел.
– Иван Константинович! – послышалось из-за плеча.
Старик оглянулся. Рядом с ним остановился немолодой полный господин, поодаль замерла юная дама.
– Простите, что потревожил, – полный приложил руку к шляпе, – вы меня, конечно, не помните. Просто хотел поприветствовать земляка...
Иван Константинович достал из нагрудного кармана пенсне, приложил к глазам.
– Отчего же не помню, – кивнул он. – Николай... э-э... Касьянович. У Брюллова, кажется, встречались. Вы все еще при Главном морском штабе? – Суровое лицо старика оживилось морщинами улыбки.
Полный господин тоже просиял:
– Помните! Недаром о вашей памяти легенды ходят. Что вы, какая служба, это же было лет двадцать тому!..
– Да? – удивился старик. – Впрочем, возможно... Прошу простить, спешу к ученикам. У меня здесь, знаете ли, художественная школа и мастерская. Живу в Феодосии лето и осень, только на зиму в Петербург приезжаю... Прощайте.
– Всего доброго, – раскланялся полный, и они с дамой тут же растворились в пестроте гуляющей публики. Издалека донеслось:
– Папенька, кто это был?
– Айвазовский, знаменитейший маринист.
– Как, тот самый?!
– Ну да. В годы моей юности он в звании "первого живописца" получил право носить мундир Морского министерства...
Голоса удалились, исчезли в говоре прохожих, шелесте волн и вскриках чаек. Улыбка Айвазовского стала ироничной. Да, было – европейская слава, признание в петербургском обществе, заказы на написание российских портов... Суета! Хорошо, что он догадался вырваться из этой светской круговерти и вернулся сюда, в город своего детства. Здесь и песок, и камни помогают работать. Ни с чем не сравнимое наслаждение творчества – это, господа мои, посильнее будет, чем прицепить очередную медальку на лацкан!
Давно позади разочарование столичной публики, узнавшей, что мастер, которым восхищается вся Европа, в самом расцвете сил и славы бросил столицу и уехал "на край света". Откуда им знать, что для него жить – значит работать. Да и хотелось побольше сделать для Феодосии.
Вот еще почему его недолюбливают в столицах: считается, что настоящий художник должен быть «непризнанным и голодным». А у Айвазовского все получалось сразу и удачно. Никаких метаний и поисков, никакого трагизма – сплошное везение, образец успешности. Признание, награды, выставки, поездки за границу на деньги Академии художеств... Ровный, даже скучноватый отсутствием зигзагов путь. Но все ли знают, что это такое – выбрать именно свою дорогу и идти по ней до конца, никуда не сворачивая? Выполнять свое предназначение?..
Один лишь есть хороший момент в утомительной славе – достаток. Благодаря моде на марины Айвазовского их так хорошо покупали, что Иван Константинович стал одним из самых богатых художников России. На свои средства выстроил несколько зданий, благоустроил родную Феодосию, построил дом-мастерскую, она же картинная галерея. Помог постройке порта и вот этой железной дороги, идущей вдоль набережной. Это он настоял, чтобы рельсы шли прямо вдоль пляжа, чтобы тут же, рядом с морем вырос низенький уютный вокзал. Чтобы море широко, до самого горизонта заливало окна поезда с левой стороны, обещая прохладу и удовольствие приехавшему железной дорогой северянину. Чтобы в двух шагах от вагонного окна с правой стороны проплывали заросли южной зелени, крыши огнедышащих закусочных, уходили назад невысокие южные домики. Чтобы можно было немедленно выскочить из тамбура, подбежать к морю и окунуться в зеленоватую морскую волну, насладиться ее прохладным шелестом. А затем броситься на шипящую гальку и со счастливым, блаженным вздохом всосать в легкие весь благословенный южный воздух, пропитанный запахами кофе, жареного мяса, рыбы, моря и нагретого камня. И осознать – наконец-то юг!
Айвазовский удовлетворенно улыбнулся: он отблагодарил свою Феодосию, где появился на свет Ованесом Гайвазовским (уже взрослым он узнал, что фамилия их предков была Айвазян), а стал первейшим маринистом Иваном Константиновичем Айвазовским. Не в последнюю очередь благодаря и его стараниям сюда, в эту жемчужину Киммерии, люди будут постоянно, год за годом приезжать и оставлять в гостиницах, лечебницах, лавках свои сбережения. Город непременно разбогатеет.
Художник отвернулся от слепящей полосы прибоя и медленным шагом, то и дело раскланиваясь, направился к стоящему неподалеку дому, по пути отмечая: до чего же этот пестрый разноязычный городок колоритен. Тут поневоле станешь художником, когда Феодосия сама просится на кончик кисти: красно-коралловые черепичные крыши, островки изумрудной зелени, серый пористый камень старинных крепостей, кусочки синего моря, переходящего в небо, кобальтовые тени среди охры старых двухэтажных домиков, живописные трещины старых стен, дворы с босоногой грязной ребятней, пестрая толпа, матросы с внешностью пиратов в портовых кабаках.
Родная Феодосия всегда напоминала Айвазовскому приморские итальянские городки, где он бывал в молодости. Как и Италия, крымская земля была местом человеческого жилья с доисторической древности. Эти холмы тысячелетия одевались садами и виноградниками, эти камни и развалины генуэзских башен изъедены сотнями человеческих культур, стерты поколениями и изуродованы войнами...
В прохладе мастерской, защищенной от жары толстыми стенами добротного строения, работала группа учеников. На деревянном крашеном полу расположились мольберты и стулья, стены почти закрыты висящими в тяжелых рамах картинами Айвазовского, в углу за драпировкой притаились на полках гипсовые части античных скульптур. В нос шибануло знакомым густо-сладким запахом масляной краски.
– Добрый день, Иван Константиныч! – вразнобой поздоровались ученики.
– Здравствуйте. Ну, как дело движется? – Он присел на тяжелый резной стул и обхватил ладонями трость, опираясь на нее, но стараясь не показывать, как устал.
– Стараемся! – ответил за всех высокий румяный юноша, встряхнув длинными до плеч черными волосами.
Работа учеников оживилась. Айвазовский поочередно подходил к каждому мольберту и, стараясь не критиковать резко, стал указывать на ошибки, хвалить, давать дельные советы. Неделю назад каждый из них получил задание: выбрать одну из картин, висящих на стене, и скопировать в меньшем размере. Большинство выбрали две Бури: "Бурю на Северном море" и "Бурю на ледовитом океане" – две похожие его работы, не слишком сложные по композиции и колориту – и теперь старательно смешивали на палитре ультрамарин, берлинскую лазурь и синий кобальт, стараясь "попасть" в холодную гамму. Небось жара замучила, вот и потянуло ледяную воду писать. От картин, было то самовнушением либо нет, действительно веяло прохладой.
Одного юного художника привлекло "Кораблекрушение", работа не простая. Случайный луч солнца прорезал мрачный хаос шторма и высветил отвесную стену скалистого утеса, она сияла в центре картины рядом с белопенной вздыбившейся волной. Утес словно манит теплой охрой, зовет отчаявшихся, задохнувшихся в соленых брызгах людей с накренившегося, почти затонувшего судна: ко мне! Цепляйтесь! И действительно, на самой вершине скалы кто-то уже находится, то ли из ранее спасшихся, то ли из местных жителей, привлеченных катастрофой. Но зрителю понятно, что в следующее мгновение группу тонущих разбушевавшаяся стихия швырнет прямо на эту приветливую солнечную стену – разобьет, раскрошит деревянный остов корабля, расшвыряет людей – и откатится, шипя, равнодушная как к спасению, так и к чьей-то гибели.
И лишь один из них, вот этот замкнутый и молчаливый молодой человек, Богаевский, решился взять для копирования знаменитый "Девятый вал". Он был написан Айвазовским почти полвека назад, в расцвете творческих и физических сил, о нем писали, им восхищались, его критиковали. Как обычно, восхищалась публика, критиковали единицы, но все же...
Некоторые критики приписывали Ивану Константиновичу Айвазовскому ограниченность сюжетно-тематического репертуара, самоповторы. А как избежать повторов, если тема-то одна – море? Море в разных состояниях, в разное время суток и при разной погоде. В конце концов, в разных странах. Написали бы лучше, насколько разнообразны пластические и колористические решения при таком однообразии натуры! Что в картинах всегда участвует, кроме руки и фантазии, еще и художественная память. Ведь он с удивительной отчетливостью помнит то, что видел десятки лет назад, и потому нередко скалы Судака освещены у него на картине тем самым лучом, что играл на башнях Сорренто. А у берега Феодосии разбивается, взлетая брызгами, тот самый вал, которым он любовался с террасы дома на Мальте.
Но нет... Сколько уж лет прошло, а все статьи помнятся. И.К. Айвазовский-де склонен, как и К.П. Брюллов, к излишней драматизации, театральному блеску освещения и вообще перенасыщенности эффектами. Романтический пафос "Девятого вала" невольно ассоциируется, дескать, с "Последним днем Помпеи" того же Брюллова. Кстати, сравнение с Карлом Павловичем в любом контексте – это похвала, честь для Айвазовского, о котором критики даже не догадываются. И как же мало было написано о глубинном понимании картины!
Может, молодые люди потому и избегают копирования этой работы, что знакомы с теми старыми публикациями? Да нет, вряд ли, слишком зелены.
Айвазовский подошел к мольберту Богаевского, постоял. Довольно неплохо, старательно, кое-где слишком, но тональность почти угадана. Оранжево-кирпичное небо и волнам сообщает свой красноватый тон, однако вода все же остается изумрудной, это у него получилось.
Юный художник Богаевский в это время тщательно прописывал брызги от всплеска – не самого главного грозного вала, а невысокой волны, поднявшейся рядом с людьми на обломке корабля. Он несколько раз подходил к оригиналу, изучал расположение точек-брызг, снова возвращался к своему холсту и продолжал копирование.
Айвазовский помолчал, вздохнул.
– Господа, – сказал он, – подойдите все сюда. Так. Теперь будьте любезны сказать, что вы думаете о работе господина Богаевкого. Ну-с?
Сразу откликнулся румяный и длинноволосый Крыжицкий.
– Размер мал!
Все захихикали было, но под строгим орлиным взглядом Айвазовского замолчали. Своего учителя, члена Академии художеств России, члена Римской, Флорентийской и Амстердамской академий они немного побаивались. Он был не то чтобы строг, но слишком авторитетен и известен. В Феодосии его называли "отцом города", во многих домах висели его картины.
– Копия хороша, ничего не скажешь, – сказал один из учеников.
– Если серьезно, – сказал шутник и заводила Крыжицкий, – копия сделана точно и на высоком уровне. Только почему-то впечатления той силы и жизни, стремительного движения волн, что у вас, Иван Константинович, есть на холсте, здесь – нет.
– Вот! – поднял трость Айвазовский – Молодец.
– Но, профессор, – сказал Богаевский, – все брызги нарисованы точно в тех местах, что у вас...
– А жизни, как справедливо замечено, нет, – прищурился великий маринист.
– И что же делать? – спросил ученик.
Все молчали.
– Хорошо, – Айвазовский сунул кому-то трость и сказал, обращаясь к Богаевскому. – Константин, голубчик, возьмите мастихин и уберите с холста следы ваших попыток. Так... Теперь дайте мне на минуту бразды, так сказать, правления. Если вас не затруднит.
Тот послушно положил на табурет палитру и кисти. Пожилой художник, не забыв накинуть на шею испачканный красками фартук, взял широкую плоскую кисть, щедро выдавил на палитру белил, капнул чуть льняного масла, размешал и набрал белую краску на щетину. Затем, наставив кисть на копию, он резко провел по пружинящей щетине лезвием мастихина. Краска разбрызгалась по полотну, да так живо, что волна заиграла.
Ученики восхищенно вздохнули. Богаевский в изумлении не мог оторвать взгляда от копии.
– Это удивительно, – воскликнул кто-то, – брызги легли точь-в-точь как на оригинале!
Учитель, освободившись от инструментария и вытирая руки тряпкой, наставительно заметил:
– Импровизация, господа. Природа импровизирует, стало быть и мы, пейзажисты, должны учиться у нее... Все, представление окончено, продолжаем работу!
Все разошлись к своим мольбертам. Айвазовский вполголоса обратился к ученику:
– Милостивый государь... Почему вы избрали для копирования именно "Девятый вал", не откажите в любезности, поясните?
Молодой человек покраснел.
– Ну, можно сказать, именно эта картина побудила меня стать художником, когда я впервые ее увидел.
Айвазовский довольно покивал.
– Но теперь, – продолжал Богаевский, – она привлекает меня еще сильнее. Я вижу в ней глубочайший символический смысл. Известно, что в христианстве девять – ангельское число, ибо в Библии упоминается о девяти ликах ангелов. А вал – девятый... Далее, в живописи море – образ матери, даже более важный, чем земля, но кроме того – символ превращения и возрождения. Оно также знак бесконечности познания. Знаете, хотя в большинстве народов шторм связывается с Божьим гневом и наказанием, он может символизировать созидательную энергию и плодородие. Вот в древнем месопотамском царстве дом бога дождя и шторма назывался "Дом изобилия".
Иван Константинович величественно поднял брови. Ученик покраснел еще сильнее.
– Я немного увлекаюсь историей, – как бы оправдываясь, сказал он, – и толкованием символов в разных культурах Земли... Так вот, символ моря, волнуемого ветром, означает, что сами по себе неблагоприятные обстоятельства не являются таким злом, как это обычно себе представляют, а их насылает на нас Господь Всемогущий для того, чтобы достичь своих мудрых и непостижимых для нас целей. Если мы будем переносить их с подобающим христианам терпением и решимостью, события, в конечном счете, повернутся в нашу пользу, и мы поднимемся выше, чем были ранее. С такой точки зрения ваша картина, Иван Константинович, указывает не на слабость человека в руках стихий, а внушает веру в преодоление препятствий, веру в то, что и они необходимы.
Молодой человек замолчал. Молчал и потрясенный, растроганный старый художник. Наконец он сказал, прикоснувшись к плечу Богаевского:
– Спасибо, голубчик. Продолжайте работать. – И взволнованно вышел из мастерской.
В задумчивости идя вдоль длинного фасада своего дома, Айвазовский размышлял об удивительной восприимчивости ученика, о том, что быть зрителем произведения искусства – это такое же творчество, как и создание самого произведения. Вдруг он решил: нужно написать по памяти еще одну картину, как бы "Девятый вал", но постаревший – седой, умудренный. Шторм, свинцовое небо, бушующие волны... И больше ничего, никого – ни птиц, ни людей! Одними только волнами передать мысль, которую так поэтически сейчас высказал ученик: чем сильнее бушует море, тем больше я, человек, возвышаюсь. Сложная задача! Тем интереснее будет ее решить. А назовем мы это полотно "Среди волн"...
Иван Константинович Айвазовский, прогуливаясь под окнами галереи, продумывал детали будущей картины и чувствовал себя помолодевшим.
Здесь мы его и оставим.
В этом месте, где он сейчас прошел, вскоре будет стоять памятник, который поставят великому маринисту благодарные сограждане. Лицом к морю повернется бронзовая фигура художника, он с палитрой и кистью в руках будет пристально вглядываться в морскую даль. На постаменте напишут: "Феодосия – Айвазовскому". Воплощенная в камне признательность!
У подножия памятника и дальше, вдоль аллеи, будет бушевать городской местный "Монмартр". Художники будут приезжать со своими картинами не только из Крыма – отовсюду. У этого крымского вернисажа будет черта, отличающая его от других подобных вернисажей под открытым небом: здесь морская тема зазвучит со всех этюдников, прилавков, перехлестнет через край. Живопись почти вся – морские пейзажи, никаких тебе березок из средней полосы. Иногда попадутся роскошные натюрморты с антикварными дарами и плодами, истекающими соком.
Живопись Айвазовского навсегда станет для нас, жителей континентов и равнин, неким архетипом, первообразом Моря. Почти все мы видим море на картинах Айвазовского, а уж потом – в натуре. С детства мы любим море заочно, так изумительно точно изобразил эту текучую стихию художник, так мастерски передал свет, пронизывающий толщу воды.
Он сумел увидеть в простой воде многослойные метафоры, верность детали поднял до артистичности и поэзии. Айвазовский влил море в наши жилы, и теперь нас тянет к нему. Здесь, у моря – свобода и покой, и ощущение возврата частицы к целому.
Мы носим море в своей крови, и оно всегда зовет нас к себе