Найдется ли у нас в стране хоть один возникший после 1917 года город, рядом с которым не было бы нагромождения халуп, домишек и домов с бесконечными сараями, сарайчиками и сараюшками, носящего гордое и почти бессмертное название - Нахаловка. Незаметно глазу властей самых разных комбинатов, ГЭС, ГРЭС и прочих великих строек появлялся один погреб, рядом другой, потом над погребом шалаш из бросовых досок - и все. Через год-другой из ничего возникала очередная Нахаловка.
В Нахаловках жили хозяйственные, предприимчивые люди, чаще из крестьян. Оторвала их судьба когда-то от своего или обобществленного куска земли поневоле или по дальнему расчету. Самих оторвала, а память о земле стереть не смогла. На
работе это были обычные люди, но глаза их примечали каждую брошенную доску, каждый бесхозный гвоздь. Это потом, в конце пятидесятых, личные дома в пригородах стали ставить из добротно-
го материала, а до того на строительство шло все: и ящики от оборудования, и жесть от бочек, и фанера, и чего только ни пристраивал хозяин для тепла или от дождя...
У Николая Николаевича хозяйство было небольшим, но добротным, по местным понятиям мужик он был дельный и с возможностями. Надзирательский график позволял ему пару дней в неделю вообще не отвлекаться на другие заботы, занимаясь только хозяйством. Все у Николая Николаеви-ча шло по планам, но однажды произошел сбой рано утром разжег керогаз, поставил на него сковороду с накрошенным салом, присылаемым сестрой из-под Воронежа, и пошел в курятник за своими тремя яйцами. В дом он вернулся с пустыми руками и в глубокой задумчивости, съел со
сковороды шкварки с парой кусков черного хлеба и пучком лука и отправился на службу.
Назавтра Николай Николаевич позавтракал яичницей, а через день ЧП повторилось. Недоумение перешло в злость. Теперь Николай Николаевич знал, что есть вор, который аккуратно обходит все хозяйские ловушки и запоры и берет по два яйца. Почему именно два - Николай Николаевич особо не задумывался, злости и так хватало. Потом злость переросла в ненависть. Не помогало ничего ни битое стекло, ни волчий капкан, купленный
по случаю у старого башкира - ничего... Пробовал Николай Николаевич следить за сарайчиком в окно, пару раз сидел в засаде - с тем же результатом. Бессонные ночи ввергли Николая Николаевича в состояние какой-то пустоты и тягучей усталости, он похудел и почернел. Стоило подумать, что у него, бывшего полкового разведчика, служаки, при появлении которого не вздрагивали разве что воры в законе и старые политические,
воруют, как у старой бабки на толкучке...
И вдруг в сентябре как обрезало. Николай Николаевич сначала не поверил, потом удивился, но все стало так, как будто и не было этих трех сумасшедших месяцев. А вот перемены настроения не произошло - раздражало все: погода, приход соседа, его отсутствие, а главное то, что жулик так и не остался неизвестным и непобежденным. Николай Николаевич побездельничал неделю и принялся укреплять оборону. Цель была одной - никто и никогда больше не должен был иметь возможность безнаказанно посягнуть на его имущество.
Скоро ни одна собака не смогла бы проникнуть во двор его сложенного из шпал и обшитого строганой доской от немецких ящиков дома. Николай Николаевич чуть ли не в открытую привез на полуторке несколько бухт колючей проволоки и пару ящиков гвоздей, хотя и понимал, что если его прихватят с этим добром, то дело может дойти до суда, но пер уже напролом. На время работ за забор не допускался никто, даже сослуживцам, партнерам по подкидному, давался неуклонный от ворот поворот, объясняемый недомоганием. В недомогание поверили - Николай Николаевич почти
неделю не покупал ни грамма водки. А это что-то да значило.
Каждое утро, так рано, что даже бабка Манька, соседка по задам, еще не успевала продрать глаза и глотку своим «тега-тега-тега», Николай Николаевич чего-то пристраивал у забора, сарайчика с курятником и погребицы. А если бы и продрала, то вряд ли поняла, над чем мудрит бывший полковой разведчик старшина Сидоров.
По случаю полного окончания работ Николай Николаевич закупил в магазине водки, закуски и пригласил друзей-картежников, которые сразу отметили произошедшие во дворе изменения. Зазабор был обит тремя рядами колючей проволоки,
вдоль дорожки к дому и туалету стоял высокий редкий заборчик, окрашенный в два цвета масляной краской и тоже затянутый колючкой. По верхним рядам колючки висели консервные банки. Вопросы по поводу, появившиеся у собутыльников после выпитого, остались без отаета, на подначки хозяин не реагировал принципиально.
Ночью Николаю Николаевичу приснилась передовая, колючка, гремящие на проволоке банки и гроздья ракет, красных, белых, зеленых. Всю ночь он полз на чей-то стон на ничейной полосе, пули дергали его за шинель, осколки фырчали на головой... Проснувшись от усталости и пота, он опустил ноги на холодный половик и сел, оперевшись локтями на колени и обхватив ноющий затылок ладонями. Снова стон, придушенный и протяжный. Николай Николаевич мотнул головой, прогоняя наваждение, застонал и вдруг вздрогнул от сухого громкого треска взлетевшей ракеты.
В ядовито-желтом свете он увидел четко очерченный силуэт человека с вытянутой вперед рукой, лежащего на самой середине двора...
Сработали обе сигнальные ракеты, пристроенные Николаем Николаевичем к проволочной паутине, натянутой по всему двору. Первая поразила своим неожиданным грохотом злоумышленника и разбудила хозяина, а вторую нарушитель заставил сработать, когда пытался ползти после сердечного приступа. То, что приступ стал последним, Николай Николаевич понял, как только приложил руку к шее лежащего.
Через час в свете серого утра Николай Николаевич увидел знакомое лицо племянника бабки Маньки, мелкого лысоватого мужичка, оставшегося после отсидки за пьяную драку с поножовщиной в столичном ресторане на большой послевоенной стройке. Николай Николаевич не любил соседа за
гонор, да еще за то, что тот тоже воевал в разведке, но после штрафбата, а по пьянке кричал на всю улицу, что наград у него поболее, чем у какой-то краснопогонной деревенщины.
На службу в это утро Николай Николаевич не пошел...