Выбегу, тело в улицу брошу я,
Дикий, обезумлю, отчаянием иссечась,
Не надо этого, дорогая, хорошая,
Давай простимся сейчас.
Все равно любовь моя - тяжкая гиря ведь -
Висит на тебе, куда не бежала б,
Дай хоть в последнем крике выреветь
Горечь обиженных жалоб.
Маяковский.
«Собирая маленькие сверкающие капельки, что сочатся из Ваших глаз в большие, упрямые шары воды, Вы, возможно, будете читать это письмо. Будете читать эти строки, а на ваших коленях будет лежать моя отрезанная голова. Слышите, слышите, как теперь громко кричат бабочки, булавками приколотые к Вашим стенам? Как их крик пронзает Ваши внутренние органы и превращает их в бесконечно прелестную массу? Слышите как моя душа, облетая Вас, зовет с собой туда, где мы будем вместе, как она поет Вам песню? Еще вчера я ходил на цыпочках по вершине покатой крыши, сейчас во мне остроносые корабли давят большие яркие шары, называя их солнечными дисками. У них, там, внутри, так принято. А большие белые облака, наполненные звездной пылью, летят, летят от меня к Вам, дорогая моя Мари. Летят для того, чтобы подарить Вам тоску, приятно щемящую тоску, и напоминание обо мне. Где-то там, на коже большая черно-белая фотография, пришитая грубыми серыми нитками прямо к вашей груди, останется моим любимым подарком. А мне остается собирать из горы осколков свои поломанные губы, так жаждущие краснеть на ваших глазах. Хватать кончиками пальцев рыжие хвосты сфинксов. Остается только прибить ноги гвоздями к полу и молиться, чтобы хоть кто-то увидел как это красиво.
А вчера я вспоминал, как Ваши огненные волосы окутывали все мое тело, превращая его в кокон, все удушливее и туже сжимая его. Как Ваши синие вены отражались на мне, задетые солнечными лучами. Как по подушке расползалась Ваша нежность, даренная мне с неохотой. Где-то под нами текла бесконечность, а кроваво-красная заря, напоминала о том, что мы можем убить небо, но уже не успеем. Бревенчатые полы, Вы, холщевые мешки в которых я хранил Ваш лик и мякоть поднадоевшего счастья. Об этом я вспоминал вчера.
Сегодня опять приходили ОНИ, большие черные человеко-собаки, они приносили мертвых птиц. ОНИ опять твердили, что Вас не существует. О, пророки, Мари! Сетчатые ткани застелили мой мир, я как слепой молил их включить свет, но ОНИ ушли, ломая за собой хлеб и вдавливая его ботинками в чувствительную ткань.
О, прошу Вас Мари, только не говорите, что я одержим. Ядовитые брызги моих неистовых чувств пронзят Вас насквозь, доказав Вам тем самым, что я, наполненный комками безумия, всегда буду Ваш.
А ведь каждый из нас нормальным быть мог человеком, как хорошо, что получилось именно так.
Мари, пронзая иголками пальцы, пуская кровь для Вашего ядовито-сладкого утра, я приношу Вам в жертву самого себя. И мой подарок запечатлеет мой облик в Вашем полуночном сне, в Ваших мечтаньях и страсти. Моя любовь не принесет Вам больше горя, и дабы доказать Вам это, Вы получите мою отрубленную голову. Храните ее на коленях. Пустынно-прозрачное счастье пусть обретает Ваша жизнь.
Ваш Норберт.»
1799 год. Лондон. Психиатрическая лечебница.
Пациент Норберт Джонсон – шизофрения.
Предсмертная записка.