Репортаж 16. Шконки
2412
Репортаж № 16
НА ШКОНКАХ.
Время – декабрь 1939 А сверху – шконка,
Прошло два месяца. А снизу – шконка,
Возраст – 13 лет. А посреди-и – моя душонка!
Место – Украина. (Камерный романс)
Та-та, трик-та! То-то, трик-то! Та-то-ти-та-то-то-то… -- выстукивают замысловатую ритмическую фразочку колёса поезда «Киев-Москва». Вслушайся в ритм колёс -- он усыпит. Каждый майданщик это знает. Но сегодня не спится. Уповаю на старое народное средство: «не можешь уснуть – считай до трёх… или – до полчетвёртого». А небось, уже и за полночь перевалило? Досадно: купил билет в купейный, на верхнюю полку, чтобы поспать по человечески: в постели и без побудок при проверках билетов среди ночи, а, вместо сна, -- пялюсь в окошко! Московский поезд отошел от киевского перрона поздно вечером. Огоньки киевских пригородов давно исчезли во мраке украинской ночи («о, вы не знаете…»). Только тонкий лунный серпик, как собачка на прогулке, преданно бежит рядом с поездом, то забегая вперёд, то отставая от поезда, то шаловливо прячась в лохматые облака. Крутятся в бессонной сообразиловке воспоминания, крутятся вхолостую, без смысла, как карусель, которую забыли остановить на ночь.
Отворачиваюсь от окна, ложусь на другой бок, сворачиваюсь туго калачиком, полежав так, расслабляюсь, вытягиваюсь во всю длину, – не помогает. Наверное, не приходит сон потому, что снял одежду и разулся. Организм мой, привыкший в СИЗО к шконкам, которые самые продвинутые спартанцы сочли б чересчур спартанским ложем, вертится с боку на бок, всё больше запутываясь в раздражающе ненужных простынях. Валет советовал при бессоннице пить касторку: уснуть, не уснёшь, так, хотя бы, голова от мыслей не заболит! А Седой говорил о бессоннице, что это -- дар Божий – время для «вникания в себя» для покаяния. Каяться можно ментовке, а, вот, «вникать в себя», чтобы разобраться в залежах хлама, накопившегося внутри, – не помешало бы. Ложусь на спину и спускаю с тормозов карусель воспоминаний. А она такое накручивает -- аж дыхалку перехватывает!
* * *
Букет ароматов СИЗО -- застарелая смесь запахов карболки, хлорки, нечистот, пропитанная никотиновым угаром дешевых папирос и самосада. Застоялась в памяти и кислая вонь тюремных коридоров, и тот особенный тюремный смрад, в котором спрессовались миазмы безысходной тоски и страха. И на воле люди не фиалками благоухают, но в камере вонь не человечья, -- тут естественные ароматы дюжины мужиков, не страдающих пристрастиями к гигиене, густо сдобрены благоуханием параши и заквашены в сырых стенах камеры, имеющей собственный казематно казённый запах сырой штукатурки, душной плесени и тоски… гнетущей камерной тоски, густо приправленной страхом!
Прогресс человечества не мыслим без тюрем. На киче провели часть жизни, не только Граф Монте-Кристо, ставший от этого философом, но и те, кто заранее был склонен к философии: Компанелла, Сервантес, Галлилей и другие. Если бы их не обеспечили долговременным местечком на нарах, -- не видать бы человечеству ни «Города Солнца», ни «Дон Кихота», ни «Гелиоцентрической системы»! И сколько же литературных и философских шедевров не были написаны потому, что их потенциальные создатели, оставшись на воле, «зарыли» свой талант в общении с весёлыми друзьями и подругами!? Каждый студент философского факультета должен, для зачёта, семестр провести на шконках, созерцая одну и ту же тюремную стенку, которая развивает философское мышление получше пустопорожних лекций!
«И мне следовало привыкать к жизни философа»…
-- размышлял будущий Монте-Кристо. На шконках, каждый становится философом, покруче Диогена, следуя рекомендации Апостола Павла: «Вникай в себя». А куда ещё?! У вольняги, который день денской суетится, обнюхивая баб, как холостой фокстерьер, для вникания в себя нет ни времени, ни желания. Ему не терпится в глупых баб вникать!
На промозгло холодной стене, окрашенной в цвет густо-серой безнадёги, днём и ночью образуются мутные капельки из конденсата тюремной вони. Сливаясь друг с другом, капельки устремляются по одним им ведомым маршрутам, исчезая среди мириадов других капелек, таких же безликих, как дни на киче без допроса. В камере сыро, душно, тесно, зато – о-очень светло! Пара двухсотсвечёвых «лампочек Ильича» днём и ночью насквозь пронизывает слепящим светом пространство камеры, заполненной потёмками двух десятков чужих душ, истерзанных болезнями, побоями и двухъярусными шконками из железных прутьев.
На нижнем ярусе шконок, в углу, с шикарным видом на парашу, я, вспоминая уроки Седого, пребываю в «позе лотоса». Параша прикрыта покоробленным от испарений куском фанеры с зеленоватым пятном плесени, похожим на очертание Индии. Это вдохновляет на асаны, которые, если и не приближают меня к духовному совершенству, тем более, к Шамбале, то создают мне авторитет чеканутого, которому не в падлу искусать кого-нибудь, заразив бешенством. Такой авторитет облегчает жизнь на шконках, полную философских размышлений о том, что жизнь, как зебра, состоит из белых и чёрных полос. Грустно, когда жизнь канает по чёрной полоске, да ещё закольцованной. Но не надо спешить радоваться скачку на белую полоску, потому что у зебры именно белая полоска уходит в задницу. Этот медицинский факт я сам проверил, сходив в зоопарк. Ништяк, говорят бывалые философы – мои сокамерники: «коли жисть повернулась к тебе жопой, -- не расстраивайся, а подстраивайся!» То есть: коль нельзя изменить обстоятельства, -- меняй ориентировку -- отношение к ним! И я радуюсь своей способности самозабвенно уходить в себя, так как это единственное место, куда можно уйти из камеры.
* * *
Моё философская жизнь на шконках началась с допроса. Первый следак, с которым мне довелось познакомиться, был дюжий угрюмый хохол с фамилией подстать: Перебий-Нос. В кабинете его -- холодрыга, как на улице. А он -- без гимнастёрки, в нижней рубашке и необъятных галифе на подтяжках. И в эти галифе следака втиснуто так много, что выпучивается он оттуда как тесто из квашни. Мясисто плотоядное мурло следака, празднично блестящее от жира и округлённое, как дамская задница, хранит невозмутимо самоуверенное выражение, присущее задницам, почему все задницы так похожи друг на друга. Но, в отличие от этой самой миролюбивой части человеческой, на мясистых полушариях щек Перебий-Носа зло посверкивают чёрные бусинки глазёнок. Почему-то они не спрятаны в глазных впадинах, а пучатся навыкат из пышно-мясистых полушарий щёк и кажутся безвкусно похабным декором, как чёрные пуговицы на полушариях розовой попы. Под гипнотизирующим взглядом этих пуговиц чувствую я себя, как мышь, приглашенная на файф-о-клок к звероящеру Юрского периода. Но, вспомнив, что я чеканутый, я выхрюкиваю радостный смешок, изобразив восторг от нашей встречи. И тут же слышу инфраутробный рык, исторгшийся из доисторических глубин Перебий-Носа:
-- Зарррраз харрррю по моррррде рррразмажу!!!...
Тут уж, как и полагается мелкому млекопитающему, влипшему в такой пикантный сюжет, я, вместо жизнерадостного хи-хи, издаю жалобное пи-пи и лапки поджимаю в знак покорности. И в таком запуганном состоянии подвергаюсь предварительной обработке для таких, как я, ничтожеств перед их употреблением.
-- Кажная хвороба маеть на десять прОцентов дерьма девяносто – воды, Шоб дерьмо смыть. Колы хотишь сберехти дерьмо у сухоте – не удумай лапшу на ухи вешать!! Вр-р-раз замочу, мр-р-разь р-р-рудая!!!...
И -- вся любовь, -- я уже готов к допросу по всем сантехническим нормам: меня колотит нервная дрожь и нестерпимо хочется по малой нужде. Я ёжусь, сжимаю коленки, и, шепчу, пытаясь представить себя Графом Монте-Кристо:
«Но ни одно из чувств, испепеляющих душу Графа, не отразилось на его бесстрастном и бледном лице…»
-- Шо тя корчит? Молишься? Аль уссался? Нишо-о… Швыдче зробым дило…-- И Перебий-Нос достаёт из стола бланк протокола, кладёт перед собой, не спеша, поглаживая его мясистыми волосатыми руками.
-- Фамилие!?
-- М-м-м… Солнечный…-- не сразу вспоминаю я со страху. Перебий-Нос зыркает на меня с подозрением, но мой перепуганный вид успокаивает его.
-- Имя?!
-- Гелий…
-- Шо за бисово имячко?
-- Импортное…
Хмыкает Перебий-Нос. Но молчит. Записывает, старательно выводя корявые буквы шикарным пером «Рондо». Ныне диковинным именем не удивишь. В ожидании Мировой Революции, родители, к удивлению мирового пролетариата, такие имена наизобретали, что и сами, не каждый день их выговаривают.
-- Отчество?
-- Степанович.
-- Хуч отчество – як у людыны…-- снисходительно комментирует следак. – Хто твий батько, якохо вин происхождення? З хрестьян, чи з рабочих?
-- Вин з разбойников…
-- Шо-о-о!?? – угрозно хмурится следак.
-- В Саратовском детдоме, всем отчество давали в честь Степана Разина… будто он и настрогал нас… разбойничков… -- оправдываюсь я неестесственно тоненьким, со страху, голоском. Внутри Перебий-Носа что-то хрюкнуло: оценил юмор саратовских педработников.
-- Семейное положение?
-- Хреновое.
-- Разумию, -- прочерк.
Дальнейший допрос похож на интервью: успокоившись, я охотно отвечаю, а следак прилежно записывает. Но тут, на свою беду, вспоминаю я, что надо бы и психоту демонстрировать. И когда следак задаёт вопрос про национальность, я отвечаю депееровской шарадой:
-- По отцу-то я – грузин, а по дедушке – кацап!
-- Так шо писать: хрузин, чи кац… тьфу! -- русский?
-- Решайте сами, дядечка следак. Нас в детдоме научили: «Мы – внучата Ильича!», и «Сталин – наш отец!»
Перебий-Нос замирает, уставившись на меня пуговицами глаз и лицо его обретает совсем нецензурное выражение.
«Видно, что мужество молодого человека произвело на него впечатление.»
Только это и успеваю я вспомнить из Монте-Кристо за те секунды, пока Перебий-Нос изумляется «безумству храбрых». Великий пролетарский писатель писал за тот случай: «Безумству храбрых поём мы песни!!» Не обладающий музыкальностью для песнопений в честь «безумства храбрых», Перебий-Нос делает то, на что способен: он рычит:
-- Контррра!? Вррражина!! Заместо, шоб со-во-куп-лять!! – вину перрред Ррродиной, ты, падла, ррразмовляшь о цих именах?? Хар-рррю по моррррде ррразмажу зарррраз!!!
И тут же переходит к главной части наркомвнудельческой программы общения, состоящей из чекистского юмора, бьющего не в бровь, а куда побольнее! От таких изысканных шуточек у меня в животе что-то весело буль-булькает и в ту весёлую минутку, когда Перебий-Нос, вмазывает меня пинком в стенку, у меня -- тут как тут! – по штанине потекло… ну, думаю, всё – покатилась душа в рай! Или -- в пятки? Чую, что несчастные штанцы мои и до того – уже того… с подмоченной репутацией, теперь наполняются ещё и юморком в разжиженном состоянии!! Но всё это оказывается кстати, потому что если бы разошелся следак, -- искалечил бы запросто. Кровь таких не остановит: азартные живодёры от вида крови звереют. А дрысня за тот случай – в самый цвет, -- свойства у неё умиротворительные и не располагающие к тесному контакту, а бесконтактный допрос – это уже не допрос, а интервью.
Мнение сокамерников о моём знакомстве с Перебий-Носом было кратким: «Ты ещё легко оБделался!»
* * *
Три шестидневки отлеживаюсь на шконках. На допрос не вызывают. Сокамерники объясняют: «запросы делают». Потом знакомлюсь с другим следаком – Лапушкиным. Аккуратненький, ухоженный, улыбчивый и на вид характером такой мя-якенький, будто бы весь он беленький и пушистенький! Такие -- приветливые и послушные, -- всех по жизни радуют: родителей – вниманием и пониманием, сослуживцев -- деликатно деловым поведением, с женой у таких – совет да любовь, с начальством – уважительный контакт. Оттого у таких людей с настроением и пищеварением -- полный о-кей!
Встречает меня Лапушкин лучезарно, благостно и радостно, будто бы давно по мне скучал. Сидит и лыбится. И я разлыбился. А он – ещё шире! И я – уж так, что вот-вот морда лопнет! Попытался Лапушкин улыбнуться ещё пошире -- не тут-то! -- уши сработали, как ограничители. После каскада столь обоятельных улыбок, я мог бы ожидать от Лапушкина признаний в любви и дружбе и приглашения на блины к его тёще. И я, как лампочка Ильича, сияю и в лучезарных грёзах замираю.
-- Садись! В ногах нет правды -- правда в жопе! –кончает улыбаться Лапушкин, показывая на высокий, привинченный к полу табурет. А потом неторопливо пишет что-то. Небось, дорогим родителям письмо обстоятельное, потому как человек он внимательный, аккуратный и обязательный. Но и я – с понятием. Не мешаю, не поторапливаю. Могу посидеть, посмотреть, да порадоваться на хорошего человека. Как учил Седой: йога – это не только асаны, но и настрой на душевный покой. Настраиваюсь на тихую радость и улыбаюсь загадочно, вовнутрь себя, как Джоконда. Она несколько столетий так улыбается, а искусствоведы спорят: улыбается она или напрягается, чтобы не пукнуть при Леонардо да Винчи? Вдруг гений обидится, свернёт мольбертик и человечество лишится шедевра! С полчаса улыбаюсь, ёрзая на неудобном высоком табурете. Потом это надоело: я не Джоконда, чтобы триста лет лыбиться! Стал похмыкивать многозначительно, чтобы следаку слышно было: «я думаю, значит, я идиот!» А Лапушкин на мои хмыки – ноль внимания и столько же понимания. Поскрипывает перышком № 86, не отвлекаясь от своего важного занятия и… вдруг -- ка-ак р-рявкнет:
-- Чанга-чунга! Кар-р-рачунга!! Ки-ирдык!!!
-- Чи… ик! Чи-иво?? – икнув и вздрогнув, от неожиданности, я подскакиваю на табурете, думая, что у следака, от общения со мной – чеканутым, – тоже крыша набекрень!
-- Ага! Обрыбилось придурка лепить!! Ишь, как шустро подскочил! Да какой же ты дебил!? – рявкает Лапушкин.
-- Дядечка! Гражданин следак!! – базлаю я жалобно, хляя под лоха убогого, -- вот те крест – не знаю карачунги! Я не чанга и не чунга!... Я – Ры-ыжий!...
Тут воркует мне Лапушкин ласково, ни дать, ни взять, -- добрый дядюшка с любимым племянничком:
-- Карачуга кирдык – это… пословица… из африканской мудрости. На русский язык переводится так: «Когда слоны занимаются любовью – не надо комару встревать меж ними!» -- И Лапушкин ещё нежнее, ещё заботливее увещевает меня: -- А ты, сыроежка, куда лезешь? Между НКВД и вражескими элементами!? Ррраздавят тебя и не заметят!! Рразма-а-ажут!!! Ты не честных воров отмазываешь, а контру махровую!! Умные девочки говорят: «С кем поведёшься, от того и забеременеешь!» Нахрен тебе – честному вору – пятьдесят восьмую пункт четыре на свою хитрую жопу скрести!?? Ну, что, ещё будешь стойку держать? Дурочку накатываешь – под придурка косишь?... Лепишь чеканутого? А я не первый день замужем, -- знаю: каждый ширмач такой артист, которому любой народный – в западло! Коли сел, шмурак, на вилы, неча кружева плести!!
Помолчав, следак предлагает:
-- Поговорим культурно. Валета знаешь?
-- В пристяжи у него ходил… в Москве.
-- Что про него помнишь?
-- Одессит, а рыжий, звездохват, а стихи сочиняет…
-- Так… похоже… А где ты накнокал эту контру: Тараса и Седого? Что они обещали за пощупать хазу? Не петришь, сучёнок?! Если б хаза была чиста, тебя тут же, в роще, замочили бы! И – в речку! Нахрена им оборотка? Ты что, не петришь: Тарас Чобот – матёрый бандюга?! Мокрушник!! Живодёр!!! Не сечёшь, что ли: сколько жизней на его совести?! И не таких соплесосов, как ты, а опытных чекистов! А Седой – он же Гриневский, -- агент иностранной разведки – ещё опаснее! А был с ними третий? Или схавали его? Говори!! Ну!? Что, сучара рыжая, по Перебий-Носу соскучился?
На острые вопросы выдаю я тупейшие ответы на уровне мычания. И получается это само собой, потому как достал меня следак африканскими страстями. Хочу собраться с мыслями, а собрание не собирается – мысли в разные стороны разбегаются, как по команде: «атас!!» И в таком неуравновешенном состоянии от избытка знойной африканской мудрости, трёкнул бы я что-то не то и не так, если б не лишился дара речи, представляя себя в кошмарном сексуальном сюжете в виде хрупкого комара на которого с одной стороны надвигается тако-ое, что ааах! -- ай-я-яй, мамочка!! А с другой -- этакое: ууух!! -- ую-ю-юу, папочка!!!... Перестарался следак: не учёл мою детскую впечатлительность и начисто вырубил мою соображалку сексуальным шоком!
Поскучнел Лапушкин, вздохнул, но, вроде бы, с облегчением. И стал продолжать допрос по форме обычной и привычной:
-- Ладно. Скромные девочки говорят: «Если я тебе даю, -- это не повод, чтобы ещё с тобой знакомиться!», но нам придётся познакомиться – служба у меня такая. Фамилия?... Имя?... Отчество?... Сколько лет?... Национальность?... Профессия?... Кака-ая? Вор?? Между нами, девочками, воровство – не профессия, а уголовно наказуемое деяние! Что умеешь делать, кроме воровать?
-- Питаться… Я – млекопитающееся… Так лектор в детдоме объяснял… -- потянуло меня косить под придурка, как только понял, что бить не будут.
-- Не питающееСЯ, а питающЕЕ. Понятно? Дурак твой лектор… и ты – тоже… а по части млекопитания на любого козла надежды больше, чем на тебя…
Встаёт Лапушкин из-за стола, подходит ко мне, а я, по депееровской привычке, голову руками прикрываю, и от нервов газы из живота выпускаю. Когда страшно -- это само получается… А Лапушкин стоит, покачиваясь с носков на пятки, и говорит тихо:
-- Вот тут-то – и вся непонятка: на кой ляд ты, чудо-юдо рыжее, мне мульку гонишь? Потеешь и бздишь с мандража, а кружева плетёшь… нахрен тебе, гадёнышу, эта самодеятельность?? Колись и вся любовь – в хороший детдом отправлю, учитывая чистосердечное признание… а если я тебя колоть буду – мало не покажется… я и не таких вонючих млекопитающих… я крупных млекопитающих раскалывал! -- киты у меня кололись тики-так… в один присест!! Позову конвой, чтобы мальчики поразвлекались… -- три прихлопа, два притопа и вся любовь – заговоришь!
Но не зовёт конвой Лапушкин, а смотрит на меня озадаченно, будто бы трудную задачку по арифметике решает… про землекопов. Небось, африканский удав так же был озадачен, в два притопа, увидев под хвостом мандавошку: дескать, как такое чудо природы там, в три прихлопа, самозародилось? -- а выколупнуть-то нечем!… Только успел я про это подумать, как Лапушкин, телепатически восприняв эту мудрую мыслю, тоже из африканского эпоса, решает: не комар я африканский, чужеродный, а вор советский, в доску народный, плоть от плоти советского общества, как мандавошка – единокровный спутник любви и дружбы человеческой!
Морщится Лапушкин досадливо, будто за больной зуб зацепил, и, открыв форточку у зарешеченного окна, долго стоит, наслаждаясь благовониями тюремного двора. А на лапушкиной макушке ласково светится розовая лысинка: аккуратная, симпатичная, а потому привлекающая внимание, как дырка с художественной окантовочкой на пикантном месте в трусиках. Так и хочется написАть на ней три буквы химическим карандашом, чтобы подольше не смывалось. Подышав через форточку ароматом тухлой капусты, Лапушкин скучнеет и предлагает:
-- Договоримся, Рыжий, по джентельменски. Ты, вор Солнечный, кончаешь ваньку валять и мы оформляем протокол допроса, с чистосердечным признанием в попытке совершения кражи продуктов питания из дома Пилипенко через открытую дверь. Только не думай, что ты крутанул мне динаму будто бы ты, классный щипач, шкандыбал тёмной ночью семь вёрст от станции, разыскивая самую нищую хату в районе, чтобы слямзить там кусок хлеба! Не-ет, нужно было тебе именно, в ТУ хату… -- Опять морщится Лапушкин, будто бы зуб заныл. – Да хрен с тобой. Живи и мучайся, раз не хочешь жить по человечески в нормальном детдоме. А косишь на вольтанутого -- не обессудь, – сдам тебя в богадельню для дефективных. Слишком ты умный, а значит – идиот. Нечего тебе среди советских людей делать, -- вони от тебя много. Ну-ну… лыбься… в России идиотов, дважды два, как уважают! Не хочешь жить хорошо – живи весело. Журчи по делу! Пора кончать наше затянувшееся знакомство!
Значит, были у Лапушикна сведения о Гельке Солнечном. И мог бы он меня запутать, запугать, расколоть, но что-то помешало. Надо было меня припугнуть, но не колоть до донышка. И боролись в Лапушкине: самолюбие опытного следака, которому по-дурному голову морочат, и желание помочь начальству избежать неприятностей из-за того, что Черкасское управление НКВД так бездарно прохлопало ушами Тараса и Седого. Как сказал какой-то Гомер: «хлопая ушами, Икаром не станешь, к солнцу не полетишь!» Вот и нужно было ЧУ НКВД объяснить мой ночной визит на хутор нелепой случайностью: дескать, «забрёл сдуру рыжий придурок, наделал переполоху. Но мы, учреждение серьёзное, и, произведя грамотное расследование…» А если нравится начальству моя инициатива косить под вольтанутого, то любое лепило, по маляве из органов, очень даже научно определит мою дебильность и выпишет путёвку туда, где не будут меня возбуждать африканской эротикой. И начальство довольно, и придурка – с глаз долой, и в работе органов железный порядок и советский гуманизм, а следаку Лапушкину -- досрочное очередное звание за грамотно и гуманно проведенное следствие.
* * *
Шелестят в памяти канцелярские бумаги: листы допросов, под каждым из которых я, высунув язык, коряво подписался: «Солнечный». Шелестят и те листы, которые я не видел, но о них знаю: протоколы, акты, сопроводительные, запросы, ответы на них… Даже удивительно: как много солидных бумаг посвящено моей беспризорной рыжей персоне! Сколько людей занимались изучением моей биографии, правдоподобной, как биография Сталина!?
Чтобы не тревожить для размышлизмов весьма серявое вещество из набалдашников под голубыми фуражками, изобрели язык – «канцелярит». Где бы ни писалась канцелярская бумага, но, благодаря канцеляриту, она всегда написана теми же суконно шершавыми словами и с велеречиво громоздкими речевыми оборотами, будто бы в канцелярии Малюты Скуратова. И сейчас, маясь от бессонницы на верхней вагонной полке, развлекаюсь я тем, что с достаточной, по моему мнению, точностью воспроизвожу в воображении тексты, посвященные моей беспризорной особе, из документов, созданных в кабинетах с обязательным портретом одного и того же усато настырного рыла Великого Вождя. Интересно представить протоколы, написанные по горячим следам моего недолгого пребывания в СДД УО – спецдетдоме для умственно отсталых.
Возглавляет это богоугодное заведение – СДД, -- выдвиженец «Сам товарищ Звирюха», обладающий для этой хлебной должности умением принимать форму соответствующую должности, как жидкость принимает форму сосуда, и безупречной анкетой с отрицаниями в каждой графе: «НЕ учился, НЕ привлекался, НЕ воевал, НЕ судился, НЕ имел, НЕ участвовал…» И физиономия Звирюхи номенклатурная: без намёков на интеллект, а поэтому похожая на новенькую сковородку без признаков прилипания к ней какой-нибудь крамольной мыслишки. А главное, отчего всё идёт у него ладно и шоколадно, -- это то, что в анкетной графе «партийность» гордо выписывает Звирюха заветные буквочки: «член ВКП(б)!» За всю благополучную жизнь свою не читал товарищ Звирюха ни одной книжки, даже «Сказку о Золотой Рыбке». Но изо всех болезней, придуманных медициной, имеет Звирюха только одну -- недуг старухи из этой сказки: жадность! Известно, что жадность – тяжкий недуг, но не для больного, а для его окружения. Не спроста: «Сребролюбие – корень всех зол!»
Верой и правдой служит Звирюхе, как безотказная Золотая Рыбка, СДД УО. И считает товарищ Звирюха СДД своей законной собственностью, пожалованной ему за безупречное пролетарское происхождение. И пока стоит советская держава, благополучию товарища Звирюхи ничто не угрожает. Уверенный в вечном благополучии, приобрёл товарищ Звирюха дорогую ручку самописку с «ВЕЧНЫМ золотым пером»! И этот символ вечной стабильности в служебном преуспевании, как орден, гордо торчит из «чердака» (нагрудного карманчика) звирюхинского пиджака. Но о-ё-ёо! – как же подкузьмило «вечное перо» товарища Звирюху!
* * *
Как прекрасно быть идиотом! Никогда не решился бы я на такую нахальную отначку, если бы не был уверен в том, что меня никто и ни с какой стороны не опасается. И пока дородный Звирюха, прижав мой рыжий набалдашник к выпуклости своего номенклатурного чрева, осторожно, чтобы не повредить хрупкую самописку, выкручивал её из моей руки, я… а дальше -- по протоколу:
«… в коридоре СДД имела место встреча товарища Звирюхи с умственно отсталым (у.о.) воспитанником Солнечным, который выхватил из нагрудного кармана пиджака товарища Звирюхи самопишущую ручку с вечным пером. Пока товарищ Звирюха принимал меры по возвращению ручки, у.о. Солнечный совершил кражу ключа от сейфа из бокового кармана пиджака товарища Звирюхи. Карманная кража произведена квалифицированно, с применением приёма «отвёртка», то есть, с отвлечением внимания пострадавшего. Пока товарищ Звирюха имел место обслуживаться в помещении, специально оборудованном для персонального приёма пищи начальником СДД, уо Солнечный, проник в кабинет т. Звирюхи, отжав язычёк замка плоским предметом, открыл сейф украденным ключём и совершил хищение денег, принадлежащих лично товарищу Звирюхе в сумме 987 р. (прописью: девятьсот восемьдесят семь руб). После совершения кражи денег, уо Солнечный запер сейф, оставил ключ от сейфа на столе и захлопнул дверь кабинета товарища Звирюхи. Потом уо Солнечный, заранее приготовленным железным прутом, выдернул петлю висячего замка, имевшего место на двери чердачного помещения, выбрался через чердак на крышу, спустился в хоздвор по пожарной лестнице и вышел на улицу. В настоящее время имеет место принятие мер по нахождению местонахождения уо воспитанника СДД Солнечного по причине наличия его отсутствия. Встрече с умственно отсталым воспитанником Солнечным в коридоре т. Звирюха не придал значения. Обнаружив пропажу денег, товарищ Звирюха заподозрил в краже педперсонал СДД, который был в его кабинете на совещании во время срочного удаления из кабинета товарища Звирюхи из-за расстройства желудка. В это время ключ от сейфа лежал на столе. Поэтому тов. Звирюха лично допрашивал весь педперсонал до 23-х часов. В 23 часа т. Звирюха сообщил о краже денег из сейфа в милицию и задержал педперсонал до приезда из 4-го отделения милиции следователя Находки О.Г., для осмотра места преступления и сбора свидетельских показаний.
Следователь 4 ОГМ
г. Черкассы, ст л-т (Находка)»
А из свидетельских показаний, собраных дотошным следаком Находкой, самым интересным было такое:
«… настоящим имею сообщить, что во время получения в СДД казённой одежды, уо воспитанник Гелий Солнечный, сидя у дверей склада, слышал разговоры воспитателей Гирлыги Г.Г. и Мищенко Л.С., которые громко говорили о том, что товарищ Звирюха не раздал воспитателям деньги, полученные на покупку новогодних подарков от шефа СДД -- мебельной фабрики. Восп. Гирлыга высказала предположение, что товарищ Звирюха хочет присвоить эти деньги, а потому держит их в сейфе, ключ от которого носит с собой.»
Такое ценное свидетельское показание на своих сослуживцев дала завскладом Воровская Г.С. – смазливая хабалка – которая, это уж точно! -- имела более взаимовыгодные отношения с товарищем Звирюхой, чем остальной педколлектив и поэтому имела шанс на то, что с ней-то поделится товарищ Звирюха. И в своём частном определении старший следователь милиции сделал заключение:
«… вышеизложенные факты свидетельствуют о потере политической бдительности перед лицом нарастающей угрозы мирового империализма, среди отдельных членов педколлектива СДД, допускающих внеслужебные разговоры вслух в присутствии умственно отсталых воспитанников»
* * *
«Поезд мчится полным ходом прямо на Москву…» И каждый стремительный оборот вагонных колёс всё дальше уносит меня от города Черкассы, где в казённых кабинетах, с обязательными портретами дебильной морды Вождя Народов, зловеще шелестят служебные бумаги. Не видел я их, но могу догадаться о том, какой след запечатлен в них после «пришествия и ушествия из СДД уо Гелия Солнечного», явление которого перебаламутило тихое болото СДД, подарив так много интересных воспоминаний обо мне самому товарищу Звирюхе!
Такие «богадельни», как назвал СДД следак Лапушкин, -- это кормушки для ленивых и жадных педагогов, которые до поноса боятся нормальных детей. А если бы этим педворюгам, которые за повышенную зарплату обворовывают больных детей, подбросить на воспитание дюжину нормальных пацанов?! Не дерзких злых беспризорников, не хитроумных коварных чесиков, а обыкновенных шалопаев с пионерскими галстуками из ближайшей семилетки! Зуб ставлю, -- назавтра весь педперсонал СДД драпанёт из этой богадельни!
Валет говорил: воруют все. И я, как все, ворую по мелочёвке, а поэтому каждый следак может мне сказать: «тамбовский волк тебе товарищ!» Звирюха ворует в пределах бюджета СДД и поэтому он уже «уважаемый товарищ». А тому, кто Эрмитаж разворовал – вот ему товарищ, по натуре, сам министр по культуре! Ордена таким дают в Кремле и учёные звания в Академии… Не спроста говорил Граф:
«Иногда я развлекаюсь тем, что издеваюсь над людским правосудием»!
Впрочем, всё это – «перпендикулярные мыслишки», как говорил Седой. Много таких мыслишек, переворачивающих мировоззрение, слышал я от Седого. И только сейчас понимаю: как я был тогда счастлив, потому что каждый день слышал что-нибудь интересное! Вспомнился разговор про счастье и слова Седого: «Счастье – уменее радоваться тому, что имеешь, прежде, чем это потеряешь». Да, обидно, что о счастье узнаёшь тогда, когда оно в прошлом. Люблю я жизнь хорошую, а имею жизнь весёлую. Всю дорогу приключения гоняются за мной, покусывая за задницу. Как сказал мудрец: была бы задница, а приключения на неё найдутся. Остросюжетная житуха хороша в кино, а по жизни я бы предпочёл, засыпая, знать, что завтра у моих приключений выходной. А бывают ли такие счастливые люди, которые, засыпая, обмозговывают дела на завтра!? Седой говорил: благополучным людям скучно жить, только неудачники не скучают! Потому и сказал Сократ: «Бывают люди счастливые, а бывают – философы.» Значит, все философы несчастливы?… И снова вспоминаю слова Графа:
«мне следовало привыкать к образу жизни философа».
И вот тут, на вагонной полке, догадываюсь я, что Бог, или злой рок, или все вместе, решили сделать из меня, Саньки Рыжего… философа! А, быть может, ещё и писателя??! Жаль, но это, даже у Бога, не получится: пишу я медленно, коряво и с ошибками. Вот, если изобретут пишмашинку, которая быстро и чисто будет писать и ошибки сама исправлять, -- тогда я напишу столько, что на всю мировую литературу хватит!! Раз уж Бог так бесперебойно подбрасывает мне остросюжетную житуху, то как бы не позабыл Он обеспечить меня, дурака, умной пишмашинкой! Да, а ещё б, впридачу, -- чуть-чуть таланта. А если талант предложит мне Бог на выбор, то выберу я такой, как у Гоголя, чтобы писать про печальное, а было бы смешно, про радостное, а было бы страшно! А, быть может, не надо таланта, без него, спокойней спится? Тогда, зачем судьба таскает меня по самым жестким кочкам? А как мечтал я о путешествиях и приключениях во времена лучезарного детства! И Седой как-то пошутил: «Ты, Санёк, мечтай поосторожней, вдруг -- сбудется! От скуки в мечту бегут, а из своей мечты – куда бежать!? Помни: мечты сбываются, если они нравятся не только тебе, но и Богу!» Как у Пушкина: «Речь последней по всему полюбилася ему!»
Открываю глаза, ищу месяц на небе -- нет его! -- только блёсточки звёзд растерянно мерцают между всклоченными облаками… Где же он? Небось, зацепился тоненьким рогом за лохматую сердитую тучку и отстал от поезда, бодаясь тоненькими рожками с нечесаной, спутанной ветром, патлатой тучкой. И хотя знаю я, что бывает так только у Гоголя, но от того, что месяц потерялся и не бежит наперегонки с поездом, становится грустно. Я зарываюсь лицом в подушку, пахнущую химией. А, быть может, грустно потому, что напрасны мои мечты: нельзя в СССР быть писателем весёлым и независимым, как Гоголь, и писать не «по велению» Партии, а так, как мне захочется?
* * *
… и о чём я с Гоголем разговаривал? А-а… это сон!... и я снова погружаюсь в сновидения. И выплывает откуда-то, -- как говорил Седой, -- из духа! – странная догадка: я ещё молод, а Сесесерия вот-вот закончится и стану я писателем… а тут заходит ко мне, поболтать на сон грядущий, мой верный спутник детства, -- Граф Монте-Кристо, -- и обнадёживает:
«Надейся, друг мой, -- повторяет Граф.»
Весело болтая со старым корешком Графом Монте-Кристо и моим коллегой, тоже, как и я, очень хорошим писателем Гоголем, (нам, как классикам, обоим не в падлу классно приколоться!), я улыбаюсь во сне под усыпляющую колёсную тараторочку: «та-та, трик-та, то-то, трик-то, та-то, ти-та, то-то-то!»
Конец репортажа № 16. 2412