Я шла только потому, что остановиться было нельзя: движение не давало опуститья в темень переживаемого горя, отчаяния и протеста, слитых в плотный ком, не дающий вздохнуть полной грудью и выдавливающий жизненные соки, вытекающие из моих глаз ручьями. Самые горькие слезы истекают в полной тишине.
Так вот я и шла, автоматически понуждая себя шагать , и, уж не знаю , спустя какое время, я обнаружила , что ни улицу, ни место, куда привели меня стопы, я не узнаю , да и не знаю вовсе. Дома высокие, деревья обычные, но никогда не видела я , чтобы краски были так солнечны и светлы : как бы присутствовала некоторая прозрачность , воздушность и легкость во всем. Ком горя как-то сам по себе перестал быть агрессивным и мягко осел, поднывая где-то за грудиной. Нет, я ни на минуту не забывала худенькие плечи и глубокий взгляд огромных и без худобы , темных глаз его . В них была надежда увидеть ли, услышать что-то ободряющее, подающее надежду, что это не конец.
Громкий чирик пронесся где-то над правым плечом, и замер на полуоголившейся ветке старого клена: воробей сидел важно и бессташно, наклоняя головку , и не сводя с меня круглого, словно блестящая бусина, глазика.
Смутное ожидание продолжения чего-то, чему и названия нет, отодвинуло немного вглубь все пережитое и переживаемое, как очищают дворники лобовое стекло : не убирая, но оставляя сбоку и внизу, чтобы открыть обзор, разрывая опасную изоляцию от мира.
Ждать долго не пришлось, потому как голос сверху не то спросил, не то заключил:
- удивительно...?
Я подняла глаза на голос но никого, кроме любопытного воробья не увидела ни сверху, ни где-то поблизости. Воробей взъерошил перья, пополоскал их в воздушных потоках, оправился и опять уставился на меня:
- пришла?
Я не удивилась. Я просто остолбенела. Но показать маленько птичке, что меня так вот легко можно лишить самообладания , не хотелось, и я выдавила:
-ага,- но от шока воздух в моей гортани замер в изумлении, и вместо «ага» миру явилось нечто вроде выдоха - «ах-ха-а-а.»
Воробей спланировал на желтый пуховик листвы, и прошелся поодаль, явно расчитывая на мое безусловное внимание:
- когда это было последни раз?... ага. Пару лет назад. Тоже пришел , малыш. В горе пришел. Но он ребенок, ему пройти сюда в сотни раз проще. А ты билась, сотрясала грани и границы, пугая наш мир полтергейстом, и вот, пожал-ста. Явилась.
- я не .. я не знала. Я не нарочно. Я ... А где я ?
- Здесь. Но и там тоже. Ты ладно, не вибрируй, - воробей задумчиво остановился, обхватил перьями правого крыла под клювом и почесал за ухом, взъерошив крошечный нежный пух, покрывающий его головку, отчего прическа его стала весьма современной.
- Ты чего хотела-то? - воробей облокотился на шляпку услужливо вылезшего, крепенького гриба, напоминающего белый. И продолжил:
- Знаю. Все знаю. Когда законы исполняются , не причиняя боли, их легче принять. Когда они работают, причиняя боль где-то, это сложнее, но легче, чем когда закон касается твоего сердца своей неумолимостью. Ты же говорила: научи... а сейчас протестуешь. Слова, слова.
Ну да ладно. Ступай. Не ожидай ничего, просто живи.
И тут мое самообладание плюнуло на все приличия . Освободив грудь и свернувшись где-то в подреберьи, оно махнуло рукой:
- а и открывай все клапаны, снимай все застежки- надоело мне.
Тут же слова , толкая друг-дружку и одно опережая другое, побежали, полетели чередуясь со всхлипами , разрывая и склеивая мысль, так что воробей отстранился от гриба, вытянулся в стойку, сделал шаг назад, другой, но мне было неважно: я должна была рассказать, уговорить, убедить в ошибке закона ли, воли, как угодно, любыми средствами...
Воробей отступил еще, еще и вспорхнул на ветку клена , откуда спланировал несколько минут назад.
- ты, это, ты успокойся.
- успокойся? КАК? Скажи мне, как? Ты не просто пичужка, я же вижу. Ты скажи, поможешь? Поможешь ему?
- чирик.
- что?
-ЧИРИК, говорю.
- Это да или...
Я потянулась к пушистому комочку, пичужке, которая подала надежду:
- да?
Тут листья под моими ногами сместились, как слои наполеона, и я рухнула носом в пахучую золотую, осеннюю листву. Теплый ветер мягко подхватил листья , ковром-самолетом пронес по окружности , завертел золотым хороводом...
Поднявшись, я не увидела ни странного пейзажа , ни клена с говорящим воробьем.
- Мам? Ты заснула? – голос вернул меня к реальности.
- Ты спала, - дочь улыбалась, не отрывая взгляда от дороги.
Лицо мое пылало от слез .
Дочь включила радио и в кабине разнеслось:
-ШИЗГАРА.... И...и-и-и-и-Игорь Паньков!
Протянув руку , дочка коснулась моего лица.
- что это? - она смахнула с моей щеки желтый кленовый лист.
- а знаешь, мам, ему лучше...
...