газета "Вести"
приложение "Окна", 25 декабря 2008
День первый
Была глубокая израильская летняя ночь (около девяти вечера), когда нас привезли из аэропорта. Удостоверение репатрианта я получила последняя. Похоже, из-за меня одной мы приехали так поздно - наш самолет прилетел часа в три дня. Нас выгрузили и посадили в огромный зал ожидания, полный людьми, где каждый ждал своей очереди. Люди все пребывали, зал то пустел, то вновь пополнялся, а меня всё не вызывали. Внутренне я пыталась представить себе, как себя вести, если мне не дадут даже выйти из аэропорта, а отправят назад с моим российским заграничным паспортом с пометкой «На ПМЖ» и единственной израильской визой. Вот и чиновники засобирались домой и один за другим освобождались столы, за которыми происходило оформление документов. В пустом зале остался единственный чиновник и я. Тут-то он меня и вызвал. Сама процедура выдачи документов заняла пару минут, после чего я наконец-то вышла в фойе аэропорта, где нас, группу московских с завтрашнего дня ульпанистов-кибуцников, загрузили в минибус и повезли в сторону кибуца.
Любая работа
А начиналось все вот как: в московском Сохнуте я пыталась узнать, есть ли возможность найти любую работу в Израиле, чтобы поехать туда на некоторое время, например, на год. Тогда еще я не знала, что годовой план Сохнута – дело не шуточное, и ни один работник не расскажет мне о добровольцах в кибуцах, если есть возможность заманить меня «на совсем»
Диалог наш с работницей Сохнута Женей звучал так:
- Я хотела бы поработать в Израиле. Например, год.
- Репатриация.
- Все-таки, до репатриации, если в таковой возникнет необходимость, я хотела бы поработать, пусть на пользу Израиля, но просто побыть там и осмотреться.
- Репатриация, - с неуклонной уверенность вторила мне Женя.
- Знаете, я понимаю, что такая возможность есть, но неужели я не могла бы устроиться на любую работу без «окончательного приговора»?
- Репатриация, - заключила Женя и мы – обе со вздохом, она – облегчения, я – легкого сожаления – начали разбирать возможные программы репатриации для молодежи.
Психотренинги
До отъезда группе, набранной в начале лета, полагалось, как стояло в плане, побывать в лагере. Нас вывезли в подмосковный дом отдыха, в котором устраивали семинары об Израиле. Молодые сохнутовцы разворачивали перед нами картины жизни в Израиле. Я к тому моменту только из Израиля вернулась, но была я там в гостях, а не на ПМЖ, а такие вещи, как известно, сравнивать нельзя, так что возразить мне было нечего, да и никто перед нами никаких идеальных картинок и не выстраивал.
Запомнился мне, правда, единственный семинар, который вела девушка, прожившая в Израиле несколько лет. Она посадила нас полукругом и в этот полукруг периодически приглашала новую «жертву».
- Сегодня какой день недели? – спрашивала она.
- Суббота, - отвечала «жертва»
- Сегодня четверг, - утверждала она
- Нет же, - начинала жертва, - сегодня суббота, - и приводила доводы, с которыми трудно было поспорить.
- Сегодня четверг, - настаивала ведущая семинара.
Так длилось какое-то время, пока она не останавливала «психотренинг», так это, как мы впоследствии узнали, называлось, и не набрасывалась на тебя с вопросом:
- Что ты чувствуешь?
И когда недавняя «жертва» пыталась выложить свои умозаключения, она перебивала:
- Не что ты думаешь, а что ты чувствуешь!?
Она объясняла нам, что нам предлагались примеры различия менталитета, и что с этим мы будем сталкиваться день и ночь в нашей повседневной жизни в Израиле.
Забегая вперед, скажу, что будучи замужем за израильтянином, я ни разу не столкнулась с этим глубоким философским термином и его воплощением в реальной жизни. Когда меня спрашивали, как нам удается жить вместе и понимать друг друга, мне приходилось объяснять, что дело не в менталитете. Можно прийти из разных семейных и общественных укладов и прекрасно понимать друг друга, а можно прожить всё детство на соседних улицах и после никогда не найти общего языка. Мне ближе израильское понятие «чувственная интеллигенция», от него, мне кажется, и стоит отталкиваться, когда речь идет о разности культур. Да и идет ли речь о разности культур? В современном мире мы, в независимости от страны проживания, имеем возможность смотреть одни и те же фильмы, читать одни и те же книги, мечтать о тех же экзотических странах и ненавидеть холод или жару или что бы то ни было.
- Что ты чувствуешь? – спросила у меня наша ведущая
- Что всё в порядке, я смогу это принять.
- И у тебя нет ощущения, что над тобой издеваются?
- Нет, раз я вхожу в другую культуру, мне важно понять ее. А не отвергать сразу, потому что она незнакома мне.
Ведущая семинара с недоверием посмотрела на меня.
- Ой ли?
И тут есть блат
Итак, мы приехали поздним вечером в кибуц, который отходил ко сну. Нас на скорую руку покормили остатками от обеда и указали, в какой стороне комнаты, в которых мы будем жить, выдали нам постельное белье и сетки для грязного белья, утром велели прийти в столовую на завтрак.
На следующее утро оказалось, что комнаты наши находятся в одноэтажных постройках, постройки стоят на обрыве, а внизу – море. Столовая была в трех минутах ходьбы от нашей комнаты, а сами комнаты граничили с загонами коровника.
После завтрака нас собрали, чтобы мы смогли централизовано внести депозит за программу ульпан-кибуц, по которой мы приехали, и положить в сейф деньги, если таковые имелись и если подобное желание возникло. Нам рассказали, в чем суть программы и каков наш распорядок дней на ближайшие пять месяцев (срок программы).
Под конец Ханэле, наша «кибуцная мама», пригласила меня в свою комнату:
- Знаешь что? Только никому пока не говори, это блатное место, все его хотят. Но я его тебе хотела бы придержать. Там отлично, я сама проработала много лет, пока не стала заниматься ульпанистами. Так ты хочешь работать на рэфет?
- Что, простите?
- Ну «рэфет», коровы, му, му!
- А, в коровнике?
- Да, - радостно подхватила Ханэле, - в коровнике! Хочешь?
- Я должна подумать.
Мой ответ Ханэле явно удивил, она снова напомнила мне, что этот был чисто конфиденциальный разговор и никому нельзя рассказывать о нем.
Надо сказать, что мои друзья, все без исключения, вероятно, знали о кибуцной жизни больше, чем я, и когда я расписывала своё будущее в кибуце, усмехались и прочили мне работу в коровнике.
- Но как же, - пыталась возражать я, - в том кибуце, куда я еду, есть бетонный завод и фабрика, и цитрусовые сады.
- Будешь работать в коровнике, - отрубали они, будто сговорились. – Не зря в университете училась. Да и что еще можно делать в кибуце?
В раздумьях я обошла весь кибуц, зашла в коровник, посмотрела на коров – так близко мне еще никогда не доводилось их видеть, спустилась к морю и через какое-то время вернулась к Ханэле с положительным ответом.
- Вот и умница, завтра выходишь в ночную смену. В два пятнадцать приходи в рабочей одежде в коровник, там тебе все расскажут.
Мы получили три комплекта рабочей одежды: три пары синих штанов приблизительного размера, такого же цвета три рубашки, армейскую куртку, стоптанные башмаки – тут нам предоставили возможность подобрать себе по размеру. Волосы полагалось прикрывать косынкой, впрочем, скорее, для собственного удобства.
Спать я легла около восьми вечера, чтобы не проспать. В два ночи встала и уже через пять минут в синей рабочей одежде шла в темноте к своему новому рабочему месту. Весь путь занял не больше минуты.
Коровник и иже с ним
В первую ночь я работала с Ноамом, заместителем начальника коровника. Впрочем, как таковых, должностей в коровнике не было, каждый знал, что делать, и брался за любую работу. Начальник нужен был для виду и – для распределения работы ульпанистов.
В первую же ночь я была обучена машинному доению. Дело это, бесспорно, требовало сноровки. Прошло несколько недель, прежде чем я смогла ставить молокоотсосы на вымя коровы, не опасаясь, что тут-то она меня и лягнет задней ногой. Коровы, надо отдать им должное, лягались редко. То ли от лени, то ли от безысходности. Но что они делали с удовольствием – это обливали нас, доильщиков, в тот самый момент, когда мы пристраивали соски молокоотсосов под самым коровьим хвостом. Для этого и стоило носить косынки, а то и – каски. Кроме того, были коровы, как правило, молодые телки, которые умудрялись пролезть на коленях под турникетами заграждений и вырваться из загона доильной – нередко (в зависимости от реакции и занятости смены, которая работала в тот момент) и на волю! В этом случае Шира или Орен, а то и сам Ноам, брали трактор и гнались на нем по всему кибуцу за беглянкой, а потом гнали ее ковшом трактора впереди себя до самых ворот коровника.
Как-то вечером (смена была не моя), кто-то оставил ворота коровника открытыми и несколько коров, влекомые самой бесстрашной, вырвались на волю. Они выбежали к обрыву и в ту ночь две из них погибли – сорвались и сломали себе шеи.
3860
От любви до ненависти – один шаг. Теперь я это точно знаю. Испытала на собственной шкуре или на шкуре 3860. Была у нас в одном из загонов молодая корова. Нрав у нее был выдающийся, была она упряма и все делала наперекор, кроме того, других коров баламутила. Каждый раз, когда наступал черед сгонять в душ группу коров-молодух, я негодовала. Знала прекрасно, что и на сей раз не пройдет без сучка и задоринки, опять 3860 будет носиться по всему загону, а несколько безмозглых товарок обязательно увяжутся за ней. Ночью я прекрасно знала, что если все коровы благополучно покинули загон и уже идут нестройным стадом по направлению к душу или доильной (впрочем, находились душ и доильная рядом), всё равно где-то у забора прячется 3860: залегла так, что ее и невидно. В этот загон я не только брала с собой палку, но и использовала ее по назначению. 3860 досталось от меня как следует. Пока я не поняла, что она – не тупая корова, какой она мне рисовалась, а смышленое животное, не лишенное чувства юмора и задоринки. Побои были ей нипочем, а развлечься она любила. Да и правда, не помирать же со скуки в однообразном ритме загонной жизни. И мы подружились.
Теперь я шла к ней первым делом, без палки, и рассказывала ей, куда мы сейчас пойдем или – просто о жизни. Она спокойно слушала, иногда вставала сразу, иногда давала себя немного поуговаривать, но все-таки шла. С тех пор, как я полюбила ее, стала 3860 намного покладистей, если не сказать: - весьма сговорчивой. Иногда мне даже казалось, что она ждала меня. По крайней мере, теперь 3860 выходила ко мне на встречу, чего никогда не было раньше.
Уже после, когда я перестала работать в коровнике и уехала из кибуца, я заглянула как-то на место своей первой работы. Был выходной, в коровнике устроили пикник, жарили мясо. Мои бывшие сослуживцы пригласили меня к столу. Протягивая мне кусок мяса, Амит, начальник коровника, памятуя мою всем известную любовь к молодой корове, добавил:
- Ах, как вкусна старушка 3860, столь же была упряма!
Хоть и было это шуткой, но я тут же пошла в загон: убедиться, что 3860 жива и невредима, ну и, конечно, посмотреть на нее еще раз.
Короткие встречи
Было это в первый месяц моего пребывания в кибуце. Позвонила я своему другу детства, который к тому времени уже почти десять лет жил в Израиле, а он настолько обрадовался моему звонку, что тут же примчался в кибуц. В этот вечер мне стоило рано лечь спать, поскольку я выходила в ночную смену. Но я решила, что досплю потом и что, конечно же, проснусь в назначенное время. Мы прогуляли по кибуцу почти до полуночи. И, конечно же, я проспала. Проснулась я в начале четвертого утра. Первая партия коров уже должна была заканчивать дойку.
Наспех я влезла в рабочую одежду и бросилась в коровник.
Шира, моя в ту ночь напарница, спокойно заканчивала дойку первой группы коров.
Я начала бормотать какие-то оправдания, мне и правда было жутко неудобно, Шира же посмотрела на меня безмятежным взглядом, бросила мне: «Бывает» и протянула фартук, в котором мы начинали дойку:
- Приведешь вторую группу?
Коровник – изнутри
Поначалу я пыталась чистить Авдиевы конюшни. Мои сослуживцы смотрели на меня с ленивым удивлением. Рвение моё никто не пресекал, но и не поддерживал. Когда я с укором показала на гроздья паутины в углах доильной и подсобки, Амит кивнул в сторону воздуходува, которым счищали паутину.
- А сколько, ты думаешь, мы не чистили углы? – с живым интересом спросил Амит.
- Ну, пару лет точно.
- А, - лениво протянул он и оставил меня с аппаратом.
Излишне упоминать, что через полторы недели клочья паутины весели на своем месте, будто уже два года никто не вычищал углы.
То же было и с ваннами, из которых коровы пили воду. Вода зеленела через несколько дней, а по прошествии двух недель - зарастала илом.
Первое время я активно противостояла рутине, пока не смирилась и уже спокойно чистила ванны и углы, не ожидая, что теперь навсегда восторжествует чистота. Раз в две недели кто-то чистил ванны, раз в месяц кто-то сдувал пыль, иногда 3860 или другая сметливая корова становилась на колени перед воротами загона, подцепляла рогами засов, поднимала голову и открывала путь на свободу, несколько коров устремлялись за ней, их ловили – и это тоже происходило с примерно просчитываемым постоянством.
Ночная смена заканчивалась раньше, чем обычная, до ее окончания был завтрак: настоящий кибуцный: со свежим белым хлебом, овощами и коттеджем, там я научилась есть бутерброд в стиле «кибуц»: кусок белого хлеба с коттеджем толстым слоем и мелко порезанными помидорами. Ничего вкуснее нет. Разве, что картошка с селедкой.
Люди кибуца
Ханэле, наша «кибуцная мама», хоть и родилась в кибуце, с голландцами весьма бойко говорила на голландском. Была она иракского происхождения, что сомнений не вызывало. Но в семидесятых, когда европейская молодежь ринулась в кибуцы добровольцами, приехал в кибуц молодой голландец, который ради Ханэле прошел гиюр и остался в Израиле. Спустя несколько лет они, уже с детьми, поехали пытать счастья на его родину, но особой разницы не увидели, разве что – приходилось всерьез работать. Так что через несколько лет они снова вернулись и с тех пор никуда из кибуца не рвутся. Аври, муж Ханэле, работает то на тракторе (подвозит ульпанистов), то на альбомной фабрике (сидит там за станком и монотонно штампует обложки для будущих фотоальбомов. В десять – второй завтрак и чай, в двенадцать – обед, а в четыре – домой, к Ханэле и детям. «Много, - говорит он, - успел я повидать на своем веку. Когда был молодым, много ездил, да и после – выбирались иногда мы в другие страны. И, как ни крути, в кибуце – лучше всего». Сидит за рулем трактора, руки свои потрескавшиеся разглядывает. «Вот вроде через пару лет и пенсия. Ходи себе в столовую три раза в день»
В середине нашего пребывания в кибуце нам поменяли помощницу «кибуцной мамы» и стала нами заниматься Дора, большая американка с добрым мыльно-оперным сердцем. Приехала она в кибуц с группой добровольцев, учила в ульпане иврит. Было ей уже под тридцать, была она всегда толстушкой, скромницей, а тут вдруг Коби, кибуцный парень, на нее посмотрел. И случайно совпало, что не только в душе у нее весна началась, но и на самом деле, а с весной – и конец ульпана. На радостях Дора даже стих написала – на непрочно освоенном иврите. Ошибки никто не правил, было не до ошибок, тут как раз разгорелся роман и Дора ходила за руку с Коби. Да и до сих пор, когда он ее за руку берет, кажется ей, что пришла весна. А с ошибками она так и не разобралась.
Русских в кибуце было не много. Из старожил - один единственный. Женат он был на восточной женщине, русского не знавшей, и прочищал горло как следует, когда приезжала очередная группа ульпанистов из России. Водил он группу по кибуцу, рассказывал о встрече с Бен-Гурионом: «Вот у этого самого дерева, тут все и решалось – самое главное. Тут, можно сказать, и началась история государства Израиль». Рассказывал, что после того, как война закончилась, бежал из Белоруссии и пешком пришел в Израиль. Год шел или и того больше, но успел добраться до Палестины еще до войны за независимость. «А ничего лучше кибуцев и нет. Все мы тогда были голодные и обездоленные. Ни у кого ничего не было, так и хвастаться было нечем. Работали – не как сейчас, вот уж вкалывали «для светлого будущего» и ничего, не ошиблись. Вот сейчас вожу вас по нашему кибуцу и вижу – не зря, есть чем гордится, наша-таки взяла»
Новые люди в кибуце задерживались редко, да и неохотно кибуцное собрание рассматривало кандидатуры: то ли придиралось много, то ли и правда не дотягивали новые желающие до идеального кибуцника старого времени. Из молодых и крепких были в кибуце только дети, да и те нередко с завистью посматривали на своих сверстников из школ, в которые их на кибуцном автобусе каждый день возили.
Люди коровника
А в коровнике только молодые и могли работать, всю смену на ногах, в столовую – не отлучиться, потому что весь график на тебе, а не будет графика, не будет норм. А норм не будет, тут уж самое время и настанет: коровник – распустить.
Только вот Шира никакой другой работы в кибуце не желает. Даже слышать об этом не хочет. Как вернулась из армии, поставила условие на кибуцном собрании: либо в коровнике, либо – вообще работать не будет. Она хоть и ростом мала, да худая, но бойкая, за трактор сядет – никакая корова от нее не убежит далеко.
Орен тоже смысла не видит ни в какой другой работе. Учится себе в университете, кибуц из своего фонда учебу своих «детей» оплачивает, учит Орен историю, уже вторую степень заканчивает, а смысла в вещественных доказательствах не видит. «Ну и зачем мне фотоаппарат? Что я буду потом с фотографиями делать? Смотреть в альбомах? НЕ буду. Не нужно мне это. Да, я был в Англии. И все видел, а кто не верит, так это его проблемы, а не мои. И вообще, мне не нужны никакие воспоминания. К черту память, к черту прошлое. Ничего не было. Всё только начинается»
Амит в коровнике – хозяин, всех коров в «лицо» узнает и всех в памяти держит, какая сколько когда молока дала, у какой случка в ближайшую среду … с ветеринаром. Живых быков коровы уже давно в глаза не видели. Разве что – молодых бычков, своих сыновей, но и тех в младенческом возрасте увозят на фермы или сразу на мясокомбинат.
Вот только Ноам почти живет в коровнике. И не потому, что без коров не может, а потому что при коровнике живет его собака. Принес он в дом щенка долматина, а жена говорит, как обычно: «Либо я, либо собака». Он, конечно, выбрал собаку, но кибуц – место небольшое, никуда не денешься, да и опять же – дети. Так что, поселил Ноам щенка в коровнике, и сам – можно сказать, следом за ним. Разве что спит дома, когда смена не ночная.
Дальше…
Если на других рабочих местах в кибуце есть определенная текучка, то в коровнике люди работают годами, пока не изнашиваются полностью или не происходит что-либо из ряда вон выходящее, что и случилось в нашем кибуце.
Через год после того, как я закончила программу «Ульпан-кибуц», а трения внутри кибуцного населения всё не заканчивались: брать или не брать новую группу молодежи, поскольку пользы никакой эта молодежь не приносит, разве что вредительствует мелко; бюджет на кибуцное хозяйство сократили и большинство кибуцев перестало существовать. Перешли эти поселения на самоуправление и самофинансирование, начали все распродавать и сдавать комнаты и квартиры в наем. В моем кибуце распустили коровник, и уже через пару лет доильная и загоны пришли в такое запустение, будто последний раз были там люди во время войны за независимость. Я же переехала в Реховот, начала там работать, а потом – махнула на все рукой и удрала в Рамат Ган – подальше от любимых коров.